Текст книги "Рыцарь, куколка, царевна и Вася"
Автор книги: Ксения Славур
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Вот мартышка! – часто разрушал ее грезы мамин голос. – Опять на дереве? Навернешься когда-нибудь, получишь у меня по заднице! Слазь, давай! Я пирожков нажарила, поешь с простоквашей!
Получить по заду от мамы Инна не боялась, у мамы были мягкие и теплые руки. Уже не раз было такое, что мама, вспылив, хватала Инну за руку, с явным намерением отшлепать, но тут же испуганно говорила: «Господи, худорба какая!» – и начинала ее целовать и горячо прижимать к себе, такой мягкой, теплой, родной.
На столе под виноградником, где они ели в теплое время года, стояла миска, полная румяных пузатых пирожков, и запотевшая банка с холодной простоквашей. Папа уже мыл руки под краном, и Инна, вырвавшись от мамы, бежала к нему, чтобы вместе дуть в горячую начинку и на спор есть: кто больше.
Потом наступал вечер – лучшее время после дневного зноя.
В короткие закатные часы, когда солнце уже готово было скрыться за горизонт, становилось не так жарко, безветренно и очень тихо, воздух заполнялся жужжанием мух и писком комаров. Папа поливал раскаленную землю водой из шланга, и горячая глинистая почва отдавала нестерпимо родной и приятный аромат, который щекотал ноздри. Почему-то в это время все-все казалось другим: звуки, движения, поведение. Даже калитка скрипела иначе, и папа делал все медленнее и задумчивее. Тут же приходило время благоухать душистому табаку и левкоям, высаженным мамой вдоль дорожек и перед домом, Инна глубоко вдыхала все это буйство ароматов, смотрела на муравьев, обегавших лужи, и желание было одно – чтобы остановилось это мгновение. В груди Инны теснилось какое-то щемящее чувство, и она глубже вдыхала неповторимые запахи родной земли, словно старалась насытиться ими впрок, навсегда. Она снова забиралась на тутовник и тихо сидела, смотрела на родителей. Иногда папа обливал маму из шланга, она верещала и убегала. Они смеялись и вели себя не так, как обычно, и Инна понимала, что они видят друг в друге того парня и ту девушку, которыми познакомились когда-то. Затем папа приносил низкую переносную скамеечку, они садились рядышком возле цветов и говорили об огороде, урожае, что зарплату задерживают и хорошо, что есть свое хозяйство.
Инну все это не интересовало и не волновало, даже вызывало некоторое презрение, потому что к этому периоду она уже знала, что будет жить иначе, без беспокойства о том, что кушать нечего и жить не на что. В средних классах Инна уже сделала вывод, что все мамины хлопоты и заботы от бедности. Быть бедным унизительно и неинтересно, один огород на уме. Когда вырастет, Инна собиралась стать богатой и жить в Москве и забыть о банках в погребе и грядках. Хотя патиссоны в остром маринаде и печеную тыкву, которыми они мамины стараниями были обеспечены до самого лета, она очень любила. Особенно если полить тыкву медом и посыпать тертыми орехами, облизывать образовавшийся сироп с тарелки было настоящим блаженством. А патиссонов Инна съедала банку за раз: устраивалась удобнее на стуле, ноги закидывала на стол, ставила банку себе на живот и рукой выуживала скользкие упругие кругляхи. Как они хрустели! В ушах хруст отдавался! А рассол чего стоил! Потом Инна всегда удовлетворенно и сыто отрыгивала. Хорошо, что мама так вкусно готовит, Инна надеялась на нее в своем светлом будущем как на поставщицу деликатесов. А сама будет присылать маме помады и туфли на каблуках, чтобы все знали, как ее дочка из столицы балует.
