Текст книги "Возвращение (СИ)"
Автор книги: liset.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
========== 1. ==========
Шани Эйвери.
США, Вашингтон. 27 июня 2020 года.
Вашингтон встретил Шани поцелуем, хотя она ожидала пощёчины. Нет, на самом деле она не ожидала от себя принятия такого решения – тема Вашингтона, возвращений и тоски всегда была под запретом во всех её новых жизнях, поэтому сказали бы Шани год назад, что она вернется домой – расхохоталась бы чудаку в лицо, потому что в здравом уме и твердой памяти вернуться бы она не соизволила совершенно.
Наверное, в процессе развлечений она где-то хорошенько повредилась головой, потому что… потому что, черт побери, она была здесь – прямо сейчас, в этот самый момент Шани была в Вашингтоне, хотя целых одиннадцать лет назад бежала из него сломя голову и клянясь не возвращаться.
Видимо, её небрежно брошенные клятвы рассеялись по ветру и забылись; наверное, она сказала их недостаточно чётко и громко; быть может, на самом деле она втайне желала вернуться.
Вашингтон в её голове всегда пестрел мрачновато-жуткими красками с примесью темного наслаждения: вечные тучи над головой, стук ливня по оконному стеклу и горячий какао на кухне, вязаные носки, теплые шарфы, куча мессенджеров и сообщения в соцсетях. Оплот сонно-ленивого спокойствия в монохроме мельтешащих событий, тысячи томных отражений в зеркальном коридоре общего мягкого равнодушия, стеклянный перезвон хрустальных ангелов на рождественской елке, которых она так беспечно задевала ногой в вязаном красном чулке с забавным санта-клаусом, и…
Всё это она старалась оставить позади, забросить лениво в коробку: «не думать, не вспоминать»; стереть себе шелковый поток воспоминаний-мыслей, как делала с другими людьми, освобождая их от груза прошлого, но не имея возможности освободить себя.
Какой прок в умении стирать память, если твоя обладает фотографической точностью? Какой вообще прок во всем этом безумном хаотичном ритме, которому Шани подчиняется со столь завидной спешкой? Отчаянный ревущий вальс в переплетениях танго, благозвучие котильона сквозь тернии ламбады, смешок кадрили в кружении элементарно-простого балетного движения вокруг шеста для пластики стрипа.
Шани убегала из Вашингтона так быстро, так бесстрашно, не смея обернуться назад – и все ради чего?
Ради того, чтобы однажды вернуться.
Шани вскидывает голову вверх.
А тем временем уже почти стемнело, и небо пошло землянично-черничными линиями подступающих фиолетовых сумерек рваной темно-голубой глазури, а она – слепок кричаще-яркого очарования, притягательная райская птица в летней полутьме блестящего новизной бара, она – двести миль по встречке, чтобы в итоге столкнуться.
А Шани бы сглотнуть, чтобы раз – и навсегда. Чтобы больше никогда не вспоминать и не думать, чтобы вернуться с чистым сердцем и душой, а не делать то, что она делает прямо сейчас.
Шани ищет своего отца. Нет, Ник ей, на самом-то деле, далеко не отец – не он создал её, не он дал ей имя и даже не он нянчил её в пеленках, совершенно нет. Но он был рядом. В её осмысленной бунтующей юности, в занавесе бьющихся розовых очков, в осколках бурного мракобесия внутри самой себя – Ник был рядом, даже когда Шани этого не хотела.
И, убегая из Вашингтона одиннадцать лет назад, Шани убегала не от города.
Она убегала от него.
Сейчас её воспоминания о Нике напоминают мутную стонущую ретроспективу, где он сам – герой старого черно-белого фильма на киношной пленке. И если гостеприимный ласковый Вашингтон встретил Шани поцелуем, то как встретит её Ник – одному богу известно.
Что у неё вообще осталось от него? Разве что вычурно-изящная подпись мелкими печатными буквами, надменное “Джоанна Честершир” в документах об удочерении и старый номер, который она помнила наизусть, но сейчас… сейчас он недоступен.
