Текст книги "На выдохе сна"

Автор книги: Лора Олеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава 13. Волколак

Давно ли, недавно ли это было. Пошел я на лыко гору драть. Увидал: на утках озеро плавает. Я срубил три палки: одну еловую, другую березовую, третью рябиновую. Бросил еловую – не добросил, бросил березовую – перебросил, бросил рябиновую – угодил. Озеро вспорхнуло, полетело, а утки остались. Это еще не сказка была, а присказка.

А вот сейчас и сказка будет. Чур мою сказку не перебивать. А кто ее перебьет, тот трех дней не проживет.

Встречались парень с девушкой. Встречались они всю весну красную, солнцем прогретую, соловьем пропетую. В роще аукались, под ивой плакучей друг дружке кланялись, а за ракитовым кустом, подальше от глаз людских, вместе сходились. Береза их сережками по лицу гладила, ластилась. Черемуха белым цветом волосы невесты осыпала.

– Будешь ли ты всегда ждать меня, суженый мой?

– Буду, краса моя ненаглядная, буду.

Любились они и все лето зеленое, закатами осененное, луной осеребренное. Землю поливал то грибной дождь, то куриный, то слепой. После теплого дождя только пьянее колыхались разморенные солнцем полевые травы. Только шелковей стелились наливные луга. Только горячей становилось дыхание девушки, когда прижимал ее, озябшую, парень к своей груди. Все овраги полнились рдяной душистой земляникой, но ярче ягод горели щеки девушки, когда срывал с ее уст парень поцелуй.

– Будешь ли ты всегда целовать меня, жданный мой?

– Буду, люба моя, буду.

Все луга исходили, все стога пересчитали, все ромашки посрывали.

А потом пришла осень с бледными рассветами и холодами-разлучниками. Задышала ледяными туманами, зачастила дождями-кососеями. Раззявили дороги рты лужами черными, а обнаженные поля сиротливо сжались под свинцовым небом.

– Будешь ли ты верен мне, любимый мой? – шепчет девушка в понурившийся сад, но молчит студеная осень. Одна налившаяся кровью рябина в окошко стучит. Пусти, мол, в дом, не оставь дубеть на ветру.

Прошли дожди частые, и унесли осень на крыльях птицы перелетные, курлыки бродяжные. Подернулись стеклянной дымкой лужи, а бурьян весь поседел и съежился от мороза.

А на Покрова, по первому снегу повез в церковь парень другую невесту. Весело повез, со звоном бубенцов, с песнями и заигрышами.

Цвели цветики, да поблекли, любил молодец красну девицу, да покинул.

Вспыхнуло сердце девушки и сгорело. Белый свет черным пеплом заволокло. Заледенела грудь, да так, что и вздохнуть страшно: того и гляди, треснет лед и разлетятся осколки по полям заиндевевшим, по лесам застывшим.

– Что, доченька, стряслось? Кто, Маринушка, маков цвет с лица твоего стер, кто слезы из глаз выгнал? Чем помочь тебе, серденько мое? Какой наряд сшить, чтоб к лицу был? Какие буски подарить, чтоб шею лебединую опоясать? Какую шубу достать, чтоб плечи бархатные укутать-унежить? Какую песню спеть, чтоб грусть-тоску разогнать?

– Нет, родимая матушка, никто мне теперь не поможет. Только саван мне к лицу придется, только земля пуховая унежит-укутает, только сон вечный тоску-боль утишит-убаюкает.

– Знаю, знаю, ясная моя ласточка, кто злодей твой, кто предатель-изменщик, что обидел дитятко мое, а сам и в ус не дует. Грех-то в мех, а грешки в мешки, да под лавку. Живет-поживает, и ничего совесть ему не шепчет, не приговаривает. Ох, взяла бы я его, змееныша, и с живого кожу содрала, а потом в кипятке бы искупала.

Нет, не зря стояла избушка матери с дочерью на отшибе, не зря люди сторонились их и, отойдя, плевались, в лицо кланялись и помалкивали, а за спиной шептались, злобой исходили.

– Ох, опять у Федоры молока полные кадушки. Видно, ходила она росу собирать и на Юрия, и на Ивана. А у нас корова, ну ничего, ну ничегошеньки не дает. Хоть трижды подой, да все тот же удой.