***
Инна любила представлять себя взрослой, думала, как она будет вести себя, что говорить, кто ее будет окружать. Она наблюдала за взрослыми на улице, в магазинах, за мамиными и папиными друзьями; становилась поодаль и смотрела на того, кто чем-то привлек ее внимание. Восхищалась тетей Надей из-за высоких каблуков и голубых теней на веках, это было красиво. Еще тетя Надя громко смеялась и носила несколько золотых цепочек и колец. Мужчины всегда вокруг нее ходили важными индюками. Перед мамой не ходили, да мама и не красилась, и не носила каблуков, потому что в отличие от тети Нади уже была замужем. Мама только и говорила, что надо выдать Надюху замуж и всегда приглашала «перспективных» мужиков в гости, которые должны были «клюнуть» или «повестись». Если такой мужик сидел возле тети Нади и шептал ей что-нибудь на ухо, обнимал или норовил поцеловать, то Инне было понятно, что он «клюнул» и «повелся», потому что лицо мамы принимало довольный и хитрый вид, она заговорщически переглядывалась с папой.
Инна представляла себя красивой взрослой женщиной, с прической, голубыми тенями и на высоких каблуках. Что она красиво смеется и царственно поглядывает на мужчин, а они перед ней заискивают и шутят, лишь бы ей понравится. Все женщины завидуют ее успеху, а мужчины из-за нее дерутся. От таких приятных мечтаний у Инны румянились щеки. И она отвлекалась от наблюдения и начинала продумывать, какие туфли надо иметь в будущем – хотелось белые и розовые, интересно, такие бывают? Все носят черные или коричневые. У нее будут, потому что она будет богатой и сможет все себе приобрести, ведь в Москве все есть.
Еще Инна очень любила приезды родственников, потому в квартире становилось шумно, весело, из-за стола не выходили целыми днями, а на полу возле батареи постепенно выстраивались рядком бутыли разного калибра из-под бабушкиного самогона, перцовки и горилки. Инне нравилось, что все много смеялись, шутили, перекрикивая друг друга, и оттого, что все ругаются матом, было не стыдно, а смешно. Она любила слушать взрослые разговоры и шутки, и с трепетом в сердце представляла, когда же она сама вырастет и будет точно так же общаться. Специально медленно ела свою тарелку борща, в которой слой смальца был с палец толщиной, и просила себе очередную пампушку с чесноком, чтобы подольше задержаться за столом.
Папины сослуживцы, друзья и знакомые из военного городка любили приходить к ним в гости, тоже много смеялись и начинали разговаривать на манер хозяев, с украинским говором, особым произношением, перемешивая русские и украинские слова. Сосед дядя Коля всегда дотошно расспрашивал перевод слов и ему наглядно объясняли, чем, например, слово «любить» отличается от «кохать». Показывали на крестной и она отчаянно отбивалась под всеобщий смех. Инна тоже смеялась и была счастлива: в такие моменты она забывала про главный недостаток этих людей, что они не москвичи, и любила их.
***
В первом классе Инна начала страдать из-за речи, потому что над ней стали посмеиваться и передразнивали. В детском саду таких проблем не возникало, наоборот, воспитатели любили слушать ее и охотно хохотали. Часто ее специально просили что-нибудь рассказать, сажали на стул и слушали, покатываясь от смеха. Инна такие моменты обожала, потому что была в центре внимания.
В школе же собственная манера разговаривать больно ударила по самолюбию. Инна не замечала, что мешает русские и украинские слова, так говорили в ее семье и вся родня. Что тут смешного? Однако стоило ей сказать, что у нее немаэ карандаша, как все в классе начинали смеяться и передразнивать: «Немаэ!» Инна искренне недоумевала и крутила пальцем у виска, показывая всем их ненормальность. Ее посадили за вторую парту, и она спросила мальчика: «Звiдки ти приiхал?» Он сделал круглые глаза и совершенно ее не понял: «Что ты говоришь?» Пришлось спрашивать по-русски, но передразнивать ее уже начали.
Вечером Инна сказала маме, что над ней смеются. Мама махнула полотенцем, которым вытирала посуду, и нарочито не по-русски сказала:
– Нехай смiються, а всi будуть бачити, що ти панна!
