Текст книги "На краю темноты (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Сожженные мосты осыпаются пеплом.

– Значит вот на нее ты меня променял?! – приглушенный тяжелой створкой голос Марины обжигает закипающей истеричностью. – Да над тобой уже весь отдел ржет! Как ты вообще мог... с ней... да она же... Мымра старая!

– Слышь, Марин, ты давай за словами-то следи! – возмущенный тон Ткачева бьет по вискам гулко и тяжело: мерное гудение разливается внутри, оглушая. Больше Ира не слышит ничего: неверно разворачивается от треклятой двери, медленно направляясь по коридору мимо дрожащих и плывущих куда-то стен, смутных лиц встречающихся на пути сотрудников, неясных голосов. Прочь...

Бесшумно прикрывает за собой дверь кабинета. Прислоняется спиной и долго стоит неподвижно, пытаясь унять ровный болезненный гул в голове. Переводит взгляд на висящее у самого входа зеркало.

Смотрит – не узнает. Измученное, серо-бесцветное лицо с наметившимися морщинами, выцветшие от огненной рыжины пряди, опустошенно-ледяной, ничего не выражающий взгляд.

Ну куда ты полезла, дура?! А главное – к кому?

"Мымра старая!"

Тяжелая холодная злая волна в груди поднимается мутным штормом – тонет.

Сжатый кулак в ненавистное отражение – наотмашь, прицельно-резко. Осколки, мешаясь с каплями крови, дождем осыпаются на пол, режут и без того израненную руку – плевать.

Трещины. Осколки. Кровь.

Больше ничего. Уже никогда.

Когда Паша находит начальницу на полу кабинета в осколочно-кровавом крошеве, сердце на миг останавливается и страшно рушится куда-то вниз.

– Ирин Сергевна!

Ноль реакции. Взгляд стеклянный.

– Ирин Сергевна, вы меня слышите?! – бережно отводит окровавленную руку от тела – рубашка насквозь пропитана кровью, и пальцы у Паши неконтролируемо дрожат – страшно. Беспорядочно мечется по кабинету, не сразу обнаружив аптечку; чертыхаясь и сжимая зубы, кое-как обрабатывает порезы и осторожно забинтовывает кровоточащую ладонь. Осознавая с внезапным обжигающим ужасом: он бы просто не выдержал, окажись все куда серьезней.

Он за нее боится. Нелогично, необъяснимо и жутко так, что все внутри сводит холодом.

Ведь она вся – сплошные осколки и трещины: одно неверное движение – рассыплется крошевом. Но он, черт возьми, впервые в жизни чувствует в себе невероятную силу собрать из этих осколков ту прежнюю Ирину Сергеевну – легкую, солнечную, весенне-живую.

И будто в такт мыслям Ирина поднимает голову, неподвижно глядя в его глаза. А затем вдруг вцепляется в плечо трясущимися пальцами здоровой руки, утыкается лицом в грудь и вздрагивает беззвучно.

Ревет.

Паша тихонько касается ладонями тонких плеч, гладит по волосам и спине.

– Ну, ничего-ничего, – бормочет тихо куда-то в макушку. – Заживет.

И речь сейчас вовсе не о свежих царапинах.

Заживает.

========== 9. Весна в сентябре ==========

В палате просторно и тихо; резко пахнет лекарствами, хлоркой и безнадежной усталостью. Ирина сидит на стуле возле окна, разглядывает свои стиснутые руки с идеальным маникюром и молчит.

– Зиминух, ну давай, говори уже, – Карпов приподнимается, морщась от пронзительной боли в боку; на губах – привычная кривая ухмылка. – Ни за что не поверю, что пришла чисто апельсинчиков принести да на меня, такого красивого, посмотреть.

Ира вздрагивает, словно очнувшись; в бездонной черноте глаз – пылью взметнувшееся смятение. И вдруг:

– Можно вопрос?.. Вот ты говоришь, Света, свадьба… Но как ты… Ведь она же… ты ее… – и замолкает тут же, смешавшись окончательно.

