Текст книги "На краю темноты (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

========== 1. Кровь и вода ==========

Кто никогда не стоял на краю, тот не живет. ©

Ближе к ночи расходится дождь.

В больничном парке сыро и ветрено; холодные капли дождя ползут по шее мурашками, скользят за воротник.

Стыло.

– Да не трясись ты. Выкарабкается. Карпов еще и не из такого выбирался, – голос у Ирины резкий и хриплый; сигаретный дым рассасывается в свежем воздухе – едко пахнет сгоревшим табаком и жженной вишней.

– Откуда вы знаете? – Катя сидит предельно-прямо, смотрит в ночную черноту перед собой и на реплику даже не поворачивается.

– Знаю. Чувствую, – и ничуть не кривит душой – это не любовно-предчувствующее и даже не человечески-сострадательное, скорее зверино-общее, как у хищников одной породы.

Молчат. Ира недокуренную сигарету отправляет в бреющий полет; встает неловко – Катя, тоже поднявшись, на миг придерживает ее за локоть.

– Я сейчас вызову такси, может быть, вы со мной?

Отсыревшая тишина разрывается тихим горьким смешком.

– Помочь хочешь? Выбери более достойный объект.

Поудобнее перехватывает трость и тяжело ступает в ночной ветреный сумрак. Катя мимолетный взгляд бросает на тревожно светящиеся окна больницы – где-то там, в пропитанном хлоркой и лекарствами коридоре, под заботливым вниманием врачей бьется в истерике Светлана.

Дождь усиливается.

– Что там Карпов? – зачем-то спрашивает Паша, когда Ирина Сергеевна, измученная и промокшая насквозь, неуклюже устраивается на соседнем сиденье.

– Жить будет. Наверное.

Тянет из пачки невесть какую за день сигарету и тут же вздрагивает – теплая ладонь в протестующем жесте накрывает пальцы.

– Не надо, Ирина Сергеевна. – Ткачев смотрит ей в лицо как-то слишком внимательно и серьезно – и от этого взгляда вдруг хочется съежиться, сжаться, но Ира только непонимающе вздергивает бровь. Затем, вновь чему-то усмехнувшись, до упора опускает стекло машины – полупустая пачка сигарет летит на бликующий ночными огнями асфальт.

Ткачев молча заводит машину и на начальницу больше взглянуть себе не позволяет. Ира устало откидывается на спинку сиденья и закрывает глаза.

Тошно.

Паша провожает ее до самой двери; смотрит, как подрагивающие пальцы с трудом удерживают связку – отбирает ключи и сам отпирает замок.

– Спасибо что проводил, Паш.

Накрывает гребаным дежавю. Только сейчас Ирина Сергеевна кажется еще более измученной, будто бы подбитой – тревога в глазах Паши увеличивается в геометрической прогрессии.

– Ирин Сергевна, у вас кровь.

Ира перехватывает его взгляд на рукаве кителя – и дурнота накатывает с новой силой. Сглатывает. И вдруг смотрит на Ткачева в упор – секундно лишь, но в ее взгляде такое отчаянное небросайменя, что у Паши что-то останавливается и леденеет в груди.

Все также молча переступает порог.

На столе – пустые стаканы; ломтики сыра на тарелке остаются нетронутыми, зато бутылка виски почти опустошена.

– Паш, будешь уходить, просто дверь захлопни.

Зимина, заметно прихрамывая, скрывается в спальне – Паша провожает ее взглядом по-прежнему молча; затем вдруг с силой грохает по столешнице кулаком, выругавшись сквозь зубы.

Телефон требовательно заходится вибрацией – на экране "Марина" и еще значки десятка непрочитанных сообщений. Ткачев тупо смотрит на дисплей, не сразу врубаясь даже, что это за Марина и кой черт она звонит ему среди ночи. Затем сбрасывает вызов и просто вырубает мобильный.

Мрачным взглядом окидывает кухню и тянет с кресла аккуратно свернутый плед. Никуда он не уйдет сегодня отсюда, и пошло оно все нахер.

Ливень за окном наконец-то стихает.

========== 2. Самообман, (не)обоснованная ревность и передозировка отчаянием ==========

Марина встречает заплаканными глазами, недовольным поджатием губ и заботливо приготовленным завтраком.