Инну это не утешило. Собственно говоря, насмешки ее не пугали: не на ту напали. Было, конечно, неприятно, потому что из всеобщей любимицы превратиться в осмеянную, это не может нравиться. Но это не было катастрофично. Удручило понимание, что речь станет препятствием на пути к мечте. Это пришло наитием, когда она увидела, что весь класс объединился в смехе против нее. Быть против всех ей не хотелось, хотелось быть лучше всех. Хотелось признания, что она лучше всех. Над тем, кто лучше, не смеются.
– Мам, а мы русские?
– Я – русская, а у папы отец украинец, а мать русская. Хотя, никакая она не русская, молдаванка, кажется, но в паспорте записана русской. Папа тоже записан русским. Просто мы жили в Украине, поэтому тут считаемся украинцами, а там русскими. Выбирай, что хочешь!
– А я как записана?
– Русской.
– Мам, а кто говорит правильно?
Мама кивнула на телевизор, вон, мол, дикторы говорят правильно.
– Правильнiше всiх? Або можна ще правильнiше? – Инна хотела понять максимум.
– Правильнее всех. У них правильный московский выговор, – мама прекрасно умела говорить по-русски, но не говорила, потому что это требовало усилий, а она не любила напрягаться.
Инна начала самостоятельно учиться говорить правильно, так, как говорили дикторы по телевизору. Упорно сидела и повторяла за ними. И чувствовала себя преотлично, потому что знала, что работает для себя, для своего будущего. У нее будет правильная московская речь.
Инну завораживало все, что можно было назвать московским. Профессор Преображенский был оттуда. Лучшие вещи на детях были из Москвы: «Папа из командировки в Москву привез». Красивая посуда, которую она видела в гостях, тоже из Москвы: «В Центральном Военторге урвали». Шоколадные ириски «Забава» и шоколадный сыр «Карат» привозили оттуда же. Все передачи по телевизору шли из Москвы. «Мам, а где живут артисты? – В Москве». Там артисты, правительство, самые лучшие магазины. Мама просила знакомых привезти из командировок в Москву обои, шторы, покрывала, ковры. В общем, все лучшее было в Москве. А теперь еще одно – правильный московский выговор.
Именно в этот период стало оформляться твердое намерение Инны быть москвичкой и обвинение судьбы в несправедливости.
***
Если бы Инна была мудрым старцем или философом, то она сказала бы, что мысль материальна и неведомые силы выстраивают возможности для осуществления наших желаний. Но она не была ни старцем, ни философом, поэтому считала счастливым случаем то, что с ней случилось через пару лет.
В четвертом классе с Инной случилось чудо – она встретила человека, которого полюбила так, как полюбить еще кого-нибудь было бы невозможно. Слепо, навсегда, преданно. И который впоследствии повел ее за собой в заветную Москву.
На большой перемене Инна играла с другими детьми в школьном дворе. Скакали на скакалке под «Шёл крокодил, трубочку курил…» Инна увидела, что одна девочка из другого класса играет в мяч. Непонятно, где она его взяла, это зеленое резиновое чудо. Забыв про скакалку, Инна прямым ходом направилась к девочке и поступила так, как поступала всегда, и как учил ее отец: «Никто ничего тебе на блюдечке не принесет, пойди и возьми сама». Она выхватила из рук девочки мяч, отбежала в сторону и стала стучать им об землю. Девочка растерялась, но через секунду подошла и сказала:
– Это мой мяч.
– И что?
– Отдай! – в голосе девочке послышалась готовность разреветься. Тогда бы вмешались учителя, и мяч пришлось бы отдать.
– Возьми! – с вызовом ответила Инна и отбежала подальше.
Девочка начала плакать, но пока не громко, не привлекая особого внимания, поэтому можно было поиграть еще. На всякий случай Инна презрительно сказала:
– Давай, давай, громче реви, а то не все еще слышат!
Девочка попыталась плакать тише и подошла ближе, а Инна начала бить мячом по стене. Как же здорово он отскакивал! Новый, упругий, еще не спущенный. Девочка встала рядом и плакала. Но не отбирала же мяч! Значит, можно и дальше играть, слезы Инне не помеха, пусть плачет. Как говорит мама: «Меньше пописает!»
