Текст книги "Возвращение (СИ)"
Автор книги: liset.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Ник – это часть её прошлого. Колоссальная часть, львиная доля её жизни, как бы она не старалась об этом забыть. В этом все и дело – в ночи, в любви к себе и в нем. И они оба это знают – два счастливо-несчастных идиота-гедониста.
– Не злись, папуля, – Шани щёлкает языком в игривости и сдавленно охает от легкого удивления, когда Ник ещё крепче сжимает её в своих объятиях, будто желает переломать ей кости к чертям. Лишь бы действительно голову не оторвал.
– Мне, конечно же, совершенно не стыдно, – она запрокидывает голову назад, – совершенно нет. Но, – стоит Нику приникнуть к её уху с очередным продолжением диалога, как Шани вдруг изгибает гладкую белую шею, подставляя ему прямо под зубы, будто предлагая укусить или же поцеловать, дальнейшее лишь на его выбор. Она однажды видела, как газель подобным образом подставляет горло льву. На, бери, рви, все твоё, все для тебя, не жалей меня.
– Не жалей меня. Быть может, у меня жуткие инцестуальные наклонности? Может, я хочу тебя прямо здесь и сейчас, – Шани игриво ведёт пальцами по его щеке, – может, я хочу, чтобы ты меня трахнул. Во мне нет твоей крови, только твоё дурное воспитание, ничего более. И если заметят… так пускай смотрят, мне не жалко, – кривит уголок рта в полуулыбке, – я однажды снималась натурой в эротическом фильме, так что пара свидетелей – совсем не страшно. Или ты боишься?
В одном из фильмов она действительно делала минет на камеру – это был весьма забавный (мерзкий) опыт, который она предпочитала (не) вспоминать с ностальгией (содроганием).
Но вместо посвящения Ника в неприглядную правду, Шани ловко изворачивается под ним гибкой золотой змеей, ранее присмиревшей в руках заклинателя – раскрасневшаяся, сияющая торжеством победы своего острого языка и не менее острых клыков, блестящая триумфом.
– Ну же. Если ты не хочешь меня трахать, то я могу тебе отсосать. Я хотела это сделать даже тогда, когда мне было… хм, сколько? Двадцать? Ой, да без разницы!
Шани выпутывается из его хватки, но вместо побега приникает ещё ближе, обжигая своим дыханием мужской подбородок и прижимаясь очень плотно, совершенно не оставляя пространство никакому воображению (дурная, ой дурная! что вытворяет?).
Проворные светлые пальцы скользят по его серой майке-футболке (или как эта хрень называется, она не разбирается, а мужской одежде), а после бесцеремонно лезут под край, чтобы пробежаться самыми кончиками ногтей по животу и бокам, потрогать кожу, а в итоге нахально устремляются к широкому кожаному ремню.
Шани внимательно и заинтригованно смотрит на него снизу вверх, открыто провоцируя очеведно-развратными намерениями (что такое приличия? это совсем не к ней).
– Так что? Или ты не хочешь?
Она забрасывает хрупкие белые руки Нику на шею и приподнимается на мысках кроссовок, в попытках быть повыше (и так слишком короткое платье задирается так высоко, что наконец-то демонстрирует полуобнаженные бедра в алом шелке кружева трусиков), а после намеренно медленно приближается к его рту, словно предлагая самостоятельно перехватить инициативу и поцеловать её первой. Или не целовать вовсе, а лишь оттолкнуть.
– Решай сам, Ни-ик, – она неожиданно порочно протягивает его имя, лаская на языке, будто сладкую карамельную конфету, – поцелуй, минет или секс?
========== 4. ==========
Шани требуется Ник.
Тогда, почти двадцать лет назад, ей отчаянно требовался тот, кто будет заботиться о ней. Ник вошёл в её жизнь именно с этой целью: беспечный красавец с белозубой улыбкой, из кармана которого Шани попыталась стащить кошелёк, но вместо этого незадачливая жертва маленькой воришки вдруг перехватила её тонкую наглую ладошку и как следует встряхнула за волосы. Ник увёз её из мрачных парижских гетто в неблагополучном районе города в блестящую счастьем Америку.
