Текст книги "Страна Никогда (СИ)"

Автор книги: La donna

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Ты хотя бы помыл руки, прежде чем трогать лунный свет? – раздаётся незнакомый хриплый голос. – Знаю я вас мальчишек, вечно ходите чумазыми.

Мальчик озирается и видит большого белого волка, стоящего на протянувшейся сквозь небо серебристой лунной дорожке. Волк скалит зубы, и, хотя мальчик и сомневается, что человеческая речь могла исходить из волчьей пасти, но всё равно на всякий случай произносит: «Простите» и вытирает ладони о сорочку.

– Ну-ну, – говорит волк ворчливо, – если каждый будет грязной лапой луч цапать, до земли и толики света не дойдёт.

– Я больше не буду, – заверяет волка мальчик и тут же спрашивает. – А вы тоже сюда прилетели?

– Прилетел. Надо же придумать такое, – белый волк обнажает передние зубы и Румпель не понимает, что это должно означать, недовольство или улыбку. – Волки не летают. Мы не какие-нибудь крылатые щебетуны. Я пришёл. По лучу.

– О-о… Я не знал, что можно…

– Что вы знаете, люди, – волк встряхивает седой головой и в упор смотрит на мальчика своими круглыми глазами.

Почему-то волк кажется не очень страшным, может быть, оттого, что говорит по-человечески. Или оттого, что они в небе, лес остался далеко внизу, и волк, хотя и смотрит пристально, не может сойти с серебряного луча.

– А почему ты говоришь по-людски? А зачем вы сюда поднялись? Куда вы идёте? Можно мне с вами? – выпаливает Румпель скопившиеся вопросы.

– Я говорю по-волчьи, спроси себя, почему ты меня понимаешь, – волк отворачивается и идёт выше по лучу, – а топтать серебряный путь грязными мальчишескими ногами… Это уж совершенно недопустимо. Хотя, – голос зверя больше всего напоминает рык. – можешь попробовать мальчик, можешь попробовать.

Волк облизывается, и желание пробовать почему-то исчезает.

***

Малкольм до последнего надеялся, что заставы не будет. Этой дорогой почти никто не пользовался: большинство предпочитали сделать крюк и ехать от Нимбурга по новому тракту – чем путешествовать с риском увязнуть в грязи или сломать на очередном ухабе ось. Он надеялся, но ошибки быть не могло: после очередного поворота он вполне отчётливо разглядел и солдат, опирающихся на алебарды, и импровизированную преграду из поваленного дерева, и шатёр из серого полотна с трепещущим над ним красно-белым флагом, и осёдланных лошадей на длинной привязи. Солдаты, стоявшие вначале неподвижно всполошились. Один из них положил алебарду на поваленный ствол, и говорил что-то жестикулируя и указывая в его сторону: они тоже увидели его.

Малкольм чертыхнулся и повернул Пегого назад. Они настигнут его в два счёта, если захотят. Но он не собирался возвращаться или подгонять мерина, лишь скрыться за поворотом, чтобы густо разросшийся подлесок сделал его невидимым. Здесь мужчина спешился и, взяв Пегого в поводу, медленно и аккуратно преодолел заваленную ветками и камнями придорожную канаву.

Когда они удалились от обочины, Малкольм ослабил повод, давая мерину возможность полакомится молодыми побегами ольхи. “Мы пройдём лесом”,– решает наконец мужчина. Не могли же огородить всё, им просто не хватит людей, где-то должна быть лазейка. В деревне болтали, что мор должна остановить магическая граница, прочерченная тёмной феей, но иногда разговоры это просто разговоры. В их землях жило много нелюди: прежде чем осесть в Пограничье Малкольм не один год странствовал по Анволии в поисках заработка и повидал всякого – и угрюмых гномов, и малюток лютинов, из озорства заражающих рожь спорыньёй, и оборотня – истощённого мужчину, закованного в цепи и запертого в железной клетке, каждое новолуние обращавшегося в волка. Но так же Малкольм знал, что феи, тёмными они были или светлыми, слишком могущественны, чтобы служить человеку – даже герцогу, даже королю. Волшебный народец интересовался людьми лишь тогда, когда хотел одурачить их или употребить в пищу. Лишь однажды Малкольму пришлось увидеть человека, облагодетельствованного феей. Той осенью он нанялся на мельницу, и уже несколько дней его лёгкие были забиты белой пылью и кашель не давал уснуть даже после целого дня проведённого у жёрнова. Парнишке, таскавшему мешки с зерном, пришлось не лучше. Так и проворочались они полночи, захлёбываясь кашлем, и коротая время за разговорами. Михель, так его звали, поведал Малкольму, что ещё мальцом встретился с феей. Мол, семья их жила впроголодь, и Михель вместе со своим братом-близнецом загадали на падающую звезду одно на двоих желание – избавится от бедности. И к ним явилась фея – маленькое крылатое создание, наделившее братьев волшебным даром – каждое утро они обнаруживали под подушкой по золотому. Вот только родители посчитали дар проклятием и прогнали мальчишек из дома за то, что вздумали якшаться с нелюдью. Они проскитались вместе недолго: когда брат Михеля попытался на базаре расплатиться золотыми, его схватили, как вора, не поверив, что золото маленький оборванец нашёл под подушкой, а не в чужом кошельке. С тех пор Михель не видал брата, а монеты, исправно появлявшиеся каждое утро, тратить не решался. Малкольм, слушая эту историю, подумал было, что парнишка его дурачит, но появившаяся с рассветом под тюфяком золотая монета убеждала в правдивости рассказа. Но всё же такие случаи были редкостью. Да и поговаривали, что феи являлись только к тем, кто был чист сердцем, а в чистоте сердца герцога Малкольм сомневался каждую осень, когда в деревню приходили сборщики податей.

