Текст книги "И вспыхнет лед (СИ)"

Автор книги: Леди Феникс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== Корабли в чужой гавани ==========

К тому моменту, когда у хоккейного клуба "Медведи" появляется новый спортивный директор, клуб переживает не самые лучшие времена. Проще и откровеннее – находится в глубокой и беспросветной яме. Проблемы с игроками, деньгами, руководством – адекватным и во всем разбирающимся; одно за другим поражения кряду.

И появление начальницы-женщины с неприкрытым скептицизмом воспринимают все – от настороженно-внимательных тренеров до откровенно насмехающихся игроков в раздевалке.

Вратарь "Медведей" Шмелев с вычурно-устаревшим именем Кузьма – балагур, душа компании, знаменитый блогер, звезда интернета, любимец пустоголовых школьниц. Просто Шмелев – вечно травящий байки и анекдоты, пустозвон, не лезущий за словом в карман, откровенно нахальный пацан, не стесняющийся ничуть высказать все, что думает или видит – как, например, красивую до неприличия женщину, без стука и стеснения ввалившуюся в раздевалку, потенциально полную полуголых парней.

– А я не представилась? Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор хоккейного клуба "Медведи".

У нее рукопожатие – спокойное и уверенное, а точеная ладонь ледяная, как если бы на улице разгар зимы, добрые минус тридцать и никаких перчаток.

Шмелев запоздало насмешками давится – высказанными и рвущимися с языка, с досадой признавая, что привычка острить оказалась неуместной и даже вредной. А еще, ловя затаенно-неприязненный взгляд непроницаемых пыльно-зеленых, понимает с сожалением, что лишился не только всех бонусов, но и малейшего расположения нового директора клуба.

Баба на корабле – быть беде, определенно.

Вика просто сбегает: из ставшего родным города, где случилась трагедия; с прежнего места работы; от сочувствующих взглядов коллег, друзей и знакомых; от звонков и визитов мамы, душу каждый раз заново выворачивающих.

Где-то там остаются беспросветно-изнуряющие одинокие ночи, дни опустошающе-жуткого оцепенения и выматывающих до сердечной боли слез. Остаются траурно-черные костюмы в шкафу с расшатанной дверцей; уютно-обжитая квартира с флером когда-то осязаемо-ясного счастья; остаются друзья и родные, сочувствующие поначалу, растерянно-неловкие после от колющего незнания – что говорить, как смотреть, чем утешить. Все остается там – все, кроме боли.

Вика просто спасается: в суетливости серых рабочих будней, в хлопотах по обустройству на новом месте, в наведении порядка и дисциплины на новой работе, в смене городов, гостиниц, обстановок, пейзажей, проносящихся в окнах автомобиля.

Вика – она как тот механизм из рекламы батареек с непозволительно долгим сроком службы, заведенный и все никак не разряжающийся: кнопку питания, кажется, выключить забыли. Вика – она как вечный двигатель, как программа, напрочь заглючившая в выполнении поставленной ей задачи, как прибор, работающий чисто на автомате. Вика – в бесконечных спорах и ругани по телефону, просиживающая за ноутбуком, чашками глотающая кофе, снующая по Дворцу, решающая вопросы, достающая тренеров, придирающаяся к игрокам, замороченная звонками, организациями, договорами – эта Вика внешне обыденная, настоящая, цельно-живая. Старательно-забывающая. Стремительно-сбегающая – от боли и от себя.

Но все батарейки рано или поздно садятся.

Свою очередную-случайную Шмелев без всякого сожаления выставляет на ночь глядя на улицу, в прощальном проявлении галантности вызвав ей такси. Искренне надеясь: новой встречи судьба ему не подарит.

Заваливается на диван со смартфоном, лениво пролистывая ленты в соцсетях: порция свежих шуток, восторженно-сюсюкающие комменты под недавно залитым видео, несколько обиженно-гневных сообщений от забытых-брошенных: таких же девушек-однодневок вроде той, что выставил недавно за дверь.

