Текст книги "Страна Никогда (СИ)"

Автор книги: La donna

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

***

На берегу гораздо светлее, чем в буковой роще. Море сияет мягким зеленоватым светом. Песок кажется белым. Арн говорил о каких-то опасных существах из моря. Но теперь Румпель не слишком доверяет словам сильфов. Мальчик раздумывает: ему стоит зайти в воду и отыскать ту щель на дне, что ведёт к лесному колодцу? Даже если удастся выплыть в правильном месте, как он сможет выбраться из западни скользких высоких стен? Мальчик почти скучает по чёрному человечку, обернувшемуся его папой. С Малкольмом Храбрым было весело. И бургомистр острова наверняка может ответить на все его вопросы.

Мальчик подходит к самой кромке воды, волны ласкают его ступни, оглядывается и видит женщину тоже стоящую на берегу. Высокую, широкую в пояснице, с тёмными волосами рассыпанными по плечам. Она одета в одну нижнюю рубаху, но не обнажена, как дивные создания из чащи леса. Эта женщина кажется Румпелю такой обычной. И вместо того, чтобы бежать от неё, Румпель задирает голову и спрашивает звонко:

– Тётенька, кто вы?

Женщина разворачивается к нему, и молчит, и улыбается, и отбрасывает с лица спутанную прядь, тем же жестом, что и мама, когда вечером снимает с головы чепец и распускает косы.

– Тётенька, я заблудился…

Женщина кивает, и садится на песчаный берег, поджимая под себя ноги, так что светлая ткань рубахи, натягивается и под ней отчётливо проступают полные круглые колени.

– Тётенька, скажите хоть что-нибудь…

Женщина ничем не напоминает волшебное создание. Она не бледна и не румяна, тёмные глаза не отличаются от человеческих. Просто она красива, красива так, что у Румпеля при взгляде на неё перехватывает дыхание. И он начинает думать, что Марлин была права. Когда-нибудь он женится. Если ещё раз встретит женщину столь же прекрасную.

Тётенька, почему вы молчите?

Вместо ответа женщина вынимает гребень из своей растрёпанной причёски и проводит им по волосам. Тщательно прочёсывает пряди. Сплетает их в тонкие косы. Переплетает эти косы между собой. Закалывает гребнем на затылке. Ощупывает ладонями сложно свитый кокон из волос. Поправляет пушистые локоны на висках, слишком короткие, чтобы удерживаться в причёске.

– Тётенька…

Женщина снова улыбается и встаёт, и наклоняется к нему, и подхватывает на руки. Она тёплая и мягкая. Пахнет мятой и солью. Она несёт мальчика и Румпелю делается невероятно спокойно в её объятьях. Он почти не обращает внимание на то, что женщина заходит в воду – по щиколотку, по колено, по пояс, по грудь. Он прижимается к груди женщины и не замечает, что вымок до нитки. А женщина улыбается всё шире, и меж раздвинутых губ виднеются острые и тонкие как иголки зубы. От этого в груди мальчика шевелится смутная тревога.

– Тётень…

Она кусает мальчика чуть повыше ключицы. Острые иглы-зубы впиваются в плоть. Вода окрашивается рыжей кровью. Румпель пытается отстранится, выгибается всем телом, вырываясь из рук, которые ещё минуту назад казались ему нежными и мягкими. Женщина слизывает растекающуюся кровь длинным, раздвоенным на конце языком. А мальчик кричит, отчаянно, без надежды быть услышанным:

– Малкольм! Малкольм Храбрый!

***

Слева и справа от дороги простираются поля, засеянные ячменём и рожью. Лето ещё не вступило в свои права, а весна была холодной. Колосьев не видно, только первые нежные побеги, пробивающиеся сквозь слой бурой рыхлой земли. По дороге, вжимаясь в обочину идёт мужчина. Одежда его запылена, на щеках и подбородке отросшая за последние дни щетина. На плече у путника болтается тощая сумка. Мужчина то и дело оглядывается, и, заслышав людские голоса, вжимает голову в плечи. При ярком свете утреннего солнца легко разглядеть что именно с ним не так. У мужчины, что размеренно шагает вдоль обочины – нет тени.