***

Румпельштильцхен скатывается по лунному лучу, как по ледяной горке. За ним с рыком мчится волк. Но зверю не поспеть, а если и настигнет его – Румпель всегда успеет соскочить с луча. Небо бледнеет и упругий лунный свет под его спиной становится более рыхлым и влажным. До чего же волшебная выдалась ночь! Он видел, как перемигиваются звёзды, как волк отгрызает от луны по кусочку, он сам попробовал луну, кусать не стал, но лизнул её жёлтый бок – и солоноватый, острый, восхитительный вкус до сих остался во рту.

На востоке небо становится розовым и жёлтым, и луч, на котором мальчик и волк играли в догонялки исчезает растворившись в лучах более яркого светила. Волк с воем падет вниз, переворачиваясь в воздухе, и Румпель тоже падает вслед за ним… «А что если, – мелькает у него мысль, – я могу летать только по ночам?» – мальчик тут же смеётся собственной глупости. Это же сон, и если он не очутился ещё в своей кровати, значит всё ещё находится там, где возможно всё. Румпель цепляется за попавшуюся у него на пути сосновую ветку и сдирает ладони, зависая где-то очень высоко от земли. Мальчик удивляется – во сне же не должно быть боли – и сожалеет о том, что Малкольм Храбрый куда-то запропастился.

– Ты но-вень-кий?

Голос звучит как-то странно. Как бульканье похлёбки в горшке. Как… клёкот птицы. Мальчик оглядывается по сторонам в поиске существа, задавшего вопрос, но так никого и не обнаруживает.

– Ты где? – спрашивает Румпель почему-то шёпотом.

– Т-тут я, – отзывается голос и мальчик понимает, что с ним разговаривает чёрно-белая птица* сидящая на одной из верхних веток. Птица переступает с ноги на ногу не сводя с мальчика взгляда круглых непроницаемых глаз.

– Я не знаю, – отвечает мальчик на заданный вопрос.

– А чт-то т-ты так в вет-ку вце-пил-ся?

– Я не знаю, – повторяет Румпель растеряно, выпускает ветку из рук и не падает, а в очередной раз зависает в воздухе. Содранные ладони горят огнём. – А почему ты спрашиваешь?

Птица преступает с лапки на лапку, с важностью расправляет свой длинный чёрный хвост.

– Я пер-р-рвая всё знаю, пер-р-рвая всех встречаю, – птица наклоняет голову. – Сей-час мно-го но-вень-ких. Но ты стра-н-ный. Почему ты чёр-ный?

– Разве я чёрный? – удивляется мальчик.

– Оп-ре-де-лён-но, – заключает птица перепрыгивая на ветку пониже и поближе.

Мальчик хмурится, закусывает нижнюю губу, и, подражая своему ночному гостю, пытается сесть на пустоту словно на стул. Получается плохо: воображаемое сиденье проваливается, а ноги разъезжаются в разные стороны.

– Я чёрный… – повторяет мальчик медленно и задумчиво. – Я чёрный из-за сажи? Испачкался, когда вылетал в отдушину?

– Пра-вда? – переспрашивает птица.

– Я не знаю, – говорит Румпель в который раз за сегодняшнее утро.

– А как зо-вут тебя, ты зна-ешь?

– Румпельштильцхен.

– Стр-р-ран-но, стр-р-ран-но, стр-р-ран-но, – булькает птица, расправляет крылья и улетает.