Тянущая скука сковывает скулы; становится непонятно отчего противно и жутко хочется спать. И, раздраженно вжимая палец в кнопку питания телефона, Шмелев морщится против воли от нелепо-несвойственной, едкой мысли, пришедшей вдруг: это все ему, кажется, нужно все меньше. Такое – скучное, предсказуемое, набившее оскомину и вызывающее зевоту. Не пробуждающее эмоций.

В свои двадцать с лишним Шмелеву до странного нудно, тошно и пусто жить. И хер его знает, как с этим бороться и вообще – надо ли.

========== Логическое завершение ==========

Смутное недовольство становится ясным и простым: одно за другим замечания, напоминания, предупреждения, больше похожие на угрозы. Каштанова – она как энерджайзер на шпильках, все замечающий, все успевающий и всем недовольный: ругается с кем-то по телефону, мимоходом бросает замечание опоздавшему игроку, цепляет взглядом очередной непорядок во вверенной ей территории, будь то проблемы с освещением, плохо заточенные коньки или еще какая-нибудь из тысячи мелочей – явных и совсем незаметных.

Раздраженный гул за створкой раздевалки замечает тоже. Лидирует, как обычно, Шмелев, – кто бы сомневался?

– А чего вы на меня-то так смотрите? – Неприязненно-холодный взгляд вскрывает не хуже скальпеля.

– Ну это же вы Чеховым зачитываетесь, "Каштанкой" например. Я вам настоятельно советую перейти на литературу для взрослых. Достоевский писал неплохие романы. "Идиот", например. – Гордо удаляется под одобрительные смешки – ответный выпад оценен в полной мере.

Шмелев хмурый взгляд ввинчивает куда-то под лопатки, ненавязчиво обрисованные тонкой тканью, – отмечает краем сознания, что единственная "баба на корабле" знает толк не только в классике, но и в правильных шмотках тоже.

А еще – бесит его неимоверно.

Лерочка – неполные восемнадцать, вызывающе-красная помада, юбка критически неприличной длины и забитые вырванными из контекста цитатками ленты в сецсетях – на фоне сомнительных фоток, разумеется. Корчить из себя начитанную интеллектуалку, оказывается, модно, даже если мозгов хватает лишь на то, чтобы запостить очередное селфи перед зеркалом – ладно хотя бы в белье.

Пока Лерочка, что-то непрерывно треща, показательно таскает его между стеллажами в книжном, презрительно кривясь на яркие обложки так называемого легкого чтива – выискивает не то Коэльо, не то Мураками – Шмелев со свойственной иронией думает, что на деле потолок ее литературных познаний вряд ли поднимается выше глянцевых журналов про косметику, парней и прочую бабскую лабуду – новая покупка, сто процентов, отправится к паре десятков остальных, заброшенных пылиться на шкаф: книжных полок в квартире Лерочки не водится по определению.

Шмелев, рассеянно сканируя обилие печатной продукции, впритык теснящейся на шатких конструкциях, невольно взглядом за очередную обложку цепляется: весьма дорогое и вполне себе красочное "обучающее пособие" с фривольными и более чем понятными картинками вызывает внезапную усмешку не без доли ехидства: недавняя сцена в раздевалке вспоминается очень к месту – идея по-детски хулиганской выходки созревает практически моментально.

Литература для взрослых, говорите?

У Вики от постоянной беготни по коридорам и этажам ноги гудят как после марафонской дистанции; в голове – разрозненными обрывками телефонные разговоры, результаты важных встреч, всяческая финансовая муть, путаница в документах и еще куча всего важного-обязательного-срочного, требующего ее непосредственного участия и пристального внимания.

Устало рушится в кресло; под столом сбрасывает туфли, давая отдых ногам; морщится, прихлебывая давно остывший кофе. Снова тянется к стопкам документов – взгляд недоуменно на каком-то ярком тяжелом издании останавливается. Машинально, на обложку не глядя, раскрывает страницы – замирает, в первые секунды не понимая искренне, как эта литературная порнография здесь оказалась, и только после на бумажный вкладыш натыкается: "Что вы там говорили про литературу для взрослых?"

