Текст книги "Киномысль русского зарубежья (1918–1931)"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Андрей Левинсон ЭСТЕТИКА МЕДЛЕННОСТИ

Искусство наших дней зачаровано скоростью. Слово и кисть равно околдованы волшебством быстроты. Художник отрешается от естественного ритма человеческого тела, чтобы сопрячься с головокружительным бегом машины. Д’Аннунцио первый восхваляет «Velivolo»4747
  Летательный аппарат, самолет (ит.).


[Закрыть], летательный аппарат, и творит героический миф крыла и пропеллера4848
  Итальянский писатель Габриэле Д’Аннунцио, вступив добровольцем в ряды итальянской армии во время Первой мировой войны, служил в авиации и воспел летательный аппарат в милитаристских стихотворениях этого периода.


[Закрыть]; но Поль Адан уже прославил чудовищное порывание огромных компаундов4949
  Французский писатель Адан Поль приобрел широкую популярность серией «историко-социологических» романов об истории семейного клана Эрикур. В них писатель описывал фантастический «компаунд» – гиперболическую метафору новейших индустриальных технологий.


[Закрыть], а Уэллс уже вообразил машину времени, победу резвости над вечностью. Мощный пульс двигателя, жужжание винта более не дают нам внимать биению сердца и правильной просодии5050
  Здесь: темп (ит.).


[Закрыть] дыхания. Футуризм борется за освобождение картины от ее статических пут. Совмещая в одном изображении множество последовательных этапов движения, он внушает нам посредством этой единовременности ощущение быстроты вращения, бега, лёта. Современный поэт пытается с помощью эллиптического синтаксиса и его нарочитых ощущений создать «телеграфный стиль», код нового лиризма; он сокращает изложение, чтобы ускорить его. И, чтобы пустить в ход это новшество, литературному явлению совершенно последовательно будут приписаны свойства электрического аппарата. Я недавно описывал здесь одно из порождений духа, мнящего себя новым: «прозороман ускоренного типа», сочиненный Сергеем Бобровым. Как бы ни было ничтожно это произведение, оно все же показательно для некоего образа мысли и творчества: эстетики поспешности5151
  Имеется в виду «электро-динамо-механический авантюрный роман» Сергея Боброва «Спецификация Идитола», опубликованный в Берлине (1923). Критик отозвался на него скептической рецензией, отметив, что использованная автором схема «кинематографического романа приключений» подменила собой в романе смысловую и психологическую нагрузку (Левинсон А. Электрификация романа // Звено. 1923. 24 сент.).


[Закрыть].

В свою очередь и кинематограф приносит неисчислимым своим «прихожанам» самые волнующие переживания драматизированной скорости. Вспомним еще раз об этих дух захватывающих состязаниях между роком, преследующим героя экрана, и провидением, обороняющим его, – о неистовой кавалькаде «Двух сироток», о скачке, которую в «Там, на востоке» выигрывает человек у разъяренной стихии. И тут и там развязка зависит от относительной скорости двух параллельных движений; скорость становится патетическим рычагом экранного зрелища. Но тот же кинематограф обращает нас вместе с тем к иным ощущениям, затемненным или полузабытым, готовит нам совершенно иные открытия. Так, он являет нам нечаянное очарование медленности.

* * *

Я недавно присутствовал на представлении в мюзик-холле, где двое танцоров «Лос Титос» заканчивали свою «чечетку» прелюбопытной пародией. Свою последнюю пляску они исполняют вторично «с замедлением». То, разумеется, лишь пародическое подражание, осуществляемое с усмешкой на устах, механического приема. «Живые» танцовщики ведь не могут преодолеть законов тяготения. Но эти молодые люди правильно учли огромное и небывалое впечатление от замедления (ralenti) в кинематографе. Мы не раз наблюдали этот прием во множестве научных и «документальных» лент. Он служил, расчленяя движения, свидетельством в спортивных спорах и позволял нам иметь суждение о том, прибегнул ли Баттлинг-Сики к «подножке» в поединке с Карпантье или нет5252
  Речь идет о состоявшемся 30 сентября 1922 г. матче двух французских боксеров за звание чемпиона Европы в полутяжелом весе, который уроженец Сенегала Баттлинг Сики выиграл в шестом раунде, причем Ж. Карпантье (к тому времени становившийся уже чемпионом мира и Европы) получил тяжелые физические увечья. Исход боя вызвал волну расистских настроений во Франции. См.: Поражение Карпантье (Письмо из Парижа) // Сегодня. 1922. 6 окт.; Аверченко А. Размышления о боксе // Там же. 1922. 29 окт.; Яблоновский С. Мировой мордобой // Наша речь. 1922. 14 окт. Это спортивное событие стало злободневным сюжетом французской кинохроники, а в последующие годы каждый матч Карпантье становился обязательным сюжетом экранных новостей. В свою очередь африканский боксер стал героем игрового фильма «Темные улицы», в качестве центрального эпизода которого были использованы хроникальные кадры одного из его победных боев. См. об этом: «Темные улицы» // Эхо (Ковно). 1923. 3 сент. Чернокожий боксер погиб при невыясненных обстоятельствах в Нью-Йорке в декабре 1925 г. См.: Конец боксера // Последние новости. 1925. 17 дек. Эти сенсационные для своего времени спортивные события остались в памяти благодаря кинематографу.