Мальчик глядит ей вслед, а потом спускается ниже. Медленно, стараясь не делать резких движений, не задевать ветки голыми пятками, он кружит между деревьев, всматриваясь в жизнь тех, кто обустроил себе жилища на корявых вековых соснах.

На одной из веток сидела большая пегая птица с хищно загнутым клювом из которого свисала жирная зелёная гусеница. Жадно и поспешно пёстрая птица заглатывает гусеницу и тут же тянется к следующей ползущей по тонкому сучку.

– Скажите… – пытается свести с ней знакомство мальчик.

Но птица не желает вступать в беседу, а спешно вспархивает, выкрикивая однообразное «ку-ку». Румпель спускается ниже. Он видит зелёного дятла стучащего в ствол, прячущуюся в дупло белку, небольшую оранжевую птичку с белым пятнышком на лбу**, сидящую на яйцах в уютном, сплетённом из травинок, пуха и соломы гнёздышке. Все лесные обитатели кажутся очень занятыми и, в отличие от его чёрно-белой знакомицы, совсем не разговорчивыми. Так что Румпель просто смотрит во все глаза и копит вопросы, которые при случае задаст кому-нибудь. Например, Малкольму Храброму. Он же давно летает и должен всё знать.

***

Стволы сосен окрасили розовые отблески заката, а Малкольм всё шёл и шёл, строго придерживаясь южного направления. Скоро совсем стемнеет, и определять куда идти будет сложнее из-за закрывающих небо раскидистых крон. Но мужчина продолжал шагать, поторапливая Пегого, то и дело задерживающегося ради того, чтобы сжевать очередную ветку ольхи или свежий побег малины. Малкольм и сам нуждался в отдыхе, уж его поясница, разбитая сегодняшней скачкой, точно. Сумерки становились всё непроглядней и гуще, и ему стоило остановится, набрать хвороста, разжечь костёр, расседлать мерина, протереть его запотевшую спину и позволить себе передышку. Здесь, в лесу, не было никого, от кого бы он мог заразится смертельной болезнью, не было здесь и солдат, охраняющих выезды из охваченной мором провинции, опасность не грозила ему, а огонь отогнал бы зверей. Малкольм понимал это, но продолжал упрямо шагать вперёд и вперёд, пока не наткнулся… Он, пожалуй, и сам не мог понять, что это было. Просто полоса, отделяющая одну часть леса от другой. Эта полоса не была прочерчена на земле, она не была ровной и прямой, это был… туман. Чёрный туман, узкой полоской клубившийся над землёй. И туман этот был – темнее ночи.

Значит, болтовня не была пустой. Значит, действительно там, где не было герцогских отрядов, путь преграждало волшебство. Малкольм стоял перед чёрным туманом раздавленный, опустошённый. Смертный приговор подписан, куда не поверни. Он не делал попыток пройтись вдоль созданной сгустками непроглядной тьмы кривой линии или перешагнуть через чёрные клубы, он не присел, не привалился к ближайшему дереву, чтобы дать отдых затёкшей спине и утомленным ходьбой ногам. Он стоял, не замечая, как вступила в свои права ночь, как лес окутал серебряный свет луны, как ярче проглянули звёзды сквозь щели неба. Малкольм сумел оторвать взгляд от вьющейся над землёй черноты спустя… не минуты, часы. Он задрал голову повыше и увидел наконец и звёзды, и луну, и в тот миг, когда он, дрожа от ночной прохлады, смотрел на небо, одна маленькая, но любопытная звёздочка скатилась вниз. И Малкольм загадал желание, от всего своего сердца, точно не такого уж чистого, во всяком случае не настолько, чтобы к его желаниям прислушивались феи… Он попросил одного: выжить, перешагнуть черту и остаться в живых, не сгинуть ни от мора, ни от чёрного колдовства. И сам едва поверил, когда в его ушах колокольчиком прозвенело: «Сделано». Малкольм опустил глаза. Через лес по прежнему пролегала туманная черта. Но прямо перед ним этот туман… нет, не исчез, но стал чуть светлее. И Малкольм сделал шаг, другой, и оказался по другую сторону. Перед глазами поплыло и земля, лишь пару вздохов назад такая устойчивая, вдруг пошатнулась и ушла из под ног. Мужчина упал на четвереньки, недоумённо мотнул головой. Как ни удивительно, это помогло. Он вновь почувствовал устойчивость земной тверди, да и зрение прояснилось. Малкольм поднялся и потянул всё ещё зажатый в кулаке повод. Старый мерин неохотно двинулся за хозяином. Но едва ступив на черту с коротким ржанием завалился на бок.