– Идиот! – растерянно-разъяренно припечатывает диагнозом. Сомнительный "подарок" с брезгливой поспешностью отправляется в корзину для бумаг; гневно смятый листок-послание – следом.

Залпом допивает противный на вкус кофе, решительно придвигает к себе ноутбук, возвращаясь к работе – едким осадком недавнего раздражения мелькает мысль, что попала она не во взрослый хоккейный клуб, а в группу детского сада – выходки соответствующие.

Но самое поразительное – это вполне себе тонизирует.

Лерочка утомляет его уже на третью встречу – непрерывно-пустой болтовней, тягой постоянно селфиться – в кафешке, кино или в постели; привычкой занимать ванную часа по полтора; дурацкими приставаниями и расспросами, когда он, замотанный после тренировки, пытается сосредоточиться на отснятом видеоматериале для очередного монтажа, и еще множеством незаметных практически, но ужасно раздражающих заморочек.

В свои "за двадцать" Шмелев неплохо научился справляться со всякой бытовой мелочевкой, сносно для парня готовить, весьма прилично играть в хоккей и создавать видосы, которые не только заходят зрительской аудитории, но и помогают поднять бабла. Чему он точно не научился – расставаться со своими подружками мирно и без последствий.

Наивная надежда о бывшей больше не вспомнить надеждой и остается – и ее, и ее двинутого братца-качка, и пару его приятелей он теперь уж точно запомнит надолго, да и ноющие ребра и привкус крови во рту, видимо, тоже.

Поднимается неловко, на земле нашаривая отброшенную спортивную сумку и, чертыхаясь, сжимает зубы – ногу сразу прошибает стреляющей болью.

Завтрашний выезд, кажется, накрывается медным тазом, равно как и контракт – королева Виктория еще в прошлый раз соизволили предупредить, что очередного залета ему не простят – ни лично она, ни клуб в целом.

Прекрасно начавшийся сезон для вратаря Шмелева подходит к не менее блестящему завершению.

========== Старые переломы и новые трещины ==========

К утру боль не проходит – вгрызается с новой силой. Шмелев, едва задремавший, кое-как приподнимается на постели, взглядом мажет по циферблату часов.

До отъезда команды остается всего два часа.

– Шмелев, шевелись давай! Ты чем ночью занимался вообще?

Кузьма, последним заталкивая в багажное отделение сумку и с трудом забираясь в салон, тренерский окрик пропускает мимо ушей. На сиденье рушится, благодаря мысленно удачу за поистине царский подарок – отсутствие тренировки перед выездом.

Остается самая малость – пережить матч.

Ерунда совсем, правда же?

Бумаги ровными стопками ложатся по папками; предусмотрительно запароленный и отключенный ноутбук отправляется в ящик стола. Вика прощальным сканирующим взглядом – ничего не забыла? – окидывает кабинет; тянет со стола ключи.

А в следующую секунду от скрипа двери вздрагивает как от прогремевшего выстрела. И до того, как поднять глаза, уже знает – весь старательно выровненный и тщательно устроенный мир смоет волной штормовой, как песчаный замок в накатившую бурю.

– Здравствуй, Вика.

Вот так обыденно-просто, будто только несколько часов назад расстались, мило попрощавшись и договорившись увидеться вновь. Будто не было тех пустых и жутких ночей, унизительного развода и попыток с ужасным несчастьем справиться в одиночку. Будто не оставлял он ее трусливо – выплывай как знаешь, милая; будто не предавал так легко и мимоходом, со спокойной душой уйдя строить новую – счастливую – жизнь. В которой ни ей, ни воспоминаниям о дочери места ну никак не нашлось.

Из-под ног выбивают почву. Из легких – остатки воздуха.

– Вика, Викуля, тебе плохо?..

Он так приторно-ласково ее в другой жизни называл – в другой, тихой, уютной, счастливой. Совместной.

Но сейчас-то, сейчас-то зачем, господи?

"Плохо?"