– В переводе на человеческий – как я живу спокойно с ней после того, что сделал? – оскал становится шире. – Да вот живу как-то. Я ж не баба, Зиминух, чтобы сопли размазывать. Можешь что-то сделать для человека – делай. Если я могу ее сделать счастливой, то почему нет? А моральными соплями и всякими терзаниями пусть праведники вроде Глухарева исходят.

– Сделать счастливым… – едва слышным эхом. Пропускает мимо ушей явный подкол и поднимается легко, будто окрыленная. Оборачивается уже у двери. – Знаешь, Карпов, сегодня ты помог мне наверное больше, чем когда-либо раньше…

В высокие окна стучится скупое осеннее солнце; в помещении пахнет краской, дорогими духами и кофе. Колокольчик над дверью приглашающе звякает, и молоденькая парикмахерша расплывается в профессионально-вежливой улыбке, разразившись «я могу вам чем-то помочь?» услужливой тирадой.

Сидя в кресле напротив большого зеркала, Ира с невеселой ухмылкой разглядывает свое утомленно-бесцветное отражение и обращенный к ней вопрос слышит не сразу.

– Что бы вы хотели?

Ира медленно отворачивается от зеркала все с той же усмешкой.

– Знаете что? Сделайте что-нибудь такое… Чтобы жить захотелось.

На часах – ближе к полуночи; звонок – нетерпеливый и властный. Паша не глядя распахивает настежь дверь и замирает восторженно-ошарашенно.

На Зиминой под тонким плащом – легкое мятно-зеленое платье, открывающее шикарные ноги; огненно-рыжие пряди забраны в замысловатую прическу; в руках – бутылка вина.

– Впустишь? – лукаво улыбается припухшими вишневыми губами и смотрит из-под полуопущенных ресниц так, что Паше вдруг становится трудно дышать.

– К-конечно, – запинается. – Проходите. – Отступает вглубь квартиры и только потом выдает невнятно-банальное: – Отлично выглядите, Ирин Сергевна...

Галантно тянет с тонких плеч плащ, да так и застывает – очарованный, восхищенный, загипнотизированный. Плащ соскальзывает куда-то в угол; бутылка вина из ослабевших рук сбитой кеглей рушится на пол.

Рыжими кострами догорает сентябрь.

Ночь светлая, серебристая – полная луна беспардонно заглядывает в неприкрытое занавеской больничное окно; где-то в бездонной дали дворов надрывно воют собаки.

Света дремлет, пристроившись вплотную к кровати – каштановые кудряшки щекочут шею. Стас бессмысленно смотрит на согнутую спину, острые плечи, примятый халат – и внутри не дергается совсем ничего. Разве что отголосок раздраженной усталости – перепуганные взгляды и килотонны липкой жалости в горле тяжелым комом становятся.

Бывший подполковник Карпов – не рефлексирующий придурок и не хренов психолог, но сейчас вспоминает почему-то странный утренний недоразговор и простую убежденность о чужом счастье, вдруг пошатнувшуюся от очень простого вопроса – вопроса, который не задавал себе никогда прежде.

А будешь ли счастлив ты?

========== 10. Время расставлять точки ==========

… назад

Декабрь колкий, снежный, до костей пробирающий холодом – зима будет жесткой.

Вторым снегом летят на узкую тропку сероватые хлопья сигаретного пепла; разросшиеся ели у глухой стены отдела ощетиниваются колючими ветками. Карпов тянет из пачки новую сигарету и, мрачно глядя в смазливое лицо гладенького, пижонски одетого фээсбэшника, думает о том, что запросто мог бы завалить его прямо тут – идеально место. Мог бы… а толку?

– Даже не думай, Карпов, – фээсбэшник усмехается тонкими губами контрастно неприятно, хищно – весь лоск стирается будто ластиком. – Ты же не дурак, понимаешь, что не я сам в одиночку это все придумал. Есть люди, которые давно за тобой наблюдают и в курсе всех твоих выкрутасов. Так что ничего удивительного, что под эту тему решили взять именно тебя. Кандидатура как нельзя более подходящая: мент-оборотень, выбившись в начальники, не выдержал и слетел с катушек. И никаких подозрений. Отсидишь потом пару лет в психушке, и на свободу с чистой совестью. Все довольны и счастливы, да и интересы страны соблюдены. Ты, Карпов, в свое время под себя много нагреб, пора и на благо других потрудиться.