***

По ладони Румпельштильцхена ползает целый выводок серо-зелёных гусеничек. Мальчик прячется среди ветвей в надежде, что разложенная на руке приманка привлечёт одну из снующих между деревьями птиц. И тогда у него получится завязать с ней разговор, или даже подружится. Не зря же в сказках странствующие принцы дружили со всяким зверьём?

– Развлекаешься, Румпи-малыш! – звучит над ухом уже знакомый насмешливый голос.

– Малкольм Храбрый! Ты! Я искал тебя! – выпаливает Румпель, стряхивая гусениц с руки. – Где ты пропадал.

– Да так, – туманно изрекает чёрный человечек, совершает в воздухе сальто и кричит петухом.

Румпель, открыв рот, таращится на своего ночного гостя, и, опомнившись, вспоминает.

– Мне тут какая-то птица сказала, что я чёрный.

– Ну, да, – довольно равнодушно отвечает летающий трубочист. – А как же иначе.

Румпель с удивлением смотрит на свои руки и вдруг понимает, что они так же черны, как и у его собеседника.

– Что же делать? – бормочет он растеряно.

– Охота стать цветным? – ухмыляется чёрный человечек и сжимая ладонь мальчика, увлекает его за собой. – Так и быть, полетели.

Они летят низко, быстро, едва не натыкаясь на древесные стволы, пока, наконец, не останавливаются у колодца. Колодец посреди леса это как-то очень странно. Малкольм Храбрый отодвигает крышку и предлагает Румпелю:

– Ныряй. Выплывешь – чёрным уже не будешь, ну же, решительней, Румпи-малыш, а не то, я могу подумать, что ты испугался.

Румпельштильцхен садиться на каменную ограду, смотрит вниз, на поблескивающую воду и… нет, он не будет прыгать решает мальчик. И в тот же миг чувствует, как кто-то толкает его в спину.

Комментарий к Полёт

* Сорока, в германской мифологии птица-оборотень, вестник смерти, встречающая умерших.

** Горихвостка, певчая птица, часто встречающаяся в старых сосновых лесах.

========== Остров ==========

Мальчик пытается замедлить падение, цепляясь за поросшие скользким мхом стенки колодца, но не может удержаться и проваливается в тёмную воду. Он уже не думает о том – окажется происходящее сном или явью, лишь отчаянно барахтается в обжигающей холодом воде.

– Что же ты? – раздаётся над ним голос парящего над ним Малкольма Храброго, и эхо весело подхватывает: ты-ты-ты…

Я, я, я… могу летать, – бормочет мальчик, извлекая из памяти приятные моменты – корабли из коры и щепок, уплывающие по извилистым руслам весенних ручейков, розовые душистые земляничины, прячущиеся под прохладной травяной завесой жарким летним полднем. Но уже ставшее привычным чудо не происходит. Тело сводит болезненной судорогой, и Румпель тянет свои почерневшие руки вверх – чёрный человечек неожиданно сжимает его ладонь в своей.

– Малкольм, – одними губами произносит мальчик, собираясь задать очередной вопрос, но его Храбрый спаситель вдруг ныряет, погружаясь всё глубже и ниже. Румпельштильцхен пробует вырываться, извиваясь всем телом, но чёрный трубочист с королевским титулом утягивает его на глубину. Тьма вокруг становится непроглядной, и уже непонятно, где верх, а где низ, а они всё ещё не могут достигнуть дна. Вода щиплет глаза, затекает в нос и уши, заполняет лёгкие, заставляя их разрываться от боли, которая вдруг исчезает, растворяется. Дна всё нет, есть Малкольм Храбрый, от которого исходит чёрное сияние, холод, тьма и какофония шорохов и плесков, кажущихся здесь куда более громкой, чем снаружи. Стены колодца раздвигаются всё шире, пока не исчезают вовсе. Мимо проплывают рыбки поблёскивающие серебристой чешуёй, и в воде разливается мерцающий свет солнца, который исходит почему-то не сверху, а снизу. Румпель давно уже перестал сопротивляться. Его спутник делает ещё один рывок – и они выныривают. Под ногами обнаруживается дно. Перед ними – безбрежная морская гладь, переливающаяся под солнечными лучами. За ними – покатый песчаный берег. Мальчик оглядывается на своего спутника и понимает, что Малкольм Храбрый больше не чёрен и не мал, это никто иной, как его отец, полностью одетый и причёсанный.

– Папа? – удивлённо выдыхает мальчик, и мужчина выпускает его руку, встаёт на дно, и, оставаясь при том по колено в воде, отвешивает Румпельштильцхену церемонный поклон. – Малкольм Храбрый, бургомистр острова Нигде… Ты обознался, Румпи-малыш.

Отец никогда не называл его так.

– А ты обрёл краски, – замечает бургомистр.