Шани в Вашингтоне уже целых два месяца, но попытки отыскать отца начали приводить её в лютое бешенство своей невозможностью: она нашла и сняла квартиру за час, но найти его не может уже очень долгое время. Всего лишь за день Шани заполнила новую квартиру мазками сияющей новой-старой личности, разбросала дорогущие шелково-бархатно-атласные шмотки по всем доступным поверхностям, умудрилась забить холодильник бутылками с шоколадным ликером и даже прошерстить все известные и доступные ей инстаграмм-аккаунты знакомых и прочие социальные сети, но в итоге получила полнейшее ничего.
Шани навестила Мэри и даже умудрилась оборвать звонками телефон Цириллы; Шани едва ли не с ноги вломилась в участок к Амосу и даже заскочила в школу Ника (и не один раз).
Шани узнавала, спрашивала и интересовалась, пару раз стирала память особо недоверчивым или слишком любопытным; когда же отыскала наконец-то возможное место его дислокации, то и вовсе принялась дневать и ночевать прямо там.
На танцполе. Среди грязи и порока пляшущей толпы.
Басы ночного клуба ревут за её спиной разворошенным ульем диких пчел, пока Шани стоит около этой идиотской заправки, затянутая в вульгарно-черное кружево не особо длинного платья и обутая в яркие белые кроссовки с розовыми шнурками. Вообще-то на заправках курить запрещено, но на все правила Шани срать давно и надолго – она нервно зачесывает блестящие золотом локоны и путается длинными ногтями в лаке и налипших тонких блестках. Она вся в этих хреновых блестках – сияет, будто облитая солнечным светом с головы до ног.
Все её ухищрения – обольстительный блеск холеной надменной соблазнительности в оболочке беспечно-легкомысленной тусовщицы с ветром в голове. И он, этот ветер в голове, сегодня слишком мутный.
Верно, все дело в её раздражении – она тусуется здесь уже три недели, а Ника ни слуху, ни духу; его здесь просто нет. Шани же завлекает людей орелом вседозволенного разврата в сумрачном блеске золотисто-жутких глаз с крапинками алых разводов (я в линзах, сладкий, не бойся) и полосками цветного неона на гладкой коже (я безумно хороша, и я знаю это, сладкий, все так).
Или же все дело в курении. В этом клубе курят, но далеко не сигареты – в голове у Шани плывет мутно-лавандовый отблеск томного удовольствия (скажи спасибо, что это не молли, иногда с неё торкает и вампира).
Наверное, именно поэтому она так долго стоит на улице, в попытках прочистить голову от марихуаны или прочей чуши. Все небо исчерчено темными красками, и, несмотря на приятную летнюю погоду, уже начинает холодать.
В пальцах Шани тонко подрагивает зажжённая вишневая сигарета с розовой кнопкой на фильтре. Она курит. Этот дым пахнет вишней, черешней и немного ванилью; он обволакивает облаком удовольствия рот и нёбо, а голова мутнеет ещё сильнее. Наверное, ей не следовало так жадно набираться шотами текилы этим вечером (сколько их было? десять? пятнадцать? двадцать? сколько?). Об их количестве Шани тоже ничего не помнит, но её запястье, поблёскивающее золотыми браслетами, всё ещё хранит следы соли, отпечаток смазанной нюдовой помады и блестки хайлайтера с её щеки.
И отца этим вечером здесь тоже нет. По крайней мере, она считает именно так, когда тушит окурок мыском кроссовка, пачкая его в серости пепла и лезет в сумочку в поисках зеркала – ей кажется, что тушь потекла. Тушь действительно немного потекла (нихера она не водостойкая, раз лишь при виде воды бросается в бега) – Шани вытирает черные разводы белой бумажной салфеткой.
Она так отвлекается на исправление недочётов в слегка испорченном макияже, что даже не обращает внимания ни на тихий шорох шин, ни на хлопающую дверь. Шани удивлённо поворачивает голову в сторону черного автомобиля, который вынырнул из влажной темной пасти подступающей ночки только тогда, когда слышит мужской голос.
– … и кофе, пожалуйста.