Плохо ей было, когда в больничном коридоре на узкую скамейку рушилась, оглушенная известием о смерти дочери. Плохо ей было, когда толпа каких-то людей – близкие, кажется, – у заваленной цветами могилы заученно-банальные соболезнования высказывала. Плохо ей было, когда ночами в подушку выла, пока уставший от ее истерик муж где-то задерживался, прикрываясь раздраженно-предсказуемым "много работы". Плохо ей было, когда он ушел – без каких-то внятных объяснений и даже без пары фотографий их дочери, словно и помнить ни о чем не желая.

– Не называй меня так!

– Как скажешь. – С какой-то покорностью издевательской в смягчившемся голосе – Вика взгляд недоуменно поднимает, узнавая и не узнавая одновременно. Да нет, он все тот же, тот же знакомый, некогда родной Виктор, некогда любимый муж, некогда... Все та же щетина колючая на щеках, костюм идеальный, только взгляд серьезный странно, без самоуверенности извечной, которой так восхищалась когда-то, принимая за силу, непробиваемость, стойкость.

Опасно ошибаться в близких – тот еще аттракцион.

– Может, скажешь, что тебе нужно? У меня мало времени. – Деловито-ровно, без доли нервозности. Только пальцы, в ремешок сумки вцепившиеся, непозволительно неловкие и дрожащие – выдают безжалостно. И разжимаются тут же, когда тяжелым горячим выдохом висок опаляет как выстрелом:

– Ты.

Звон раскатившихся по полу дамских мелочей тонет в диком сердечном грохоте.

– Виктория Михайловна, у нас проблемы.

Вика, щурясь на нагло заглядывающий через шторы солнечный свет, осторожно приподнимается, кутается в одеяло, пытаясь сосредоточиться на смысле слов, бьющихся в трубку. Что-то о матче, о проблемах в составе, об очередном косяке Шмелева.

Раздражающе-знакомая фамилия обдает ледяным душем – моментально проясняется в голове и пропадает дремота.

– Что?

И, краем уха выслушивая отчет об очередных неприятностях, молниеносно натягивает на себя неприлично помятые вещи, так неправильно пахнущие вчерашним безумием. И слишком-родным парфюмом.

Вылетая из сумрачного гостиничного номера в душное солнечное утро, Вика даже благодарна Шмелеву и его новой выходке.

Хотя бы за то, что можно не думать о прошлой ночи.

========== Перемена мест слагаемых ==========

Рев трибун в ушах отдается гудением трансформатора.

Лед на пятаке взрывается искрами – фонтан брызг взметается колким крошевом. "Медведи" явно не успевают – увязают, не выдерживают темп соперника. Шайбы рикошетят одна за другой – от беспрестанного мельтешения перед глазами взлетают черные мушки. Дышать становится нечем; нетерпеливые тренерские окрики падают в пустоту.

Очередная шайба прицельно врезается в сетку ворот – Шмелев, как в замедленной съемке, подается в сторону, не успевая на долю секунды. В травмированной ноге сквозь заморозку обезболивающим вспыхивает адская боль, и темнота перед глазами накатывает душной волной.

– Василий Геннадьич, что с ним?

Раздраженная властность знакомого голоса тонет в грохоте распахнувшейся двери. Шмелев непроизвольно морщится: и от перспективы выслушивать очередные гневные нравоучения, и от взрывающейся перед глазами ослепительной красноты – в висках зарождается тупая пульсирующая боль.

– Ушиб сильный и вывих серьезный. Еще и обезболивающего наглотался, вот и результат, – голос врача команды поглощается плотной ватностью.

– Замечательно, – в тоне королевы Виктории предельная концентрация ядовитого сарказма и... усталости? – Только этого нам не хватало. Шмелев, последнее предупреждение было в прошлый раз. Больше такого не будет. – Тон выравнивается, обесцвечивается будто бы, становясь выскобленно-официальным и сухим: – Вратарь Шмелев, хоккейный клуб "Медведи" в ваших услугах более не нуждается.

Равнодушный хлопок двери в голове отдается уже привычным гудением, а из знаков препинания только черные точки перед глазами.

– Виктория Михайловна, что случилось? – низкий тренерский голос бьет со спины. И Шмелев, себя не контролируя, чуть поворачивается зачем-то, наблюдая, как носок изящной туфли по колесу огненно-красной машины мажет нервически.