– Паш, ты где был? Я всю ночь не могла до тебя дозвониться! – бьет в спину разрядом.

– На работе, – с неохотой оборачиваясь, оправдывается Ткачев через силу, откровенная ложь по гортани растекается противной липкостью.

У Марины в ее кофейных концентрация раздражения переходит пределы.

– На работе? Всю ночь? Паш, от тебя женскими духами несет как от парфюмерного магазина! И алкоголем, кстати, тоже! У тебя что, кто-то есть? – на последнем вопросе голос предательски ломается весенним ледком. И от этой несвойственно-истеричной интонации, так не подходящей его легкой веселой Марине, Пашу накрывает внезапно и жестко.

– Мариш, ты чего? Нет у меня никого, – безнадежная правда вскрывает абсолютной искренностью. Бережно тянет Марину к себе, утыкается в пушистые каштановые пряди лицом и запахом ее духов пытается вытравить из груди сочувствующе-густое отчаяние.

Анестезия не действует.

Утро после вчерашнего ливня сырое, хмурое, неприветливо-стылое. Ира неторопливыми глотками пьет слегка остывший кофе (надо же, какой ты заботливый, Паш), безрадостно смотрит в серый квадрат окна и неожиданно остро не хочет идти на работу. Сказать откровенно – не хочет совсем ничего.

Но все-таки старательно гладит форму, тщательно красится перед зеркалом рекордные пятнадцать минут и заставляет себя выйти из квартиры.

Жизнь продолжается, и мир вокруг мало волнует, что сам ты давно немного умер.

Иру отпускает только после третьего бокала. Улыбки уже не отдают откровенной фальшью, а усталость больше не кажется такой неподъемно-давящей.

Лед в подреберье медленно плавится.

И может быть, дело не только в согревающей жгучести элитного коньяка – мимолетно-теплые бархатистые взгляды Ткачева вскрывают застывшие айсберги.

После четвертого бокала, ловя очередной внимательно-обеспокоенный взгляд, Ирина чувствует острую необходимость подышать.

Обводит взглядом изрядно нетрезвую компанию и незаметно выходит за дверь.

Дышать становится чуть-чуть легче.

У Паши в крови доза алкоголя уже изрядно выше нормы; пульс зашкаливает как от передозировки адреналином.

Вдруг ловит себя на том, что окруженная свитой Ирина Сергеевна занимает его внимание куда как больше, чем собственнически жмущаяся к боку Марина – жгучее раздражение просверливает под ребрами гребаную черную дыру.

В последней отчаянной попытке отрезвления тянет Марину куда-то в глубину затихших пустых коридоров, о больном через силу стараясь не думать.

Это пройдет. Сейчас. Завтра. Когда-нибудь.

Когда за поворотом стихает перестук каблуков, Ткачев успевает лишь чертыхнуться.

Гаснет свет.

У Марины податливо-мягкие губы, отдающие теплой коньячной терпкостью, отчего-то осторожно-неловкие касания рук и внезапно-зашкаливающая нежность на грани отчаяния – почти как у него самого.

Жаль, что совсем не к ней.

Новый приступ боли пробивает навылет.

Что ты со мной делаешь, господи? Даже сейчас.

Еще сильнее сжимает зубы.

Вали нахер из моих мыслей. Пожалуйста.

Требовательно рвет ворот форменной рубашки; губами ловит беззащитный горячий выдох. И вздрагивает тут же, поспешно жмурясь – безжалостный электрический свет бьет по глазам.

Паше кажется, что его тоже бьет – резко, метко, под дых.

Вместо ласковых кофейных куда-то прямо в самую душу смотрят растерянно-больные янтарные.

Боль достигает критической точки.

========== 3. За пределами нежности, за пределами боли ==========

Когда Ткачев настойчиво целует ее снова, Ира впервые за гребаную вечность чувствует себя живой.

На несколько секунд закрывает глаза – позволяет. Себе? Ему? Грудную клетку разрывает горячей отчаянно-острой болью – задыхается. Но Ира впервые, впервые, черт возьми, не хочет, чтобы это заканчивалось.

Если нам больно – мы живы.