– И то мой давеча прибегает. «Матрена, Матрена, гляди, там какая-то баба росу от нашего хлева сбирает, не Федора ли?» А я так и чуяла, что ведьма росу у нас забирает. Выбежала я, а там уже нет никого, только где роса, там вся трава сивая, а около хлева нашего все обито уже. И не дает корова с той поры, не молоко, а вода одна голая.

– А мне Маланья говорила, что деда отправила корову сторожить. Ну, сидит он ночью в хлеве, не дает молоко воровать. А у нее сердце не на месте. Дай, думает, посмотрю, как он там. Ну, пошла. Видит: дед спит сном мертвым, колдовским, а около коровы жаба така большая, рапуха, сидит и молоко из титьки пьет. Маланья закричала, на жабу замахнулась, хотела прибить, а жаба как выскочит из хлева и ну скакать. Так, говорит, рапуха в сторону Федорина дома поскакала.

– Ох, чтоб ей, ведьме проклятой на том свете несдобровать, чтоб ее змеи в гробу грызли за то, что она молоко отбирает, детей сиротит.

Нет, не зря мать ходила и по весне, и на Ведьмина Ивана в лес по травы. До самого рассвета травы собирала, да все пришептывала, слова мудреные приговаривала.

– Гой еси земля сырая,

Ты нам матушка родная.

Всех людей ты породила

И угодьем наделила,

Ради нас, своих детей,

Разных зелий наплодила.

Праведный отец Абрам

Поле поутру орал.

Симеон-Зилот ходил –

Зелья разные садил,

Илия сад поливал,

А Господь им помогал.

Небо – отец, земля – мать,

Помогите трав собрать.

Я ищу лесные травы

На болезнь и на отраву,

От коросты и червей,

Ячменя и усовей,

И от жабы от грудной,

И от боли от зубной.

Лихоманку успокоить,

Или выйти из запоя.

Чтоб уменьшить трясовицу,

Присушить красу-девицу,

Для остуды и для порчи,

Для защиты в час полночный

Или в местности глухой

Да от нечисти лихой.

Я бедучую беду

Этой травкой отведу.

Пресвятая Божья Мать,

Ты позволь мне трав нарвать.

Боже, мя ты не покинь.

И аминь. Аминь. Аминь.

Были у Федоры все стены в курной избушке травами увешаны, и к потолку веники тоже привешивала.

По леву руку трипутник, в пучки собранный, висит. Рану заживит, резь в животе успокоит, а если на Ивана под голову на ночь положить и сказать: «Трипутник-попутник, живешь при дороге, топчут тебя ноги, видишь малого и старого, укажи суженого, пусть придет поужинать», то во сне он суженого и укажет.

Сон-трава, синя голова, тоже цветок непростой: если под головой держать, вещие сны насылает и от зла полночного оберегает.

А дальше плакун-трава висит. Кровавницей ее кличут, потому что кровь остановить может. Собирать ее надо на купальской заре, на самом исходе Ивана. Говорят, стонет она и ревет на рассвете, потому и кличут ее еще ревенькой.

А по праву руку совсем колдовские травы висят в мешочках.

Одолень-трава – она от боли избавит, от бессонницы спасет, девичьей красоте подмога и от веснушек-выскочек защитит. А если оберег из нее сделать, то никакая нечисть порог не перешагнет, да и скотину им можно ухранить от зла лесного. Опять же зелье любовное из него варят.

Разрыв-трава любой замок откроет, любой запор отопрет. Любят эту траву молодцы-удальцы, ночные дельцы, карманные тяглецы.

Нечуй-ветер мудрено собрать, только ведьме без него никуда: глаза отводит и невидимой делает.

Тирлич-трава помогает перекинуться в кого хочешь – в собаку ли, в кошку, в свинью, в жабу или в кого еще.

А уж сколько в сундуках чародейных трав запрятано было, одна Федора знала.

Сердито стуча чапельником и ухватом, ворчала старая себе под нос:

– Вынуть бы твой след, злыдень, и повесить в печную трубу, чтобы жгло тебя и сушило. Чтоб от ветра ты шатался, да солнца боялся. Чтобы ссох ты за семь лет и сгинул. Тьфу на тебя, проклятого. Ну да ладно, ладно, я тебе такое сроблю, что век поминать будешь, да каяться, что дочку мою горевать заставил. Не все коту Масленица, будет и Великий пост. Увидишь у меня небо с овчинку. Потычу рылом-то в кучку.