– Других – это тебя, что ли? – презрительно кривится Стас и демонстративно затягивается – сизый прозрачный дым плывет в лицо собеседника. – А знаешь что я тебе скажу на всю эту тему? Пошел ты нахер, майор, вот что. Класть я хотел на чьи-то интересы, понял? И корочки свои знаешь куда засунь? Или ты что, думаешь, если из фэбсов, то бессмертным стал?

– Ну-ну, потише, – собеседник усмехается с явственным превосходством и гнетущий звериный взгляд выдерживает без труда. – Не надо громких фраз. Ты же не думаешь, что я просто так от балды к тебе пришел? Повторю, если ты не услышал: тобой и твоими выходками занимаются давно и плотно. Это ты своих сотрудников можешь дурить как угодно или УСБ, с нашей конторой такое не прокатит. Подумай лучше, что будет, если вдруг это все наружу вылезет. Что с тобой станет, как думаешь? Никаких бабок откупиться не хватит. Так что присядешь ты конкретно, а выйдешь только вперед ногами. Не мне тебе рассказывать, сколько серьезных людей по обе стороны на тебя зуб имеют.

Недокуренная сигарета тонет в рыхлой громаде сугроба; Карпов рывком подается вперед, стискивая руки на воротнике вычурно-дорогого пальто – но собеседник даже не вздрагивает.

– Руки убери. И подумай над тем, что я сказал. Не прощаюсь.

Легко выворачивается из железной хватки и скрывается в густом ледяном сумраке – только затихающий скрип снега под ногами рвет натянутые нервы тишины.

Карпов медленно опускается на притоптанный снег, захлебываясь бессильной звериной злобой.

Ловушка захлопывается с безжалостным скрежетом.

Впервые они встречаются совершенно случайно почти год спустя в одном купе – Катя возвращается из отпуска, Стас – от матери, которую навещал в элитном санатории.

Всю дорогу почти не разговаривают, не считая отдельных вежливо-сухих обезличенных реплик. Катя забирается на верхнюю полку с книжкой; Карпов сидит у окна, бездумно рассматривая кадрами сменяющийся пейзаж, и чуть ли не каждые полчаса выходит в тамбур покурить.

– Станислав Михайлович, у вас что-то случилось? – не выдерживает наконец Лаврова, когда он возвращается в очередной раз. Усаживается, отложив книгу, и смотрит своими апрельскими с цепкостью рентгена.

– Опять в Шерлока Холмса поиграть решила? Выбери другой вариант для демонстрации своих дедуктивных способностей, – огрызается Карпов на автомате – даже злиться нет сил.

– Ну, просто если человек за половину пути выкурил почти целую пачку сигарет… вряд ли это можно считать признаком душевного спокойствия, – Катя заправляет за ухо светлую прядь и легко спархивает вниз, усаживаясь напротив. Протягивает руку, касаясь холодными пальцами его стиснутого кулака, и смотрит с прохладной участливостью – и будь Карпов чуть более наивным и легковерным по отношению к человечеству, непременно повелся бы на ее светлые глазки и ненавязчивую сочувственность в голосе. – Я могу вам чем-то помочь?

– Я сам себе помочь не могу, ты о чем, кукла? – рывком отдергивает руку и скалится заученно-хищно. – Не лезла бы ты во все это, целее будешь.

– Станислав Михайлович…

– Спокойной ночи, – обрывает на полуфразе, поднимаясь резко. Тяжело грохает дверью купе и в этот раз направляется прямиком в вагон-ресторан – повод нажраться вдрабадан более чем уважительный.

Когда он возвращается уже под утро – с неверными от опьянения движениями, но с трезвой на удивление головой – Катя еще спит. Спит легко и спокойно – сном человека, у которого чистая совесть, не израненная до кровавых лохмотьев душа и твердая убежденность в справедливости на сердце, и Карпову только подивиться остается в очередной раз тому, как судьба могла свести его с ней – с человеком с другой планеты, не иначе.

Мягко стучат колеса замедляющего ход поезда – совсем скоро точка прибытия.

И точка невозврата.

