Текст книги "Альманах «Литературная Республика» № 2/2019"

Автор книги: Коллектив авторов

 
ночь… труба…и высокое «до» – трубочиста…
медь блеснувшая льдисто, блик линялой луны отразит.
не модистка рубах, я могла бы стирать тебе – чисто,
если в копоти лоб, не сказала бы, морщась:
«В грязи…»
от высокого «до» разбивается небо хрустально.
в настроении летальном обретаю два белых крыла.
обними, трубочист ,оперение стало фатальным …
заменившим фату; знаешь, в черном я очень мила…
этот звук выше нот –слышат мыши в чердачном
надстрое.
вылетают по трое, перекрыв слуховое окно: –
(страхи спящих людей …)
ты, наверное, чем-то расстроен.
медный раструб дрожит, извлекая высокое «до»…
как щетина ерша, в дымоходной колодезной саже;
стынь не зимняя даже, а в каминах пылает огонь…
не модистка рубах – я могла бы держать ворот –
влажен,
утюжок без углей опуская легонько – легонь…
я могла бы сбивать антрацитовый порох с камзола.
и футляр – палисандр протирать чаще бронзовых бра…
прав…высокое «до» чистотой извлеченья резонно.
не добившись его, повредились в уме Б и А…
 

 
тянет…
не под ложечкой,
не в Адамовой язве ребра,
не полёту стрижа
отдавая полнеба волнуясь,
тянет всуе…
тянет в мареве сна вертебра…
позвоночным изгибом
анатомии девичьей то есть.
мне, к себе одержимой
исправительных мер не найти…
я же, будучи деткой,
чертыхалась в углу на горохе…
так дела мои плохи!
тянет…
позы набросок картинн:
натянулась струной –
нерва– тонкая жила на вдохе.
и раскинут до Азии-
рук неистовых меридиан…
узок лампы зрачок,
изучающий бренное тело…
но вполне деликатен…
под больничным халатом найдя
мягкость женственных линий-
белизны сохраняет оттенок…
 

 
стол для письма использую, как стул
мне не до писем – голова в коленях
подстреленный в своей норе сурок
так должен выглядеть к исходу Дня сурка…
приход весны преследует весну
от ожиданий пробудился пленник,
а кто-то подготавливал курок
из гущи человечьего мирка…
интуитивен, но души лишен
не брезгующий пострелять по тушам
он почерк вырабатывал в ЮАР
в сезон охоты на импал и гну
умело избавлялся от кишок
и тут же мясо из казана кушал
мальчишка как то закричал: You are…!
потом нашли, глядящим на луну…
остекленевший взгляд искал убийц
он так хотел, провозгласить об этом
водою – сыт и голод мог презреть
важнее ткнуться в антилопий бок
играть с ней, резвой… мальчик намибиец,
у водопоя и в лучах рассвета
однажды самке перерезал сеть
и отпустил …потом забыть не мог.
она вернулась – был сезон дождей
мальчишка, перенесший лихорадку,
тащил охапку веток умдглеби –
кустарника с шипами белых роз
был далеко от дома и людей
и вдруг, она – смотрящая украдкой…
так – мальчик антилопой стал любим…
антилопа – мальчиком, до слез…
 
 
стол для письма использую, как стул
мне не до писем – голова в коленях
подстреленный в своей норе сурок
так
должен
выглядеть
к исходу Дня сурка…
«you are a murderer» – доверять листу
не тяжело … поэт не болен ленью-
иное… непродернутый шнурок –
силком души мне кто-то предрекал…
 

Светлана Тришина
Москва

 
Мне бы успокоиться…
Сердце не даёт!
Легкокрылой горлицей
Просится в полёт.
– Дни грядут весенние, –
Говорит оно, –
Значит, без стеснения
Биться я должно!
Громко и заливисто
Петь, как соловей.
Нежным стать, порывистым,
В дерзости своей
Быть огню товарищем,
Верить до конца
В свет, в любовь! А как ещё?
Для чего ж сердца?..
 

 
Повстречаться глазами случайно
И ошпаренно взгляд отвести…
Испугаться, что некая тайна
Станет явной… Ну, да… Пусть в чести
Будут ложь и притворство, любимый.
Ты сиди и, как Штирлиц, вздыхай.
Ну, а я… Я пройду себе мимо.
Не узнал? Вот и не узнавай.
Что там прошлое? Стёжки –дорожки
Заросли, говорится ведь так?
Как-то вздрогнуло сердце немножко,
Но, конечно же, это пустяк.
Не спали мне затылок глазами…
Зажимай своё сердце в горсти.
А любовь – это гордое знамя.
Я одна его буду нести.
 

 
Не слезами, а стихами
Душу выплакать могу.
Но зачем являть пред вами
Боль? Я лучше к очагу
Приглашу, теплом и светом
Поделюсь – мне их не жаль!
Пусть исчезнут в мире этом
Беды все и вся печаль!
Лишь любовь дарить друг другу:
К счастью путь – такой простой!
От войны и от испуга,
От раздора, от недуга
Мир спасётся добротой!
 

 
Белым облаком станет печаль,
Улетит от меня далеко.
Помашу ей и крикну: «Прощай!»
И, к окну прислонившись виском,
Погляжу, как растает вдали –
Не отыщется даже следа…
– Как красиво плывут журавли
В синем небе безоблачном! Да? –
Я скажу тебе и улыбнусь,
Ты меня поцелуешь в висок.
А была ли реальностью грусть?
Так, один лишь седой волосок…
Но меня ты целуешь опять –
Губы, щёки и снова виски,
Чтоб не смела и вспоминать,
Что такое мгновенья тоски!
 