***

– Малкольм Храбрый!

Румпель не верит, что кто-то придёт к нему на помощь. Укусы ундины отдают острой болью во всём теле. Ноги сводит судорогой, а вода слишком глубока.

– Малкольм!

Мальчик выкрикивает имя. И чьи-то руки подхватывают его под подмышки и выдёргивают из воды. Они летят над морской гладью, над берегом, над буковой рощей и приземлятся на склоне горы, там где серые скалы образуют глубокое ущелье.

– Ты спас меня.

– Ох, да. Я же храбрый герой. Не нужно благодарностей. Ну, разве что, ты сложишь обо мне песню…

Малкольм Храбрый прижимает ладонь к груди и Румпель отмечает, что этот странный волшебный человек похож на его папу гораздо меньше, чем ему показалось в начале. Он выше ростом, и более сухощавый, и топорщащийся на нём сюртук из красного сукна, со слишком короткими рукавами, оставляющими неприкрытыми покрытые тёмными курчавыми волосами предплечья – был одеждой, которую мальчик меньше всего ожидал бы увидеть на своём отце.

– Я не умею складывать песни, – признаётся Румпель.

– Какая жалость, – человек кажется искренне огорчённым. – Даже не знаю, что делать в этом случае.

– Верни меня домой, – просит мальчик и добавляет: – Пожалуйста.

– Я герой, а не проводник. Ты что-то путаешь, Румпи-малыш, – смеётся Малкольм Храбрый. – Домой ты должен вернуться сам.

– Как? – глаза Румпеля снова застилают слёзы.

– Ох, да это же очень просто. Только, – Малкольм Храбрый назидательно воздевает указательный палец, и этот жест напоминает мальчику о папе, отчитывающем его за очередную проделку, – только я не могу понять: зачем? Здесь, на острове, ты можешь иметь всё, что пожелаешь, и даже стать героем, почти как я… Ты будешь играть, побеждать чудовищ. .. – Малкольм Храбрый замолкает на миг, хмурится и повторяет то, с чего начал: – У тебя будет всё.

«Всё кроме дома», – думает Румпельштильцхен, а вслух произносит тихое:

– Нет. Я хочу домой.

– Тогда иди.

И мальчик делает шаг. И ещё один. И ещё. Он не видит, но ощущает, что с каждым шагом теряет цвет и вес, и наконец становится вовсе бесплотным и проваливается сквозь тусклые скалы, сквозь горячие недра земли. Он пытается ухватиться хоть за что-то, но всё утекает – сквозь пальцы, сквозь кисти рук.

***

Падение заканчивается так же внезапно, как и началось. Румпельштильцхен вжимается спиной в тюфяк, открывает глаза и видит закопчённые деревянные балки. Ему холодно, хотя на нём удушающим грузом и лежат два одеяла – его и перенесённое с родительской кровати.

– Мама, – зовёт он тихо и чувствует как саднит горло. – Мама!..

Никто не откликается. Румпель откидывает одеяла и свешивает ноги с кровати. Сидеть оказывается неожиданно трудно. Каменные стены беззвучно шатаются, словно хотят обрушится и некого спросить, почему так. Мальчик сползает с кровати и делает несколько спотыкающихся шагов к очагу. В нём – лишь зола. Даже камни не хранят больше тепла.

– Мама!.. – говорить больно, и мама не спешит на его зов.

Румпель цепляясь за скамью возле стены подходит к двери. Она прикрыта – не заперта. Мальчик толкает её, но почему-то дверь не поддаётся. Он наваливается всем телом, упрямо упираясь пятками в пол. И наконец дверь со скрипом приоткрывается, а он падает на пороге. Наверное, мама в хлеву, – думает Румпель. Встаёт, снова падает, поднимается, делает несколько неверных шагов и цепляется за распахнутые воротца. Но в хлеву нет никого – ни мамы, ни Пегого, ни их гусыни.