Он заботился о ней, любил её, холил, лелеял и был рядом, когда было нужно – Шани могла открыть глаза ночью от страха, а после забраться к нему в постель, чтобы прижаться к теплому боку; Шани могла мешать ему вести автомобиль во время обещанной поездки на море и доставать идиотскими вопросами с утра до вечера. Шани могла прятать от него дневник с оценками, курить в школьном туалете и обиженно дуть губы в кабинете директора. Шани тогда звали официально-надменным Джоанна и любили ткнуть носом в то, какой Ник хороший отец. «Ах, у вас такой внимательный папа», – однажды заявила ей репетиторка английского (Шани говорила на нем ужасно, продолжая бунтовать и изъясняться на одном из французских диалектов); бедную преподавательницу спасло окончание занятия, иначе бы девчонка выколола ей красивые кроткие глаза цветным карандашом.
Иногда её слишком злило, что Ник такой идеальный. Он был для Шани принцем из сказки на белом коне, но тем не менее, она желала сбежать от принца куда-нибудь подальше и отрезать голову его лошади, но очень поздно поняла, что оказалась в лапах самого настоящего дракона. Сними с меня этот ошейник вечной привязанности, сними же! Шани – ветер, а ты держишь и держишь, сам того не зная. О, жестокая эгоистичная ящерица с крыльями!
Шани в его объятиях – гибкая змея. Ладная, изворотливая, с раздвоенным ядовитым языком; она извивается тонким золотистым хлыстом сплошной опасности – сияющая перецветом распустившихся маков, одуряюще пахнущая ночной похотью. С Шани так и хочется сдернуть яркую шкурку, спустить кожу и освободить хрупкие кости с жёлтым налетом в трещинах коричневых растяжек – и они хрустят, эти самые кости, мнутся бумагой и едва ли не позвякивают, пока отец сминает Шани в жадном сплетенном полуобъятии, заставляя её неудобно выгибать спину.
Шани секундно скалит зубы, будто снова превращается в привычную ядовитую занозу с очередной школьной влюблённостью и гормональным бунтом.
Перехлестом золотисто-карего под длинными чёрными ресницами блестит лукавая усмешка-уловка.
– Действительно, папа, неужели ты не веришь в мою честность; разве я похожа на лгунью? Я просто очень-очень соскучилась. Мне надоел образ Джо в Шотландии, и я его сменила его на свое имя. Я просто очень хотела увидеть тебя, – Шани обиженно вздергивает острый подбородок и трется носом о мужское плечо, прежде чем сдавленно фыркнуть от очередного сухого смешка, застрявшего в горле полухрипом, – поверь мне, Ник. Я просто… скучаю.
Скучаю с её губ слетает фальшивой ненастоящей ложью, хотя в голове нет ни грамма театральной наигранности; Шани лжет и не лжет одновременно – она действительно соскучилась чрезвычайно сильно, ибо в противном случае даже не почесалась бы, а не то чтобы принялась искать любимейшего папашу по всем канавам; однако, ему это знать совершенно необязательно. Её голос льётся мёдом по коже, патокой по языку.
– Я так по тебе скучала. Безумно сильно.
Ведь ты совсем другой, Ник. Ты из тех, папа, к кому возвращаются, к кому бегут с другого края света, потому что так захотел левый сосок и ноготь на левом мизинце; ты просто есть, от любви к тебе невозможно избавиться.
Шани приехала сюда ради него.
И ради себя.
И… О, Франческа! Воспоминания о Франческе только хорошие – длинные светлые локоны, горящие яркие глаза, проворность тонких пальцев, приподнятый уголок темно-алых губ; Франческа – жар возбуждения, зуд желания, сухость вожделения; Франческа – та, о ком стоит вспоминать чаще, чем просто по праздникам. Шани снова улыбается, бесстрашно обнажая зубы.
– Не ревнуй, Ник. Клянусь богом, каждая моя бывшая девушка – произведение искусства. Франческа едва ли не на первом месте. Люблю опасных и красивых женщин, знаешь ли.