[Закрыть]. Затем мы видели скачки с препятствиями, фигурное катание конькобежцев.

И вот: весьма часто мне приходилось отмечать следующее удивительное обстоятельство. Под влиянием замедления кинематографическое действие обогащается эстетическими свойствами, каких не имело при обычной скорости. Ему сообщается мечтательная и скорбная величавость. Нам кажется при этом, что движение преодолевает сопротивление атмосферы более густой, чем воздух. Потешная припрыжка боксера обращена в эластический шаг пловца, выталкиваемого – лишь только коснется земли – на поверхность. С каким благородством преклоняет колени и выгибает шею падающая при скачке через препятствия лошадь, меж тем как всадник задумчиво скользит через голову ее наземь! И в какую грацию облекается прыжок мастера-конькобежца, падающего наискось через группу людей, присевших на льду!

Дело в том, что эта медленность, увеличенная против естества, длительность парения во время прыжка или неустойчивого равновесия вселяет в нас бессознательную отраду; что-то ликует в нас при виде этой победы над тем «духом тяжести», что отделяет нас, по мысли Ницше, от сверхчеловека. Кинематография, впрочем, отдала себе вскоре отчет в той призрачной повадке невесомых духов, в том сверхъестественном характере, что придает человеку медленность.

Так, мы наблюдали применение этого опыта в довольно заурядном в остальных отношениях киноромане («Тао» у «Гомона»5353
  Авантюрный десятисерийный сериал «Тао» (1923, реж. Арнольд Равель).


[Закрыть]), где режиссер сумел преобразить посредственного актера в «духа зла», таинственного и демонического, снимая его с замедлением среди действия, протекающего в нормальном темпе. Здесь художник более не прислужник скорости, а ее властелин. Ибо для того, чтобы добиться замедления, надо увеличить количество снимков в секунду, значительно ускорив вращение ручки аппарата. Таким образом, скорость, факт механический, претворяется в медленность, результат художественный.

Печатается по: Звено (Париж). 1923. 8 окт.

Петр Пильский КИНЕМАТОГРАФ

1

Благородный виконт без особого труда соблазняет юную швейку. Потом бросает ее. Несчастье швейки не поддается описанию!

Развязка трагедии угадывается сразу.

Швейка примет яд, а жестокосердый виконт, не моргнув глазом и даже не вздохнув, женится на прелестной маркизе.

Ах!

Такова одна из очень распространенных кинематографических тем.

Это – мещанская драма. Но впечатления от пьесы – никакого.

Зрители сидят, смотрят, заранее предвидят финал, нисколько не волнуются и ждут только одного:

– Как бы это поскорее швейка отправилась на тот свет!

Вы скажете:

– Какая жестокая публика!

Но публика совсем не жестока.

Просто это – плохая фильма. Еще точнее, это – совсем не кинематографическая тема.

2

И все-таки это – не самая неудачная, не самая ужасная из фильмовых пьес.

Есть еще хуже и еще нелепей.

Например, никуда не годятся все кинематографические картины, иллюстрирующие роман, повесть, рассказ, словом, литературу и особенно – русскую.

Литература – одно, кинематограф – совсем другое.

Литература – это психология. Все то, что происходит в романе, все его действия, встречи, поцелуи, беседы, все это – только способы для выражения различных психологий.

Кинематограф, наоборот, есть действие. Для кинематографа действие – самоценность и самоцель. По крайней мере, так должно быть. В нем, единственно в нем – весь смысл и все значение кинематографического дела.

Совершенно немыслимо представить себе повесть Чехова на экране.