И, прежде чем Румпель успевает убедиться в справедливости его слов, исчезает.

На этой стороне значительно теплее, чем было в утреннем лесу, и даже окатывающие с головой волны не сравнятся с пробирающей до костей студёной водой колодца. Мальчик идёт по вязкому дну, на каждом шаге проваливаясь в песок по щиколотку, и наконец достигает суши. Он чувствует себя ужасно уставшим после беспокойной ночи, полётов и долгого падения в колодец, и, отойдя от кромки моря шагов на десять, плюхается на песок – сухой и мягкий. Волны бьются о берег с убаюкивающим шуршанием, и мальчик понимает, что больше всего на свете ему сейчас хочется – спать. Но всё же, прежде чем сомкнуть веки, он разглядывает собственные руки – и теперь они выглядят совершенно обыденно: кожа привычного бледного оттенка, немного красноватая у основания ногтей и вокруг заусенцев… только ладони слегка сморщились и побледнели от пребывания в воде. В покрытых мурашками ногах тоже нет ничего таинственного, разве что после купания они стали немного почище. Неужели эта чернота была всего лишь грязью, от которой можно избавится с помощью обычного мытья? Не может быть, – думает Румпель, но проваливаясь в дрёму, подкладывая под щёку кулак и подтягивая едва прикрытые влажной рубахой коленки к груди, мальчик почти спокоен: он это он, а не какой-нибудь чёрный призрак.

Кто-то настойчиво тормошит его, до боли сдавливая плечо. Румпель открывает глаза и видит, что перед ним на корточках сидит болезненно бледный мальчик чуть старше его, совершенно голый, прикрытый лишь ниспадающими до середины бёдер гладкими белыми волосами.

– Эй, что ты тут разлёгся?

Румпель сонно моргает:

– Что?

– Тут нельзя спать. Опасно, – странный мальчик обнажает в улыбке зубы – прямые, блестящие, неестественно белые. – Хочешь, чтобы тебя ундины на дно утащили?

– Ундины? – глупо переспрашивает Румпель, всё ещё с трудом осознавая происходящее. Он почему-то думал, что проснётся дома, в своей кровати, от того, что папа щекочет его пятку, или от свиста и бульканья воды в медном чайнике, водружённом на крюк над полыхающем в очаге огнём, или от прикосновения маминых рук, ласково перебирающих его волосы. Но он по прежнему лежит у моря, на нагретом песке и слушает какого-то странного отрока.

– Ну, да… Ты что не видел их?

Румпель отрицательно мотает головой.

– Повезло. Мерзкие ядовитые твари. Раз встретишься – не позабудешь, – усмехается белый мальчик как-то грустно. – Лучше пойдём, пока ты с ними не познакомился…

– Куда? В деревню?

– Ну-у-у, – задумчиво тянет новый знакомый. – Можно назвать и так. Хотя мы живём… не в домах.

Румпельштильцхен недоверчиво рассматривает того, кто стоит перед ним. Если бы не волосы светлые до бесцветности – мальчишка как мальчишка. Но есть что-то ещё делающее его чужим и чуждым… Полупрозрачная бледность? Движения – мягкие, грациозные – так двигаются кошки, не люди? Грустное и спокойное выражение слишком взрослое, для нежного маленького лица?

– Кто – вы? – спрашивает Румпель. Он встал, расставил ноги пошире и сжал кулаки. На всякий случай. Происходящее больше не кажется ему сном.

– Мы – сильфы. Если захочешь, можешь остаться с нами… – отрок неопределённо машет рукой. – Тебе объяснят. Меня зовут Арн.

– Я Румпельштильцхен, – он говорит медленно, точно опасаясь запнуться в собственном имени.

– А короче? – переспрашивает Арн.

– Румпель, – выдыхает мальчик тихо и смущённо.

Арн кивает ему:

– Поспешим.

***

Ильзибель ставит ведро с водой на земляной пол. Смачивает тряпицу, оттирает горящего в лихорадке мальчика. Её мальчика. Сына. Она смачивает горло, запястье, кладёт влажную ткань ему на лоб. Встаёт на колени перед кроватью, вжимаясь лбом в тюфяк. Ей надо приготовить отвар, как велел тот господин в чёрном, чумной доктор.