Шани помнит интонации его голоса наизусть. Может, это что-то вроде сжирающей её тоски; может, это просто необходимость; может – просто желание вернуться, которое преследует её постоянно, но голос Ника ей не забыть никогда, как бы она не старалась это сделать.
Шани недоуменно хмурит брови и бросает салфетку прямо на асфальт, прежде чем вытянуть из кармана телефон и сверить номер в заметках с жёлтой пометкой “важно” с чистой белой табличкой на машине.
И это действительно тот автомобиль, тот самый, фотографию которого она доставала всеми правдами и неправдами, чей номер едва ли силой не выбивала, это серьёзно но он.
И ей бы обрадоваться, но в голове у Шани – ветер, запах лаванды и вишни, около двух десятков алкогольных шотов, а руки чуть подрагивают (то ли от возбуждения, то ли от страха), когда она мягко, текуче приближается к водительской двери и осторожно тянет ручку на себя. Звонко клацают длинные ногти; дверь распахивается бесшумно, даже без щелчка, и Шани, только недавно беснующаяся золотистой рыбкой в людском море, мгновением ныряет в тёплый душный салон.
А завести машину и бесстрашно рвануть в подступившую ночь – на это ей хватает доли секунды.
========== 2. ==========
Ночь целует разгоряченную женскую кожу бархатно-черничными губами; ночь – мистически-томная, со сладковатым привкусом мятного ветра и ежевичной жвачки; погожая летняя ночь, когда прохлада бежит мурашками по спине и рукам, когда целует в припадочно-лихародачном дурмане своей власти, когда припадает равными голодными движениями к плоти, освобожденной от лишней одежды в пороке демонстрации тела.
Ночь расцвела свежим летним цветком сквозь зелёные поросли яркой весенней сирени, обуяла ароматом изысканного вампирского парфюма – кровь со вкусом страха на корне языка застыла горчащим удовольствием. Таблетка, растворенная утром в стакане с водой однозначно утолила жажду, а донорская кровь – уняла голод, но Шани отчего-то чувствует внутри себя странно-тянущее чувство, будто бы она снова голодна – но это совсем не так, потому что необходимую (и сверхнеобходимую) пищу она уже получила, и этого ей хватит надолго. Тогда почему Шани чувствует себя так странно, словно генетически наследуемая жажда никуда не делась, но лишь возросла в разы?
Как ей жить – с отзвуками ломающихся костей и очумевшего желания вцепиться прямо сейчас в чужое горло – только вот укусом или поцелуем?
Поцелуем, наверное.
У неё не было секса уже целых два месяца (неслыханный срок, детка), а её постель отчаянно пустует с тех самых пор, как они разминулись с Джин – всего пара недель чувственно-жарких отношений, десятки поцелуев, яркий секс под наркотических делирием вперемешку с бушующим ритмом разгорающегося желания близости, и Шани вновь остаётся одна, чтобы пока что не успеть ни с кем переспать, хотя очень даже хочется. Так что её хотелки не имеют никакого отношения к обычному голоду, нет, это совершенно иное.
И кто ей помешал переспать с кем-нибудь в том клубе?.. Она же плыла среди ревущей толпы на танцполе, абсолютно точно развратная и горячая, та самая однодневка, тусовщица на одну ночь, чтобы потом флиртовать сквозь десятки тысяч миль: «почему не звонила, Шани? я скучаю».
Вся проблема в том, что она собирается остаться здесь подольше – сиять хаотично-лихорадочным солнцем в объятиях женщин (или мужчин? или и тех, и тех), сверкать искренней белозубой улыбкой (это не кровь на клыках, глупенький, я просто ела вишню), мерцать королевой танцпола (в моем теле нет костей, я – пылающая золотом волос и глаз змея с тонкой чешуей вечно весёлой оболочки).
Вседозволенность. Именно вседозволенность, пряный дым наркотика и подступившая к мыскам кроссовок ночь заставила Шани угнать чужую тачку. Автомобиль Ника, если быть точнее, но действительно стоящих оправданий у неё нет – она просто хотела это сделать, в её поступках нельзя искать особого смысла; хочет – творит, хочет – вытворяет, кто посмеет ей запретить этот сумасшедший забег ради мимолетного кайфа от встречи с приемным отцом, пускай даже таким экстравагантно-плохим способом?