Мальчик сидит на земле. И удивляется тому, что так трудно ходить. Словно он младенец ещё не отлучившийся от груди, а не мальчишка, который иногда даже добегал до оврага первым, раньше больших ребят. Мальчик ложится и долго глядит в небо – по весеннему ясное. По небу проплывают облака, белые и пушистые, похожие на обрывки перины. Мальчик упирается локтями в утоптанную землю и встаёт на ноги. Он долго не может понять, то ли плетень шатается перед его глазами, то ли он сам не может стоять прямо. А потом Румпель всё-таки находит в себе силы пересечь двор и выйти на дорогу.

Но мамы нет и здесь. Зато, во дворе через дорогу, стоит опираясь на изгородь мамина сестра.

– Тётя Эрма, – выдыхает Румпель, улыбается потрескавшимися губами – это тоже оказывается больно.

А тётя Эрма смотрит на него зажав рот ладонью так, словно он не мальчик вовсе, а чёрная бесплотная тень.

Комментарий к Остров

Продолжения не будет до 26 апреля. Потому что – диплом сам себя не напишет.

Спасибо всем, кто читает эту сказку.

========== Потерянный мальчик ==========

Мальчик сидит, положив подбородок на собственные острые коленки, и бездумно ковыряет палочкой стену.

Эрмтрауд надоедает смотреть, как на пол сыпется глиняная крошка, и она одергивает племянника:

– Хватит уже! Дырку протрёшь! – и добавляет уже тише, сглаживая резкость тона: – Румпель, иди лучше погуляй.

Мальчик глядит на неё с робкой надеждой:

– Тётя Эрма, а можно мне домой?.. Я быстро.

Снова. Одно и то же. Изо дня в день. Женщина устала отвечать на этот вопрос отказом. Устала видеть надежду в детских глазах. У Ильзы, её бедной сестры, были глаза цвета осеннего неба, переменчивые, казавшиеся то совсем серыми, то почти голубыми. Глаза её сына – тёмно-карие, и в полумраке дома радужка сливается со зрачком. Единственное наследство, что оставил мальчугану его папаша, подлец и чужак Малкольм, этот тёмный нездешний взгляд, делавший Румпельштильхена столь не похожим на её собственных голубоглазых сыновей.

– Тётя Эрма?

Настойчивости ему не занимать. Она так и не услышала от племянника слов благодарности за кров, за ласку, ничего кроме угрюмого «спасибо», которое Румпель бормотал после ужина и обеда, зато это «можно домой, тётя Эрма» – она слышит каждый день. Эрмтрауд чувствует, как толкается внутри у неё ребёнок, и проглатывает готовый сорваться с губ гневный ответ. Грех обижать сироту, и Эрмтрауд не хочет, чтобы этот грех пал на дитя, что растёт у неё под сердцем.

– Нет, – произносит она сквозь зубы. – Нет, Румпель, нет. Пойдёшь туда – всех нас сгубишь. Ты этого хочешь?

– Н-не хочу, – шепчет мальчик, медленно качая головой.

– Ну вот и славно, – заключает Эрмтрауд и упирает руки в бока. – Ступай, ступай, погуляй немного.

Мальчик неохотно встаёт и направляется к выходу. На пороге он оборачивается.

– Иди-иди.

Эрмтрауд выпроваживает племянника, вытирает вспотевшие ладони о передник и возвращается к шитью. От старших сыновей и дочери у неё осталось довольно ещё не ветхих пелёнок и платья. Но у нового ребёнка должна быть хотя бы одна новая, на него сшитая рубашка. Маленькая рубашонка, обшитая по краю синей нитью. Когда Эрмтрауд закончит, она обрежет синюю нить, чтобы отнести обрезок и иголку к старухе-знахарке. Та опустит иголку в воду, поворожит и без обмана расскажет, кого Эрмтрауд носит во чреве: девочку или мальчика, родится ли дитя в срок, переживёт ли свой первый год. Плата уже приготовлена – полдюжины крупных гусиных яиц, бутыль ячменного пива и имя, которым они с мужем нарекут ребёнка. Толстая игла прокалывает ткань – самую тонкую, что нашлась в сундуке. Стежок за стежком…