И заколдовала парня ведьма.

Поехал как-то раз он с женой молодой на телеге. Вот приехали до места, молодой коня распряг, хомут снял. А молодуха отлучилась. Парень сидит, ждет, и стали ему в голову мысли дурные лезть. Это на него колдовство так действовать начинало. «А что это, – думает, – как это конь с хомутом ходит-то? Дай-кось я тоже попробую».

Надел на себя парень хомут. Пролез через него насквозь, сгорбился, встал на четыре лапы и шерстью оброс. Словом, вышел с другой стороны волком серым. Был человек, а стал волколак. Стоит и понять ничего не может.

А тут и молодая подоспела. Видит – около телеги конь стоит расседланный, а мужика нет. Один волк серый. Как увидел ее, так к земле и прижался.

– Ой, горе мне, горе! Что ж это делается, люди добрые?! Волк мужа-то приел! Ох, горе мне, несчастной, горе!

Испугался волколак, что сейчас люди придут – убьют его, да и стрекача дал. Полетел в темный лес.

Лес огромный, мрачный, на многие версты расстилается. Ели высоченные, насупившись, стоят и головами в облака упираются, друг дружку плечами толкают, росу холодную с лап хвойных отряхивают-сбрасывают. Оробел волколак, да что же ему, бедному, делать теперь прикажешь. Видно, такая недоля парню выдалась. Кому село Любово, а кому горе лютое.

Да и мало ли их, бедолаг таких, по лесам бегает, по-волчьи воет, а слезы человечьи льет. Лапы звериные по мхам ступают, а следы людские остаются.

Мало разве историй про свадьбу заколдованную? То ли не позвали на свадьбу колдуна деревенского, то ли невеста ему не поклонилась, чести не оказала. Не простил колдун чванства молодых, обратил их всех в волков. И побежали молодая с молодым, а за ними и гости полетели волками сирыми. У дружек рушники, через плечо перекинутые, в полоски шерсти белой обратились.

Так и скитаться им, горюнам, пока срок не выйдет и колдовство не сгинет, шататься по лесам темным, по топям непролазным, выть на Стожары от тоски лютой, а ночами прибегать к окнам людским, на горе свое жалиться.

Прибегал и парень под родительское окошко.

– У-у-у, у-у-у, мамо, мамо! Слышишь ли ты меня, выглянь в окошко, родная, посмотри, как Тараска твой бессчастный под луною воет. Когда же срок мне выйдет вновь в человека оборотиться? Все пальцы в кровь сточил, по каменьям да по кочкам прыгая. Не могу я, мамо, мясо сырое есть, опротивело мне, а деваться некуда. По которой реке плыть, ту и воду пить. Да и не так просто добычу мне достать. Скотина вся обереженная, заговоренная от нечисти лесной. Увижу я, бывало, бычка с коровой, только подбегу, а это не корова, а стог и стожок стоят. Увижу ли на другом берегу реки стадо овец, переберусь, а там не овцы, а камни серые по лугу раскиданы. И так мне, мамо, тошно, так мне тошно становится. Такая у меня злость черная в сердце поднимается, что так бы прямо весь белый свет и разорвал по кусочкам, звезды бы ясные все погрыз, а косточки повыплевывал бы. Ох, лихо мне, мамо, лихо! Изнылась душа моя, извылась, исстрадалася. За что же мне, бедному, горе такое?! То ли покуту мне какую избывать приходится, то ли грех родительский на мне лежит, что зачали вы меня, горюна, в пост, али в какой пресветлый праздник. За что же, Боже, страдать мне приходится?!

Да что ж выть-то напрасно? Жалью моря не переедешь, века не изживешь. Соберутся волколаки на поляне лесной, там, где папора на Купалу огневыми лепестками цветет-рассыпается, в кружок сядут и давай друг дружке про судьбу свою рассказывать, душу изливать.

– Женился я, братья, – рассказывает один волколак, – и пошел жить в дом к жене. А у нее батька старый был. И страшенный такой: руки, как коряги, до колен свисают, и рот от уха до уха. А посмотрит иногда так, что от страха чуть язык свой не проглотишь. И стал я замечать, что тесть по ночам пропадает куда-то. Утром придет и до вечера есть не хочет. Я у жены спрашивал, а она на меня шикала только: «Молчи, дурень, о чем не понимаешь. Не твоего ума это дело. Сиди да помалкивай».