Знаешь ли? Да весь мир знает о том, что Шани Эйвери обожает женщин! Всех рас, национальностей, ориентаций и типов внешности; Шани буквально источает флирт при виде любой особи женского пола.
Она говорит: “у меня нет соперниц, только соратницы”, и в этом она права, потому что её трудно представить за ссорой с девушкой, чтобы последняя не сделала.
– У меня был всего один официальный бывший мужчина, Ник, – она тонко хмыкает, – после него я перешла на девочек. Хотя нет, я бессовестно лгу – я и до этого любила себе подобных.
Шани много бы ещё могла сказать, прощебетать и упомянуть, о многом могла напомнить и за многое укусить, но когда зубы Ника погрузилась в её шею, то все связные мысли вылетели из головы.
Говорят, каждый вампир при укусе другим вампиром ощущает что-то свое, что-то особенное, сугубо индивидуальное: кто-то недовольство, кто-то боль, кто-то возбуждение.
Шани относится к совершенно странному варианту – она наполняется эйфорией. Обычно именно Шани та, чьи зубы смыкаются на чужой шее, с хрустом сминая податливые тонкие позвонки острыми зубами, но сейчас ей почему-то нравится наконец-то полноценно стать чужой жертвой. Трудно лишить независимости и внутреннего стержня наглую самодовольную вампиршу; ни один человеческий мужчина не сможет полноценно ни покорить, ни овладеть существом, способным расправиться с ним лишь по позыву голода от нечего делать, но сейчас Шани жизненно необходимо понять, что перед Ником она все ещё та беззащитная девочка, забившаяся от двухметрового амбала в угол и злобно шипящая проклятья на небезызвестном французском. Ей надо вспомнить то ощущение страха и беспомощности, когда он за шкирку вытаскивал её из переулка и встряхивал, будто нашкодившего котенка – и за все эти годы Ник был единственным, кто заставлял её чувствовать себя одновременно в заботе и беззащитности, будто Шани в его руках – оголенный нерв, каждое касание – искра, каждое слово – пускает ток.
Зубы Ника смыкаются на её шее, пока Шани гортанно стонет ему в ответ, расползаясь по дверце автомобиля беспомощной бескостной тканью. И вульгарное кружево платья кажется бесконечно тяжёлым и жарким, дыхание вырывается из груди кровяным стоном на опухших губах – целуй, бери, кусай, люби. Сегодня я вся для тебя.
– Et ta soeur (твою мать)! А знаешь, – прежде острый язык заплетается даже в самых простых словах, пока Шани цепляется соскальзывающими ногтями в предплечья Ника, – я согласна. Давай, прямо здесь. Я хочу прямо сейчас. Для тебя я даже не против побыть жертвой, – Шани опьяненно встряхивает хорошенькой головкой, а после двигает нижней челюстью, будто пытаясь с плюнуть возбуждение со слюной. Не выходит.
И, именно поэтому, мгновением подавшись вперёд, она приникает к его рту жадным голодным поцелуем, будто собирается съесть (раны от клыков затягиваются прямо на коже, обрастая тонкой плёнкой и латая нанесенное повреждение). Ник на вкус напоминает похоть; Шани это нравится.
Когда же она соизволяет отлепиться от него, то облизывается, словно наевшаяся сметаны кошка – её глаза сумрачно блестят в темноте, маня глубиной яркости на колючих радужках, словно приглашая толкнуться в распахнутый донельзя разум. Лети на огонь, маленький мотылёк, потому что именно этот взгляд обещает наслаждение через боль, тайну неизведанного и ощущение бьющей ключом жизни в подрагивающей жилке на шее.
– Я тоже хочу попробовать, знаешь ли.
Карамельно-светлые локоны пушатся на ветру, и Шани привычно собирает их в кулак, перебрасывает за спину и снова жмется к Нику, будто собирается дать ему прочувствовать каждый изгиб совершенно-отточенного тела под лёгкой оболочкой доступности.
Но стоит ногтям лишь подцепить собачку молнии на мужских джинсах, когда всю горячую ночную идиллию семейного воссоединения рушит яростный визг безумной полицейской сирены.
– Bordel de merde (полный пиздец)! Ну что за черт?!