И когда Паша осторожно тянет ее за запястье прочь из пустого гулкого коридора, Ирина даже не думает возмущенно вскинуться, отрезвить, напомнить – о Марине, о том, что завтра он пожалеет, да и о самом запретном тоже. Просто послушно шагает за ним в душные звездные сумерки, умело отключая несвоевременные пока сожаления.

Думать она будет завтра.

Завтра вам будет больно.

Ткачев гонит так, словно пытается сбежать от собственных демонов. Педаль газа в пол до упора; лихорадочно-дикий взгляд – на дорогу. А Ира думает внезапно с яростной обреченностью, что это, пожалуй, было бы не самым худшим финалом – влететь сейчас куда-нибудь на предельной скорости и больше уже точно не чувствовать ничего.

Бросает взгляд на окаменевше-сосредоточенное лицо Паши – и новый приступ боли скручивает до остановки дыхания.

– Тормози! – собственный голос бьет по вискам набатом. – Ткачев, тормози, мать твою!

Шины по асфальту взвизгивают протестующе, а в резко раскрытое окно шквальный ветер вносит запах терпкой листвы, придорожной пыли и нахлынувшего безумия.

Смотрят друг на друга не отрываясь. Пытаются дышать.

Одновременно не тянутся – рвутся навстречу.

Крышу срывает тоже.

Ира безуспешно шарит по стене рукой в поисках выключателя – сбивается. Горячее дыхание Паши опаляет навылет, пальцы нетерпеливо из петель вытягивают пуговицы – Ира дергается невольно, тут же нездоровой ногой вписавшись в угол тумбочки.

Боль перед глазами взрывается искрами.

– Больно? – Паша в тускло вспыхнувшем свете коридора смотрит встревоженно-пристально; ладонью медленно ведет по ноющей лодыжке вверх, так бережно, будто боится обжечься.

– Нет, – выдыхает Ирина Сергеевна едва слышно. Паша несколько секунд смотрит ей прямо в глаза, и от необъяснимой горечи становится трудно дышать. Впервые за целую вечность он видит.

В непроницаемо-черных омутах – Баренцево море горячих слез.

Ира впервые за гребаную вечность узнает, что такое нежность.

Когда Паша осторожно подхватывает ее на руки, это даже не кажется чем-то абсурдным, неправильным, неестественным – может быть потому, что сам он запредельно-искренний, отчаянно-настоящий – а что у нее за эти бесконечные годы было искреннего и настоящего?

Ничего, включая ее саму.

И прежде, чем Ткачев успевает обеспокоенно подорваться, начиная тараторить что-то вроде "где у вас обезболивающее" или "надо лед приложить", Ира молча накрывает его горячую ладонь прохладными неловкими пальцами, вздрагивая непроизвольно.

Какой же ты живой, господи.

И почти ненавидит себя за этот жест, почти отстраняется – но Паша сам жадным рывком тянет ее на себя.

В прохладном мягком полумраке тают лишние слова и ненужные объяснения. Взаимно-отчаянная боль наконец-то стихает.

Штормовая волна ломаной нежности накрывает обоих.

========== 4. Холодное утро, уроки человечности и (не)предсказуемость ==========

Утро встречает блеклым холодным рассветом, шквальным беспорядком в спальне и предсказуемым сожалением.

Что точно нельзя назвать предсказуемым и логичным – суетящийся на кухне Ткачев, раскладывающий по тарелкам горячие сырники и колдующий над кофейной туркой на плите. Для Иры, готовой к любым крайностям – от того, что он сбежит от нее еще до рассвета к своей Марине и забудет все как страшный сон, до того, что возненавидит ее еще сильнее, – подобное кажется таким абсурдом, что даже смешно. А когда Паша поворачивается к ней с неловко-теплой улыбкой и мягким "доброе утро", абсурдность зашкаливает настолько, что Ире хочется просто исчезнуть – закрыться в ванной и просто переждать этот нелепый приступ невесть откуда взявшейся заботы о ней.

Детский сад, ей-богу.

Вместо этого проходит к столу, попутно цепляя с подоконника пачку сигарет.

– Доброе.

Ткачев несколько секунд смотрит, как она торопливыми глотками отпивает кофе и щелкает зажигалкой. Не выдерживает.