***

Он не был в лесу с того самого утра, когда он разговаривал с птицами и кормил их гусеницами с угольно-чёрной ладони. Сейчас его руки запачканы – потому что другими они никогда и не бывают – но не черны, под грязевыми разводами и липкими пятнами горького одуванчикового сока – светлая кожа. И сорока не встречает его своей несносной болтовнёй – нигде не раздаётся её трескучий голос, и остальные птицы – всё больше молчат, а если и перекрикиваются коротко, то сегодня Румпельштильцхен не может уловить в их щебете никакого смысла. Это от того, что он больше не беглец, от того, что он отказался от полёта – и свободы – от чудес и приключений, чтобы вернуться домой… Домой… Румпельштильцхен не успевает додумать эту мысль до конца, потому что тётя Эрма идёт слишком быстро, и, чтобы не отстать, ему приходится следовать за ней почти бегом, и тонкая верёвка, удерживающая на плече пухлый мешок, даже сквозь два слоя одежды больно врезается в кожу, и при каждом шаге мешок ударяет его по колену. Это не больно, потому что внутри что-то мягкое, но неудобно – потому ли, что мешок велик для Румпеля, или это Румпельштильцхен слишком мал?.. Эту мысль мальчик тоже не успевает додумать, и даже не спрашивает, чем именно тётя Эрма заполнила мешок, который ему приходится тащить. Дыхание сбилось, и хочется пить, и Румпельштильцхен не успевает рассматривать оставляемые позади – кусты, деревья, травы, и не останавливается, чтобы проследить за полётом бабочки с крыльями осеннего жёлтого цвета, – он идёт, и идёт, и видит только, как мерно колеблется впереди саржевая* юбка тёти Эрмы, и, поднимая глаза выше, утыкается взглядом в пёстрый угол шали, плотно обтягивающей тётину широкую спину.

Этой шали – он ещё не видел, и сейчас его внимание задерживается на сложно переплетённом узоре из вышитых дубовых листьев, и желудей, и волнистых синих полосок. «А это море или небо?» – произносит он вслух и, споткнувшись о выступающий из земли корень, плюхается на землю.

– Чего тебе? – оборачивается тётя Эрма.

– Я хотел спросить, – мальчик в упор смотрит на склонившуюся над ним женщину. – Это море или небо? На шали? – с каждым словом его голос звучит всё тише. – Раз рядом дубы, то должно быть небо… Тогда почему волны?.. На небе не бывает волн… Или…

Он замолкает в ожидании ответа. И опускает голову, потому что тётя Эрма хмурится и, вместо того, чтобы ответить на его вопрос задаёт свой:

– Ты упал?

Голос звучит строго, и Румпель шепчет:

– Да, – не решаясь поднять глаза, разглядывает землю: совсем сухую, рыжую, опавшую хвою, муравьиную тропу, по которой снуют туда-сюда маленькие кусачие строители, стелящиеся резные листики земляники… Наверное, уже можно найти спелые ягоды. – Тётя Эрма, земляника… Мы будем собирать?..

Эрмтрауд качает головой, произносит твёрдое «Нет» и заботливо интересуется у Румпельштильцхена, не поранился ли он. Мальчик что-то шепчет себе под нос и медленно поднимается на ноги. Из его несвязного бормотания, она понимает, что он не ударился, и устал, и хочет передохнуть, и собирать ягоды – все обрадуются, когда они их принесут. Если бы один из её сыновей вздумал так мямлить и хныкать, Эрмтрауд уже отвесила бы ему затрещину. Но сейчас что-то удерживает её руку: может быть, память о сестре, может быть, принятое решение. И ладонь, занесённая для удара, неловко, но мягко опускается на мальчишескую макушку. Она гладит племянника по голове, и очень терпеливо объясняет, что они не могут остановиться. Что они должны добраться до города до полудня, иначе будет слишком жарко. Что она тоже устала, но скоро они выйдут из леса на дорогу, и станет легче. Эрмтрауд, говорит спокойно, и её раздражение выдают только сведённые к переносице брови. С лица Румпельштильцхена сползает требовательно-жалостливая гримаска, он плотно сжимает губы и серьёзно кивает – и в этот миг кажется Эрмтрауд похожим на Ильзабель больше, чем когда-либо. «Я делаю, как лучше для него», – убеждает себя Эрмтрауд. – «В отца пошёл, небось такой же бродяга, не приживётся он у нас… А так – из него толк выйдет». Прежде чем продолжить путь, она берёт мальчика за руку, чтобы больше не падал и не отвлекался, и племянник неожиданно крепко стискивает её ладонь.