С утра у Кати все валится из рук – сбегает кофе, на форменной рубашке остается прокалина от забытого утюга, в самый разгар разговора о новом деле садится мобильный. Заметавшись в суете по квартире, Катя не сразу улавливает в мерном бормотании телевизора хоть какую-то суть – замирает только, когда на экране застывает искаженно-бессмысленное лицо. Словно сквозь вату пробивается взбудораженный голос диктора.

– Страшная трагедия разыгралась этой ночью…

Грохнувшая на пол чашка взрывается осколками, а осознание непоправимого ввинчивается под ребра раскаленным прутом.

========== 11. Воспламенение ==========

Живите для живых,

Мы на земле лишь гости. ©

Впервые за целую вечность Ира просыпается счастливой – абсолютно, безрассудно, безоговорочно. Сентябрьское солнце лазерами остывших лучей режет сквозь тонкую ткань занавесок; от теплых рук Ткачева в собственнически-притягивающем жесте веет какой-то уверенностью и спокойствием – он прижимает ее к себе так, словно ничего дороже и нужней у него нет, не было и не будет уже никогда. И Ире до зарождающихся на подступах к горлу спазмов хочется ему верить.

А еще хочется притиснуться ближе, закрыть глаза и не двигаться – никуда не бежать, ничего не бояться, ни о чем не тревожиться. Вместо этого указательным мягко ведет по линии скул; смотрит на него с внимательной нежностью – запоминает вот таким, утренним, расслабленно-спокойным, но с какой-то неуловимой серьезностью, силой – то, чего не было (или она просто не замечала?) еще недавно.

Рывком поднимается с постели, наспех накидывает на себя первое, что попадается под руку – по всем канонам это оказывается его смятая, пахнущая вчерашним парфюмом футболка. Вдруг понимает, что не хочет больше опасаться, переживать, прятаться – от него, от себя, от всего, что происходит между ними. Хочет просто чувствовать – и плевать ей, заслужила она того или нет.

Полковник Зимина умеет не сомневаться – и сейчас это важнее, чем когда-либо раньше.

На кухне пахнет горячими оладьями, вареньем и кофе. Ира – в его футболке, все еще немного сонная, с наспех забранными в забавный пучок завитками, – выглядит так непривычно по-домашнему трогательно, что Паше думается в первый момент, будто ему это все мерещится. Но когда Ирина поворачивается, улыбаясь как-то очень просто и мягко, с таким обыденным «завтракать будешь?», Ткачев осознает наконец в полной мере: она с ним. Не сбежала, как обычно, оставляя после себя лишь запах духов и блеклые утренние воспоминания, а осталась – и как же Паше хочется верить, что уже насовсем…

– Да черт с ним, – выдыхает, подходя со спины. Тянет ее к себе, ближе, теснее, губами чертит прерывистые линии поцелуев по напрягшейся тонкой шее; считывает волнительно-жадно прерывисто-горячие выдохи. Опомниться не успевает – Ира рывком разворачивается к нему, вцепляясь собственнически в обнаженные плечи; нетерпеливо-властным поцелуем впивается в губы – сумасбродная, сумасшедшая, его.

Паша ловит затуманенно-лихорадочный взгляд захмелевше-янтарных – на миг забывает дышать.

Сдается.

Набрасывается на него дикой изголодавшейся кошкой.

Совсем как вчера – когда пришла неожиданно, незвано, опьянив внезапной весной, безумием, шальным запредельным счастьем. Не та – тихая, податливая, покорная – другая совсем, почти как раньше – неудержимая, яростная, свободная. Желающая властвовать, подчинять, сводить с ума, воспламенять – и гореть, бесконечно-ярко гореть самой, отдавая все – даже если казалось, что ничего уже нет.

И сейчас снова – пламенным вихрем, штормовой волной, ураганом – когда нет ни сил, ни желания думать о чем-то, вообще ничего нет – только вы, вы вместе, неразрывно, накрепко, намертво спаянные – не разделить.

И где-то вне во вздрагивающее стекло дробью бьет холодный осенний дождь, где-то вне что-то бьется, рвется фарфорово-стеклянными осколками; где-то вне трещит по швам безжалостно сминаемая ткань; где-то вне нетерпеливо разрываются телефоны – плевать.