Не стало у меня мочи терпеть. Дай, думаю, разузнаю, в чем дело. Сделал я вид, что в ночное пошел, а сам за тестем следить стал. Вот, вижу я, ровно в полночь пошел он к лесу. Пришел на опушку и воткнул в землю три ножа. Перепрыгнул через один, через другой, через третий и стал волколаком. Превратился в волка и в лес убежал. Подумал я, подумал, тоже через ножи эти перепрыгнул и тоже волком стал. Побежал я за тестем. Вот, вижу я: собрался тесть мой и другие волколаки около дороги лесной и сидят там. Много их там собралось. Смотрю – едут по дороге подводы с людьми. Одну подводу волколаки пропустили, вторую тоже пропустили. А на третью набросились скопом и разорвали. И кобылу съели, и людей тоже.

Испугался я тут, назад бросился к поляне лесной, перепрыгнул через три ножа и снова человеком сделался. Прибежал я домой ни жив, ни мертв. Жена спрашивает, что, мол, стряслось, а я молчу, отнекиваюсь, сказать ничего не могу. Язык за порогом оставил.

Вот под утро батька тоже воротился домой, ничего не говоря, спать завалился.

А вскоре соседка прибежала. «Ох, слышали, что ночью-то сделалось? Поехали наши мужики на мельницу муку молоть. Затемно выехали, чтобы на заре приехать. Петр да Михайло первые поехали. Жены их проводили, перекрестили, как положено, в путь-дорогу благословили, вот они и доехали до места как ни в чем ни бывало. А Осип-то пьяный был. Жена его не пускала пьяного на мельницу, ругать стала, отговаривать, да он ее не слушал. Осерчала жинка, да и говорит: «Езжай на свою чертову мельницу, чтоб тебя там черти смололи, глаз б мои тебя не видели». Ну, его, не благословленного, в лесу волки-то и загрызли с кобылой и работником вместе». Услышал я это, аж побелел весь. Так у меня сердце петухом и запело.

Вот сели мы вечерять, а теща борщ сварила, да посолить забыла. Стал тесть борщ есть, да поморщился. Что ж, ты, дескать, посолить-то забыла? Не выдержал я и говорю: «Ты кобылу-то съел, а она несолена была!» Батька на меня покосился злобно, головой покрутил, да говорить не стал ничего.

Вот, в другой раз собирается тесть в лес, а я за ним опять. Опять пришел он на ту поляну, воткнул ножи в землю и превратился в волка. И в лес побег. А я тоже в волколака оборотился и тоже в лес побежал. Побегал-побегал, тестя не нашел и обратно собрался. Прибегаю на поляну и вижу: два ножа воткнуты, а третьего нема. Ну, да что мне делать-то? Стал я через ножи прыгать, прыгаю-прыгаю, а в человека назад оборотиться не могу.

А тут из кустов тесть выходит, в человеческом обличии, а в руках нож третий держит. «Что, – говорит, – зятек, не можешь назад человеком стать? А нечего было за мной рыскать, следить по ночам! Коли быть собаке битой, найдется и палка. Поделом тебе. Вот и бегай, сукин сын, покуда все пальцы на руках не собьешь». Так и стал я волколаком.

– А нас, – рассказывает другой волколак, – было у батьки трое сыновей. Умерла мамка, а батька на другой женился. Такая змея подколодная попалась, такая ведьма злющая. Невзлюбила мачеха нас и решила со света извести. Вот приготовила она как-то раз пироги черемуховые. «Поешьте, детки», – говорит. Съели мы их, а пироги наговоренные были. Мы все трое братьев в волколаков-то и перекинулись. Хватили шилом патоки: сладко схватили, да горько слизнули.

Братья растерялись и в овин забились. А мачеха как закричит: «Волки, волки в овине! Бейте их!» Ну, народ набежал с дубьем и забил братьев до смерти. Так и пропали ни за грош.

А я сильно спужался, к соседу забежал, да под лавку забился. Сосед входит с вилами. Подумал я, что смерть моя пришла, слезы у меня потекли, взял я да перекрестился, лапой-то. Сосед увидел, вилы выронил и говорит: «Так ты волколак, стало быть. Ну, беги, покамест не пришибли тебя, милый, и назад не вертайся!» И стал я бегать по лесу.