– Ирин Сергевна, а вы всегда так завтракаете? – и в этом его "ИринСергевна" вместо сдержанной отчужденности столько уважительной нежности, что задохнуться впору.

У Зиминой в ее янтарных – густое недоумение и молчаливо-насмешливое "чтонатебянашло?". Ткачев также молча отбирает зажженную сигарету, тушит о край блюдца и отправляет в мусорное ведро вслед за полной пачкой.

– Чтобы я этого больше не видел, ясно? – и в его голосе такая неправильная встревоженная забота, что под ребрами что-то ломается с оглушительным грохотом.

Может быть, айсберги застывшей жестокости?

Паша умело помогает ей сменить повязку на ноющей ноге, терпеливо ждет в прихожей, пока Ирина прихорашивается перед зеркалом, а по пути на работу покупает ей обезболивающее в ближайшей аптеке – и последнее добивает окончательно.

Ира тупо смотрит на злосчастную упаковку таблеток – натянутая до предела струна в груди звенит оглушительно-больно и кажется вот-вот лопнет.

– Паш, спасибо, что подвез, дальше я сама, надо пройтись, – и торопливо дергает ручку двери.

– Да, конечно, – как-то чересчур понимающе кивает Паша и заводит двигатель. Не надо быть гребаным Шерлоком, чтобы понять – она не хочет, чтобы их видели вместе.

А на что ты рассчитывал, собственно?

Но прежде, чем вспыхнувшее внутри раздражение успевает достигнуть точки кипения, Ирина вдруг наклоняется и мягко целует его в щеку – будто за что-то благодарит.

И в этом прикосновении прощальной нежности такой абсолют безнадежности, что боль пробивает навылет. А еще – осознание.

Дышать без нее решительно нечем. И незачем.

В больничном коридоре канонно-резко пахнет хлоркой и лекарственной въедливостью; мельтешащие перед глазами белые халаты сливаются в бесцветный монолит.

Светлана жмется к холодной бетонной стене, выкрашенной унылым блекло-зеленым, ломает пальцы и дрожит как-то вся – от беспокойно двигающихся рук до искусанных губ и нервно вибрирующего голоса.

– Операция... может потребоваться еще одна... – пальцы терзают накрахмаленную ткань халата; загнанный взгляд упорно уходит в сторону. – Сказали... если еще одна кровопотеря... может не выжить, – сбивается на нервический всхлип.

Катя несколько секунд полирует взглядом дверь палаты, затем разворачивается так резко, что халат на плечах раздувается парусом. Даже не потрудившись бросить Светлане что-то дежурно-успокаивающее, стремительно взлетает вверх по ступенькам к кабинету врача – дробь каблуков отлетает от стен звонким эхом.

Перед лицом смерти все равны, и неважно, чего в тебе больше, звериного или человеческого – суровая арифметика жизни, а Катя всегда знала толк в математике.

Гул приборов в палате размеренно-нудный, бесчисленные проводки тянутся к кровати щупальцами. Катя, стараясь не смотреть в землисто-бледное лицо бывшего начальника, проходит к соседней кровати, закатывает рукав форменной рубашки и невидящим взглядом смотрит на отточенно-ловкие движения медсестры, суетящейся с капельницами и шприцами. Вздрагивает, когда под кожу жадной пиявкой входит игла; закрывает глаза, пытаясь отключиться от противного механического писка, бьющего по ушам.

Вспоминает.

========== 5. Леди и звери ==========

...назад

– Плохой прикол, кукла.

Взгляд у нового начальника пристальный, цепкий, неподвижный – как у хищника, притаившегося перед броском, а в пренебрежительной сухости интонации – ни намека на вынужденно-вежливое "попробуем сработаться". Здесь ей по умолчанию не рады, и даже стопка документов, красноречиво свидетельствующих о том, какой капитан Лаврова ценный работник, начальника СКМ, похоже, нисколько не впечатляют.

Катя до предела выпрямляет и без того по-офицерски ровную спину и в обледенелую пустоту застывше-зеленых глаз смотрит спокойно и прямо.

– А вы, простите, ко всем своим подчиненным так обращаетесь? – и в голосе тонкая насмешка похрустывает первым ледком – ровно настолько, чтобы это не прозвучало дерзостью.

Подполковник вальяжно откидывается в кресле и вглядывается в новую сотрудницу чуть внимательнее.

– Язвить умеешь, это я понял. А какими-нибудь полезными для дела достоинствами можешь блеснуть?

– А у нас что, рекламная пауза, чтобы расхваливать свои деловые качества? Или я все-таки могу уже пойти работать? – парирует сходу.

Когда за язвительной девицей-колючкой с внешностью ромашки захлопывается дверь, Карпов хмурый взгляд переводит на забранное решеткой окно и бесконтрольно злится. Подполковник Карпов привык доверять своему звериному чутью, а сейчас это чутье подсказывает ему только одно: с этой железной леди в погонах неприятностей они не оберутся.

В коллектив (правильнее сказать – стаю) Катя не вписывается как-то сразу и окончательно – потому что единственная девушка среди карповских отморозков, потому что слишком привлекательна и надменна, чтобы стать «своим в доску парнем», потому что умна как-то чересчур – не только с неженской логикой разматывает самые запутанные дела, но еще и замечает в новом отделе то, чего другие достаточно сообразительные предпочитают не понимать.

Катя, хоть и блондинка, но далеко не дура – с оперской цепкостью, мужским умом и женской интуицией подмечает и понимает даже чуть больше, чем следовало, и вывод из наблюдений получается неутешительным: ее начальник подполковник Карпов далек от образа образцово-показательного мента, а если совсем жестко и прямо – самый обыкновенный оборотень в погонах, который плевать хотел на все законы, нормы морали и проявления человечности.

Яркую иллюстрацию этого Катя наблюдает в самое ближайшее время, когда возвращается в отдел поздно вечером за забытым мобильником. В затихшем коридоре даже сквозь тяжелую дверь допросной отчетливо слышатся глухие удары и отрывистый мат – Кате, стремительно влетевшей внутрь, кажется, что попала не то в какой-то дешевый боевик, не то в фильм ужасов: на заплеванном грязном полу корчится окровавленный парень, пытаясь укрыться от града сыплющихся ударов.

– Что здесь происходит?! – разрезает гулкую тишину вопрос почти риторический.

– Дверь закрой с той стороны, – лениво цедит Карпов, невозмутимо вытирая платком окровавленные ладони. А затем, повыше закатав рукава форменной рубашки, приподнимает парня за шиворот и, отпихнув к стене, наносит в качестве решающего аргумента контрольный размашистый удар в солнечное сплетение.

– Вы что делаете? Вы же его убьете! – поспешно-резкий перестук каблуков затихает совсем рядом.

– Выйди отсюда, я сказал! Со слухом проблемы?

Несколько секунд неотрывно смотрят друг другу в глаза – у Лавровой в ее апрельских – изумленное кипящее возмущение, в по-звериному застывших Карпова – абсолютно-бесчувственное ничего.

Катя отходит первой – вскидывает подбородок и чеканит непримиримо-резко:

– Это вы выйдите, Станислав Михайлович. Иначе завтра мне придется доложить обо всех ваших подвигах начальству.

Стас долю секунды стоит неподвижно, затем переводит взгляд на скрючившегося на полу несговорчивого бизнесменишку и молча направляется к выходу. В конце концов, лишние неприятности ему совсем ни к чему, а воспитательную беседу и без того можно считать продуктивной – переговоры в подобной форме подполковника Карпова еще ни разу не подводили.

Новый рабочий день после выходных встречает мертвой тишиной – Катя, пристраивая на вешалку пальто и метким броском закидывая сумку на стул, не слышит даже формально-вынужденного приветствия – опера, зарывшиеся в отчеты, одновременно одаривают выразительными взглядами, а затем подчеркнуто-сосредоточенно углубляются в работу.

– Понятно, – роняет в пустоту Лаврова, так и не дождавшись дежурного "привет" – хотя на самом деле не понимает ровным счетом ничего. Дергает узел душащего галстука и устраивается за столом, но не успевает даже раскрыть папку с делом – в кабинет вваливается припозднивший Воронов.

– Лаврова, тебя Стас вызывал, – бросает, как-то подчеркнуто не глядя в ее сторону, и выглядит озадаченным.

Непонимание происходящего достигает критической точки.

– Ты че, кукла, совсем охренела?

Карпов на своем месте подчеркнуто спокоен и якобы расслаблен – и если бы не недавняя сцена в допросной и взгляд, которым сопровождается реплика, можно было решить, что прекрасно держит себя в руках.

– Простите?

Катя только непонимающе приподнимает брови – ждет, когда хоть кто-то объяснит, какого черта творится в отделе с утра.

– Ты тут святошу из себя не строй, – все также подозрительно невозмутимо выговаривает Карпов, а смотрит так, будто мысленно уже руки на изящной шее смыкает мертвой хваткой. – Скажешь, не твоя работа?

На столешницу, шурша свежими листами, вспархивает утренняя газета, предусмотрительно раскрытая на нужном развороте.

«Ад на "земле": как районная милиция вымогает деньги у бизнесменов и что происходит с теми, кто не хочет делиться», – бьет по глазам броский заголовок. А чуть ниже, в массиве буквенных переплетений – фотографии подполковника и его недавней жертвы в очень плачевном виде.

– Впечатляет, – кивает наконец Катя и поднимает на начальника вопросительный взгляд. – Только я здесь причем?

Смотрит открыто и прямо, не прячет глаз – это сбивает с толку. И бесит еще сильнее.

– Скажешь, ни причем? А кому это еще во всем отделе могло бы понадобиться? Это же ты у нас тут борец за справедливость, мать твою! И подружка у тебя журналистка, неплохое такое совпадение?

– Станислав Михайлович, но я… – прерывается практически рыком.

– Вон пошла! Уволена нахрен! И скажи спасибо, что я баб не трогаю, а то быстро забыла бы, как стучать!

– Да послушайте…

– Вон пошла, я сказал!!! – почти звериное оглушительное рычание бьет по вискам. Катя пару мгновений не двигается, судорожно кусая губы – неизменная выдержка стремительно трещит по швам. Смотрит в искаженное звериной яростью лицо подполковника и молча выходит за дверь.

В идеально-ровной спине что-то незаметно и страшно надламывается.

На работе Катя появляется только через неделю. С облегчением замечает, что кабинет практически пуст, не считая дымящего в форточку Воронова, и поспешно скидывает в первую попавшуюся коробку какие-то мелочи – ручки, карандаши, блокнот с записями, листочки с понятными только ей надписями и схемами.

Обводит взглядом кабинет и выдыхает неожиданно свободно – фанатично любящая свою работу капитан Лаврова впервые ничуть не жалеет, что придется уйти.

Подхватывает сумку, набрасывает на шею шарф и уже тянется к ручке двери, когда со спины бьет глуховатое:

– Кать, подожди. Вот, возьми

Воронов, обыденно-хмурый и какой-то растерянный, протягивает букет подмерзших тюльпанов и смотрит куда-то вбок.

– Спасибо, не стоит. Я же у вас уже не работаю. Ну, почти, – улыбается уголками губ.

– Да просто… возьми.

Катя медлит всего лишь мгновение – принимает букет и тянется к карману пальто.

– Спасибо. И передайте это своему начальнику, – на ближайший стол поверх беспорядочного скопления папок ложится миниатюрный диктофон. – Не забудьте только.

Поудобнее перехватывает букет в хрустящем целлофане и выходит в продрогшее мартовское утро, оставляя шлейф тонких прохладных духов и неуловимую недосказанность.

========== 6. Мартовским ветром ==========

...назад

Мартовский ветер за окном полощет ветви деревьев, раздирает плотную вату облаков в клочья.

У Карпова настроение более чем соответствует – тоже очень хочется что-нибудь растерзать до беспорядочно-кровавых ошметков и пустить навстречу холодному весеннему ветру. Стас чувствует себя круглым идиотом – и ощущение, надо сказать, не из приятных.

Рвет трубку телефона; пальцы в хрупкий пластик врезаются с такой силой – кажется, еще немного, и трубка пойдет трещинами. Совсем как хлипкое самообладание.

– Юра? Гарик на месте? Пусть ко мне зайдет. Да, прямо щас! Быстро, я сказал!

Осторожно устраивает трубку на рычаге и матерится в голос.