Потом. Не сейчас. Не в этой реальности и не в этой вселенной.

Взрываются.

Осколки разбитых миров складываются фрагментами рваными – и из двух безупречно-правильно складывается одно – одно единственно верное из всех возможных.

Складывается.

Чтобы уже никогда не разбиться.

========== 12. Алыми вспышками ==========

Октябрь обрывками конфетти раскидывает по аллеям засохшие листья; плачет навзрыд холодными ливнями.

Крупные капли по стеклу ползут прозрачными змейками; в прорехах рваных туч – блеклые лучи холодного солнца. И куда ярче, несвоевременно-весенним всполохом, вспыхивают в конце зала ослепительно-рыжие волосы.

– Привет, Зиминух. А я тут тебе кофе заказал, черный без сахара, все как ты любишь.

– Какая галантность! – ожидаемо ехидничает Зимина, вздергивая бровь. – Видимо, тебе что-то от меня ну очень нужно.

Вот сейчас он ее узнает – не ту выцветше-измученную, подбитую, будто угасшую, другую: язвительную, яркую, живую. Даже внешне будто сбросившую десяток лет и неподъемный груз кровавых грехов, легкую и свободную.

– А что это твой верный оруженосец меня так взглядом прожигает? Ревнует, что ли? – подкалывает Стас, кивая на соседний столик, где в одиночестве хмуро пьет кофе ее Ткачев.

– Да ну тебя, Карпов! – насмешливо фыркает Ира, но во взгляде что-то меняется, резко, разом – будто тают тяжелые айсберги. – Ты меня звал, чтобы мою личную жизнь обсудить или?..

– Или, Ириш.

– Дай-ка угадаю, – Ирина несколько секунд смотрит на него неподвижным взглядом хищно-янтарных, затем тянется к карману плаща. На стол ложится флешка.

– Это что?

– Записи с камер возле того места, где тебя отоварили. Ты же это у меня хотел попросить?

– Да-а, Зиминух, у тебя случайно ведьм в роду не было?

– Будем считать, что спасибо ты мне сказал, – мимолетно усмехается Ира и поднимается резко, на ходу подхватывая сумку. Стас долго задумчиво смотрит ей вслед, не сразу осознавая, что увидел в ней такого, чего не видел никогда прежде.

Счастье. Тихое, спокойное, всепоглощающее счастье – то, чего сам не знал и наверное не узнает уже никогда.

Все возвращается на круги своя: как год, два, три назад. Снова поиски, вычисления, охота – только в этот раз куда серьезнее и опасней, ведь из соратников у него теперь никого, зато противники – целая международная организация по вывозу из страны живого товара. Игры в поиск истины заходят слишком далеко: снова приходится быть в напряжении, прятаться, осторожничать. Из всей связи с внешним миром – только пачка газет из ближайшего ларька и звонок Свете по видеосвязи раз в неделю – но и здесь он умудряется проколоться. Стас понимает это слишком поздно, когда в назначенный час Светлана не выходит на связь; через два и три – тоже. Звериным чутьем предполагает непоправимое – поздно.

А дальше – все будто в бесконечном кровавом кошмаре, только еще страшнее, потому что это не сон.

Сердце в грудной клетке отбойным молотом. Выщербленные временем запыленные ступени. Приоткрытая дверь квартиры.

И кровь. Кровь, кровь, кровь – в отпечатках обуви в коридоре, на полу кухни, на связанных запястьях, на тонкой шее, на каштановых завитках.

– Света!!!

Глохнет от своего то ли крика, то ли рычания. Ничего не видя перед собой, не разбирая дороги – прочь, прочь отсюда, но сил хватает только до коридора, и там – на пол, неловко, обессиленно, не сразу нашаривая на тумбочке мобильный телефон.

Словно со стороны – неестественно спокойный, деловито-четкий голос; выскользнувший из руки телефон и ослепительно-алые вспышки перед глазами. В кроваво-красном болезненном вихре – слепящим пятном белоснежное свадебное платье в приоткрытой дверце шкафа.

Снова заигрался. Снова потерял. Снова виновен.

Грудную клетку разрывает звериным воем.

========== 13. Разделяя боль ==========

Не мать. Не сестра. Не жена. Не подруга.