Верно, во многом из совершенного виновата ночь – именно в ней раскрывается истинная суть вещей, под покровом тьмы обнажаются чужие души, и творится настоящая магия. Но в её поступках совершенно нет логики, не кроется никакой магии и нет мистической подоплеки, но кто помешает Шани её создать?
Правильно, совершенно точно никто. Будет только так, как она захочет и никак иначе, ведь в противном случае – в чем вообще смысл?
Шани напряженно запускает руку в собственные волосы, путаясь пальцами в кудрях и почесывая острыми ногтями зудящей нервной чесоткой висок. Когда-то давно она даже мучилась мигренями и головными болями, но сейчас – сейчас она мучается их отсутствием.
Или нет? Ник – та ещё головная боль, как бы она старалась об этом не думать.
Шани вжимает педаль газа в пол и смаргивает с глаз мутноватую плёнку стекающего дыма и быстро, скользящим ломким движением облизывает нижнюю губу, закусывая её зубами (чрезвычайно сексуально, но если закусить верхнюю – будет в пять раз смешнее, маленький бобёр).
Пальцы, ранее ломко подрагивающие из-за наигранно-театрального опьянения, неожиданно крепко вцепляются в кожаный руль, уверенно управляя машиной, хотя Шани не ездила самостоятельно около года – она прекратила водить автомобиль после того, как едва не разбилась в чёртовой аварии, не справившись с управлением и едва не отправившись в весёлый полет в кювет, но все обошлось, а ей отчего-то перехотелось садиться за руль пьяной, но чем черт не шутит?
Да, детка, чем он не шутит? Ты же любишь подобные славные развлечения, в чем твоя проблема сегодня?
В салоне автомобиля жутко душно, её с ног до головы обволакивает горячий воздух с цепким ароматом пряного мужского парфюма; гудящую мерную тишину яростной поездки рушит её тяжёлое прерывистое дыхание, будто Шани снова убегает и очень боится обернуться назад. Но ведь так оно и есть, если подумать – она делает именно это, бежит и скрывается в попытках оттянуть неизбежное, опять пытаясь скрыться от своего прошлого в очередной раз, но вместо этого снова и снова расчесывает старые гнойные нарывы, чтобы добраться до справедливости и правды, потому что их так мало в обычной жизни, что это способно довести до слез даже её, девочку-конфету, девочку-праздник.
– Блядь!
Шани резко выворачивает руль и сбрасывает скорость, когда находит взглядом спидометр, а следом замечает отметку топлива в баке. Её мгновением прошибает ударом холодного тока, хотя в тачке все так же жарко – Шани встряхивает волосами и забрасывает их за спину. Только полные идиотки угоняют автомобили с практически пустым баком, и теперь – она одна из немногих дурочек, которые совершали подобную глупость. Не то чтобы Шани когда-либо считала свои умственные способности высокими, но настолько тупой быть она не могла. Или могла?
Машина тормозит медленно и беззвучно, пока Шани заворачивает к обочине и… черт побери, смеется.
Шани запрокидывает голову назад и заливисто хохочет, будто хмельная текила циркулирует по венам вместо крови, а глотку щекочут пузырьки от шампанского; она ведь не дура – осознает, что ей крышка.
Ник обожает тачки. Ещё тогда, в далёком две тысячи шестом, когда он от нечего делать учил её водить, даже тогда Шани помнила любовь Ника к машинам (их он любил даже больше, чем её саму). Он относился к ним не в пример бережнее, чем ко всему остальному – например, однажды он разбил телефон об стену, но Шани никогда не помнила, чтобы Ник, например (не дай боже!) небрежно припарковался. Так что да, она все равно что дёргала тигра за усы, но само ощущение – жутковатая притягательность последующего общения и первая встреча после столько долгой разлуки, все это затмевало в мыслях Шани все препятствия.