– Стас, вызывал? – запыхавшийся опер Гарик неосторожно грохает дверью – негромкий хлопок отзывается внутри оглушающей злобой.

– Ты че, урод, совсем страх потерял? – цедит Стас, пропуская риторический вопрос мимо ушей.

– Стас, ты о чем? Что-то я не...

– Пасть захлопни! – обрывает Карпов на полуслове. Топит палец в кнопке диктофона и на опера смотрит так, словно уже закидывает свежевырытую могилу комьями стылой земли.

Звенящую тишину кабинета заполняет механическое потрескивание, деловито-холодный голос Лавровой и вибрирующий, нервически-злой – самого Гарика.

– Вот сука! Все записала, – срывается.

– Сука здесь ты! – Карпов поднимается тяжело и неотвратимо; стоящий на пути стул грохает об пол. – Ты что о себе возомнил, мразь? Я тебя из такого дерьма вытащил! Гнил бы сейчас задрипанным участковым в какой-нибудь жопе мира! Это я тебя сюда взял, с Зиминой все утряс, бабок платил не меньше, чем другим, а ты меня в благодарность журналюгам слить решил? Да знаешь кто ты после этого? – И прежде, чем Гарик успевает отпрянуть, бьет – зло, метко, наотмашь; следом мертвой хваткой за воротник и затылком – в неровный бетон свежеокрашенной стены, раз, другой, третий.

Зверь внутри захлебывается яростью и кровью.

В служебном микроавтобусе накурено так, что нечем дышать; негромкий говор сливается в сплошной мерный гул.

– Стас, ну на кой черт ты ее взял, сами бы справились, бабы нам еще на задержании не хватало, – Пономаренко не слишком приязненным взглядом упирается в сидящую впереди Лаврову, сосредоточенно изучающую какие-то документы; в голосе – ни намека на дружелюбие.

– Да ладно тебе, Юрец, – миролюбиво вклинивается Воронов, – пусть покуражится девка в свой последний рабочий день, не все ж в кабинете торчать. Она все-таки опер, а не следак.

– Хорош трындеть, приехали, – обрывает увлекательную дискуссию Карпов, распахивая дверь.

Оперативники, выбравшиеся из салона, напряженно осматриваются и выглядят взбудораженно-оживленными – волки предчувствуют скорую кровь. Карпов оглядывает серые массивы заброшенных складских помещений, привычно-отрывисто отдает указания.

– Дима, Юра, вы заходите с обратной стороны. Остальные через главный вход. Лаврова со мной, – и первый шагает в боковую дверь, мысленно чертыхаясь – не будь с ними этой девочки-ромашки с задатками Шерлока Холмса, парни быстро поставили бы на место этих уродов, попросту их завалив. Принесла же нелегкая эту девку именно в его отдел...

По лабиринтам пыльных извилистых коридоров гуляет сквозняк; шаги в гулкой тишине кажутся оглушительно громкими. Лаврова, бесшумно продвигаясь где-то позади, замирает вдруг – Карпов затылком ощущает прекратившееся движение. А затем что-то резко и сильно толкает в спину, залепленный паутиной высокий потолок закручивается перед глазами, а боль в голове взрывается слепящими искрами.

– Стас! – откуда-то через мерное гудение пробивается тяжелый беспорядочный топот и перепуганный голос Димы; встать удается не сразу – головой о бетон приложился неслабо. В искажающейся реальности – толпящиеся в проходе опера, перевернутое лицо Воронова и неподвижная Лаврова.

Карпов тупо смотрит на расплывающуюся на светлой куртке кровавую кляксу. Осознание случившегося вбивается в мозг гвоздями.

Эта девочка-ромашка только что спасла ему жизнь.

========== 7. Лед, пламя и прогрессирующее безумие ==========

– Какая честь. Весь цвет нашей ментуры.

Карпов, опутанный паутиной проводов, землисто-серый, с голосом на грани хрипа, упрямо бодрится и выглядит скорее истерзанным хищником, чем человеком, побывавшим на самом краю.