Я просто тихонько держу твою руку. ©

Въедливый запах масляной краски и растворителя вперемешку с застоявшимся духом крови. На полу у стены – несколько новых картин в подрамниках, на столе – пачка акварелей, написанных с какой-то неуверенной нежностью, на мольберте – набросок какого-то портрета углем, ничего явного, одни хаотичные точки да рваные линии.

Горло распирает от немого крика и невыносимого жжения; дышать решительно нечем – не помогает раскрытое настежь окно: впору выйти через него же.

– Выпейте, Станислав Михайлович.

На дне стакана взрываются шипучкой какие-то таблетки. Стас тупо смотрит на тонкую руку, на сжатые пальцы – и горло схватывает еще сильнее.

– Это еще нахрена? – привычно не стесняется в выражениях. – Я не барышня кисейная, чтоб меня успокоительным пичкать, – от боли в груди голос срывается на хриплый полурык. Наталкивается на сдержанно-твердый взгляд прозрачно-апрельских и будто под гипнозом протягивает руку к стакану. Прохладная вода растекается по гортани долгожданной свежестью – и дышать становится чуть-чуть легче. Чуть-чуть – но не настолько, чтобы кипящая в грудной клетке ярость улеглась, растаяла, стихла: знай Стас точно, кто это сделал, он не сидел бы сейчас как последний идиот в этой тесной гостиной, задыхаясь от невыносимого запаха крови и невозможности сделать хоть что-нибудь.

– Станислав Михайлович, я хотела вас попросить, – Лаврова осторожно усаживается на край кресла – аккуратно, будто с опаской; смотрит прицельно – кажется, что в самую душу. – Я понимаю, что вы сейчас чувствуете, правда понимаю. – Кривая ухмылка на губах Карпова замирает болезненной гримасой – да что ты можешь понимать, девочка? – Но я хочу вас попросить не совершать необдуманных поступков. У вас, конечно, есть свои специфические методы, и понятия о справедливости тоже… Но мы сами, без вас, найдем тех, кто это сделал.

– Не понимаю, о чем ты.

В светлых глазах напротив чистые озера скрываются под неподъемными льдами.

– Давайте вот без этого, ладно? Мы же с вами оба понимаем, что версия с каким-нибудь случайным грабителем не выдерживает никакой критики. А если учесть, что до этого вы активно искали тех, кто на вас напал, и их хозяев… Они пытались узнать у нее, где вас искать, так?

Каменное молчание.

Стас тупо смотрит прямо перед собой; ровная интонация словно сквозь вату доносится мерным гудением.

– Я хотел сделать ее счастливой, – голос бесцветен и мертвенно-сух. – А получилось, сделал все, чтобы ее не стало.

И вздрагивает будто под током – теплая ладонь тихонько касается сжатого кулака. Но больше всего Стас благодарен сейчас за эту тишину – за отсутствие шаблонно-безличных «сочувствую», «мне очень жаль», «держитесь»; лишь ободряюще-легкое касание руки – и столько в этом простого человеческого, что становится нервически-смешно.

Красавица и чудовище, твою мать.

Стас тисками сжимает в своих руках тонкие пальцы и скалится по-звериному хищно, отчетливо ловит током пробежавшее напряжение – именно напряжение, настороженность, не страх, а в следующую секунду Лаврова рывком отдергивает руку и отодвигается даже.

Хрупкие принцессы всегда боятся кровожадных драконов – классика жанра ведь.

Гулкую тишину разрывает едва слышимый звон – на журнальный столик брякает связка ключей.

– Это еще что?

– У меня подруга в командировку уехала, – неестественно-буднично пожимает плечами Катя, – ключи мне оставила на всякий случай. Думаю, вам оставаться здесь…

– А я призраков не боюсь, – и снова звериный оскал. – Люди пострашнее будут, знаешь ли.

И только когда тихо хлопает входная дверь, Стас без сил сползает прямо на пол, закрывая глаза и задыхаясь от распирающей изнутри дикой ярости.

Раненый зверь не знает жалости.

========== 14. Разрывая нити ==========

Зверь ранен, и пока он жив, опасен вдвойне.