Сильно отец по нас убивался. Он-то думал, что пропали мы, сгинули где-то. И бабушка наша тоже плакала. Надоумили ее люди добрые. Ты, говорят, если внуков хочешь найти, то так сделай. Испеки хлеб обыденный – за один день испеченный. В полночь выйди с хлебом на порог и зови внуков по имени. Три раза покличешь, и придут они к тебе, откуда хочешь, вернутся.

Вот испекла бабушка хлеб, на порог в ночи вышла и стала звать. Услышал я ее зов и побежал к бабушке родной. А она, старушка, как увидела, что я, зверь страшенный, через забор к ней перескочил, так со страху тут же на месте и Богу душу отдала. Так вот и убил я бабушку родную свою. Грех на душу взял. В землю б лег да укрылся, только б этого не видать. Не хочу больше возвращаться в дом родной. Буду в лесу обретаться. Живи, коли можется, помирай, коли хочется.

– А я тоже за любопытство свое поплатился, – рассказывает третий волколак. – Всякой сороке от своего языка морока. Каждая река своим устьем в море впадает.

Жил рядом сосед. Люди про него говорили, что ведьмарь он. Поссорился он с отцом моим. И стала у нас скотина пропадать. То быка волки задерут, то овечку, то козу. Что ни день, то новая пропажа. Ну что ты будешь делать?! Увидел я раз, что сосед по вечерней поре куда-то за дом сховался. Дай, думаю, посмотрю, что он там делает.

А он взял пять колышков, в землю вбил и через них прыгать стал. Через один прыгнул – и ноги шерстью покрылись, через другой прыгнул – до половины оброс, ну и так далее. Через последний перепрыгнул и весь волколаком стал. А потом побежал в наше стадо скотину резать. «Ах, ты, думаю, такой-сякой, немазаный, так это ты всю скотину нашу поизвел. Ну, ладно, отольются кошке мышкины слезы». Взял, да и убрал один колышек.

Вот вернулся сосед и хочет назад перекинуться. Через четыре колышка перескочил, а пятого не хватает. У волколака-то хвост и остался. Убежал он со стыда домой, ветошью какой-то укрылся и на печку спрятался.

Утром приходит его сын и отца завтракать зовет. А тот отнекивается. Сын тряпку сдернул и увидел, что у отца хвост-то волчий. Ну, позору на всю деревню. Больше не стала скотина в деревне пропадать.

Сын ведьмаря этого ко мне приходил, по-хорошему упрашивал колышек-то тот отдать. Я его отдал, только все равно не получилось у него хвост убрать. Так с хвостом и остался. Поделом вору и мука.

Вот через некоторое время приходит этот ведьмарь ко мне, как будто, помириться. И горилку с собой принес. А в доме, кроме нас, никого не было. Вот, сели мы с ним. Ну, я с дуру-то и согласился выпить с ним мировую. Черт ли меня нес на дырявый-то мост. Я только горилку выпил, тут этот ведьмарь меня ка-а-ак хлестнет прутиком. Я в волколака-то и оборотился. Ну, и тоже в лес побежал. Куда же мне еще деваться-то было? Так и отомстил мне колдун проклятый. Да что ж теперь-то. Сам сглупил. Летела-летела муха горюха, да попала мизгирю в сети.

Так и сидят, сердечные, свои истории рассказывают и думают, как же им от проклятия избавиться, чем же беде своей пособить.

– Говорят, вот, что надо, мол, чтобы корова тебя на рога взяла. Перекувырнешься, дескать, и человеком опять станешь.

– Ага, иди сам корове на рога, раз смелый такой.

– А то еще говорят, что надо, чтобы палкой побили, тогда тоже шкура слезет.

– Смотри, как бы вместе со шкурой душу Богу не отдать. Это ведь не каждый знает, какой палкой, сколько раз и как бить. Это только знающие люди могут. Поди найди такого. Туда-то дорога широка, да оттоле узка.