Когда они достигают города, солнце стоит уже высоко, и Эрмтрауд едва не задыхается от жары и густых запахов человеческого жилья. Она бывала в Нимбурге во время базарных дней, но редко ходила дальше Торговой площади.

В разные стороны расходятся улицы – и настолько широкие, что по ним вполне могут проезжать повозки или кареты, и узкие, точно лесные тропинки. Эрмтрауд становится спиной к главным воротам, так что серая колокольня, выглядывающая из-за сгрудившихся вокруг площади домов, оказывается по по левую руку и, загибая пальцы отсчитывает третью улицу. Они идут по ней, пока не сворачивают снова направо – в проход столь узкий, что и двое могут разойтись тут только с трудом. Здесь – сумрачно, но тень не даёт желанной прохлады, а из приотворённых окон доносится настоящий смрад. Сдерживая рвотные позывы, Эрмтрауд зажимает рот ладонью. Румпельштильцхен жмется к её ногам, цепляется за юбку, время от времени протяжно всхлипывая. Эрмтрауд морщится: она боится, что стоит ей проявить участие или строгость, мальчик разрыдается ещё пуще, откажется идти, и ей придётся взять его на руки. Женщина тихо переводит дыхание. Нет, они не должны были заблудиться. Ещё один поворот, и будут на месте. Эрмтрауд продвигается вперёд, отпихивает ногой курицу, по-хозяйски расхаживающую по проулку, с невольным сожалением оглядывает ряд теснящихся домов – ни дворов, ни огородов не видно – удивляется тому, как кучно живут в городских стенах и оттирает лицо краем платка. На следующем перекрёстке они сворачивают на улочку пошире. Здесь больше прохожих, собак, приотворённых дверей, вывесок, распахнутых ставень.

– Красавица, не меня ищешь?

Парень, пристроившийся на высоком пороге ухмыляется щербатым ртом.

Эрмтрауд вздёргивает подбородок: – Отчего нет… Не тебя госпожой Лисселотой зовут?

Парень пару мгновений раздумывает обидеться или расхохотаться, хмыкает скорее одобрительно:

– Ты, красотка, можешь меня хоть утюгом называть. – Эрмтрауд возмущённо фыркает. – Значит, тебе Лисселота нужна? Вниз по улице четвёртый дом её будет.

Они останавливаются перед тяжёлой дверью, и прежде чем ухватиться за тяжёлое медное кольцо служащее одновременно и дверной ручкой и колотушкой, призванной извещать хозяев дома о приходе гостей. Эрмтрауд мешкает. Поворачивается к Румпельштильцхену, приглаживает рукой волосы, опускается на корточки, чтобы стряхнуть со штанов племянника приставшие травинки и грязь. В упор смотрит на заплаканное лицо в грязных разводах. «Всё напрасно, – думает Эрмтрауд. – Кому нужен такой мальчишка?», – но вслух говорит другое:

– Утрись.

Румпельштильцхен шмыгает носом и трёт лицо рукавом.

– Я пить хочу, – произносит мальчик сиплым от слёз голосом. – Я устал.

Тётя Эрма шумно вздыхает:

– Вот и отдохнёшь. И не вздумай рот открывать, пока старшие не спросят.

Мальчик смотрит обижено, а в глазах тёти Эрмы – усталая строгость. И она не отводит глаз, пока не добивается согласного кивка. Вопросы застревают в пересохшем горле, и шершавый язык царапает нёбо.

– Хорошо, – выговаривает он с трудом, и тётя тяжело поднимается и стучит в дверь.