Стоило подбросить монетку, чтобы привести себя в чувства, но из денег у неё была только кредитная карта и пара долларов где-то в сумочке, которую Шани прицельно швырнула на бардачок. Она перегнулась через сиденье и нашарила рукой свою же блестящую сумку, подтягивая ближе к себе и на ощупь пытаясь найти пачку с сигаретами. А найдя, тут же сунула тонкий фильтр в рот и вальяжно прихватила зубами, пока выискивала зажигалку среди чеков и документов.
– Да блять, – Шани, спустя минуту, все же умудрилась полноценно закурить и расслабленно откинулась на сиденье, вжавшись затылком в мягкую обивку.
Глушить мотор она так и не стала, но вместо этого, пораскинув мозгами (или их остатками) заблокировала двери, продолжая мрачно курить. Серые хлопья пепла падали ей прямо на платье и ноги, откуда Шани их раздражённо стряхивала, пачкая пальцы в серебре остывшего огня. С каждым мгновением ей становилась все жарче и жарче, ночь душным одеялом кутала тело в кокон духоты, пока Шани все-таки не стащила вниз кружевной ворот, обнажая гладкое белое горло.
– Просто пиздец.
Сигарета горела на губах вкусом остывшей соли и текилы, пока Шани в мрачноватом возбуждении размышляла о своей дальнейшей судьбе – не так уж и далеко она уехала, вампиру (а особенно взрослому и наверняка чертовски разгневанному) не составит большого труда догнать её.
Она затянулась сладким дымом ещё сильнее, впуская его в лёгкие вместо дыхания, и это было все так же прекрасно, как и в первый раз.
Люди по обыкновению разрушают тела ради душевного спокойствия, вампиры – исключительно ради плотского удовольствия. Шани именно из этой категории – развлечения в любое время суток, даже если вам в любой момент могут надрать симпатичную задницу, обтянутую вульгарным полупрозрачным кружевом ткани, которая скорее показывает, чем скрывает. И которая задралась по самое не могу, демонстрируя длинные белые ноги с разводами мерцающих звёздочек-блесток на коже.
Пора получать по ушам за свои игры. Вот такие дела, детка, перевод игры на более сложный уровень и всякое такое, простите инструкцию и проконсультируйтесь с врачом перед применением.
Её размышления прерывает короткий стук в окно и гневные ругательства. Снаружи, естественно. Шани быстро докуривает злосчастную вишневую сигаретку и нагло тушит окурок о приборную панель, совершенно не опасаясь расплаты за содеянное. И раскаяния тоже не испытывает – как иначе можно объяснить факт наглой демонстрации среднего пальца в неприличном жесте и последующий поцелуй ногтя на этом же самом пальце, но с таким сучье-довольным выражением лица невинного ребенка, что у Ника конкретно сносит башню.
– Боже блять!
Однако, последующее вырывание запертой двери (с мясом, без жалости и сострадания), заставляет Шани изумленно присвистнуть в полнейшем обалдении – хрип гнущегося металла, звон бьющегося стекла, и…
И бесцеремонные наглые руки приёмного отца выволакивают её из гостеприимно-рваной дыры автомобиля, вытаскивают наружу и швыряют из духоты в холодок ночи; Шани изумленно хватает ртом воздух, будто задыхается от удивления.
И тело – горячее, закованное в условности одежды, тяжело и неожиданно сладко придавливает её к задней двери машины, будто Ник хочет размазать её в прямом смысле этого слова.
Шани выдыхает остатки сладкого лавандового дыма ему прямо в лицо скользящей самодовольной усмешкой.
– Привет, папочка. Соскучился по мне? Я очень-очень сильно!
Она ожидаемо нагло прижимается плотнее, почти вызывающе, в совершенно заигрывающем жесте, будто делает это в такт беснующемуся возбуждению. Умудряется вытянуть хрупкое запястье из жёсткой хватки и небрежно подцепить длинным алым ноготком мужской подбородок и подтянутся, чтобы поцеловать. Но вместо поцелуя – совсем не больной, даже ласковый укус за нос, которым Шани награждает своего родственничка в привычном ей кокетстве.