– А вот Осип смог опять человеком стать. Заколдовала его теща. Чегой-то она зятя не взлюбила. Пошли они куда-то, а теща ему пояс предлагает. Возьми, мол, опояшься. Ну, он опоясался и в волколака превратился. Стал с волками бегать. Скотину начал из деревни таскать и в стаю носить. И решил он однажды в знакомый дом залезть и овцу украть. Туда-то легко пробрался, через забор перескочил, а обратно закавыка вышла. Нелегко ведь с овцой в зубах перелезать. Он напрягся и перескочил, только там сучок был, и он за сучок опояской той зацепился. Дернулся изо всех сил – пояс-то и порвался. А он в человека превратился. Весь в лохмотьях. Та одежда, которая на нем была, уже истлела вся. Он полуголый скорей в дом к родителям своим побежал. Стучится: «Отоприте скорей, замерзаю». Пора-то морозная была. Ну, те отперли. А там сын их на пороге стоит, весь от мороза посинел. Приняли его, одели, отогрели. Он отцу-то и говорит: я, мол, друзьям своим в лесу обещался овцу снести. Отец: ничего, давай, сынок, раз обещался. Вот он овцу-то из отцовского дома взял и в лес пошел. Принес овцу и оставил. Кушайте, мол, на здоровье.

– Да, повезло Осипу. Кому полтина, а кому ни алтына. Наше счастье – дождь да ненастье.

– А я еще вот слышал, что надо, чтоб через тебя вилы перекинули. Если перекинут, то вернешь себе человеческий облик.

– Это, если человек поймет, догадается. А то вон побежали мы давеча с Митрием к пастухам. Так хлебца захотелось человеческого, что и словом не вымолвить. Прибежали мы, легли поодаль, так, чтобы пастухам видать было. А сами ничего не делаем – только лежим и смотрим. Думаем: вдруг догадаются, хлебца кинут. Да пастухи дурни, не поняли ничего, за батоги схватились. Ну и пришлось нам улепетывать.

– Да, тут везение нужно. Видел во сне кисель, да ложки не было, лег спать с ложкой, да киселя не видел.

– А Миколе тоже вот повезло. Набрел раз вот на такого шибко знающего человека. Он на опушке леса пахал плугом. И унюхал Микола, что у человека того в кустах торба с хлебом и салом припрятана. А он уж почитай три года по лесам в обличье волчьем мотался. И захотелось ему этой еды стащить. А человек тот знающий Миколу заприметил и зовет его: «Волколака, не бойся, поди ко мне». Микола и подошел. Тот ему и говорит: «Я могу тебя обратно в человека претворить. Если хочешь, то поезжай со мной домой». Микола в телегу того знающего человека забрался и спрятался под сено. Собаки в деревне, как почуяли волчий запах, то забрехали. А человек тот – ничего. Домой Миколу привез, покормил едой человеческой и говорит: «Волколака, схоронись поди под печь и переночуй там, не высовывайся». А наутро пошел человек этот в лес, вырезал два хлыста из какого-то особого дерева, прочитал слова какие-то над Миколой и хлыстом одним его ударил три раза. Шкура-то с него и соскочила. Только на пяточках чуть-чуть шерсти осталось. А человек этот знающий и спрашивает: «А как же ты, мил человек, волколаком-то стать сподобился?» А Микола и рассказывает: «Послала меня раз теща в амбар за мукой. Иду я по тропинке, а на ней снопик маленький лежит, такой небольшой снопик, аккуратно перевязанный. Ну, я через него и перескочил. А как перескочил, то тут же волколаком и сделался». А человек тот говорит: «Это тебя теща заколдовала волколаком. Так бы ты и бегал до смерти, если бы со мной не повстречался. Ладно, ничего, мы ей отомстим. Каково винцо, таково и заздравьецо. Возьми вот этот хлыст и иди домой. Как придешь домой, то теща тебя встречать бросится, ластиться будет, угощать. А ты ей ничего не говори и не бери ничего, а хлыстом бей два раза». И слова наговорные ему сказал. Микола так и сделал. Взял хлыст, одежу какую-то набросил на себя и домой пошел. А в избе одна теща была, блины пекла. Как увидела зятя, так сразу к нему бросилась, ласковая такая, блины стала уговаривать отведать. А тот ни слова не говоря, взял хлыст и тещу вытянул поперек спины разок-другой. Сделал так, и она вдруг кобылой стала. Взял ее Микола и в хлев отвел. А вскоре жена прибегает. Руками всплеснула: «Где же ты был три года? Я уж и не чаяла тебя живым увидеть» – «А я на стороне служил три года. За работу свою кобылу получил – вон в хлеву стоит».