Тут к ним подошла еще одна девочка, незнакомая Инне, наверное, новенькая. Новенькие в их школе были часто, для детей военнослужащих это нормально. Инна бы проигнорировала эту новенькую, если бы не некоторые «но». Она была одета как-то слишком аккуратно, вся какая-то выглаженная и накрахмаленная. Волосы у нее были заплетены непросто, а мудрено красиво. И самое главное, у нее было такое выражение лица и такая улыбка, что становилось понятно, что это не простая девочка, а очень воспитанная. Инна почувствовала смутное беспокойство и волнение: как будто она ее уже видела, но при этом совершенно точно знала, что никогда не видела. Странно.
– Ты хочешь поиграть в мяч? – дружелюбно и миролюбиво спросила незнакомка Инну, очень воспитанно улыбаясь. Она говорила и улыбалась, как говорят и улыбаются девочки в фильмах. Как будто бы сошла с экрана телевизора.
Почему-то Инна не смогла ответить ей заветное: «Тебе какое дело? Катись отсюда колбаской!» и просто перестала стучать мячом, уставившись на непрошенную миротворицу.
– Давай попросим мяч, – предложила девочка и повернулась к той, что ревела, – можно мы чуть-чуть поиграем?
Зареванная хозяйка мяча подошла ближе и согласно закивала, она почувствовала в этой девочке защитницу.
Инна расхотела играть в мяч и бросила его новенькой. Та стукнула им один раз по земле и отнесла рёве.
– Спасибо. Такой замечательный и звонкий мяч у тебя! Это подарок?
Счастливая хозяйка игрушки осветилась улыбкой и энергично закивала.
– Еще раз спасибо тебе.
Когда обладательница мяча убежала, девочка подошла к Инне и этой своей неподражаемо воспитанной интонацией как-в-кино сказала:
– Меня Кира зовут, Зимовская Кира. Будешь со мной дружить?
Инна поняла, где видела эту девочку: в своих мечтах. Такой должна была быть внучка профессора Преображенского, то бишь, она сама, Инна.
– Буду, – сердито буркнула Инна.
Инна всем своим существом чувствовала, что покорена, хочет быть такой же девочкой, что она ею восхищается и уже обожает.
– Как тебя зовут? – взяла ее Кира за руку.
– Инна.
– У тебя необыкновенно красивое имя! И ты очень красивая, – сказала Кира.
«Точно как в кино разговаривает, – подумала Инна, – это называется быть любезной»
– У тебя руки после мяча грязные, пойдем, помоешь, надо успеть до звонка.
– Пойдем. Ты откуда приехала? – спросила Инна почти стеснительно, отчего-то перед Кирой она утратила обычную бойкость.
– Я из Москвы. Папу сюда служить перевели, года на четыре.
То, что Кира была из Москвы, подчинило Инну окончательно. В Москве находилось все самое лучшее, и девочка-как-в-кино тоже была из Москвы. Кира явилась этакой воплощенной мечтой Инны и стала ее кумиром. С этого момента Инна уже не могла расстаться с Кирой, стала принадлежать ей. К Кире Инна никогда, с самой первой секунды, не испытывала зависти, только хотела приобщиться к тому миру, в котором жила Кира, и через нее попала туда.
Оказалось, что Кира всего третий день в школе и учится в параллельном классе. На прошлой неделе ее привезла бабушка; они с бабушкой ждали, пока родители обустроятся на новом месте. Квартиру им дали в самом центре городка, в лучшем сталинском доме, рядом со школой и Домом офицеров, потому что папа у Киры был полковником. Для Инны это было само собой разумеющимся, где еще могла жить идеальная Кира? Не в бараке же. И ее папа никак не мог быть прапорщиком.
После школы они вместе отправились домой, и, когда подошли к дому Киры, Кира пригласила Инну на обед.
Сердце у Инны замерло еще в подъезде, потому что дом оказался с парадной лестницей, красивыми огромными и тяжелыми дверями и высокими потолками, даже эхо раздавалось. В холле было чисто и стояли горшки с цветами. Очень понравилась плитка на полу, уютно, как ковер. У Инны в подъезде полы были просто цементные, никаких цветов и исписанные стены.