– Да с машиной что-то. Специалисты подъезжали, сказали, в сервис нужно, работы не на один день... Хоть такси теперь вызывай.

Ну надо же, Победа Михайловна и без сарказма разговаривать умеют, оказывается.

Кривая усмешка на губах застывает беззвучным какого-блин-хрена, когда:

– Ну зачем же такси? Давайте с нами. Место у нас в автобусе есть, думаю, ребята против не будут... Никто же не против?

О, ну что вы, ну нет, конечно же. Раздраженная мысль растворяется в одобрительном гуле – от теплой компании команда определенно в восторге.

– А... это точно удобно? – в начальственно-резком тоне впервые – растерянность. О, сколько нам открытий чудных...

– Да что же здесь может быть неудобного?

Действительно.

– Шмелев, хватит спать на ходу! – окрик второго тренера в сознание входит раскаленным прутом, а взгляд против воли в тонкий силуэт вмерзается, когда крепкие тренерские руки Викторию, мать ее, Михайловну как-то неприлично бережно в салон втягивают.

Галантность-то какая, подумать только.

Шмелев в автобус неловко забирается самым последним, тут же зависая охреневающе: на его излюбленно-законном месте у окна восседает ее величество королева Виктория.

Приятной поездки, ага.

Шмелев просыпается среди ночи – за окном бархатная темнота разливается густыми чернилами; дорога под колесами автобуса стелется скользкой лентой. Кузьма, морщась от боли, к карману тянется за блистером с обезболивающим и замирает тут же, губы скривив непонимающе.

Прислонившись к его плечу, рядом мирно и охренительно неестественно дремлет госпожа спортивный директор. Мягкие каштановые завитки шекочут шею, а от тонкой фирменной блузки пряно веет какой-то нестареющей французской классикой – Шмелев осознает вдруг предельно ясно, что эта близость к спортивному, блин, директору его бесит как-то совершенно неправильно.

А еще – у нее, несмотря на разгар июня, волосы пахнут заснеженным январем.

========== Точки и запятые, а также другие знаки препинания ==========

– Не звони мне больше. Пожалуйста.

Вика закусывает губу до саднящей боли; остановившийся взгляд полирует бордовые лепестки пышных роз.

Вику давно не впечатляют увесистые охапки пошлых роз; Вику давно не впечатляют якобы-искренние заверения бывшего мужа, дурацкие напоминающие эсэмэски и его подчеркнутое желание "все вернуть".

Ведь возвращать, по сути, и нечего.

– Шмелев, далеко собрался?

Кузьма, не отвлекаясь на заданный вопрос, не глядя швыряет в сумку бутылку с водой – последнее, что оставалось в пустом уже шкафчике, и только потом разворачивается.

– Искать другой клуб, какие еще варианты? – цедит сквозь зубы, в упор смотря на Каштанову, почти потерявшуюся за тренерской широкой спиной.

– Я как раз по этому поводу. Мы с Викторией Михайловной обсудили... В общем, у тебя есть еще один шанс. В конце концов, в победе команды и твоя заслуга тоже. Правда, Виктория Михайловна?

– Последний шанс, Шмелев, – проговаривает с нажимом, не отводя взгляд, и в ее прозрачно-зеленых с отливом стали лед колется на симметричные кубики.

Честь-то какая, подумать только.

– Спасибо, Виктория Михайловна, – с затаенной усмешкой, нарочито выделяя подчеркнуто-вежливое обращение.

Кубики льда осыпаются крошевом.

Маленькие мальчики любят играть в машинки; мальчики постарше предпочитают смазливых штампованных кукол. Варьируются цвет волос и цвет глаз, рост и размер груди – пустоголовость и кукольность остаются неизменными.

И сейчас, глядя в толпе празднично разодетых гостей на Каштанову – яркую, пылающую, улыбчивую – Шмелев думает, что она вполне вписалась бы в стройный ряд глянцевито-привлекательных барби в витрине какого-нибудь магазина. Только для Барби в ней ехидства, ума, самодостаточности и деловитости непозволительно много – едкий концентрат, который даже кукольной внешностью не разбавить. И Шмелеву, по хорошему, надо от нее держаться подальше, но...

– Скучаете? – черти дергают за язык, не иначе.

У Каштановой на идеально очерченных губах – пылающе-алый оттенок помады, прохладный привкус шампанского и невысказанное дурацки-колючее "не настолько". Смотрит на него поверх бокала не отрываясь – золотистые искры света в глазах клубятся солнечной пылью. Чуть усмехаясь, отставляет бокал и протягивает ответно руку – позволяет вести. И, сливаясь с толпой танцующих, Кузьма запоздало думает, что даже идея подпирать весь праздник стенку, явившись на свадьбу товарища в одиночестве, была бы менее провальной, чем танцевать с Викторией, блин, Михайловной – абсурдность зашкаливает.

Хмелеет.

Шмелев, за все время выпивший лишь пару-тройку бокалов "за молодых", чувствует себя странно-пьяным – с вакуумом в голове, колотящимся сердцем и смутной дрожью на кончиках пальцев – точно так же, когда касался обнаженной спины Виктории, блин, Михайловны, тщательно сохраняя в танце сомнительную дистанцию.

В танце. Не в голове.

Уж не съехал ли ты с катушек, вратарь Шмелев?

Но его так неправильно все бесило! Буквально все – алым пламенем взметавшаяся легкая ткань роскошного платья, беззащитно открытые мраморно-белые плечи, теплая шелковистость кожи под пальцами, но больше – запах, запах ее, не по-летнему свежий, пробирающе-зимний, будто стылый поток январского ветра в раскрытую форточку.

Зудящая неправильность. Раздражающее несоответствие. Неразрешимый парадокс, притягивающий магнитом. И выводящее из равновесия неожиданное открытие: она была первой женщиной, которую ему хотелось бы разгадать.

И первой женщиной, которая стала его провалом.

========== Дорога, интимные подробности и севшие батарейки ==========

Мама звонит с утра. Давится слезами, причитаниями и жалостью – Вике остается только жмуриться до рези в глазах, закусывать костяшки пальцев и упрямо молчать.

Вике третий день подряд еда не лезет в горло; работа – в голову. Внушительная стопка бумаг на столе так и остается почти нетронутой – не хватало еще, чтобы по вине ее рассеянности клуб понес очередные убытки. Остается только сновать по гостинице, делая замечания хоккеистам; дергать беспрестанно тренеров, что-то уточняя и выясняя и требуя результатов; ездить во Дворец, проверяя лед и раздевалки, да ругаться по телефону, споря из-за каких-то пунктов в очередном договоре.

Лишь бы не думать о главном.

Тольконедумать.

– Каштанка что-то из-за за каждой фигни лютует, – бросает Шмелев в раздевалке в ответ на очередную жалобу недовольного выговором игрока.

– С цепи сорвалась, – очень удачно каламбурит кто-то.

И Шмелеву бы с удовольствием влиться в общий поток веселья, разбавляя смешки и гул голосов офигеть-какой-остроумной шуткой, но...

Но позавчера за ужином он видел, как Виктория Михайловна вылетела из общей столовой, так и не притронувшись к еде.

Но вчера поздно вечером, выбравшись на балкон, он, кажется, слышал из номера этажом выше сдавленные всхлипы и даже поморщился – от усталости приглючилось, не иначе.

Но сегодня утром, столкнувшись с Каштановой в безликом гостиничном коридоре, едва не рванулся ее поддержать – показалось или действительно пошатнулась, плечом неловко вписавшись в выступ обоечно-цветочной стены.

Но. Но. Но.

Но его это все совершенно ведь не касалось! Ни полные тарелки на ее одиноком столе, ни подозрительно покрасневшие глаза и нездоровая бледность, проступающая даже сквозь идеальный как всегда макияж, ни то, как вздрагивала судорожно на каждый телефонный звонок. Не касалось ничуть!

И только эти гребаные "но"...

Мобильный взрывается трелью прямо во время обеда – Шмелев, взглядом неосознанно вжигаясь в прямую спину Каштановой, сидящей за соседним столиком, реагирует не сразу и напарывается на раздраженное тренерское:

– Я, кажется, просил отключать телефоны до вечера.

– Простите, Сергей Петрович, – пропускает смысл слов и выразительный взгляд: отец никогда не звонит просто так потрещать за жизнь, особенно зная расписание сына. А значит...

Ножки шаткого стула вгрызаются в пол с неприятным скрежетом; дружно направленные взгляды присутствующих проходят сквозь.

– Мама в больнице. С сердцем что-то. Простите, мне надо ехать. – Судорожно шарит по карманам в поисках денег на такси; натыкается только на холодную звенящую мелочь. – Черт, где тут банкомат рядом...

– Шмелев, у нас вообще-то завтра игра, не забыл? Кем тебя прикажешь заменить, если не успеешь вернуться?

– Сергей Петрович, извините, что вмешиваюсь, но мне кажется, для Шмелева сейчас важнее другое. – Решительный перестук каблуков замирает где-то у него за спиной; а голос Каштановой больше обыденного раздраженно-сух. – В конце концов, будет лучше выяснить все на месте и вернуться, чем сидеть здесь и дергаться.

– Хорошо, – цедит Макеев, не в силах противостоять обрушившемуся напору. Переводит взгляд на Шмелева. – Но чтобы завтра...

Последние слова летят уже в спину, тают в стремительном цоканье каблуков – Каштанова догоняет его только на улице.

– Да успокойтесь вы уже. Садитесь.

Шмелев несколько мгновений непонимающе смотрит сначала на сверкающий бок машины, потом – на Каштанову.

– Ну не съем же я вас, – выдыхает как-то устало, дергая дверцу со стороны водительского места – и Кузьма, сам не понимая как, оказывается на соседнем сиденье, попутно набирая номер отца.

У Виктории Михайловны в машине пахнет дорогими духами и пряной горечью крепкого кофе – и скрутившее дикое напряжение вдруг отступает, наконец позволяя полноценно вдохнуть.

– Ну что там?

Виктория Михайловна от окна разворачивается слишком поспешно; так же нетерпеливо, с облегчением явным, сдергивает с плеч насквозь пропитанный больничным духом белоснежно-хрустящий халат. И Шмелеву кажется – ведь только кажется же? – что в голосе ее искреннее участие.

– Все нормально. Диагноз не подтвердился. Просто гипертонический криз. – Фразы рубленные и утомленные; плохо скрытая тревога во взгляде. И сейчас, глядя на этого непривычно собранного и серьезного парня, Вика не верит даже, что это тот самый хамоватый насмешник Шмелев – воспоминания о первой встрече глянцево-яркие и странно-отчетливые. А сейчас ей совершенно необъяснимо хочется мимолетно сжать его руку и выдать это бессмысленно-затертое уверение про "все хорошо" и "наладится".

Необъяснимо ли?

Ведь Вика помнит – помнит, как это страшно: мельтешение белых халатов, резко бьющий едко-лекарственный запах, казенно-безликие фразы врача, опрокинутая на плечи безысходность и рядом – никого.

Вика помнит, как это страшно – терять.

Дымчатая вуаль подступающих сумерек мягко стелется по шоссе; застиранно-белое небо набухает скорым дождем.

Виктория Михайловна снова за рулем – молчаливая, отстраненная и сосредоточенная. Предложение поехать вместе на такси зарублено на корню, но Шмелев и сам не отдает себе внятного отчета, кой черт его дернул снова сесть к ней в машину, и только запах новых сидений, французских духов и кофе по венам льется странным покоем – и не это ли есть ответ?

– Виктория Михайловна, спасибо вам еще раз. И что Макеева уговорили, и что...

– Я просто сказала то, что думаю, – обрубает сухо, не сводя взгляд с дороги. – Никакие дела, проблемы, работа, матчи... ничего нет важнее семьи, родных и близких, ничего...