– Да, свезло Миколе. А нам, видно, ждать, пока срок наш колдовства закончится, и сами мы в людей превратимся. Петушиным гребнем-то головы не расчешешь. Может, так до смерти нам и бегать по лесам-болотам.

– Твоя правда, брат, нет нам счастья. Пресвятая Богородица, отчего рыба не ловится? – Либо невод худ, либо нет ее тут.

Ну вот. Долго ли бегал молодец по лесу, неизвестно, может, год, может, два, а может, и поболе, только вконец он измучился. И бегать, может, ему волком до скончания века, да прихварывать стала ведьма. И у ней, видать, срок отмерянный к концу подошел.

Стала Федора помирать. Помирает-помирает, а умереть никак не может. Лежит, мучается, то по-собачьи залает, то по-сорочьи застрекочет, то бредить и стонать начнет. А то еще как засмеется, да так страшно, что дочь в слезах из избы вон выбегала.

Ну не идет из нее дух нечистый, и все тут. Уж родные и крыши часть разобрали, и хомут ей на голову клали, и к стене ее отвернули, а не помирает и все.

– Родимая моя, тяжко тебе? Как мне пособить, помочь? Нету силушки уже боле на твои страдания смотреть.

– Не надо, Маринушка, сердца рвать. Не твоя это вина, что мучаюсь я. Сила колдовская не даром дается. Тяжко платить за нее надо. Владел батька мой силой энтой волшебной. Три года мучился, помереть не мог. Иссохся весь, исстрадался. Не выдержал, в конце концов, и говорит: «Не могу больше, доча. Выручи меня, возьми силу от меня. Не отпускает иначе нечистая сила. Дай мне, милая, свой мизинчик». Согласилась я, батюшку пожалела и дала ему мизинный пальчик. Он его схватил, как стальным обручем, сжал и умер. А мне его сила передалась.

И стала меня тоже нечистая сила мучить. Иной раз за ночь по три рубашки меняла, вся мокрая была. Мучает меня нечисть и заставляет зло людям делать. Не выдержу я, побегу в чем мать родила в лес и прильну к дубу, али к другому какому дереву. Нашепчу на него, поколдую, глянь, на другой день оно и посохнет. А если людям или скотине нашептать, то померли бы они. Да не могу я зла людям напрасно робить.

Дальше – пуще. Вышла замуж я. За любимого пошла, с радостью. Хоть и не пускали его родители, потому что нехорошее про семью нашу поговаривали. Да не стал Никифор слушать их, против воли отцовской женился на мне и в дом ко мне пришел. Счастливо мы жили, любила я его, двух детей от него прижила: сыночка старшего, Ванечку, и тебя, ягодку красную.

Люди ко мне приходили, я им советы разные давала и шептала на болезни разные. Только нечистая сила платы за силу требовала. То бычка ей отдай, то коня, а потом сыночка стали просить. Год я от них отбивалась, пока мужа любимого заморить не пригрозили. Ох, страдала я, молилась, никак не решалась Ванечку своего в жертву принести. Да вынудила меня сила нечистая.

Слезами я кровавыми умывалась, когда дитятку своего родного утром в лес собирала-обряжала. «Пойди, – говорю, – милый, в лес, собери малинки матушке да батюшке». Перекрестила и в лес отправила. А сама замертво на лавку повалилась. Знала уж, не придет он назад. Так и случилось: не вернулся сынок мой. Нашли его на другой день в лесу задушенным. Забрала нечистая сила душу его ангельскую, а тело оставила.

Как тело Ванечки моего бедного из леса везли, так буря такая была, что аж деревья гнуло до долу, стволы толстенные ломало. А как поминки дома справляли, так есть никто не мог – сила нечистая ложки из рук вырывала. И не стала я уж стол ставить ни на девятый день, ни на сороковину.

Приду я, бывало, на могилку сыночка моего ненаглядного и плачу, катаюсь по земле. «Прости меня, грешницу, сыночек. Прости за то, что сгубила тебя сила нечистая за грехи матери твоей да за силу колдовскую, батюшкой покойным переданную». На Пасху люди добрые на могилки кладут яички, кулич или другую какую снедь. Я тоже положу, бывало, а на другой день вместо них лежат желуди да угли. Нечистая сила свое кладет.