Им открывает женщина – облачённая в полосатую синюю юбку – громкоголосая и широкая в талии. Лица её Румпель разглядеть не может, потому что жёсткая тётушкина ладонь давит ему на макушку, не давая задрать голову и рассмотреть эту громкую женщину хорошенько. В комнате – такой непривычно большой, да ещё и не единственной – шаткая лестница ведёт на второй этаж, ему велят сесть. Мальчик залезает на лавку, узкую и жёсткую, болтает в воздухе ногами и оглядывает помещение. Всё здесь не так, как он привык – от выстланного почерневшими от времени досками пола, до выбеленного известью потолка. Он приоткрывает рот от удивления и забывает обо всём: о мучающей его жажде, об усталости, ноющих ногах, тёте Эрме, вдруг заговорившей медленно и тихо. Румпель не вслушивается в разговор. Он жадно оглядывает комнату, освещаемую лишь солнечными лучами, проникающими в узкие окона. На полу стоят корзины с шерстью, в углу свалены набитые чем-то мешки из дерюги. На полках почти нет посуды, зато есть множество маленьких горшочков, соседствующих с предметами о назначении которых мальчик не может даже догадываться. Но самое интересное – колёса. Или – девушки? Нет, девушки были всё-таки совершенно обычными. А вот колёса, поставленные отчего-то в доме, кажутся гораздо более занятными. Некоторые просто стоят – а другие – крутятся. Крутятся, но девушки, сидящие рядом и вытягивающие нитки – даже не касаются их. И совершенно непонятно, что приводит колёса в движение… Мальчик смотрит на женщин, вытягивающих нити, на большой очаг, на выстроившиеся на полках горшочки разных размеров и снова на колёса. Они вертятся. И каждое – в своём ритме. То, что у окна, движется быстрее всего. Или это только кажется?.. Мальчик беззвучно шевелит губами и сам не замечает, как проваливается в сон.

Просыпается он от гвалта голосов. Моргает и видит склонившееся над ним лицо незнакомой женщины.

– Проснулся? – говорит она громко и низко, и не давая времени ответить, задаёт следующий вопрос: – И как тебя зовут?

– Румпельштильцхен.

После сна мысли путаются, но мальчик успевает догадаться, что это та самая «полосатая юбка» – и теперь он наконец может рассмотреть толстые щёки с красными прожилками, выцветшие светло-голубые глаза, большой рот.

– И сколько тебе лет?

– Мне… – Румпель морщит лоб, шмыгает носом, трёт пальцем переносицу, но ничего из этого не помогает. – Мне… я не помню. Мама знает.

Нависшая над ним женщина обхватывает его за плечи.

– Ну, ладно, малыш, – её голос рокочет, как море в непогоду. – Меня зовут госпожа Лисселота, а с остальными ты скоро познакомишься. Ты, наверное, проголодался – да, Румпельштильцхен?

– Можно водички? – просит он и, забывая все наставления тётушки, продолжает. – А почему они вертятся?

За спиной госпожи Лиселот раздаётся смех, женщина отодвигается, переставая загораживать собой комнату, и Румпельштильцхен снова видит колёса, и полки, и очаг, и женщин, разглядывающих его с весёлым любопытством.

– Из-за ремней и педалей, – грохочет госпожа Лисселота. – Ты никогда не видел прялки?

Конечно, видел. Но она выглядела иначе, он точно помнит**.

– Это тоже прялка? – уточняет Румпельштильцхен, и комната в тот же миг заполняется улыбками и смехом.

– Да, это прялки. И Розенрот, Агнесса, Клармонда, маленькая Лисса и я прядём шерсть.

– А-а. – тянет Румпель. – А меня вы научите? Сейчас?

Женщина смеётся и её полосатая юбка, колышется, точно колокол.

– Для этого ты и здесь, твоя тётя заплатила за обучение, – мальчик растерянно моргает. – Но прясть ты не сегодня научишься. Сначала ты должен научиться мыть шерсть, потом – сушить и чесать…

– И тогда будет можно? – нетерпеливо смотрит мальчик на застывшие колёса.

– Тогда – да. А сейчас тебе надо поесть.

И одна из сгрудившихся перед ним женщин, потоньше и потише обширной госпожи Лисселоты, протягивает Румпелю миску холодной простокваши и большой хлебный ломоть.

***

Он непременно научится. Колесо будет крутиться, и пушистые волокна шерсти будут обращаться в его руках в тонкую нить. Но пока, за те недели, что он провёл в мастерской, ему даже мыть шерсть не доверили. Зато он посыпает пол свежей соломой и, когда она пачкается и мнётся, сметает её к очагу – что не так-то просто, когда метла несколько больше тебя самого. И ещё – вычищает очаг и ссыпает золу в ларь под лестницей***. Госпожа Лисселота говорит, что для начала он должен хорошенько освоить эту работу, а потом уж учиться большему.