Перебравшись сюда, она стала бы пустым местом, именно ничем, нудным холодом и настоящей тоской.

И понятно почему: Чехов знает только внутренние действия, кинематограф же – внешние.

Правда, кое-что можно было бы пересадить на ленту из Достоевского.

Но в таком случае и от него осталась бы только внешняя схема.

Люди ходили бы, была убита ростовщица, был убит герой, в пьесах играли в карты и о чем-то оживленно спорили, беседовали и ссорились.

Но в чем дело, почему, отчего – на все эти вопросы зритель не получил бы решительно никакого ответа.

Впрочем, как же можно требовать кинематографической переделки романа, когда ни разу еще не удалась сценическая?

Известно, что все пьесы, вышедшие из романов и повестей, никогда еще никого не удовлетворяли.

3

Вообще, кинематографу надо совсем забыть о литературе. Между ними – ничего общего, никакой связи, никаких мазков!

Больше того. Я думаю, что это – антиподы.

Всякое значительное литературное произведение развивается в последовательности, в нарастании, в постепенности. А кинематограф – внезапность.

У литературы – шаг. Кинематограф – скачки.

Литература – спокойствие. Кинематограф – головокружение.

Литература допускает намек. Кинематограф даже человеческую слезу делает величиной в привесок канделябра.

Литература – внутренняя гармония. Кинематограф – гиперболичен.

Лев Толстой был очень благосклонным читателем Мопассана. Но его очень возмущал один эпизод в мопассановском романе «Жизнь». Это тот эпизод, когда сбрасывают в овраг катящийся на колесах домик. Толстой находил, что это – не эстетично.

Но, конечно, кинематограф должен прийти в настоящий восторг от такого прекрасного случая. Еще бы! Летящий в пропасть домик. В нем – человек. Домик летит с горы… Это ли еще не кинематографическая отрада, это ли еще не трюк?

Еще и до сих пор есть люди, плачущие над книжными страницами. Но я решительно не могу себе представить, кто и по какому поводу мог бы заплакать в кинематографе.

В кинематографическом зрительном зале никогда еще не пронеслось ни единого вздоха.

Из всех видов литературы ближе всего к кинематографу стоит бульварный роман. И это понятно. Здесь не гонятся ни за психологией, ни за последовательностью, ни за постепенным и внутренне логичным развертыванием.

Бульварный роман жаждет шоков, интриг, стремительности, невероятностей. А это и есть область кинематографа.

4

Ничего общего не имеет кинематограф и с живописью.

Решительно я не могу вспомнить, было ли когда-нибудь большее уродство на сцене, чем немецкие раскрашенные фильмы, изображавшие, между прочим, превращения какой-нибудь голубой бабочки в розовую женщину или белой розы в юную, воздушную красавицу.

Это – в области красок.

Но и вообще кинематографу не должно быть никакого дела до живописи. Как бы ни напрягались кубисты и футуристы в своем стремлении передать на холсте стихию движения, картина остается картиной, то есть неподвижностью, остановившимся мгновением, запечатленным мигом.

И в тех же враждебных отношениях кинематограф стоит и к театру.

Нет большей ошибки, чем утверждение, будто театральная и кинематографическая сцены родственны. В них нет никаких общих корней. Театр – одно. Кинематограф – другое. У них – разные задачи и разный материал. Всегда театр знал не только метроном, но и камертон. Каждая пьеса имеет свой музыкальный ключ. В этом – одна из самых великих тайн театрального воздействия.

Но, конечно, никакого камертона не было у кинематографа, нет, и не может быть.

То, что в кинематографических съемках участвует драматический актер, – всего только недоразумение и ошибка.

Это происходит единственно от актерской нищеты кинематографа.

И до сих пор он не выковал, не воспитал, не подготовил для себя нужного артистического материала. У него нет исполнителя. Кинематограф приходит в театр за подаянием. Ему его и бросают. Драматический актер становится в позу пред аппаратом, его снимают, фильма готова, мы идем в кинематограф и разводим руками:

– Почему? Зачем? При чем тут драматический актер? Кому это понадобилось?

Точно так же совершенно неправильна мысль, будто кинематографу суждено заменить театр. Это – абсолютно вредное и самое нелепое заблуждение.

Конечно, и тут может быть допущен суррогат. Но точно так же, как испеченная дубовая кора никогда не вытеснит хлеб, так и кинематограф бессилен изгнать из жизни театр.