Долго я по Ванечке тосковала, простить себя не могла. И отец твой тоже убивался. Виду-то не показывал, но видела я: гложет его, как змея, боль-тоска, не может он сыночка любимого забыть. Никогда в глаза мне ничего не говорил, а держал ли на меня обиду какую на сердце – не знаю. Хотелось мне перед ним повиниться-покаяться, да боялась. Проклянет он меня, думала, возненавидит. Только не стало его через несколько лет после этого. Заболел как-то зимой, застудился, да вскоре и в землю ушел. И не смогла я его, сокола ясного, спасти-выходить.

Одна ты у меня, девонька, осталась. Одна радость моя, одна утеха. Все бы, кажется, для тебя сделала, все бы на свете для тебя достала. Чтоб только ты счастлива была, рыбонька моя. Прости меня, донюшко.

– Мамочка, милая, да за что же прощать мне тебя, голубушку мою сизокрылую? Разве что за ночи бессонные, что у моей колыбели провела-промучилась? За песни звонкие, какими меня баюкала-веселила? Разве за ленты яркие, что в косы вплетала? За красивый сарафан, что мне на базаре покупала? Разве за ласку твою, за любовь беззаветную?

– Спасибо, дитятко. Одна ты мне в утешение дана, звездочка моя ясная.

– Как отплачу я тебе, родная моя, за все, что ты для меня сделала? Может, взять у тебя силу твою могучую, боль твою, страдание?

– Ни-ни, деточка. Горе в силе этой, зло лютое. Не хочу я, милая, чтобы ты так же, как я, на свете мучилась. Если забудусь я от боли и буду просить тебя взять что-нибудь из рук моих – не бери, будет там сила моя колдовская бессонная. Не соглашайся ни на какие уговоры, не видать счастья от силы этой, одно горюшко.

– Хорошо, милая, остерегусь я брать у тебя из рук подарение, не хочу я быть знающей.

– А еще я хочу повиниться перед тобой, детка. Тараску-то твоего я заколдовала.

– Матушка, что ты с ним сделала? Со свету ли сжила, али в дерево обратила, в камень горюч?

– Нет, милая, не хотела я губить этого разбойника, а только проучила маленько. Стал Тараска-изменщик волколаком. Заколдовала я его на семь лет.

– То-то мне голос его давеча мерещился. Волк выл за деревней, а мне мстится, что Тараска жалобно плачет. Это он был, верно?

– Да, прибегает иногда бездельник к родительскому дому и воет-жалобится.

– Мамо, мамо! Не сердись на беспутного и верни облик ему человеческий.

– Али простила ты его, обманщика?

– Простить, может, и не простила, но зло не хочу в душе держать. Жила боль на сердце, жила да и пережилась. Скончалася. И любовь тоже перемоглась.

– Ну, ежели хочешь простить его, то позови Тараску ко мне. Шепну я ему, как в человека обратиться.

– Спасибо, матушка.

Встала Маринка на утренней зорьке, Богу помолилась и пошла в поле росу собирать.

– Встану я, раба Божья Марина, поутру раненько, обуюся гладенько, умоюся беленько. Пойду я, раба Божья, из избы дверьми, благословясь, из двора в ворота, перекрестясь, да под утреннюю зорю, к Морю-Океану. На Океане-Море на острове Буяне лежит Алатырь-камень. На Алатыре-камне стоит соборна церковь, в той церкви соборной стоит престол, а за престолом стоит Святой Егорий…

Собрала Марина росы в плошку и домой вернулась. Замесила ржаное тесто на росе и в дежне оставила.

– …Стоит за престолом Святой Егорий. Приду я, помолюсь, Святому Егорию поклонюсь и скажу: «Гой ты еси, Святой Егорий, ты всем волкам заступник-помощник, всем серым воевода-начальник. Ты на бела коня садись, в руки копье серебряно бери и в лес скачи. Скачи в лес густой, там на поляне пустой, где овца не блеет, корова не пасется, девушки хоровод не водят, сидит волк сирый, Богом обиженный»…

Достала Марина из загнетки уголек, печку растопила. А как подошло тесто, стала Марина хлеб лепить, хлеб лепить-украшать, приговаривать: