Текст книги "Улыбайся (ЛП)"

Автор книги: LadyEnterprise1701

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Элизабет ==========

Ему всего восемь лет, когда он впервые слышит эти безобразные слова из уст самодовольного юного аристократа. Мальчишке с ним нечего, собственно, делить и, тем не менее, он не может удержаться и не задеть за живое мягкосердечное темноволосое дитя Брокет-холла. «Твоя мать шлюха!»

Ощущение удара под дых сменяется жалящим негодованием, а то – ослепляющей яростью, и маленький Уильям Лэм, словно выпущенный из пращи камень, влетает в обидчика, который крупнее и сильнее его, так стремительно, что тот не успевает понять, что это сбило его с ног.

Все поражены. Маленький Уильям Лэм обычно кроток, как ягненок, оправдывая свою фамилию*.

Никто никогда не думал, что он может быть львом.

Он и сам не думал. До сего дня он ни с кем не дрался.

Когда его приводят к матери, окровавленного, вырывающегося, в слезах, решительная и волевая хозяйка Мельбурн-холла берет на себя заботу о любимом сыне. Она ведет его в ближайшую тихую комнату, моет его перепачканные руки и промокает порез на распухшей нижней губе. Маленький Уильям не плачет, даже не хнычет – только шмыгает носом, и слеза скатывается по ангельскому личику, столь несхожему с лицом человека, которого он величает отцом.

Элизабет Лэм, леди Мельбурн, не произносит во время этих процедур ни слова. Мелькает смутная мысль: она никогда не была так ласкова с ним. Она обычно добра, но не… не нежна. Не так нежна. Только если он очень-очень болен.

Наконец она опускается перед ним на колени, и ее пространные юбки разливаются вокруг нее пастельно-голубым складчатым морем, и он не знает, куда девать глаза. Его мать умеет так смотреть в глаза, что человек либо смирно складывает оружие, либо настораживается. Всё зависит от того, на кого и почему она смотрит.

Но он не чувствует себя ни смирения, ни желания обороняться. Он чувствует себя… уязвимым.

Мать стискивает его плечи и смотрит на него твердым, серьезным, почти отчаянным взглядом.

– Никогда не показывай другим, как тебе тяжело, милый, – шепчет она. – Каждый день, каждый день твоей драгоценной жизни до того самого мига, как тебя положат в землю, ты должен улыбаться. Ты должен не идти, а танцевать по жизни, и никогда, слышишь, никогда никому не показывать, как тебе тяжело.

Он моргает, он хмурится.

– Но как можно улыбаться, когда грустно?

– Можно. Поверь мне, – отвечает она, издав дрожащий смешок, – можно.

– И ты тоже улыбаешься, когда тебе грустно?

– Постоянно, любовь моя.

Он резче сводит брови. Но мама всегда такая весела и уверенная. Она всегда смеется. Она всегда делает что-то, о чего получает удовольствие – играет на фортепьяно ли, наблюдает ли за тем, как возятся в саду Брокет-холла он и его братья и сестренка, устраивает ли пышные банкеты, на которые им, детям, иногда удается мельком взглянуть, прежде чем их уложат в кроватки.

Маме бывает грустно?

Он бы ни за что не заподозрил.

– Мир неблагосклонен к грустным людям, Уильям, – говорит она. – Особенно мир, в котором мы живем. Поэтому ты должен быть храбр, ты должен отвечать ударом на удар. Твоя улыбка и способность отмахнуться от оскорбления – вот два твоих мощнейших оружия. Не отказывайся от них. Будь сильным, и пусть хребет твой станет крепче железного прута.

Она тычет его шутливо в спину, пробежавшись пальцами по позвонкам – и он ежится и хихикает, потому что ему всего восемь, и никто из ее детей так не боится щекотки, как Уильям, и она знает, как к нему прикоснуться, чтобы услышать этот веселый звонкий смех. Улыбка мелькает и на ее красивом лице, когда он, захлебываясь смехом, падает ей на колени. Она обхватывает его руками, зарываясь губами в густую копну темных кудрей.

Ему тепло, он чувствует себя в безопасности, и на миг ему кажется, что ему никогда не захочется покинуть надежный кокон ее любви.

– А тебе я тоже всегда должен улыбаться, мама? – жалобно спрашивает он.

Она окидывает его полным притворного ужаса взглядом.

– Это что же, ты хочешь прибегать ко мне в слезах, как твой младший братик, когда ему нужно зубное кольцо?

Уильям хихикает.

– Нет. Но… но если мне одиноко, можно прийти к тебе и попросить, чтобы ты меня обняла? Или если Пенистон надо мной издевается, можно прийти и сказать тебе? Или если…

Она приглаживает ему волосы, перебивая его:

– Ты можешь прийти ко мне с любой горестью или радостью, мой Уильям. Никогда об этом не забывай… ты понял?

Он кивает. Она крепче прижимает его голову к своей мягкой груди и тихонько баюкает его. От нее пахнет лавандой и жасмином, и ее темные локоны касаются его носа.

Он решает не спрашивать ее, правдивы ли обвинения Эдмунда. Улыбка на ее лице слишком настоящая, и теперь, зная, что не все ее улыбки настоящие, он не хочет, чтобы эта стала принужденной.

Лишь годы спустя он понимает, что смолчал тогда потому, что не до конца поверил ей, когда она сказала, что он может прийти к ней с чем угодно.

Комментарий к Элизабет

От автора: Леди Мельбурн была, кажется, превосходной матерью: она любила своих детей и создала в доме такую атмосферу, что ее дети были друг другу лучшими друзьями. Но почти нет сомнений в том, что Уильям не был сыном первого виконта Мельбурна: его биологическим отцом был, вероятно, один из любовников леди Мельбурн. Так что обвинение, скорее всего, было недалеко от истины (хотя на самом деле это один из братьев Уильяма избил другого мальчика за такие разговоры).

От переводчика: *«Лэм» в переводе с английского буквально значит «ягненок». Я знаю, что вы знаете, но вдруг вы не знаете?

========== Каро ==========

Она фея: маленькая, гибкая, с такими светлыми – бледно-золотыми – волосами, с такой молочно-белой кожей – однажды, во время прогулки по саду в Девоншир-хаусе, она ранит пальчик о шип розы, и кровь на этой белой коже кажется такой резко-яркой. Он берет ее руку и, прежде чем Каролина Понсонби успевает сообразить, что происходит, стирает алую бусинку шершавой подушечкой своего большого пальца.

Каро, как зовут ее друзья и родственники, пристально наблюдает за ним огромными зелеными, полными изумления и волнения глазами. Ей всего семнадцать, ему почти да не совсем двадцать, и оба они ощущают электрический разряд взаимного притяжения, желания и надежды на будущее – будущее, в котором они будут вместе, всегда и навеки вместе.

И на него это так не похоже, это рыцарство, это любовное томление. А может статься, романтик просто спал в его груди до сей поры в ожидании королевы фей, оживившей его своим прикосновением. Он стирает последний след крови и, убедившись, что укол настолько крошечный, что кровотечение не возобновится, склоняется низко над ее рукой и прижимается губами к ее ладони – прямо посередке.

Каро ахает, и, подняв взгляд, он замечает, как темнеет ее безупречно белое лицо, сияя розовым румянцем.

– Я люблю тебя, – шепчет он. – Всем сердцем, Каро.

Она улыбается дрожащей улыбкой.

– О, Уилл.

Больше она ничего не говорит, но в ее задыхающемся от счастья голосе плещется целый океан смысла. Он едва успевает выпрямиться в полный, теперь такой внушительный, рост – она подскакивает на носочки со всем тем энергичным озорством, что привлекло его внимание три года назад. Он смеется, ловя ее за тоненькую талию. Ее лицо так близко, что зрительные и тактильные ощущения напрочь лишают его выдержки.

Он целует ее впервые там, в саду, вкладывая в поцелуй всю свою любовь к ней, всю до капли, и не удивляется, когда она отвечает с равным жаром.

Впрочем, Каро ничего не делает наполовину.

Вскоре они женятся, вопреки возражениям ее матери, что она вступает в неравный для себя союз (опасения тещи, кажется, нисколько не умеряет тот факт, что его старший брат недавно скончался, а значит, он однажды унаследует титул и состояние виконта Мельбурна). Каро наполняет его, словно луч солнечного света, даря тепло и удовлетворение, и он надеется, так надеется, что сумеет стать ее противовесом, ее якорем, спокойной гаванью, куда буйный, неукротимый дух ее может прилетать на отдых.

Иногда он читает ей: она лежит, пристроив голову на его колени, и он перебирает пальцами ее волосы. В другие дни, когда он не занят в Палате общин, они выезжают на прогулку верхом. Каро наотрез отказывается ездить в дамском седле. Она одалживает у брата пару бриджей – и Уильям скоро узнает, что она не уступает ему в галопе. Они мчатся вместе по бесконечным акрам Брокет-холла, и ее пронзительный смех эхом вторит грачиным крикам.

А особенно ему нравится, когда они останавливаются, потому что тогда он может пустить свою лошадь рядом и обвить талию Каро рукой, поцеловать ее. Частенько, отстранившись, он замечает, что она еще не открыла глаза, упиваясь его лаской – и когда она их открывает, ее взор лучится озорством.

– Поймай меня, если сумеешь, – шепчет она и молниеносно снимается с места. Он со смехом всаживает шпоры в бока лошади, принимая вызов, и грачи над его головой поют громче, чем когда-либо.

***

Прогулкам приходит конец, когда выясняется, что она ждет ребенка. Беременность она переносит с удивительным терпением – но спустя несколько месяцев она будит его посреди ночи, цепко стискивая его плечо и всхлипывая, скорее от страха, чем от боли, и тогда он узнает, что в душе его милой сладкой Каро таится, закручиваясь воронкой, целый мрачный мир. Ей страшно – до смерти страшно – но чего она боится, он не понимает.

Он видит только, что она не переставая твердит: «Мне страшно, так страшно, пожалуйста, не оставляй меня, не оставляй меня, Уильям, пожалуйста, я люблю тебя» – и невзирая на возражения повитух и строгое осуждение обеих их матерей, не сдвигается с места. Он не отходит от нее, он держит ее за руку, он отирает пот с ее лба прохладным куском ткани, он водит ее, стонущую, по комнате, когда боль утихает.

Проходит полтора дня, и когда крупный младенец наконец выходит из нее, не издав положенного крика, сердце Уильяма ухает в пятки. Столько усилий и ради чего… ради мертвого ребенка, горько думает он, прижимая к себе рыдающую Каро.

Однако он слишком торопится с выводами. Повитухи хорошенько растирают ребенка, хлопают его по пяткам, и мучительную тишину наконец разрывает слабый хриплый плач. Каро облегченно стонет, роняя изможденную голову Уильяму на плечо, и его глаза наполняются слезами благодарности Богу, в которого он по-прежнему не совсем верит.

Он никогда не был счастливее.

Однако вскоре становится очевидно, что с их сыном что-то неладно. Маленький Огастас очарователен и прелестен, но он не развивается так, как полагается. Он истошно кричит по ночам, и даже Уильям начинает думать, не утыкана ли его колыбель булавками. Каро делается раздражительной – беспрестанный вой младенца треплет ее чувствительные нервы. Настает день, когда она уже не желает и видеть Огастаса.

– Он меня нервирует, – говорит она.

Уильям беспомощно моргает… и смиряется. Но он не в силах игнорировать необъяснимые мучения ребенка. Он берет на себя заботы о сыне каждый вечер по возвращении из Парламента. Содержимое пеленок Огастаса отвратительно, ребенок дергается от телесного контакта, а года в два у него начинаются припадки.

И всё же Огастаса скорее успокоит его папа, чем кто-либо другой. Уильям обнимает сына так часто, как может, и баюкает его час за часом. Огастас кричит – Уильям поет. Огастас бьется в припадке – Уильям зовет доктора и склоняется над сыном, приглаживая его волосы, стараясь удержать его на месте, не дать ему упасть с кроватки и пораниться.

Каро смотрит на всё это, и лицо ее застывает в болезненную маску. Уильям понимает, что она пытается притупить боль зваными вечерами и поездками в родительский дом, оставляя его и Огастаса в Лондоне. Он убеждает себя, что вовсе не возражает против ее отъезда. Возможно, разлука пойдет ей на пользу. Она вернется отдохнувшей, оживленной и будет готова сделать глубокий вдох, высоко поднять голову и улыбаться несмотря ни на что – как делает он. Как он всегда делал.

Ему так нужно сейчас, чтобы его королева фей отрастила себе железный хребет.

Он не знает, когда именно она познакомилась с Байроном. Когда до него наконец доносятся слухи о том, что Каро и Байрон близки – чересчур близки – и выставляют свою близость напоказ всему свету, он слишком занят политическими вопросами и заботой об Огастасе.

Больно. Ни от чего ему никогда не было так больно, как в ту ночь. В ночь, когда она в истерической ярости признается: да, она пошла до конца со своим поэтом, они консуммировали свои отношения в Девоншир-хаусе, пока Уильям мучился с каким-то особо хлопотным биллем в Лондоне – и теперь она не может вернуться к Огастасу, не может и дня больше вынести, смотря на ничего не выражающее лицо ребенка, иначе это ее просто убьет – и она ненавидит Уильяма за то, что тот позволил ей сбиться с пути истинного, заплутать в ее горе – и это он виноват, что ей понадобился мужчина вроде Байрона. В ту ночь, когда она признается ему во всем этом, Уильям напивается до бесчувствия и не слышит криков Огастаса, эхом разносящихся по коридорам их лондонского дома.

Когда он узнает, что его драгоценное дитя осталось в ту ужасную ночь в полном одиночестве, чувство вины едва не пожирает его заживо. Он никогда больше так не делает – по крайней мере, пока жив Огастас. И никогда никому не показывает, как ему больно. Ни когда Каро публикует свой гнусный роман… ни когда он замечает, что женщины прыскают, прикрываясь веерами, стоит ему пройти мимо… ни даже когда его мать, теперь яро ненавидящая Каро, спрашивает его, всё ли с ним в порядке.

Он отдал свое сердце королеве фей. Он доверил ей свое сердце… и она вырвала сердце из его груди и растоптала.

А потому, если Уильям Лэм надевает на лицо хладнокровную безрадостную улыбку и непроницаемую маску спокойствия, смирения и остроумной небрежности, быть может, ему так проще. Иначе он валялся бы на полу библиотеки в Брокет-холле, обливаясь пьяными слезами, пытаясь заглушить песни грачей в саду.

***

Когда Байрон отвергает ее (о чем все знали заранее), Каро безутешна. Она ухитряется найти путь домой. Уильям открывает дверь, и хрупкая фигура, которую он не узнает, падает ему на руки.

Все советуют ему выкинуть ее на улицу. Прогнать прочь, в Девоншир-хаус, туда, где ей и место, в эту обитель порока и разврата.

Он не может этого сделать. Раненая гордость заходится криком, веля ему не обращать внимания на ее кашель, на ее слабые мольбы о прощении, а он… в нем жив еще юноша, помнящий девушку в саду с капелькой крови на белом пальце, эфемерную королеву фей, бросившую ему вызов: поймай меня, если сумеешь. Она по-прежнему живет где-то внутри этого скелета в форме женщины, и этой девушке он решает дать шанс.

Она быстро угасает тусклыми зимними днями. Он не отходит от нее, и она льнет к его руке, и хватка ее всё слабее, и однажды ее обессилевшие пальцы просто покоятся недвижно в его сжатой ладони, а дыхание ее так затруднено, что она едва может говорить. Он гладит ее по волосам, проводит большим пальцем по бровям. У нее серая кожа. Слезы комом встают у него в горле.

– Я люблю тебя, – сдавленно шепчет он, совсем как много лет назад. – Всем сердцем.

Веки Каро трепещут, приподнимаясь. Еле шевелятся иссохшие, потрескавшиеся губы. Она пытается сжать его руку, но он ощущает лишь слабое подергивание ее пальцев.

– О, Уилл, – выдыхает она.

И это последние ее слова ему.

========== Каролина ==========

Что влечет его к женщинам по имени Каролина?

Возможно, он только сейчас начал замечать разнообразных Каролин вокруг. Всякий раз как его представляют очередной носительнице этого имени, он приглядывается получше, сравнивая новую Каролину со своей королевой фей. Так же ли она красива? Умна? Неистова?

Каролина Нортон красива и умна, но неистовства в ней нет. И, сказать по правде, он испытывает от этого облегчение. Уильям Лэм – теперь второй виконт Мельбурн и премьер-министр Англии при Его Королевском Величестве короле Вильгельме IV – сыт неистовством по горло. Теперь он предпочитает психически устойчивых личностей… и еще более психически устойчивых женщин.

С Каролиной Нортон его знакомит давняя подруга (дама с крайне устойчивой психикой), леди Эмма Портман, на каком-то празднестве – на котором именно, и не вспомнить. В памяти осталась только теплая улыбка миссис Нортон, приседающей при знакомстве, и пронзительная серьезность ее серых глаз. Она склоняется к нему за столом.

– Я прошу прощения, – шепчет она, – но Эмма говорила мне, что у вас есть сын, который живет с вами в Брокет-холле. Как я понимаю, он… нездоров?

Уильям так изумлен, что поначалу способен только ошеломленно моргать в ответ.

– Да, он, э-э… врачи говорят, что он слаб умом – но я так не считаю и никогда не считал. Он гораздо смышленее, чем может показаться.

Каролина Нортон ласково улыбается.

– Он любит играть с другими детьми? Вам нужно как-нибудь привести его к нам. У меня двое сыновей, и они знают, что это такое: их кузен имеет похожие проблемы со здоровьем, они умеют вовлечь его в свои игры.

– С радостью, – отвечает Уильям, лихорадочно обдумывая открывающиеся возможности. Огастасу восемь лет, и он по большей части молчит – кроме тех мгновений, когда замечает подходящего к нему отца. Тогда его личико озаряется таким счастьем… вот ради чего живет сейчас Уильям.

Поэтому он принимает предложение Каролины. Ее супруг сварливый грубиян, но она и ее мальчики – само очарование. Уильям смотрит, как юные Нортоны помогают Огастасу складывать башню из деревянных кубиков, и ему кажется, что он наконец может чуть-чуть передохнуть.

– Большинству мальчиков такие игры не нравятся, – тихо замечает он. Они с Каролиной Нортон сидят за чаем, пока дети развлекаются. – У Огастаса тело восьмилетки, но разум совсем маленького ребенка. Для них это должно быть… утомительно.

Каролина поднимает брови.

– Если и так, то лишь потому, что они больше сосредоточены на себе самих и собственном удовольствии, чем на радости товарища. Я же хочу, чтобы мои дети думали о ближнем своем, лорд Мельбурн. В чем смысл жизни, если думаешь только о себе?

– Действительно, в чем смысл? – устало улыбается Уильям.

На ее лице мелькает вдруг тревожный испуг.

– Ох, простите. Я не имела в виду… то есть, я совсем не хотела сказать…

– Что я думаю только о себе?

– Нет же…

– Что моя жена думала только о себе?

Каролина Нортон сжимает губы в тонкую ниточку.

– Я совсем не то собиралась сказать, лорд Мельбурн.

– Я знаю, – снова улыбается он, уже не так натужно, забрасывает ногу на ногу, откидывается на спинку кресла, осторожно ставя чашку с блюдцем на колено. – Возможно, вы и правы. Возможно, всем нам было бы лучше, думай мы поменьше о собственной боли и побольше о других людях. В конце концов, что такое наши печали по сравнению с тяготами, скажем, такого мальчика, как Огастас? Или лишениями бедняков в трущобах Лондона? И всё же… – Он вздыхает, следя глазами за сыном, ставящим очередной кубик на растущую башню. – И всё же мы так мало можем сделать. Я часто спрашиваю себя, есть ли смысл пытаться.

Подавшись вперед, Каролина Нортон касается его руки и крепко ее сжимает.

– И капля сострадания лучше, чем полное его отсутствие. А вы, насколько мне известно, за свою жизнь выказали более чем достаточно сострадания к другим.

– Скажите это идеалистам-реформаторам в Палате общин, – фыркает Уильям.

– Невозможно устроить рай на земле за одну ночь, – сухо произносит Каролина. – И нелепо кому бы то ни было думать, что один человек способен одним махом исправить всё, что неладно в Англии.

Он ухмыляется, бросив на нее взгляд:

– Повторяю, скажите это реформаторам в Палате общин.

Отведя руку, она смотрит на него лукаво.

– Что ж… будь я мужчиной, пожалуй, я так и поступила бы. И в придачу я сказала бы им, – добавляет она, – то, что слышала от нашего взаимного друга: такого человека, который без колебаний принял бы обратно к домашнему очагу умирающую заблудшую супругу, еще поискать нужно. Если это не сострадание, лорд Мельбурн, то я не знаю, что назвать состраданием.

Уильям не отвечает. Он опускает глаза, и взор его скользит обратно к детям… и его преисполненному мук совести разуму внезапно видится, как он хватается за брошенный ею спасательный круг.

– Благодарю вас, миссис Нортон, – наконец бормочет он. – Вы весьма мудрая женщина.

Она смеется, несколько горько:

– Скажите это моему мужу.

Уильям смотрит на нее искоса – но прежде чем успевает полюбопытствовать вслух, башня из кубиков с грохотом рушится, и Огастас визжит от восторга.

***

Они приходят в гости так часто, как ему удается это устроить. Старому вздорному королю Вильгельму нелегко угодить, и кавардак в Парламенте бесконечен. Но дети Каролины часами играют с Огастасом, а беседы с нею для Уильяма – целительный бальзам, в котором он нуждается еще с тех пор, как впервые услышал слухи о Каро и лорде Байроне.

Ему не нужно заставлять себя улыбаться ей. Она нежна, но тверда, мудра, но шаловлива, проницательна, но чувствительна. Незаметно для себя самого Уильям начинает открываться ей, поверяя ей все связанные с сыном надежды и страхи, признаваясь, насколько глубока рана, нанесенная предательством Каро. Каролина внимательно слушает. Она не осуждает, она дает советы лишь тогда, когда он просит совета, она помогает ему выговориться, и однажды он перестает чувствовать себя так, будто бродит без факела по мрачному лабиринту в поисках выхода.

Она очень красива, очень мудра, очень смышлена. В ней сочетается мощь ума его матери и глубина чувств Каро. Он никогда не встречал женщины, похожей на нее.

Однако она замужем, и Уильям помнит об этом всякий раз, как видит угрюмое лицо мистера Нортона, всякий раз, как Каролина напряжена до предела после ссоры с мужем. И он ощущает предостерегающий укол тревоги, наблюдая за ее детьми, играющими с Огастасом: он помнит, каким сокрушительным ударом стало отсутствие Каро для их малютки-сына.

Он не станет Байроном для этих детей, не оторвет их от матери ради нескольких месяцев или даже нескольких ночей плотских утех.

Мистер Нортон же хватается за подвернувшуюся возможность, прежде чем Уильям или Каролина успевают сообразить, что происходит. Нортон предъявляет свои претензии Уильяму, заявившись в его кабинет. С гадливой ухмылкой он сообщает, что ему известны замыслы лорда Мельбурна и Каролины, и заявляет, что ему это, собственно, практически безразлично. Небезразлична ему кругленькая сумма в обмен на молчание. Скверно будет, если премьер-министра Англии сгубят заявления о прелюбодеянии.

Уильям ошеломлен… а потом приходит ярость. Он много лет уже не бывал так разъярен. Медленно, очень медленно он поднимается с места. Самодовольное выражение на роже Нортона исчезает, стоит ему осознать, что лорд Мельбурн возвышается над ним на добрых полторы головы… и что в редких случаях ягненок может быть львом.

– Убирайтесь из моего дома, – шипит Уильям, – пока я не выкинул вас вон собственноручно.

– Но-но-но, – отвечает Нортон с толикой боязливости в голосе. – Не раньше, чем мне будет заплачено за мол…

– Катитесь ко всем чертям! – взрывается Уильям. – Можете хоть орать с крыши на весь город! Я вашу жену и пальцем не тронул – и если вы осмелитесь выдвинуть против меня обвинения, я буду зубами и когтями защищать свою честь и ее тоже!

Нортон решает, что дальнейшее испытание лорда Мельбурна на прочность может оказаться делом неблагоразумным – по крайней мере, частным образом. Впрочем, стоит страху развеяться, а самому Нортону оказаться вне пределах физической досягаемости, он наносит удар.

Уильям отказывается уступить, даже когда его имя вновь попадает в газеты, и Каролина отрицает их связь со страстным красноречием, сделавшим бы из нее невероятного оратора, будь она мужчиной и имей она платформу. Никто в зале суда не верит Нортону, и хотя бы это должно служить им утешением.

Мир, однако, жесток, и к тому времени, как всё заканчивается, к тому времени, как судья отклоняет иск, Уильям начинает жалеть, что появился на свет. Да, честь и его, и Каролины отстояна, но ее репутацию не поправить. Их дружба, их былая нежность и открытость друг другу были препарированы перед всей Англией. Она знала его печали, как ни одна другая женщина, и он знал ее горести. И если Нортону не удалось урвать кусочек огромного состояния Мельбурна, получить развод и полную опеку над детьми он вполне в состоянии.

И Уильям Лэм может думать только об одном: он принес несчастье Каролине Нортон, потому что показал ей, как ему тяжело. Он не сумел набраться храбрости и удержать улыбку на лице, не сумел удержать свои чувства при себе.

И теперь она разорена, покинута и убита горем.

И в этом виноват он один.

Она уезжает из Лондона, но прежде присылает ему записку.

Мой дорогой Уильям!

Знайте, что я ни в чем Вас не виню. Мы лишь две из многих тысяч жертв нашего безжалостного общества. Возможно, мы не найдем защиты и возмездия в этом мире – и всё же я молю вас, не берите это на себя. Ваша ноша достаточно тяжела, чтобы Вас вдобавок снедало чувство вины за мою судьбу.

У меня есть друзья, которые обо мне позаботятся, и я буду до последнего вздоха биться за своих детей, но Вам, мой друг, нужно руководить страной и заботиться о любимом ребенке. Не забывайте об этом.

Я вечно буду дорожить нашими чудесными беседами в саду, рядом с моими детьми и Вашим сыном, которые видели и слышали всё, что мы делали и что говорили. Я ни о чем не жалею. Прошу, не жалейте и Вы.

Ваша Каролина

Скомкав листок, он бросает его в огонь: обнаружь кто-нибудь записку, это создаст, пожалуй, еще больше неприятностей им обоим. Он скорее умрет, чем допустит это.

Тем не менее, он обещает себе однажды всё исправить. Он вписывает новый пункт в свое завещание: в случае его смерти его состояние остается Огастасу, но часть достанется ей. Это будет самым громким, самым искренним его извинением. Так он попросит у нее прощения за то, что подарил ей свое слабое щербатое сердце и тем разрушил ее жизнь.

***

Через месяц после того, как Каролина Нортон исчезает из их жизни, у Огастаса случается припадок.

До конца дней своих Уильям будет рад, что был в это время с ним в Брокет-холле, а не в Лондоне. Он сидит в библиотеке, изучая атлас, когда распахивается дверь. Он оборачивается, удивленный и немного раздраженный столь грубым нарушением своего уединения – но понимает вдруг, что ворвавшаяся горничная бледна как полотно и вся дрожит с головы до пят.

– Ох, милорд, – задыхается она, – пойдемте, скорее.

Он захлопывает атлас, сердце бешено колотится о ребра, как у скаковой лошади.

– Огастас? – резко бросает он.

– Да, сэр. Он… у него припадок, сэр, очень скверный, сэр. Миссис Черчилль послала Гарри за докто…

Дальше Уильям не слушает. Девушка отскакивает и вжимается в стену, чтобы не быть сбитой с ног. Он бежит – бежит так, как не бегал с самого детства – и слышит голос обычно непоколебимо спокойной, степенной экономки, ухаживающей за Огастасом со времен побега Каро, слышит, как голос этот то рявкает указания остальным слугам, то отчаянно, умоляюще выкрикивает имя ребенка.

Добежав до комнаты Огастаса, он в ужасе застывает в проеме двери. Его сын бьется в объятиях миссис Черчилль. Глаза мальчика закатываются так, что видны только белки, слюна течет по подбородку, от конвульсий стучат зубы, лицо искажается от страшной боли.

Уильям бессчетное число раз видел его припадки, но подобное – никогда. Он выхватывает ребенка из рук рыдающей женщины и садится на край кроватки Огастаса, удерживая мальчика у себя на коленях, пытаясь прижать темноволосую головку к своему плечу.

Ребенка так трясет, что Уильям не может удержать его неподвижно.

– Огастас! Огастас, посмотри на меня. Посмотри на папу… тише, тише, Огастас, тс-с-с!

Огастас не отвечает, судороги только усиливаются. У Уильяма перехватывает горло, глаза наполняются слезами отчаяния. Мысленно он бухается на колени, воздевая сцепленные руки к небесам, взывая к Богу и надеясь, что на сей раз тот слушает.

Господи, только не он! Забери меня, забери мою жену, забери что угодно – но не забирай моего мальчика!

Огастас вдруг задыхается и застывает. Взгляд красивых темных глаз, широко раскрытых и наполненных болью, останавливается на потолке. Маленькие пальчики так крепко стискивают ткань отцовской рубашки, что Уильям невольно подается вниз.

– Огастас? – хрипло зовет Уильям, похлопывая мальчика по щеке. – Огастас, посмотри на меня!

Красивые темные глаза стекленеют. Маленькое тельце обмякает. Уильям почти слепнет от мгновенно заливших лицо горячих слез, прикладывает ладонь к груди сына.

Сердце не бьется. Нет больше его красивого маленького мальчика.

И тогда Уильям срывается. Тщательно выстраиваемый и поддерживаемый на протяжении сорока лета эмоциональный фасад и самообладание рассыпаются в прах – он крепко прижимает своего ребенка к груди, и плечи его трясутся от неудержимого, захлебывающего воя человека, которому больше незачем жить.

Комментарий к Каролина

От автора: Во вселенной сериала подразумевается (по крайней мере, мне так кажется), что Огастас на момент своей смерти был гораздо младше, чем его исторический прототип… что логично, учитывая то, что Руфус Сюэлл тоже моложе реального Мельбурна.

========== Королева ==========

Жалость – последнее, что нужно лорду Мельбурну, и он делает всё, чтобы ни у кого не появилось возможности его пожалеть. Он с головой уходит в свои обязанности премьер-министра, с еще большим презрительным остервенением участвуя в дебатах в Палате общин, всё позже засиживаясь за всё растущим числом документов в компании всё большего количества бренди.

Люди продолжают перешептываться, обсуждая его и преследующие его трагедии, но он не обращает на это внимания. Он сосредоточенно работает, пытаясь удержать страну на плаву путем осмотрительных компромиссов и политического маневрирования. Он получает извращенное удовольствие, заставляя публику на галерке выть от хохота, особенно когда его меткие комментарии нацелены на нелюбимых народом членов Парламента, например, на герцога Камберлендского – однако часто ему хочется просто сидеть в одиночестве в Брокет-холле, где никто его не потревожит, где он может побыть наедине со своими призраками.

Ибо призраки не покидают его. Часто, заставив себя дотащиться до кровати, он лежит, прикрыв рукой глаза, возвращаясь мыслями в свою юность, в то время, когда он ухаживал за феей и целовал ее белоснежную ладонь. Или вспоминает, как смотрел на него Огастас, будучи всего несколько часов от роду – семь фунтов совершенства, завернутые в теплое одеяльце.

За эти воспоминания он цепляется, пока тяжесть одиночества не становится невыносимой. Тогда он переворачивается набок и смыкает веки, пряча под ними обжигающие слезы.