От неё пахнет дымом и ночью, а на длинных растрепанных волосах блестят звезды жемчужных заколок.
– Черт побери, я очень зла, – Шани выгибается под Ником, устраиваясь поудобнее, чтобы он не давил на неё весом так сильно, – представляешь, узнать о тебе хоть что-то, всего парочку незначительных – это целый охуительный квест на выживание, умение шантажировать и принуждать к сотрудничеству. Спасибо, папаша, больше я так делать не буду, потому что список твоих бывших девушек привёл в ужас даже меня.
Дерзость – её второе имя, именно поэтому Шани демонстрирует свою возросшую нахальность потоком яркого остроумия даже в такой (практически пикантной) ситуации.
И задравшееся платье её не волнует – ну, в конце концов, оно и так не особо длинное, а теперь Ник всего лишь через пару резких движений и вовсе попадёт на демонстрацию её яркой татуировки (тонкая гибкая змея с распахнутой ядовитой пастью, погремушкой на гнутом хвосте и золотыми глазами, ползущая вниз по молочно-белому бедру) и нижнего белья (алое кружево, золотистые нити в шелковой ткани, отсутствие бюстгальтера – проходите, мы вам чертовски рады). Тем более, лет семь назад она занималась подобным – когда дефилировала на подиуме в одном шелке да кружеве. Сейчас дела обстоят не лучше.
– Злишься из-за своей тачки, отец мой? – Шани лукаво щурит золотисто-горькие глаза, пряча за тенью длинных ресниц нахальную усмешку, полную потаенного удовольствия.
– Если что, то мне очень-очень стыдно, но чего ты ожидал, в самом-то деле? Тебе ли знать, что у меня больше и ничего нет, кроме дурной головы и вредного характера.
Шани его наконец-то целует – в щеку, естественно, скользнув губами по мужской щеке с лёгкой щетиной, и, естественно, запачкав остатками неслизанной нюдовой помады. Дурная, как есть дурная!
– Эй, может, отпустишь меня? Обещаю, я никуда не убегу, но мне слегка тяжело под тобой. Слезь уже, или я подумаю, что ты меня совращаешь.
И, не дожидаясь последующего ответа, Шани плавным текучим движением забрасывает ногу ему на бедро.
========== 3. ==========
Исчезновение – это именно то полезное умение, которое иногда может потребоваться даже самому скучному человеку (ну или вампиру, если на то пошло). На самом-то деле Шани искренне считает, что скучных людей не бывает, а чужое занудство – сплошные выдумки, и в этом (как и в многом другом, что забавно) она действительно права. Не бывает скучных людей, но бывают вещи, которые их такими делают: быт, равнодушие, усталость, ханжество… Перечислять можно часами, но главная особенность скуки в том, что иногда нужно просто убрать эту мелкую гравировку обыкновенной серости с себя, и тогда все изменится.
Мир покоряется только тем, кто этого желает. Чтобы его заполучить, нужно лишь стать самим собой – тем самым аморально-парадоксальным существом с распахнутой настежь душой и умением любить самого себя в ритме танца, потому что иначе все старания пойдут насмарку. Нужно просто полюбить себя – свой цвет глаз и волос, свое телосложение, переливы своего голоса, шрамы и родинки, незначительные и значительные недостатки, шероховатости и грубости характера; нужно просто полюбить себя. Только тогда мир признает тебя достойным и полюбит тебя в ответ, ведь по-другому не бывает. Если ты себя не любишь, то тебя не любит никто, вот в чем вся соль этой совершенно не смешной, но зато очень правдивой шутки.
Шани себя любит. Ей, на самом-то деле, нельзя себя не любить, потому что в противном случае вся её жизнь не стоит никакого смысла; потому что если она не любит себя, то к чему все эти поверхностно-легкомысленные игры? Зачем смена имён, облика, языка и квартир; зачем вечно мчаться на встречу к ветру с растрепанными волосами; зачем танцевать полуобнаженной у барной стойки под градусом; зачем… Зачем тогда жить?
Незачем. Тогда все не имеет смысла, который худо-бедно, но обретался в её существовании до этого откровения. Вот в чем дело на самом деле – в ней самой и в любви к себе.