– Ну и видок у тебя, Карпов. Краше в гроб кладут. – Зимина опускается на стул у кровати тяжело и неловко; смотрит спокойно-непроницаемо: в чернеющей заводи утомленных глаз – ни намека на приторно-липкое сочувствие в стиле слащавых мелодрам. Лаврова, методично выкладывая из шелестящих пакетов всевозможные фрукты – краснобокие яблоки, гранаты, солнечно-оражевые апельсины – на бывшего начальника не смотрит вообще, и от этого сдержанного внимания на душе будто... теплеет?

– Не дождешься, Зиминух, – привычно, хоть и слабо, скалится Стас. – Еще на свадьбе моей погуляешь. Ты ж мне обещала лезгинку с пистолетом в зубах, разве я могу пропустить такое шоу?

– Стас, там следователь... – вместе со Светланой в палату врывается резкий осенний сквозняк и надвигающаяся нервозность. – Здрасьте.

Замирает на полпути, растерянно теребит пояс халата. На Катю смотрит с явственной неприязнью, на Ирину – с откровенным испугом.

Теплый лед. Холодное пламя. И Светлана – несмотря на изломанную хрупкость, нервическую воздушность какая-то... никакая.

– Ну, нам, наверное, уже пора. Выздоравливайте, Станислав Михайлович, – первой легко и стремительно срывается Катя, ни на секунду не отступив от обыденной прохладно-сдержанной вежливости.

Стас ловит загнанно-тревожный взгляд Светы и улыбается через силу.

Становится отчаянно душно.

У кофейного автомата в холле пусто; молочная пена сползает в бумажный стаканчик снежной шапкой.

– Мне показалось, или Света была... не очень рада тебя видеть? Есть причина? – И если бы не измотанно-изможденный вид, Ира вполне могла бы сойти за заурядно-любопытную тетку, коротающую время в очереди за перемыванием косточек.

– Скажем так, – Катя усмехается уголком губ; смотрит, как неровные кофейные потеки размазываются по бумажным стенкам осадками, – Светлана почему-то видит во мне угрозу своему семейному счастью. – Получает в ответ ироничное вздергивание бровей и с улыбкой кивает куда-то за спину: – А это к вам.

Метким броском закидывает в урну опустевший стаканчик и скрывается в лестничном пролете, звонко цокая каблуками – такая отчаянно молодая, резкая, светлая, живая.

– Че, новая подружка карповская, что ли? – без особого, впрочем, интереса мимоходом роняет Паша и галантно перехватывает у начальницы тяжелую сумку с документами.

– Понравилась? – привычно-ехидно поддевает Ирина, тут же напарываясь на выразительный "ну и дура вы, товарищ полковник" взгляд. – Да подружка это громко сказано. Просто жизнь ему когда-то спасла. Ты ж знаешь, Стасик у нас всегда был такой железный, непобедимый, а тут какая-то баба его спасла... Представляю, что он тогда чувствовал...

Безумие прогрессирует.

Ира насквозь прокуривает легкие на холодном балконе и ненавидит себя за двоих.

Паша давно спит – спокойно и мирно спит в ее постели, и это кажется настолько же диким, насколько естественными кажутся их ночные вспышки безумия.

Пашу, похоже, не смущает совсем ничего – ни разница в возрасте, ни ее подбито-истерзанное состояние, ни то упорство, с каким она пытается избавиться от него, ни то, самое главное, о чем жутко даже подумать. А еще, оказывается, Ире страшно подумать еще об одном: о том, что Ткачева в ее жизни однажды может не стать – и это пугает похлеще всех застарелых пыльных кошмаров.

Ира вспоминает.

Чувствовать – это адски больно.

========== 8. Трещины ==========

Осень занимается первой желтизной – и Паша горит вместе с ней.

Ирина – ледяное всепоглощающее пламя, беспокойное, рыжее, незатухающее – не унять, не потушить. И Паша горит, сгорает в этом огне, распаляя еще сильнее – ярче, яростней, безумней.

Желая лишь одного: только бы это не заканчивалось. Никогда не заканчивалось.

Все сказки рано или поздно заканчиваются. Но вовсе необязательно – многообещающим «долго и счастливо».

Отрезвление приходит слишком поздно: мосты уже сожжены, бетонные стены разрушены.

Но ведь эта сказка была совсем не про нее и не для нее: сказка о кровожадной драконихе, отнявшей принца у прекрасной принцессы. Глупые аллегории, зато реальность суровая.