А в разгар заснеженного сырого декабря она отбирает у него последнее, что осталось – право на месть.

Стас понимает это слишком поздно, когда ему в лицо смотрит дуло пистолета, а непробиваемая решимость в апрельски-синих обдает ледяной волной.

– Станислав Михайлович, ну я же вас предупреждала.

У Кати темные круги под глазами, бескрайняя усталость в голосе и табельное, твердо сжимаемое в руке. И Стас не сомневается почему-то нисколько, что, если понадобится, она пустит его в ход – несмотря на всю свою светлую сочувственность, несмотря на то, сколько раз спасала ему жизнь, несмотря на то, что он гораздо сильнее – несмотря ни на что.

– Не мешай мне, – голос снова ломается на хрип. Рука почти рефлекторно тянется к карману пальто, отягощенному пистолетом. – Не мешай. Я должен.

– Нет, Станислав Михайлович. – Мажет взглядом по циферблату наручных часов. – Скоро здесь будет группа захвата. Уходите. Я сделаю вид, что не видела вас здесь. Это все, что я могу для вас сделать, простите. Руки! – срывается на окрик, когда его ладонь уже касается прохладной тяжести металла.

Вздрагивает. Смотрит в ее сосредоточенно-холодное лицо – и не понимает отчаянно, что это так адски-горячо кипит под ребрами, мешая ровно дышать.

Бывший подполковник Карпов – оборотень в погонах, всю жизнь имевший систему и людей; псих со справкой, непредсказуемый в своей жестокости; хищник, способный смести на своем пути любую преграду – и плевать, что этот путь будет залит кровью. Но почему, почему, черт возьми, он не может сейчас рвануться и нажать спусковой крючок – чтобы эта упрямая девка не помешала ему осуществить задуманное, то, ради чего он выжил и не рехнулся, потеряв последнее в своей жизни? Ведь пяти минут ему с лихвой хватило бы на то, чтобы зайти в этот роскошный дом и положить всех ублюдков, которые несомненно заслужили смерть.

– Ты была там. Ты видела, что они сделали, – грудную клетку сдавливает так, что, кажется, вот-вот разорвет. – И ты считаешь, что после этого они заслужили жить?

– А это не нам решать. Не вам и не мне. Да, я была там и видела то же, что и вы. Но неужели вы думаете, что, убив их всех, измените хоть что-то? Или что быстрая смерть для них страшнее, чем провести в тюрьме всю оставшуюся жизнь?.. Да речь сейчас даже не о них! Подумайте о себе, о сыне! – Безошибочно бьет куда-то в цель. – Даже пусть Дима вам не родной… Да и вы не образец морали и нравственности. Но я уверена, правда уверена, что вы сможете воспитать его как нужно. Или вы хотите, чтобы он жил с мыслью, что человек, которым он восхищался и на которого хотел равняться – убийца, отбывающий срок в психлечебнице?

Риторический вопрос повисает в воздухе дутым шариком – еще немного, и напряжение лопнет с оглушительным треском.

– Со своей стороны я вам обещаю, я слово даю, что они получат по максимуму, выше максимума, слышите?

Стас долго смотрит в бездонную апрельскую синь и медленно выдыхает, выпуская оружие из сведенной руки. Где-то совсем рядом по снегу оглушительно-тихо проскипывают шины микроавтобуса.

Тяжело поворачивается и замирает тут же, с трудом выталкивая застывшие в горле слова.

– Помни, ты обещала.

– Значит, точно решил? С чего это вдруг?

В кафе сумрачно и почти безлюдно; тусклые блики ламп масляными пятнами мажут чисто вымытые оконные стекла. Перед Ирой на столике – привычная чашка кофе, перед Стасом – внушительная бутылка коньяка.

– Устал я, Ириш. Безумно устал.

И сейчас, контрастом с такой ожившей и легкой Ириной, он, обессиленный, выпотрошенный и одинокий, выглядит особенно жалко – с заметной сединой на висках, глубоко залегающими морщинами и опустошенно-безразличным взглядом подбитого, умирающего зверя.

– И что? – Ира насмешливо-недоверчиво вздергивает бровь. – Думаешь, где-то в другом месте лучше будет? Нет, Стас, не будет, уж я-то знаю.