========== 5. ==========
По некоторому обычаю, привычка к иронии, как и к сарказму, сильно портит характер, она придаёт ему постепенно черту злорадного снисходительного превосходства: под конец начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться.
Шани смеётся – оскал белых зубов сияет неестественной вампирской белизной в полутьме ночи, смех вырывается равными толчками – и смех, и плач, и укус.
Шани даже сейчас отчаянно путается в плёнке самых разнообразных эмоций, окутывающих её тело паучьей сетью противоречий – действительно, чем плох секс с приемным отцом, особенно, если ты умеешь стирать память, подчищая за собой все хвосты и оставляя прозрачную пустоту на месте прежде горячо любимых воспоминаний; если одна твоя улыбка способна яркостью затмить лицо любимого человека в памяти любого существа; если один щелчок пальцев способен выжечь мозги каленым железом безжалостной амнезии.
В этом умения Шани поистине ужасны и жестоки – разве есть что-то гораздо более ужасное, если только не смерть в туманном мареве ложного разума-иллюзии, в котором хранятся отзвуки плачущих фрагментов искаженного восприятия?
И сомнений практически нет – Шани саркастично ухмыляется, крепко прижимаясь к горячему мужскому телу и безнаказанно демонстрируя ликующий блеск голодных глаз; в её голове заунывно играет марш мендельсона на современный лад – солист подвывает ритмом клубной музыки в неоновом флексе дорогого бара на окраине мира, а Шани делает вид беззащитной бабочки в лапках жестокого паука.
Никогда не знаешь, когда тебе пригодится необходимость стать слабым изнеженным котенком; той самой блондинкой, что никогда не держала в наманикюренных тонких пальчиках ничего, что могло бы быть тяжелее пилочки для ногтей. Самое забавное, что Шани действительно не держала.
Ей очень хочется закурить. Вот прямо сейчас, выдравшись из столь желанных и бесцеремонных рук, отбросив в сторону шелуху беспечного образа и содрав с лица легкомысленность; хочется сунуть сигарету в рот (пять подряд, выкурила одну и следом вторую), пустить серебряный никотин по ниткам вен вместо крови (давно уже не её крови, а чужеродно-неправильной, принадлежащей кому-то другому).
Хочется к чертям собачьим задохнуться в плотном облаке душного вишнёвого дыма и умереть. Желательно, от счастья.
Putain de bordel de merde (пиздец блять нахуй)! Вся эта ситуация – пример сюрреалистичной эротики в мрачной готике старинного черно-белого кино, в котором Шани вновь и вновь играет главную роль, хотя на мгновение хочется остановить показ и развести руками: «спектакля не будет, мы обоссали реквизит». Реквизит, кстати, очень ничего – чёрная небесная гладь, исчерченная белыми тонкими точками падающих звёзд и сырным лунным боком, то и дело задевающим верхушки высоких гибких деревьев, испачканных бессмертной хвоей и летнеми цветами ярко-зеленых листьев.
Именно по этому (а может и нет) Шани сейчас целует Ника – в сумасшедшей мелодии бессменной классики на магнитоле, хотя ночь рвут гремящие басы хип-хопа вперемешку с диско времен восьмидесятых.
А у Ника глаза – отпечаток хмурой осени на радужке лета, зимняя стужа и вялые весенние цветы, а все это мешается в незабываемый микс удовольствия; Ник сам – сплошное удовольствие, а взгляд его забыть невозможно. У всех в жизни встречаются такие глаза – яркие, ртутные, блестящие, насмешливые, сияющие бенгальскими огнями в полумраке истомы, жаркие, жадные, те самые глаза из влажных подростковых фантазий и мечт, с окаемкой мокрого вожделения на радужке. Такие глаза, что один взгляд – и западают в душу раз и навсегда.
– Кстати, папа, – шепчет Шани зачарованно, едва шевеля сухими губами, – я говорила, что у тебя охренеть какие красивые глаза? Нет? Так я сейчас скажу. Они у тебя просто потрясающие.