Если в этих утверждениях и есть какая-то частица правды, то она заключается в одном: верно, что какие-то ткани в современном театре разрушаются и сгнивают, истлевают какие-то личины, театр отстает от жизни, и современный зритель перерос свой театр.

Но этот недуг найдет своего целителя отнюдь не в кинематографическом экране. Это так же глупо предполагать, как проводить знак равенства между плоскостью и пространством, между одним измерением и тремя, между живым человеческим телом и мертвым снимком, между речью и безмолвием.

Самая отчаянная, самая нелепая, самая дикая сторона кинематографических представлений заключается в том, что они повсюду сопровождаются еще и музыкой. Это уже – вне всякой логики и вне всякого смысла.

5

У кинематографа – свои особые задачи, цели и материал.

Трагедия кинематографа в том, что он сам не знает, зачем он пришел в мир.

Чтобы оправдать смысл этого новорожденного чудовища, сейчас ломают себе головы теоретики искусства, философы, критики, художники. И ответы получаются самые разнообразные и неожиданные. Не стоит перетряхивать эту литературу, хотя бы ввиду ее громоздкости. Но ясно для всех: стихия кинематографа – движение. Во что бы то ни стало ему необходимо нажить своего собственного актера, найти свой собственный путь и свое место в ряду искусств, если только допустить, что он сам может стать искусством и растет из одного общего с ним корня.

Очень возможно, что кинематографу придется пережить период исключительного актерского своеволия. Сейчас ему необходим актер-творец, самодовлеющий кинематографический исполнитель, актер-выдумщик, актер, какого создала эпоха Commedia dell’ arte, и этот будущий кинематографический актер должен отдать себя всецело виртуозности движения.

Единственно и только!

Вот если кинематограф станет на эту дорогу, если он выкристаллизует такого исполнителя, из этого исполнителя создаст автора, тогда – и только тогда – мы будем вправе утверждать, что и у кинематографа есть своя жизнь и свой особый смысл существования. Этот актер, его искусство будут исполнены гимнастической виртуозности, сценической стремительности, электрической подвижности, поражающей и молниеносной внезапности.

Это – единственная дорога кинематографа в будущее. Все остальное надо забыть и выбросить!

6

Сейчас же кинематограф проделывает какую-то несусветную чепуху.

Вдруг король американских свиноводов отдал бы приказ:

– Отныне надо выращивать и культивировать только очень рысистых свиней!

Конечно, можно добиться и этого. И действительно, через несколько лет, облегченная в своем весе, освобожденная от жиров, тощая свинья и в самом деле побежит довольно крупной рысью.

Спрашивается:

– Кому и зачем это нужно?

Вообразите далее, что кому-нибудь придет в голову мысль сделать курицу поющей птицей, а канарейку заставить нести яйца!

В конце концов, возможно и это. Но не странно ли и не глупо ли прививать свинье лошадиные качества и вырабатывать поющую курицу?

Я искренне думаю, что это – глупо, смешно и напрасно.

Теперь вы уже знаете, с каким чувством я сижу в кинематографе. Я сижу там, смотрю, думаю и понимаю только одно: до какой степени несчастен современный кинематограф!

Сейчас он похож на человека, которого сознательно и настойчиво заставляют жить. Каким способом? Очень страшным! Чтобы продлить его дни – представьте себе – его стараются заразить всеми болезнями его соседей!

И в самом деле, разве это не зараза для кинематографа – эти яды литературы, живописи, музыки, театра?

Ответ – короток:

– Истинная зараза! Истинная и притом смертельная!

Печатается по: Последние известия (Ревель). 1923. 22 апр.

Петр Пильский КИНЕМАТОГРАФ И ЕГО АКТЕР

1

Недели три тому назад я написал статью о кинематографе. Я хотел рассказать, как я его понимаю.

Я утверждал, что:

1. Кинематограф ничего общего не имеет с литературой.

2. Точно так же у него нет ничего общего с живописью.

3. Он абсолютно не музыкален и не ритмичен.

4. У кинематографа свои собственные задачи, цели и материал.

5. Смысл и достижения кинематографа заключаются единственно в действии, динамике, в трюках.

6. Поэтому его актер должен отдать себя всецело виртуозности движения.

7. Кинематографический актер ничего общего не имеет с актером театра.

8. И сам кинематограф, в своем существе, является полной и совершенной противоположностью театра.

9. Сейчас кинематограф делает совсем не свое дело, стоит на ложном пути, идет в тупик.

Все эти мысли составляют мое давнее убеждение.