– Может и не будет. Но попробовать стоит.

Небрежно швыряет на стол пару купюр и, поднявшись, хрупкого плеча касается в мимолетном усталом жесте.

– Прощай, Зиминух. И не повторяй моих ошибок. Самое главное береги.

Уходит не оборачиваясь.

Время прощаться с городом напрасных надежд.

========== 15. Однажды зажженное солнце ==========

Покурим. Обними и уходи.

А на память привокзальные огни. ©

Последние дни декабря разносятся по ветру вместе с мягким снежным пухом; на улицах – тепло и снежно. Громады сугробов высвечиваются замерзшими фонарями, рассеянные желтые отблески ложатся на вагоны неровными кляксами.

На перроне безлюдно и серо; сонная проводница у приоткрытой двери поезда кутается в распахнутое пальто, переругиваясь с кем-то в глубине вагона. И кажется сейчас, что не осталось в мире больше ничего – лишь это раннее блеклое утро, бесконечный снег, тяжелая громада поезда и тишина.

И сейчас, поправляя на плече спортивную сумку с минимумом вещей, Стас молча смотрит на Катю, сам толком не понимая – зачем позвонил ей вчера, чтобы сказать, что уезжает; зачем она пришла в этот заснеженный час его проводить. Просто смотрит, как снежная пыль оседает на полупрозрачном синем шарфе, путается в золотистых растрепанных завитках, и молчит.

– Поезд номер… – неразборчивый голос диспетчера сквозь безмолвие кажется неестественно громким, бьет по ушам.

– Вам пора.

– Спасибо, что пришла.

Шикарный диалог, что и говорить.

Стас еще пару секунд смотрит в светлое лицо, смягченное теплыми бликами придорожных огней, – будто запомнить пытается ее вот такой, растерянно-тихой, сдержанно-чужой, прохладной, словно морозное зимнее утро перед солнечным ясным днем.

Откуда в тебе столько света, девочка?

– Да не за что, – усмехается едва заметно уголком губ. – Удачи вам. – И не дожидаясь, когда он рванет на себя дверь поезда, разворачивается, не размениваясь на бессмысленные обезличенно-вежливые прощания. А Стас так и застывает на месте, не в силах сделать тот самый последний шаг вперед – в новую неизвестную жизнь.

– Лаврова, – и голос ломается снова на хрип. Катя, обернувшись, смотрит вопросительно с прохладным недоумением – но Стас и сам не знает, что мог бы сказать. Просто в два шага перемахивает через снежный занос, а потом неловко, как-то совсем неуклюже тянет ее к себе, прижимая крепко-крепко – так, что пушистые светлые пряди щекочут лицо, а тонкий запах зимы, свежести и цветов захлестывает волной.

– Спасибо, – полушепотом-полухрипом.

– За что? – непонимающе выдыхает Катя куда-то в шею.

– За все. Ты знаешь. – На миг закрывает глаза – как будто хочет вобрать ее всю в себя: цветочный запах духов, апрельскую синь строгих глаз, тепло, сияние, свет. – Спасибо.

Подхватывает с земли намокшую от снега сумку и скрывается в поезде, больше не обернувшись.

Зная: теперь остаток его пути будет освещать строгий прохладный свет. Чтобы ни произошло, отныне и навсегда – потому что часть этого света навсегда останется в нем.

Листы календаря осыпаются пожухлой листвой – год неуклонно подходит к концу. Бесконечный тяжелый год – хотя какой год у них был простым?

Ире страшно надеяться, мечтать, ждать – но так хочется, чтобы, однажды начавшись, ничего уже не заканчивалось: чтобы неизменно каждое утро просыпаться с Пашей в одной постели, готовить по очереди завтрак, ездить на выходных на дачу, кататься на лыжах и пить глинтвейн у камина; ходить в гости к друзьям или пропасть с радаров, отключив телефоны и посвятив друг другу весь день – чтобы из постели вылезать только за вином, кофе и пиццей; устраивать семейные посиделки с мамой, Сашкой и его новой девушкой – потому что важнее семьи не может быть ничего.

Просто жить. Жить и чувствовать.

Ведь однажды зажженное солнце не погаснет уже никогда.