И жмется у нему снова, будто приемный папаша в любой момент может вспомнить прощальные ноты их последней встречи и свернуть ей голову за плохое поведение (угонять его тачку было определённо плохой идеей, но Шани сейчас находится в состоянии цветового равнодушия – ей фиолетово на последствия).
– Заявилась спустя десять лет. Не стыдно?
– Мы не виделись не десять, а одиннадцать лет, математик. Но даже десять лет – это вполне достаточный срок, чтобы перебробовать и познать многое, если не все. И более чем достаточно, чтобы нагуляться и вернуться домой.
Приползти брошенной спиной, уткнуться в отцовские ноги, завыть глухо и щемяще; хорошо только, что Шани не из подобного типа людей – она скорее уж распахнет дверь с ноги и блеснет недоступной звездой развратницы на небосклоне барной стойки, прежде чем упасть в обрыв объятий незнакомого кавалера на одну ночь. А потом исчезнуть из его постели и жизни, едва лишь наступит рассвет.
Кстати, о кавалерах и рассветах. И, собственно, о Франческе. О запахе её кожи, об изгибах манящего женского тела на лоске хлопковых простыней дорогого номера, о цветах в вазах и смазанных поцелуях в алкогольном подпитии – воспоминаний очень много, но все они слишком хорошие, чтобы делиться ими вот так запросто. Не то время, не то место и даже не тот человек, который снисходительно выслушает томную историю её любовного похождения с отблеском нежной влюбленности на задворках разума.
– Ну уж нет, – откликается Шани притворно-недовольно, – ни за что. Я пролистала список твоих бывших пассий, и знаешь что, папа, мои произведения искусства (большинство из них) вполне в твоём вкусе. Так что я не буду рисковать своей любовью к женщинам! Это может быть опасно, – на полном серьёзе заявляет Шани, проворно заползая тонкими пальцами под майку и щекоча подушечками поджарый мужской бок.
И лицо её приобретает некий недовольно-хмурый вид, будто она вспоминает нечто не особо приятное, но все ещё не желает этим делиться.
Шани огрызается, а его клыки пачкаются в её крови, руки жадно сжимают все доступное и недоступное, пока она гортанно выстанывает его имя на судорожном выдохе. Похабно-зазывное «Ник» на её губах звучит жаркой молитвой покаяния и смиренного удовольствия, Шани – грешница пред иконой своей погибшей нравственности, которую она планирует облить керосином и поджечь.
Горят мосты, города, страны, реки – все сияет в первобытном пламени очищения, пока Шани воском плавится в мужских руках (а какие они по счету, эти руки?) и шепчет сорванным голосом чужое имя (а какое оно по счету, эту имя?).
Сплошная и оголенная похоть на развороченном комке пульсирующих нервов; накатывающее волной возбуждение и дымчатая завеса жадной вседозволенности, вот в чем вся соль этой игры.
Правда, в такой игре нет победителей, только плачущие проигравшие, которым не хватило сил как следует раскромсать чужую жизнь в клочья. Шани не из таких – её любовь к помпезности, праздности, мрачной роскоши и пороку в самых интересных количествах, знает едва ли не каждая крыса в канализации (каждый второй вампир да цербер Вашингтона, если только не каждый первый). А те крысы, что почему-то ещё не в курсе, могут понять все сами, лишь один раз увидев её на танцполе клуба после трех часов утра – обласканную неоном, текилой, солью и чужими прикосновениями; одетую лишь в сияние привлекательности и шёлк жгучего искусственного солнца.
И волосы её – золотая пряная грива тщательно завитых светло-карамельных прядей. Светлые кудри венчают тонкие белокаменные заколки с мелкими застежками, а беспокойная копна, залитая лаком, то и дело норовит выскользнуть из скользких пут.
Шани смачно прикладыватся губами к ширинке Ника, пачкая то ли в слюне, то ли в умирающих останках слизанного нюда помады, то ли ещё непонятно в чем, а после кокетливо выглядывает из-за его правого бедра.
Ах, ну как же ей не хочется видеть свидетелей! Особенно сегодня, особенно в такой хороший день. Не то чтобы она против публичного секса, но даже сейчас, находясь в делирии чувственной горячки, Шани нарочито медленно поднимается на дрожащие от перевозбуждения ноги и ради удобства виснет на шее Ника, успевая заодно игриво общупать его за задницу и даже мимолетно приложиться губами к точеному подбородку.