Люби себя, Шани. Люби той отчаянной и безумной любовью безнадежно-безудержно влюбленной в саму себя; оставляй вульгарно-яркие отпечатки губной помады на чистом зеркале; стаскивай с себя мишуру разноцветного шёлка, ради того, чтобы продолжать оставаться собой и любить себя. Так, чтобы сумасшедше и взахлёб; так, чтобы горло сводило от смеха или стонов вперемешку с горчащим удовольствием; так, чтобы проживать каждый день как последний.
Особенно люби себя сегодня, этой землянично-лунной ночью с ворохом сияющих на небосклоне звёзд, которые рассыпал криворукий неумелый астроном (когда-то тебе нравилось рассматривать созвездия, помнишь?). Почувствуй свою же любовь, Шани, ведь эта ночь пахнет… Нет, не так. Точнее, не совсем так.
Ночь не пахнет похотью. Как бы не старались писатели описывать её лёгкое очарование и мрачную роскошь томного лоска, на самом деле сама ночь похотью не пахнет – она, на удивление, лишь создаёт её из мимолетного влечения, раздувает костёр из одной искры и вздымается вверх дымовой ловушкой, тонкой петлёй тугой удавки на шее. Ночь – не похоть, но где-то под чернично-лазурными сводами прячется её самодовольный оскал – так улыбаются вечно голодные львицы перед броском.
Шани тоже голодна. Этот голод не имеет ничего общего с обыкновенным, как бы сильно она не старалась его утолить. Свою потребность в недостающих ей внимании и заботе Шани обычно компенсирует случайными (иногда нет) и короткими (иногда нет) романами. Это просто стиль её общения – постоянный флирт без остановок, туманная путаница намёков в мареве легкодоступной вседозволенности; все это – важная составляющая её образа, которого она никогда и ни за что не посмеет стесняться.
Она этого не любит. Она любит развлечения.
Однако то, что происходит с ней сегодня, романтики назвали бы мелодрамой,
а циники – трагедией; Шани же со своей извечно-острой ироничностью относится к ситуации и вовсе комедийно – ну как можно делать из себя страдалицу, будучи крепко прижатой к задней двери отцовской тачки, развороченной этим самым отцом по самое не могу? Правильно. Совершенно никак.
– Черт возьми, да ты прямо змей-искуситель, папа, – Шани с глухим сдавленным смешком вскидывает тонкую черную бровь и коротко ухмыляется, демонстрируя в широкой чеширской усмешке тонкие клыки и ряд изумительно белых зубов.
Его тело – горячее, тяжёлое, одуряюще пахнущее чем-то мускусно-терпким, горячим, привлекательным; Шани нервно облизывает губы, слизывая наконец остатки бежевого нюда (а жаль, хорошая же помада), и, совершенно не теряясь, неожиданно прекращает попытки побега из такой сладостной ловушки – то ли устала сопротивляться, то ли вошла во вкус – черт знает эту дурную девчонку с ветром в голове и золотистыми глазами.
Шани целых тридцать пять лет, но никто и никогда не даст ей больше восемнадцати. Она застыла в образе вечной юности, и умрет, наверняка, такой же молодой и красивой (вампиры не умирают, дурында, они бессмертные, если их не продырявить кровавой розой, конечно же, тогда уже вперёд и с песней). И эта её показушная молодость – она реальна.
Шани всего лишь восемнадцать на вид, но стоит заглянуть в лукавость сияющих глаз или провоцирующую тонкую полуулыбку, как восприятие её наивности сразу же меняется.
Никто не умеет завлекать так, как это делает она. И нет никакого дела в этой чрезвычайной повышенной привлекательности – подумаешь! Золотистые кудри, золотистые глаза, золотистая кожа; Шани вся – первый класс, первое место, золото и победа, но её обольстительность кроется в другом.
В любви к себе.
Она могла быть кем угодно – кричаще-яркой Джо на съёмках эротический драмы или мягко-серой Анной на презентации собственных сказок в толпе своих же фанатов, буквально кем угодно, но она всегда умела притягивать к себе внимание.