Дверь им открыла красивая старушка, и Инна опешила от того, что старушка может быть красивой. Она считала, что красивыми бывают только молодые. Ее мама и бабушка про какую-нибудь красивую женщину обычно говорили: «Да, молодая! Молодые все красивые» И то, как повела себя старушка, тоже выбило Инну из колеи. Она не шлепнула Киру по попе, не щелкнула по носу со словами: «Привет, коза! Где вымазалась? Много двоек принесла?» Красивая старушка улыбнулась не золотыми, а белыми зубами и ласково сказала:
– Здравствуй, Кирочка! Ты как раз к обеду! – и поцеловала Киру в висок.
– Познакомься, бабушка! Это моя подруга Инна.
– Очень приятно, Инна! Меня Альбина Петровна зовут.
Инна кивнула одеревеневшей шеей. Не баба Катя или баба Вера, или еще какая-нибудь баба, как у всех, а Альбина Петровна!
– Кирочка, мойте руки, и приглашай Инну к столу!
Кира провела Инну по всей квартире:
– Посмотри, как мы живем, и чувствуй себя как дома, – сказала она.
Квартира оказалась трехкомнатной, с высокими потолками и большими окнами. Комнаты были просторные, по два окна в каждой. И, хотя мебели стояло много, все равно было свободно. На стенах висели портреты Киры в разном возрасте.
– Мама пишет, она закончила художественную школу. Очень любит портреты.
Портретов было, как показалось Инне, штук сто. Как в музее. Все у них было не так как, у Инны дома, другой мир. Даже на балконе оказались горшки с геранью и фиалками, а не мешки с сухофруктами и консервы. Она обратила внимание на шторы и, пораженная, замерла. У Инны был второй любимый фильм после «Собачьего сердца» – «Унесенные ветром». Его два раза показывали по телевизору, и оба раза Инна смотрела не отрываясь. Больше всего ей нравилось платье, которое Скарлетт сшила из зеленых бархатных штор с золотыми кистями. И вот сейчас она увидела точно такие же зеленые бархатные шторы с золотыми кистями. Невероятно! Неужели у кого-то в самом деле висят такие шторы на окнах? Это же из ряда вон! Инна была почти у половины городка в гостях и ни у кого ничего подобного на окнах не висело. Иногда даже сомнение брало: а есть ли на самом деле та красивая жизнь, которую показывают по телевизору и о которой она мечтала? Теперь видела, что есть. В Москве! Вот ее доказательство в этой квартире! Инна испытала что-то вроде чувства победы.
За время обеда Инна неимоверно устала. Оказалось, что едят в семье Киры не в кухне, а в комнате, как будто был праздник, и стол накрыт не клеенкой, а белой скатертью. Инна даже не поняла, что она ела, и было ли вкусно, так переживала, что заляпает скатерть и сделает что-нибудь не так. Ее о чем-то спрашивали, она отвечала, но все как во сне. К концу обеда она хотела уже только одного: поскорее уйти, чтобы перевести дух. А когда вышла из квартиры, то со всех ног побежала домой. Нет, она не мчалась к родному крову, чтобы найти там успокоение и защиту в привычном простом укладе. Вовсе нет. В беге Инна выплескивала напряжение и восторг от знакомства с желанным миром, от того, что она только что окунулась в него, и почти час прожила в нем. Добежав до своего обшарпанного подъезда, она уселась на лавочке у входа и, успокоившись, поняла, что сделает все, чтобы быть как Кира и жить как Кира. Не важно, когда, но когда-нибудь будет.