Ник же всего за пару мгновений умудряется отцепить её от себя, поправить платье и даже придать относительно адекватный вид, на что Шани реагирует брезгливой гримасой недовольства. Это становится скучным, а скуку Шани терпеть не может.
– Не стоит убивать копов, Ник. Это скучно, я пробовала.
Действительно пробовала, пусть это и не предмет её гордости. От убийства служителей закона нет никакого прока, особенно если об этом прознал вездесущий Амос, умудрившийся влезть даже в это. Копы обычно слишком скучны для её игр, а жажда почти не даёт о себе знать в их присутствии, но на этот раз Шани почему-то слишком злится, чтобы остаться равнодушной к появлению незваных гостей. Их оперативность заслуживает похвалы. Ведь надо же, кто-то вызвал их, а они очень быстро (рекордно даже) приехали на место возможного преступления; в другой раз Шани была бы приятно удивлена, но только не сейчас.
Полицейских двое. Молодые, юные, пылающие горячим лихорадочным огнём бьющей ключом жизни; Шани невольно задерживает взгляд на первом мужчине, а точнее – на гладком белом горле, призывно обхваченным ошейником плотного фирменного воротника, а после… А после творит глупости, как и всегда. Она отлепляется от дверцы привычно плавно, замедляя монохром соблазнительных движений и целенаправленно идет вперёд, нагло врываясь в чужое личное пространство (золотая чешуя блестит от фонарика, ласкающего гремучку на жутком змеином хвосте). Будь она на каблуках – непременно бы покачнулась в звоне пьяного экстаза, но сейчас не то время и не то место.
– Это ваш муж, мэм?
Девчонка закатывает глаза в приторной озабоченности, прежде чем дать полноценный ответ.
– Нет-нет, это мой папа. Он забирал меня с вечеринки! – она пьяно хихикает, – кстати, а вы женаты, месье?
На самом-то деле у Ника достаточно сходств, чтобы не бояться представлять его отцом. Он выглядит достаточно возросло, представительно и вполне пугающе, а сама Шани застряла в вечном восемнадцатилетии несовершеннолетия, в кольце бесконечной молодости, не дающей ни одной возможности нормально дышать.
Каково это – когда тебе вечно восемнадцать, по белизне лица рассыпан хайлайтер, прячущий персиково-бархатную нежность юной кожи под слоями косметики, а в голове нет ничего, кроме ветра?
Это пиздец как весело. Merde (дерьмо)!
Шани, подойдя как можно ближе, жадно вцепляется в локоть полицейского, умудряясь даже не обдать его запахом алкоголя и никотина, окружающих её золотистый образ. Ну уж нет, однажды она уже сидела в обезьяннике за провокацию, сопротивление при задержании, вождение в пьяном виде и последующую за ним аварию; было очень интересно, но повторять она не желает. Именно поэтому Шани так дерзко виснет на бедном парне, не позволяя ему даже выдохнуть или отцепить прилипшую девчонку от своей руки. (как бы не так, милый, я та ещё заноза в заднице!). Пальцы стереть в кровь, но от её притяжения не избавиться. Бедный полицейский от её вопросов то ли синеет, то ли бледнеет, то ли и вовсе пытается рвануть прочь с нечистого места, но с каждым мгновение Шани оказывается все ближе и ближе, неотвратимо и страшно, словно тяжёлый жестокий рок неотступности.
– Мотоциклист выскочил неожиданно. Черт побери, вы посмотрите!
– Но, сэр…
– Нет-нет, папа говорит правду, – Шани почти мурлычет плаксивым испуганным тоном, умильно заглядывая в недоуменные голубые глаза копа, – честно-честно, я даже не увидела тот момент, когда этот дурацкий мотоцикл выскочил на дорогу, – девчонка смаргивает блестящие прозрачные слезы с ресниц, и они падают на щеки, – он сам в меня врезался, дурак!