Вода, которую она наливает в котёл – с примесью песка и мути – в ведро попали комья грязи, которые… Неважно. Неважно, что женщины не хотели пускать её к колодцу – но всё же освободили дорогу, опасаясь касаться той, в чьём доме поселилась смерть. Неважны слова, что они говорили, и полетевшие ей в спину палки и комья земли. Ильзибель знает – они всего лишь хотели защитить – своих детей, своих мужей. Она не должна была идти к колодцу. Она могла бы набрать воды в лесном роднике. Она так и поступит. В следующий раз. Но… в этот. Ильзибель было слишком страшно уходить из дому надолго. Потому что… она боялась вернуться и обнаружить на постели остывающее тело, в которое не смогут вернуть жизнь уже никакие снадобья и лекари. Неважно,– бормочет Ильзибель себе под нос, пристраивая котёл на ещё непрогоревшие угли. Неважно, – повторяет она, аккуратно отсыпая в воду долю порошка, что оставил ей чёрный человек. Словно других слов не осталось на свете.

Пока первая порция лекарства остывает в стоящей у изголовья кровати широкой глиняной чашке, Ильзибель пытается пристроить сына в подушках, чтобы он не захлебнулся, когда она будет его поить. Она прижимает к себе горячее обмякшее тело, шепчет в ухо: “Неважно, сынок, неважно”. Мальчик на её руках обвис, как тряпичная кукла, и ничто кроме дыхания – поверхностного и сиплого – не выдаёт присутствия жизни. Ничего, неважно, – повторяет женщина утешительные слова, вливая в чуть приоткрытый рот содержимое чашки. Большая часть отвара стекает у мальчика по подбородку. Ильзибель плотно сжимает губы, хмурится, выплёвывает в пространство слова: «Я не отдам его, тебе не заполучить моего сына, слышишь? Не этого. Не сейчас». Это совсем не похоже ни на молитву, ни на мольбу. Женщине становится немного неловко от собственной дерзости, которой она могла разгневать неведомые силы. Но отступать поздно, и Ильзибель снова пытается влить в находящегося в забытьи сына немного лекарства: на этот раз – она видит как движется выемка на детской шейке – мальчик сглатывает заполнившее его рот горьковатое питьё.

***

Здесь было лето – под ноги ложилась сочная высокая трава, шелестели широкими листьями деревья. Румпель шёл следом за Арном и копил вопросы. Что это за остров? Кто его правитель? Почему Малкольм Храбрый так похож на его отца? Как отыскать дорогу домой? Что это за синие цветы, закрученные, точно бараньи рожки? Как Арн находит путь без тропинок и дорог? Поблизости есть пасека или звонко жужжащие над тяжёлыми головками цветов пчёлы – дикие? Арн – это полное имя или прозвище? Но когда они достигли буковой рощи, все вопросы вылетели у мальчика из головы.

Это не было деревней. Сильфы спали там, где их сморит сон, ели там, где находили пищу, а от непогоды укрывались под кронами деревьев, столь древних, что под порывами ветра их ветви жалобно скрипели. Но главным отличием было не отсутствие домов. Здесь не было взрослых. И девочек. Все встретившиеся Румпельштильцхену сильфы напоминали мальчишек: от едва стоящих на ногах малышей до парней почти расставшихся с детством. Они не были схожи друг с другом, но общей была бледность, и гибкость, кажущаяся не человеческой, и густые длинные волосы – белые, синие, красные, зелёные… А почему?.. – пытался спрашивать Румпель, но его каждый раз прерывали, обнажали в улыбке зубы, неизменно белые и ровные, смеялись серебряно точно в горле у его собеседников прятались маленькие колокольчики. Этот смех был так заразителен, что Румпель не мог на него обижаться и к звенящим тонким звукам присоединялось его собственное отрывистое хихиканье. Да, сильфам было не до ответов, они – играли.

За этот день Румпель узнаёт больше игр, чем за всю свою предыдущую жизнь. Он спасает принцессу от драконов, сам исполняет роль злобного разбойника и даже прекрасной дамы – за неимением девочек – изображать их приходилось по очереди, ощупью, с завязанным полоской мягкой ткани глазами, ловит своих приятелей за запястья, осваивает игру в «дюжину» и строит маленький дом из влажной земли, щепок и мха… Всё это захватывает его и возвращение домой напрочь исчезает из мыслей. Только когда небо темнеет и солнце начинает клонится к западной стороне горизонта, Румп вспоминает, что так и не выяснил ничего про дорогу к дому. И ещё – после жёлтых сладковатых цветов карганы – он не держал во рту ни крошки съестного.

– Интересно, что едят сильфы?

Он произносит это вслух, и Двойняшки – пара совершенно одинаковых крепких и широких в плечах сильфов со спускающимися до лопаток фиалковыми волосами – переглядываются удивлённо.

– То что захотят, разумеется, – отвечают они хором.

Близнецы зеркальным жестом пожимают плечами и Румп слышит их хохот – заливистый перезвон двух бубенцов.