Сама госпожа Лисселота часто отсутствует, и её табурет – ближайший к очагу – пустует. Зато остальные мастерицы не покидают его до самого вечера. Клармонда приносит Румпельштильцхену лакомства: то твёрдые пряники, то сушёные ягоды, то кусочки кислых зелёных яблок в сладком тягучем меду. Когда Румпель её благодарно обнимает, она гладит его по голове, приговаривая: «Ты мой сиротка». Мальчик не знает точно, что означают эти слова, но, наверное, что-то хорошее, звучит ласково. Агнесса расчёсывает волосы Румпельштильцхена деревянным гребнем, называет его своим женишком и целует прямо в губы. Она красивая, как ундина. Только гораздо добрей. И улыбка, освещающая её лицо, никогда не обернётся оскалом. С ней он готов был бы пойти куда угодно – даже на морское дно. Когда мастерицы работают, Румпельштильцхен садиться у ног Агнессы прямо на солому, и она улыбается ему время от времени. А маленькая Лиссе – полная, невысокая женщина со сморщенным добрым лицом знает множество историй, и рассказывает их – не отрываясь от прядения, и она так искусна, что её колесо не замедляется и нить не рвётся – даже когда речь заходит о вещах удивительных и жутких.

Все так добры к Румпельштильцхену, что, бывает, за целый день он ни разу не вспоминает о родителях, о деревне, о лесе, о мальчишках, упрямой Марлин и драчливых двоюродных братьях. И лишь вечерами, когда он остаётся в мастерской один, вытягивается на тюфяке и уютно заворачивается в лоскутное одеяло, и только не прогоревшие угли в очаге освещают тёмную комнату, Румпельштильцхен понимает, что он так и не вернулся домой. «Мама, мама, прости меня, – просит он. – Я больше никогда не буду убегать, ты только вернись. Я буду послушным». Но мама не отзывается, и это он виноват, он же не отозвался тогда, когда она искала его. Румпель в отчаянии кусает собственный кулак и плачет, пока тюфяк под его щекой не становится совсем мокрым. Но, засыпая, он почти верит, что мама вовсе не умерла, просто спряталась где-то, чтобы его наказать. И когда утром госпожа Лисселот спускается в мастерскую, она видит, что мальчик, смявший одеяло в неопрятный ком и почти скатившийся со своего нехитрого ложа, улыбается во сне.

Комментарий к Потерянный мальчик

* саржа – в Средневековье в южно-германских землях наполовину шерстяная, наполовину льняная некрашенная ткань. Когда саржу ткали – на станок натягивали шерстяные нити, а в уток заправляли лён. Одежду из саржи носили только низшие сословия. Юбка собственно не юбка в современном смысле, а нижняя часть расширяющегося к подолу цельнокроеного платья. Поверх него надевали безрукавку (подобный вид одежды относится к VIII-XII веку, но мы также можем видеть подобные безрукавки на шнуровке и в сериале: на Миле и безымянной соседке Румпельштильцхена во флэшбеках первого и второго сезонов сериала) или коту.

** Румпельштильцхен не узнаёт прялку, потому что в доме крестьянина чуть ли не до XVIII-XIX не использовались прялки с колесом, характерные для ремесленных мастерских. Деревенская прялка представляла собой доску, к которой привязывалась подготовленная шерсть. Появление самопрялки в данном контексте может выглядеть анахронизмом, потому что в остальном я беру за основу культуру и быт Эльзаса VIII-XI веков, а самопрялки появились в XIV веке. Но – здесь я больше опиралась на канон-сериала, чем на историческую действительность. Всё же это не ориджинал, я пишу по “Сказке” и должны быть точки схода.

*** Румпельштильцхен вычищает золу из очага, не по аналогии с «Золушкой», а потому что это самая лёгкая работа, которую для него смогла придумать добросердечная госпожа Лисселота.

–

Кто-нибудь смог дочитать до конца?