Шани выделяется тем, что не боится отказов, отступает после: «нет», не теряется от безумств, и, безусловно, сияет.
Сияет улыбкой, самоуверенностью, взглядом – от этого никак не отделаться. Даже если обрядить её в самые кошмарные тряпки, остричь налысо и отобрать всю косметику, то природная харизма сделает все за неё. Такие как она умеют притягивать к себе других людей лишь тенью скользнувшей усмешки в уголке рта и медленным взмахом длинных ресниц.
В этом все и дело.
Шани скалится в зазывающей улыбке.
Девчонка чуть сгибает ногу в колене, продолжая иступленно прижиматься к отцу в совершенно не детском жесте, но даже такая ситуация её мало смущает; вампиры обычно живут только ради удовольствия, а не морали, а она как раз из этой категории – вечно голодных до кайфа.
Но, собственно, её театральная храбрость не улетучивается даже тогда, когда Ник замечает намеренно испачканный салон – будь её воля, то Шани бы и вовсе там ещё и наплевала, и бумажек рассыпала, и печеньем накрошила как следует, но, к несчастью, не успела претворить свой гадкий нехороший план в жизнь. Или к счастью, ведь увидев такое святотатство с любимой тачкой, Ник наверняка бы отделил её хорошенькую головку от не менее хорошенькой шейки и закопал бы её хорошенькое тельце прямо в ближайшем овраге, если только не у ближайшего дерева. Например, под той сосной. Такое вполне в его духе – нет тела, нет дела и всякое такое. Знаем, проходили, нам такие ролевые игры не нравятся; Шани несколько раз играла в подобное, но все заканчивалось летальным исходом. Хорошо, что не для неё, естественно.
Шани обиженно дует губы, прямо как в детстве. Тонкие брови вразлет сводятся в суровой хмурости, блестящий блёстками нос морщится, а наглые бессовестные глаза и вовсе выражают всю скорбь мира по такому плохому поводу.
Маленькая игривая притворщица с тысячью эмоций на одно действие. Как ей не стыдно быть такой лицемерно-правдивой?
Обычно накрахмаленные рубашки, роскошные платья и свежевычищенные костюмы очень-очень неплохо прикрывают кучу грехов. Под кружевом Шани есть все и сразу. Так что стоит Нику всего лишь оттянуть мерцающую тонкую ткань её одеяния, как девчонка вновь прячет улыбку – ещё немного, и можно будет считать её обнажённой, ещё чуть-чуть – и прямо в рай.
В такт её беснующимся мыслям Ник разглядывает змею на её бедре: заинтересованно и даже одобряюще, так что Шани вновь преисполняется удовольствия, заранее заготавливая ему колкий ответ. Дерзость – её второе имя.
– Красивая татуировка. Откуда?
– Это все мой друг, – она чуть откинулась назад, безвольно расползаясь по двери машины, – он такой лапочка, что набил мне татуировку с одного лишь пьяного описания, которое я умудрилась проикать и просметься. Парадайз во всем хорош, но в татуировках – особенно.
«В сексе, вероятно, он тоже неплох, хотя попробовать я не успела, – думает Шани ядовито, – церберы обычно очень-очень… выносливые».
– С тех пор, отец мой, я поняла, что просто обожаю церберов! Хотя нет, не совсем, – девчонка на секунду хмурится, – нет, я поняла это тогда, когда встретила Франческу. Обожаю её. Она такая хорошенькая!
О да, своих бывших девушек Шани действительно обожает – она любит называть их своими кошечками, поздравлять на дни рождения и дарить подарки без повода; любит забывать у них белье дома и возвращаться за ним через пару месяцев (как же так, детка, ты выкинула мой бюстгальтер? тогда тебе придётся купить мне новый!).
Но с Ником всегда хуже, с Ником всегда было, есть и будет сложнее. Ник – нечто большее, чем пьяно-пряные звонки бывшим в три часа ночи, надтреснуто-сдавленный смешок, несущейся по динамику со скоростью света и зазывно-кокетливое: «давай встретимся, я соскучилась».