Не было никакого мотоцикла и в помине, но кого это волнует, в конце концов? Она едва ли не ударяется в слезы, и бедняга настороженно гладит её по спине в напрасной попытке успокоить, но только до тех пор, пока не понимает, что конвульсионное вздрагивание её плеч – это совсем не плач, а смех, который она давит хрипом поглубже в грудной клетке, не позволяя себе дышать.
– Отстань, папа. Кого ты обманываешь? Уж я-то знаю, что ты не бьёшь женщин.
Девчонка небрежно ведёт плечом и отбрасывает жидкий шёлк волос на правое плечо, обнажая подрагивающую странноватую улыбку, криво искажающую хорошенькое кукольное личико.
– Мисс, с вами все хорошо?
Шани вдруг оглядывается на Ника, опаляя его жаром зазывающего взгляда из-под длинных чёрных ресниц, отбрасывающих тени на бледные щеки.
– Да, – мягко отвечает она, – со мной все прекрасно. Чего не сказать о вас, месье. Видите ли, вы нам очень помешали.
И, прежде чем полицейский успевает понять, что происходит, Шани неожиданно грязным жестом обнимает его за шею, повиснув в объятиях опешившего мужчины солнечной гибкой змеей.
========== 6. ==========
Шани тонет в оргазмическом экстазе чувственного иррационального удовольствия: возбуждение от пикантности и незыблемой яркости возникшей ситуации больно и жадно давит на распахнутую настежь душу воображаемыми крючковатыми пальцами выдуманного насилия – вот она, растрепанная, опьянённая наркотической эйфорией возникшего счастья, пылающая тысячью солнц одновременно, сияющая жадными огненными всполохами собственных чувств и мыслей; вот она…
Горит в его объятиях тягучим золотом, тает каплями воска в его руках и стремится, так отчаянно стремится вцепиться ловкими светлыми пальцами то ли в его руки, то ли в его лицо, но на самом деле Шани желает совершенно иного. Этой ночью она желает стать частью Ника так безумно и голодно, как десять лет назад, в их последнюю жаркую встречу, полную грязи и разврата. Она хочет влезть ему под кожу сотней муравьев; бегать мурашками по его спине; течь бесцветными формалином по его пальцам; западать языком в горло; шевелиться гибкой змеей меж его ребер и запускать его мертвой сердце снова и снова, до тех пор, пока он не сойдет с ума.
Ник для Шани – ебаное спасение. Мужчина, много лет назад пожалевший вздорного обиженного ребенка в обносках; мужчина, принесший лучи золота в свою жизнь без сомнения и страха; мужчина, давший возможность жить, а не выживать.
Ник для Шани – первые шаги по морскому берегу, бег по влажному белому песку и шепот дикого ветра в голове; Ник для Шани – шприц с героином глубоко в вене, серебристые струи горького сигаретного дыма с привкусом вишни и блеск глаз, опьяненных непонятно каким наркотиком.
Ник для Шани – жизнь.
И эта жизнь нагоняла её в каждом новом месте жительства. Шани шагала по громадным мегаполисам с извечной острой усмешкой на подрагивающих губах; извивалась в развязных танцах в самых порочных клубах мира под оглушающие музыкальные биты и мерцание неона; задыхалась хрипящими рваными стонами под чужими телами в дымке мимолетного удовольствия.
А потом просыпалась наутро в чужой постели – исцелованная чужими губами, залюбленная в гостеприимной тьме чужого дома ради легкого удовлетворения в ритме своей жизни; Шани набрасывает на плечи чужую рубашку и давит в себе это безумное ненормальное желание: несколько цифр, тонкое подрагивание ресниц, мягкий бархатный смешок в трубку: «Ник, пожалуйста, я так скучаю; знаешь, хуже всего – думать о том, что ты не простишь, если я вдруг решу вернуться, больнее уж и быть не может, клянусь тебе, папа». И так каждый божий день в ожидании вечности. А вечность теряется на циферблате часов, на горящем дисплее, на жужжании приложения, определяющего геолокацию: «США, Вашингтон, трасса».