Зайдя домой, Инна увидела свою квартиру новым взглядом и грустно вздохнула: под стульями, столом и у стенок стояли банки с закрутками, а обстановка была такой, какую позже Инна будет называть «чистенько, но бедненько». Диван покрыт самодельным покрывалом, на стульях красовались связанные крючком из старых вещей круглые подстилки. Бумажные обои заметно выцвели, полировка на мебельной стенке пошла волнами и потрескалась, ножка на тумбочке под телевизором была «укреплена» синей изолентой. Полы не паркетные, а покрашенные коричневой краской. Инна присела на диван и пригорюнилась, ее терзали противоречивые чувства. Она любила свой небогатый дом, атмосферу уюта, рожденную теплом маминых и папиных рук. Многое здесь было сделано ими самими. С кухни, как всегда, доносился поставленный голос ведущих радио «Маяк», звон кастрюль и шум воды. Эти звуки были неотъемлемой частью Инниной жизни, и от них щемило сердце. Окно в комнате было распахнуто, и до боли знакомый силуэт старого тополя привычно шумел ветвями, чуть ли не внутри комнаты. Инне захотелось плакать, и она упрямо поджала губы и передернула плечами. Словно со стороны увидела вошедшую маму, ее уютную полноту, застиранный фланелевый халат и «химию» на голове, и поняла, что она любит и всегда будет ее любить, но не хочет быть похожей на нее. Мама протянула Инне черный хлеб, намазанный смальцем, который ела, предлагая укусить, но Инна отрицательно покачала головой. Инна хотела быть другой не когда-нибудь, а прямо сейчас. Но говорить об этом никому не стоит, чтобы не обидеть. В ее новой жизни не едят бутербродов со смальцем. Мама хорошая, просто другая. Мама не смогла бы быть царицей среди белых скатертей, паркета, ковров, книг и пианино, а Инна сможет. И мама не стала бы пользоваться тканной салфеткой за столом, чтобы не добавлять себе стирки, а Инна станет.
***
В шестом классе они с Кирой записались в театральный кружок, который вела жена одного офицера, закончившая театральный институт в Волгограде. Зинаида Васильевна помогла Инне с исправлением речи. Инна и сама уже добилась успеха, у нее остался чуть заметный выговор. А после того как целый год она старательно выполняла всякие речевые упражнения, для которых носила в кармане орехи, то смогла говорить так, как хотела. Только в волнении или при потере бдительности у нее проскакивали чуть заметные, характерные для украинской речи нотки.
Летом, отдыхая у бабушек в Украине, она говорила только по-русски, и детвора дразнила ее москалькой. Нашли чем дразнить! Они ей льстили!
На каникулах Инна часто плакала. Родственники переживали за нее и старались развлечь, звонили маме и жаловались, что Инна очень домашняя, привязана к родителям, так сильно по ним скучает, что постоянно плачет. Маме и папе это было приятно, они сами начинали шмыгать носом от умиления и обещали Инне кучу подарков и обнов.
Но скучала и плакала Инна по Кире, а не по родителям. Ей не хватало Киры, ее ясных глаз, ясных суждений, доброго отношения ко всему. В отсутствии Киры она вела себя как Кира и в этом находила утешение. Идя с ребятами на речку, она останавливалась, чтобы дать поесть бездомному котенку, потому что так сделала бы Кира. Ребята реагировали так, как обычно реагировала она сама, в том числе рядом с Кирой:
– Оставь его, Инка, сам пусть воробьев ловит! Нечего его баловать, а то не выживет!
– Ну, разок-то можно угостить, – отвечала Инна интонацией и словами Киры и становилась чуточку счастливее.
Она не в первый раз задумалась, почему Кира чувствует жалость ко всем? Ну и что, что котенок один? Выживет, никуда не денется, вон их сколько, беспризорных. Ну и что, что старушка горбатая? На то она и старость, чтобы быть немощным. Подумаешь, неграм в Африке есть нечего! Пусть сажают огород и кур разводят. Ее родители же сажают и разводят. Чего жаловаться и скулить? Бери да дело делай! Инна терпеть не могла жалости, считала, что это для слабаков и слюнтяев. И дядька ее, у которого она сейчас гостила, говорил, что жалеть кого-то только портить, потому что тогда ни работать человек не захочет, ни отвечать за себя, паразитом станет.