Их единственное достоинство – в том, что они диктовались моей искренностью. Лично мне эти мнения были дороги потому, что я их продумал.

2

А пока я писал свою статью, в Берлине вышла интереснейшая книга, составленная из шести статей и посвященная Чарли Чаплину5454
  Имеется в виду сборник «Чаплин» (Берлин, 1923).


[Закрыть].

Она так и называется:

– Чаплин.

А имена ее авторов следующие:

Виктор Шкловский, Петр Богатырев, Терешкович, Макс Линдер.

Кроме них, о себе пишет и сам Чаплин, и есть еще одна статья анонимного автора.

Понятно, с каким нетерпением, волнением и радостью я ухватился за этот том.

И в самом деле, я не ошибся!

Это – очень важный и по-своему серьезный сборник статей о кинематографе. Для меня он дорог еще и потому, что иные мнения являются подтверждением моих собственных, уже высказанных в печати.

Правда, некоторые из авторов считают, что кое-какие приемы кинематографического фильма пришли сюда из литературы. И это даже пробуют доказать.

Оказывается, – по мнению, например, Петра Богатырева, – что некоторые из кинематографических мотивов и эффектов знала и народная драма!

Очень может быть.

Но если это даже и так, все равно, это ровно ничего не доказует.

По этому поводу мне вспоминается полемика двух немецких физиологов.

Конечно, писал один из них, Иммануил Кант был млекопитающимся, но этим не исчерпывается его определение!

А чтобы не возвращаться вновь к тому, что мной было написано, сейчас я предпочту сослаться на другого автора этой же книжки.

Я имею в виду Константина Терешковича.

– В основу кинематографических методов, – говорит он, – ничего не должно входить ни от театра, ни от живописи и архитектуры и уже, конечно, ни от литературы.

Легко понять, как должно было обрадовать меня это подтверждение высказанных мною мыслей.

Но затем я получил еще большее удовлетворение. Это в том месте книжки, где речь идет о взаимоотношении кинематографа с театром.

На 99‐й странице я прочел буквально следующее:

– Но и здесь (в театре) сходство в принципах должно существовать исключительно внешнее. В театре каждый акт продолжается около 25 минут, а в кино – в среднем не больше 50 секунд, так что строить декорации по одинаковым законам было бы просто смешно и нелогично. А затем второе и не менее значительное – это то, что ведь живые актеры и осязаемые декорации в театре производят совершенно другое впечатление на глаз и чувство, чем серые мелькающие снимки. От театра кинематограф еще более далек, чем от живописи!

– Говорить о том, что в основе экранных построений и в конструкции литературного произведения нет ничего общего, кажется, не приходится!

…Это – чрезвычайно драгоценные подтверждения! Они тем более значительны, что происходят от лица, видимо, наблюдавшего кинематограф с большой вдумчивостью и серьезностью.

Таким образом, понемногу кинематограф начинает пониматься. Значит, устраняется его загадка. Вопрос о цели его пришествия в мир, наконец, получает свое разрешение. Познать самого себя пришел час и для экрана!

Туман рассеивается. Проясняется смысл и кино. Уравнение со многими неизвестными скоро будет решено!

3

Впрочем, некоторыми оно уже решено на практике.

Я писал:

Если кинематограф станет на эту дорогу, если он выкристаллизует такого исполнителя, из этого исполнителя создаст и автора, тогда – и только тогда – мы будем вправе утверждать, что и у кинематографа есть своя жизнь и свой особый смысл существования. Этот актер, его искусство будут исполнены гимнастической виртуозности, сценической стремительности, электрической подвижности, поражающей и молниеносной внезапности.

Оказывается, такой актер есть! Это – все тот же Чарли Чаплин!

К моему большому сожалению, я его до сих пор так и не видел. Но даже то, что рассказывают о нем в этой книжке, с несомненностью убеждает меня в существовании, наконец, истинно кинематографического актера.

Чаплин – идеолог только одного движения.

Он – сторонник конструктивной динамики.

Он боится одного: незаполненных мест на экране.

Он в одно и то же время – актер, автор, руководитель, директор, режиссер!

Он, кроме того (и это очень важно), – враг слова. На его фильмах почти нет надписей.

Он – враг всех театральных принципов.

Его правило, его советы участникам съемки, его девиз:

– Не играйте!

К исполнителю несимпатичной роли он обращается так:

– Мне не надо обычного в кино представления «злодея». Постарайтесь только хорошенько понять, что вы представляете того парня, который, в сущности, недурной человек, но у которого абсолютно нет какого-либо морального чувства. Не принимайте сурового жестокого облика и, главное, не играйте!