И что-то рвется, сбоит в ее голосе на последних словах – но Шмелев, сбитый трелью звонка, пропускает горькие ноты. Только замечает вдруг, как Каштанова, удерживая одной рукой руль, а другой прижимая мобильный к уху, моментально-резко бледнеет – будто все краски разом стерли с лица.

– ... Нет, меня не интересует! Я же еще год назад просила вас удалить этот номер из вашей чертовой базы!..

Мобильный со стуком летит на пол салона; в голосе у неизменно выдержанной Виктории Михайловны красной нитью проходит больная дрожь. Шмелев даже поразиться не успевает – рвется вперед, перехватывая руль из ослабевших рук и в последний момент отводя машину от лобового столкновения с ближайшим столбом. Отшатывается на сиденье, пытаясь дышать; сердце в груди навылет грохочет – и не столько от страха.

Потому что неизменно выдержанная спортивный директор вдруг, беспомощно опуская плечи, утыкается лицом в ладони – дрожит.

– Виктория Михайловна, что-то прои...

Давится дурацки-дежурным вопросом и жгучим недоумением – Каштанова, медленно, будто надломенно выпрямляясь, неловко утирает лицо ладонью; дышит часто и рвано – будто воздух в легкие не идет. И, глядя на извилистые змейки потекшей туши на выбеленных бледностью щеках, Шмелев в первое мгновение глохнет от желания просто...

Просто неуклюже притянуть ее к себе. Просто бережно стереть влажные потеки кончиками пальцев, а потом невесомо коснуться трясущихся плеч и как гребаную мантру повторять, что все обошлось.

Но вместо этого резко дергает за ручку двери, вываливаясь в вечернюю преддождевую хмурость; жадно глотает едкий бензиновый дух и запах дорожной пыли.

Не дышится.

– Простите меня. – Каштанова дверью хлопает приглушенно; прислоняется к боку машины – и Кузьма готов поклясться, что это просто в стремлении на ногах удержаться. – Наверное, вам и правда нужно было поехать на такси. А то из-за меня чуть... – Сглатывает поспешно; взглядом отстраненно полирует световое пятно ближайшего фонаря. – Просто я сегодня... Моей дочери сегодня исполнилось бы четыре года. – И тон ее, на последних словах неестественно-омертвевший, в сознание врезается остро заточенным скальпелем.

Шмелеву – у которого из всех близких только вполне себе бодрые родители – представить не то что страшно, физически невозможно: каково это – терять. Терять – и жить после с прямой спиной, арктикой в голосе и выдержкой каменной.

Каштанова – вечные шпильки, элегантные яркие шмотки, острый язык, едкий концентрат деловитости, льдистой сдержанности и отчуждения. Каштанова – терпко-сладкий привкус звучно-победоносного имени на пренебрежительно кривящихся губах; слепящий всполох непозволительно-женского в абсолютно мужском коллективе; глухое раздражение и закипающая буря смутной боли под ребрами. И откуда бы знать ему, что страшнее бывает – настолько, что странно становится: после такого выживают разве?

Выживают, оказывается. Выживают – но только живут ли?

Неуклюже-сочувственная теплая горечь плещет в груди Гольфстримом.

========== Гольфстрим, антидепрессанты и проснувшиеся вулканы ==========

На часах – одиннадцатый час; на душе – необъяснимая смута.

Шмелев с невиданной прежде неуверенностью осторожно мажет костяшками по светлой двери и чувствует себя неописуемо глупо. Большое краснобокое яблоко в другой руке только усиливает ощущение легкой бредовости – какого хера, собственно, происходит? С тобой и вообще.

– Шмелев?

Кузьма только сглатывает судорожно, сам не понимая этой дурацкой робости, но все же переступает порог прохладного номера, торопливо соображая, что и как говорить. Не выходит ничего умнее, кроме:

– Это вот... вам. Вы же не ужинали, – протягивает пресловутое яблоко, ожидая что-нибудь язвительное в ответ.

– Спасибо.

Содержательный диалог, что и говорить.

– Может, чаю?

Шмелев торопливо кивает, затягивая и без того неловкую паузу; краем глаза отмечает на столике начатую бутылку вина – а что, тоже антидепрессант.