Дядька был жутко умным, говорил мало, но всегда резонно. Все его уважали и слушались беспрекословно, со всего села приходили спрашивать у него совета. Инна хотела хоть раз подловить его на том, что он ошибся, но не получалось. Например, у него была молодая овчарка, сучка. Такая непутевая собака, что даже странно. Бестолковая, лаяла на все подряд, носилась как угорелая без всякой цели, при этом высоко задирала задние лапы, как взбесившийся конь. Звали ее Динка, дядька ее принес откуда-то. Тетя Валя, жена дядьки, говорила, что толку от такой глупой и неуправляемой собаки не будет. Соседи тоже смеялись и советовали пристрелить, но дядя Коля брал морду Динки в руки, смотрел ей в глаза и говорил:
– Погодите чуток, вот понесет, и дурь из нее вылетит. Еще удивляться будете.
– Как это – понесет? – спрашивала Инна.
– Забеременеет. Вот забеременеет и сразу поймет, кто она и для чего в этой жизни существует. Она и сейчас умная, просто… дура еще.
Инне это казалось странным объяснением и она чувствовала недоверие. Как это вот так просто можно враз все про себя понять и обрести свое место в жизни? И как это – уже умная, но еще дура?
В середине лета все обратили внимание, что Динка уже какое-то время ведет себя солидно, как подобает собаке благородных кровей. Она не грызла обувь, не кидалась на проезжавшие мотоциклы, не брехала с утра до вечера. Вырывала яму в земле и лежала в ней, спасаясь от жары. Есть приходила не спеша, посторонних во двор впускала, но никого без хозяев не выпускала – садилась у калитки, рычала и скалила зубы. И где такому хитрому приему научилась?
– Ты смотри, – говорили все, – прав Николай!
– Что, понесла? – уточняла Инна.
– Да, понесла.
– А как вы узнали?
– Вон на соски ее посмотри, видишь, увеличились?
Инна опускалась на корточки и видела, что да, увеличились.
– Она с нами играть перестала.
– Конечно. Теперь будет все агрессивней, ей потомство надо сберечь.
– А она такой умной и останется? Или ощенится и все?
– Теперь уже навсегда ее характер проявился. Она себя поняла.
Все-таки до конца уразуметь такую метаморфозу Инне было сложно. Мучил вопрос: как так – раз и другой собака стала? Из-за беременности? И люди тоже из-за детей меняются?
– А люди тоже из-за детей меняются?
– Обязательно. Сначала бесятся, потом перебесились и все, знают уже, для чего живут.
Чудно.
Инна начинала читать, потому что Кира любила книги и много читала, хотя на саму Инну они не производили того впечатления, что на Киру, и вообще казались скучными. Обычно она не читала, а только слушала пересказы подруги. Кира всегда рассказывала интереснее, чем было написано. Инна даже пробовала учить английский, как Кира, но это оказалось выше ее сил. Лелея в душе образ подруги, и желая походить на нее, Инна перестала бегать лохматой, и причесывалась, хотя обычно пропагандировала естественный беспорядок на голове. Вообще, в отсутствии Киры Инна вела себя как Кира, а рядом с ней из необъяснимого упрямства бросала вызов привычкам подруги, хотя млела от ее манер и поведения. И почти каждый день писала Кире письма и ходила на почту за ответом. С замиранием сердца она читала, как подруга проводит лето в Крыму, ездит на экскурсии в Ливадию и горы. Слова-то какие: Ливадия, экскурсия! Слова из другой, красивой жизни. Инне нечем было удивить Киру, она помогала бабушкам в огороде и купалась с местными ребятами в речке. Кира писала, что очень загорела, Инна радовалась, что в этом ей не уступает, нос у нее облупился уже дважды.
Инна всегда хотела вернуться домой позже Киры, чтобы Кира с нетерпением ждала ее возле подъезда и все бы увидели, как сильно они радуются встречи и крепко обнимаются. Но Кира приезжала позже, и Инна ждала ее у подъезда, от волнения не умея усидеть на скамейке. А потом они бросались друг другу в объятия и не расставались до следующих каникул.