Не будь такой трусливой дурочкой, Шани, бога ради, тебе совершенно не идет эта напуская соблазнительность праведного ангела в черными от копоти крыльями, окровавленным чувственным ртом и небьющимся сердцем в женской груди – ты не человек, ты тварь, жаждущая очередного бессмысленно-спонтанного траха без особой любви или привязанности прямо здесь и сейчас, даже если вокруг соберется удивленная толпа, вторящая воплями вслед властным мужским рукам, орудующих где-то у тебя под юбкой.
Ну же, Шани. Сейчас или никогда?
Шани возвращается в реальность толчком очередного игривого ответа – флирт льется с ее губ облепиховым медом.
– Мало я тебя порол.
– Это не правда, пап, – щебечет Шани лукаво, прижимаясь щекой к плечу полицейского, – в воспоминании я предпочитаю метод кнута и пряника, но только без кнута. Наказание лишь рождает большее желание отсутствия повиновения, знаешь ли.
Ритм их безумного спектакля пред служителями закона – это что-то новенькое, что свежее и что-то очень привлекательное, настолько, что она загорается очередной идеей. Наверное, поэтому её хорошенькое личико оказывается очень близко к обнаженной шее бедняги, но все заканчивается очень быстро.
– Ай-яй, – фальшиво ноет Шани, когда Ник почти ласково оттаскивает её от ошарашенного таким развязным напором мальчишки и крепко-крепко прижимает к себе, пряча в стальных змеиных кольцах ревнивого владения; она втягивает носом его запах и трется бедром о бедро, кокетливо заглядывая в глава игривой кошкой и умудряясь тоскливо вздыхать в нужные моменты, и, что неудивительно, таять лишь от мягкого прикосновения мужских губ к собственному виску.
И, подчиняясь его игре, Шани прижимается плотнее к горячей ладони бедром и даже молчит, уютно греясь в объятиях приемного отца до тех пор, пока обдуренные полицейские сваливают искать несуществующего мотоциклиста.
– Ну вот, – недовольно ворчит она, – теперь ты уподобился малолетней мне и решил ограбить бедняг. Не стыдно, Ник? – она прозорливо улыбается, уворачиваясь от его вытянутой руки, покорным золотым вихрем влетает в распахнутую дверь машины и устраивается на переднем пассажирском сиденье, беспрестанно дуя губы.
Девчонка стряхивает собственную сумочку на пол и забрасывает бесконечно длинные ноги на бардачок, скрещивая их в лодыжках и полностью откидываясь на кресло; мрак ползет тенями по её бледному и недовольному лицу, целуя щеки, лоб и ресницы.
– Это скучно, – тоскливо ноет Шани, а после вдруг гибко сгибается и принимается лениво развязывать розовые шнурки на ботинках, пока Ник заводит тачку. Она сбрасывает обувь куда-то вниз и прижимает обнаженные стопы к стеклу, на этот раз злясь ещё сильнее.
– Умолкни.
– Нет, реально скучно! – она обмахивается ладонью и морщит нос. В салоне жарко. Душно, одуряюще сильно пахнет её духами, сигаретами и ещё чем-то сладковатым, и пока тачка набирает скорость, скучающая без разврата Шани с головой ныряет вниз в поисках брошенной ранее сумки. Она вытаскивает из маленького кармашка прозрачный пакетик с маленькими розовыми таблетками, подцепляет одну и отправляет в рот, словно сладкую клубничную конфету. Вторую вертит в пальцах.
– Хочешь? – предлагает она неожиданно, – это молли. Не особо сильная, но если принять штук десять, то торкнет даже вампира, – она сдавленно хихикает, поднося наркотическую конфету к строго поджатым губам Ника, но когда тот недовольно отстраняется, то девчонка обиженно закатывает глаза и отправляет её себе в рот, безмятежно улыбаясь, – ну ты и зану-у-уда.
Она снова лезет в сумочку и на этот раз копошится дольше в поисках сигарет. И не находит – смятая розово-белая пачка валяется рядом с ногой Ника, прямо среди остатков пепла от прошлой поездки и парочки фантиков, которые Шани побросала специально. Она лезет вперед и ловко выхватывает пачку с двумя оставшимися ментолово-вишневыми сигаретами и сует одну в рот.