Этот совет для кинематографа весьма мудр. Требование – вполне естественно.

«Играть» – значит устанавливать некоторое логическое построение. Играть всегда значит связывать некую последовательную цепь из отдельных сценических звеньев.

Но в кинематографе никакой логики нет! Ну, просто абсолютно никакой!

В театре живет логическая или психологическая последовательность. Кинематографический автор весь свой гений устремляет на создание совершенно невероятной неожиданности, и, например, Чаплин заставляет великана взяться за фонарный столб, согнуть его, вставить голову в самый фонарь и, открыв газовый кран, обязывает бедного великана задохнуться и упасть.

В передаче чаплинских фильмов везде присутствует нежданное и бьющее «вдруг».

Вдруг начинается бегство. Вдруг герой падает в уголь. Вдруг гибнет героиня. Вдруг при падении оказывается шприц с морфием. Вдруг нападают хулиганы. Вдруг Чаплин оказывается в Армии спасения. Вдруг он выскальзывает между ног великана. Вдруг – в другой раз – он поднимается на воздух, и уже великан вдруг сам пролетает между ног Чаплина. Вдруг огромного, сильного тяжеловеса Чаплин, маленький и кроткий, ухитряется победить.

«Вдруг», «Вдруг», «Вдруг»! Везде, всегда и повсюду это «вдруг»!

Важна не последовательность, а внезапность. Важна нелогичность. В особенности драгоценна неестественность.

Чаплина называют, не обинуясь, «гениальным».

Но если он достиг мировой известности, звания короля экрана, почета, оказываемого ему, как первому, незаменимому и единственному руководителю кинематографа, если о нем с восхищенным признанием отзывается сам Макс Линдер, то все это принесено единственно и всецело упорным и планомерным осуществлением одной идеи.

Эта идея – неестественность.

Ради нее он положил необычайное количество труда, упорства, размышлений и опыта. Достаточно сказать, что ему для создания фильма в 600–800 метров требуется от 6000 до 10 000 метров кинематографической пленки!

Так он трудолюбив и настойчив в преследовании своей цели. Так много ему приходится работать на эту неестественность.

Об этом с великой уважительностью говорится и в книжке:

– После долгих лет практики и опыта найден, наконец, специальный неестественный способ игры, который годен только для кинематографической съемки, ни в каком случае не могущий быть применяем в театре.

Но в том-то и дело, что неестественность, оскорбительная в театре, в живописи, в литературе, очень могущественна, действительна, радостна в кинематографе.

Здесь она какая-то другая, «неестественная естественность» или, быть может, очень «естественная неестественность».

В конце концов, вывод тот же.

Кинематограф существует сам по себе. Он – не живопись, не литература, не театр, не архитектура и, разумеется, ни в каких отношениях не стоит к музыке!

Кинематограф – движение.

Кинематограф – механизация.

Кинематограф – трюк.

Кинематограф – нелогичность.

Кинематограф – бессвязность эффектов.

Кинематограф – всегда динамика.

Заслугу Чарли Чаплина книжка резюмирует очень верно, очень метко, очень точно:

– Он отделил кинематографическое искусство от всех остальных, поставив его, так сказать, на собственные ноги.

А достиг этого, исходя только из принципа кинематографической подвижности, преследуя ее не останавливающуюся беспрерывность, даря артисту на каждое движение всего несколько секунд.

Смешно сказать: сам Чаплин достиг своего успеха при помощи таких незатейливых средств, как тросточка, как уродливые и смешные башмаки или неизменная шляпа, неизменная походка, неизменный прием, неизменный трюк, заключающийся в том, что он подзывает человека, притягивая его к себе своей палочкой, просунутой под плечо, а выталкивает его коленом в спину.

У кинематографа вообще мало методов, очень мало приемов. Отсюда его повторяемость. Но здесь же лежит и трудность кинематографической изобретательности.

Но уже ясно и сейчас: прежние кривые, ложные обходные пути кинематограф оставил навсегда. Теперь его дорога выпрямлена. Только ею одной, единственно ею он пройдет в будущее.

А это будущее огромно.

Когда оно ему дастся, это станет наградой ему за то, что у него нет настоящего и не было прошлого. Свое грядущее царство он заслужил своими тяжкими заблуждениями, но и своим дерзким, упорным, настойчивым, именно черным трудом!..

Печатается по: Последние известия (Ревель). 1923. 13 мая.