В девятом классе Кира сказала, что ходит в их школу последний год, что десятый и одиннадцатый классы будет учиться в Москве, чтобы иметь возможность посещать курсы в институте и поступить в иняз. Для Инны эта новость стала громом среди ясного неба. Во-первых, как она будет жить без подруги? Во-вторых, как это у Киры могут быть планы на будущее без нее? В-третьих, оказывается, школа реально скоро закончится и надо определяться с дальнейшей учебой. Без Киры ей ничего не хотелось, они должны учиться вместе и жить рядом. Кира смогла успокоить Инну, только когда принялась расписывать, как будет здорово, когда Инна приедет в Москву. У Инны сначала отлегло от сердца, а затем снова сдавило: где и на кого она сможет учиться? Она не такая умная, как Кира, и оценки у нее средние, а языки ей вообще никогда не давались.
– Я тебя вижу бухгалтером, – словно прочитала ее мысли подруга. – Ты ведь любишь все просчитывать, прикидывать, раскладывать по полочкам, знаешь на все цены. Ты умеешь копить, заполнила целых две копилки! У тебя ведь мышь мимо не проскочит!
– Вообще-то, да, – неуверенно протянула Инна. – А что бухгалтеры делают?
– Контролируют денежные потоки, – авторитетно заявила Кира.
– Денежные потоки? – замерла Инна.
Денежные потоки – это звучало очень и очень внушительно. Денежные потоки – это не медсестра и не учительница. Это – ого-го!
– Да, зарплату начисляют, переводами занимаются, еще что-то. Это твоя стихия, Инн.
– Точно?
– Точнее некуда. Ты к деньгам относишься с уважением. Кто на рынке торгуется так, что продавцы падают? Кто ходит, перевешивает все на контрольных весах?
– Меня мама научила, а то дурят.
– Вот! А меня учи не учи, я всему верю.
Так с легкой руки Киры определилась Иннина профессиональная стезя. И Инна никогда об этом не пожалела, с ее профессией подруга попала в точку.
– Ты только на математику поднажми, чтобы пятерка была, и чтобы поступить смогла, – сказала Кира.
Перед расставанием они сходили в фотоателье и сделали снимок на память. Эту фотографию Инна повесила на стене у своей кровати, рядом с живописным портретом Киры. Портрет она сама попросила у Елены Аркадьевны, мамы Киры, и та разрешила выбрать.
Следующие два года, хоть и были горькими от разлуки, но пролетели быстро, потому что у Инны была цель и полная занятость в подготовке к этой цели. Инна никогда так старательно и прилежно не училась, как в последние два года. Она перерешала все задачники по математике из школьной библиотеки и еще те, которые нашлись у учительницы дома.
Кира звонила ей по средам, а Инна по субботам. Они рассказывали друг другу о своей жизни. Вернее, Кира рассказывала, потому что у нее была жизнь, а у Инны нет. Кира два раза в неделю занималась на курсах в институте, говорила, что это ей помогает и мешает одновременно. Мешает тем, что она уже чувствует себя своим человеком в стенах института и невольно расслабляется, а это для абитуриента опасно. Инна записала слово «абитуриент» на листочке и стала щеголять им в школе. Еще Кира посещала театры и рассказывала, как трудно было достать билеты, что отстояла длинную очередь, но не жалеет. Что-то в постановке у них с Альбиной Петровной вызвало восторг, а что-то разочаровало. Инна слушала и представляла себе взволнованных и наряженных Киру и Альбину Петровну, как они собираются, предвкушают, сидят в бархатных креслах и наслаждаются прекрасным, потом обсуждают увиденное с другими театралами. Инне тоже хотелось в театр. Альбина Петровна, наверное, прикалывала к платью брошку в виде павлина. Это была настоящая драгоценность, несколько раз Альбина Петровна разрешала им с Кирой рассмотреть и подержать ее. Маленький павлин оказался тяжеленьким, изумруды и рубины в его хвосте сверкали необыкновенно.
– Альбина Петровна брошку надевала? – уточняла Инна.
– Конечно, – понимающе смеялась Кира, – куда она без нее!