– Ты голодный, что ли? – спрашивает один из двойни, тот что стоит слева.

– Ещё как, – признаётся мальчик.

– Он голодный! – восклицает второй близнец и улыбается во весь рот, словно удачной шутке.

– Чего смешного? – переспрашивает Румп угрюмо.

А сильфы уже окружают его плотным кольцом, хихикают, качают головами, шуршаще перешёптываются, указывают на него пальцами…

– Чего такого? – мальчик прикрывает голову в защитном жесте. Ему не нравится, когда над ним смеются. И у них в деревне мальчишки так обступали того, кого собирались…

– Ничего, – внезапно говорит Арн, и другие – Малышка, Болтун, Уве, Кудряш, Хельмут и другие те, чьих имён он не запомнил, подхватывают шелестом: – Ничего, ничего, ничего.

– Просто странно, – продолжает Арн и слегка прикусывает нижнюю губу острыми белыми зубками. – Большинство из нас не помнят как это – быть голодным. Мы не нуждаемся в пище так, как ты…

– Но мы едим, – вставляет Болтун. – Ради удовольствия.

– Остров даёт нам всё. Достаточно пожелать, – поясняет Арн грустно.

– Мы запросто раздобудем тебе еды, – снова влезает Болтун.

А Малышка – долговязый, с острым выпирающим кадыком и огненно-красными волосами – опускает голову и просит почти застенчиво:

– Можно, я?

Прежде, чем кто-то успевает возразить, он выставляет вперёд ладонь и на ней появляется нечто аппетитное – крохотная корзинка из золотистого пшеничного теста заполненная диковинными фруктами.

– Пирожное, – объявляет Малышка гордо.

Румп тянется к лакомству и расправляется с ним в два укуса.

– Точно хлеб с мёдом, – удивляется он.

– Вкус, – поясняет Арн. – такой как захочешь и вообразишь.

– А сам я… – начинает мальчик.

– У тебя тоже так получится, – кивает сильф. – Когда ты станешь одним из нас.

– Как мне стать таким? – спрашивает мальчик и смотрит на Арна сосредоточенно.

Тот поясняет:

– Просто. Достаточно захотеть остаться здесь навсегда. Никогда не пытаться вернуться в то место, которое раньше называл домом. Играть, но не делать ничего полезного. Ну, если захочешь ты можешь сделать маленькую земляную хижину, как сегодня… А задумаешь построить настоящую, в которой можно жить… Или вместо волшебной пищи, попытаешься приготовить настоящую… Это убьёт тебя, если ты станешь одним из нас.

– Убьёт, – повторяет мальчик, пытаясь разгадать смысл сказанного. Он не глупый, он уже слышал о смерти, да и видел её, пусть слова были другими.

Будешь делать всё правильно и этого не случится, – успокаивает Арн. – Со временем, обретёшь своё настоящее имя. И забудешь, как был человеком.

– А тебя, как звали раньше? – не может удержаться от вопроса Румпель.

– Так и звали, – отвечает Арн почти сердито. – Меня никак не могут забыть там. Слишком долго. А пока помнят… Нового имени мне не получить.

Румпелю кажется, что в глазах у сильфа блестят слёзы. Только кажется. Это всего лишь отразившийся в светлых глазах луч солнца, прячущегося за горизонт.

– Слишком много слов приходится на тебя тратить, – говорит Арн недовольно, и сильфы, ещё недавно разглядывавшие мальчика с недоверчивым любопытством, перестают обращать на него внимание.

Румпелю больше всего хочется заплакать. Так он и поступает: опускается на ещё хранящую дневное тепло землю, закрывает лицо ладонями, тонко всхлипывает, размазывает заливающие щёки капли, сжимается в комочек и не стыдясь рыдает. Слезы бывают и сладкими. Особенно, если плакать прижавшись к тёплому боку, ощущая на плечах тяжесть маминых рук. Но здесь, на острове Нигде, у слёз другой вкус – на губах оседает солёная горечь. Румпель вжимается в землю и горестно всхлипывает. И слышит чьё-то сдавленное рыдание. Плачет здесь не он один.

На остров опустилась ночь, и сильфы уснули. Кто-то пристроился на ветвях, кто-то лежит прямо на траве, широко раскинув руки. Большинство вечных детей спит мирно, по лицам их блуждают сонные улыбки, а груди едва вздымает лёгкое дыхание. Но не все сильфы одинаково спокойны. Хельмут стонет во сне, и его мокрое лицо блестит при лунном свете. Плечи Уве, лежащего так, что волосы закрывают его почти полностью, содрогаются от рыданий. Арн лежит на корнях старого бука, и зрачки его движутся под сомкнутыми веками. С губ срывается тихое бормотание: «Забери меня, мама». Так вот в чём дело, догадывается Румпель. Те из них, что носят прежние имена, те, кого помнят за пределами острова, и сами не могут до конца забыть свою прошлую жизнь, и воспоминания о ней возвращаются к ним ночами. Мальчик спешит прочь. Ему кажется, что если он заснёт в этом месте, казавшемся ему днём таким уютным и безопасным, то к рассвету его лицо примет оттенок слишком бледный для человеческой кожи, а волосы окрасятся в какой-нибудь яркий цвет. Мальчик не знает, как ему добраться до дома, но помнит, как попал сюда. И если вернуться назад по собственным следам… Румпель утирает слёзы и вступает на тропинку, ведущую к морю.

***

Этот дом встречает его тишиной. Никто не отзывается на его окрик, никто не склонятся перед ним в поклоне, с угодливым «Вы пришли, господин лекарь», никто не смотрит в спрятанные под защитными стёклами глаза с надеждой и страхом. На узкой кровати близ очага лежат двое – мальчик лет пяти и женщина, чей возраст определить гораздо сложнее. В прошлый раз он подумал, что ей около тридцати, но сейчас, когда её лицо спокойно и неподвижно, она кажется моложе. Женщина держит ребёнка в бережном объятьи, а под щекой у неё расплывается тёмное пятно. Кровь. Уже свернувшаяся и засохшая. Тишину нарушает мерное сиплое дыхание мальчика. А женщина или не дышит, или дышит слишком тихо. Толстая кожа перчаток мешает понять какие на ощупь её руки – горячие или ледяные. Тростью он переворачивает женщину на спину, достаёт из сундучка матовое блестящее стекло и почти прислоняет к измаранному кровью приоткрытому рту. Дыхание должно превратить блестящую поверхность в запотевшую и тусклую. Но ничего не происходит. Для верности чумной доктор ударяет женщину по локтю тяжёлым набалдашником трости. Он ждёт, что рука дёрнется в неосознанном жесте, разрывающем забытьё. Но женщина по-прежнему неподвижна. Мертва. Он должен был бы привыкнуть к смерти, таково уж его ремесло, он и привык. Но всё равно он мучительно пытается вспомнить имя женщины, что сгорела так быстро. Ильзибель, кажется так. Он сталкивает с кровати её тело. Садится рядом с мальчиком, что дышит тяжело и сипло. Отбрасывает одеяло и осматривает тело в поисках новых бубонов – их нет, только старые налились и созрели. Он разглядывает губы мальчика – они сухи и потрескались от жажды и жара, но крови на них нет. Лекарь сжимает осунувшиеся детские щёки двумя пальцами – указательным и большим. Он ожидает, что увидит во рту не нашедшую выхода кровавую рвоту. Или распухший, почерневший язык. Но нет. И чумной доктор берёт круглую чашку, стоящую у изголовья постели, и набирает воду – в деревянной кадке в углу единственной комнаты этого дома, и поит мальчика, придерживая его голову на весу. Он не обязан делать это, но ему почти интересно, ему было бы интересно, если бы он не устал так сильно. Чумной доктор, человек в чёрных доспехах из кожи и плотной ткани, сидит на краю кровати рядом с умирающим ребёнком, у его ног лежит покойница, а он борется с желанием откинуть со лба мокрую белесую прядь и растереть виски пальцами. Всё равно не выйдет. Потому что маска тверда, как дерево или железо, потому что перчатки делают руки такими неповоротливыми. Чумной доктор встаёт, перекладывает сваленный в кучу хворост в очаг, подкладывает под сухие палки пук соломы. Огниво дважды выпадает из его рук, но он всё же зажигает огонь, достаёт щипцы – и держит их в пламени, пока лезвие не становится красноватым от жара. Раскалённый металл касается налившегося гноем бубона над ключицей, и мальчик – лекарь внезапно осознаёт, что не знает его имени – выгибается всем телом, и кричит длинно и хрипло, но всё же остаётся в своём беспамятстве. Это почти интересно. Потому что в чумном докторе ещё живёт рыжий и тощий студент медицинского факультета, приходивший в восторг от того, как хитро устроен человек. Гораздо сложнее, чем он думал, когда ассистировал отцу в его цирюльне. Но лекарь слишком устал, поэтому он не достаёт спрятанное в длинном рукаве стило и не записывает наблюдения на вощёной дощечке, а снова накаляет щипцы, чтобы прижечь бубоны на ногах. Мужчина надеется, что у этого мальчишки найдётся родня. Что его не оставят одного в этой жалкой лачуге. Чумной доктор не любит, когда его усилия пропадают втуне.