 
Как радостна жизнь! Не брюзжи!
Отбрось-ка свои миражи,
Не жди непонятно чего:
Мол, встречу её (иль его) –
И всё переменится вдруг,
И мир засверкает вокруг…
Смотри, он сияет уже!
А ты тут стоишь в неглиже…
Скорей одевайся – и в путь!
Улыбку свою не забудь.
Ведь если ты к миру с добром –
Тебя он одарит теплом,
Ведь если несёшь ты любовь,
То сердце своё подготовь
К ответной! Как радостен день!..
Гляди, зацветает сирень!
Вновь к счастью стремится душа…
Жизнь, как же ты хороша!
 

 
Узнайте меня по походке,
По голосу, звуку шагов…
Пусть даже любовная лодка
Потом разобьётся – не нов
Сюжет этой жизненной драмы,
Но важно, что здесь и сейчас
Вы – принц, я – прекрасная дама,
И то, что ещё не угас
Пока огонёк безрассудства
И в душах, и в наших сердцах.
Влюбиться – ведь это искусство
Забыть неуверенность, страх,
Поверить, что счастье возможно,
Что вечны и жизнь, и любовь.
Взгляну на Вас первая… Можно?
А Вы подойдите. Без слов.
Подайте мне руку. И с Вами
Мы скроемся от суеты
В тот мир, пусть придуманный нами,
Где вновь оживают мечты.
 

 
А в груди такое пламя,
Словно солнцем рождена!
Что мне вёрсты под ногами,
Что мне буйные ветра!
Нет преграды для влюблённых –
Я иду на голос твой!
Гор и пропастей бездонных
Не боюсь – ты только пой
Сердцем песню, что скучаешь –
Без меня тоска в груди,
Что зовёшь одну меня лишь!
Я приду. Ты только жди!
 

 
Пронизывай, ветер, пронизывай!
Когда б я боялась тебя!..
Слезинки, волна, с меня слизывай,
На мелкие капли дробя!
Пускай разлетятся над озером
И соли дадут ему чуть,
А мой не шипами, а розами,
Теперь устилается путь.
И грусти совсем мне не хочется –
Глаза веселы и ярки!
И пусть же от одиночества
Рождаются только стихи…
 

Василий Фомин
Москва

 
Бог одарил его сполна тяжёлым даром;
Но влез без спросу сатана – с хмельным угаром.
Он на вершине – он один; и цепь замкнулась,
А кто был рядом, отошли и отвернулись…
Он душу, распахнув, дарил и открывался,
Но вновь и вновь на колья вил он нарывался!
Кололи зависти шипы, и яд злословий,
Вливался в жилы под личиною любови…
 
 
Вокруг всё больше подлецов, всё больше швали,
И славословили в лицо, и предавали;
Мелькали залы, города, бутылки, бабы…
Но иногда, хоть иногда, побыть бы слабым.
И та, которая одна, кому пылал он,
Избыв терпение до дна, всё укоряла…
Давила будто колесом: « Порву с тобою!»
И уходила … вместе со своей любовью…
 
 
Не в силах справиться врачи с самой судьбою,
Не выскочить, так соскочить – вниз головою.
Полцарства мало, жжёт внутри – отдам всё царство!
Федотов будет, говорил, везёт «лекарство»…
Молчанья заговор кругом и взятки гладки!
Укол, ещё укол потом – и всё в порядке…
И снова лёгкость, сила, смех, концерты, клубы,
И рядом эти – нету тех, и сохнут губы…
 
 
«Мерседес» – по встречной, сквозь туннель,
Как же тянет, как болит нога – невмочь!
А удары – всё навынос, в цель…
Сколько не тяни – опять приходит ночь.
 
 
Приходит ночь, а с нею боль. Душа – как рана…
Спасёт – она, спасёт – любовь, спасёт – Оксана.
Приходит – не жена, не мать… как это мало.
Да просто за руку держать, кошмар – сначала…
Как за соломинку – любовь, простое счастье,
И вот черны от синяков её запястья.
 
 
А где друзья? – друзья ушли, он их измучил,
Не выручили, не спасли – несчастный случай.
Остались те, кто «выручал», рискуя шкурой,
Отмазывал и прикрывал, но – брал натурой!
Лечил,– но – морфий приносил и водку просто,
Чтоб пламя выпустить из жил, уменьшить ростом.
 
 
Метался, выл… и как им быть? устали сами:
Его связали – как распяли – простынями.
И молча Бог глядел с небес на действо это.
А снизу ухмылялся бес на смерть поэта..
И где-то звякнули весы, грехи измерив.
От ада ли, от рая ли, открылись двери.
 
 
Ах, как долго длится эта ночь,
Догорает пламенем свечи…
Боже, как же как тихо там в ночи!
Знаешь, это ведь любовь молчит.
 

Проза

Арман Алматинский
Москва

Летний вечер в деревне Хлудово Ярославской области. Дневная жара спала. Старая коза лежит под яблоней и грустно смотрит по сторонам, отбиваясь от комаров и мошек. Тишь да благодать. Дед Иван Васильевич идет за козой, пора дойки. И коза, как будто понимая это, поднимается с места, встречая хозяина радостно. Дед не торопясь отвязал узел веревки от яблони и повел козу во двор. Курицы быстро разбежались кто куда. Петух, как всегда, недоволен тем, что его куриц беспокоят, гордо вышагивает перед дедом, кто, мол, тут хозяин. Пока дед ногой не топнет, он, конечно, не отстанет. Дед так и сделал, петуха тут же след простыл. Подошла Лидия Федоровна с маленьким, детским ведерочком. Обмыла козе соски теплой водой и принялась доить.

Баба Лида и дед Иван всегда хорошо жили с соседями, никогда не ссорились, помогали друг другу. Баба Надя и дед Саша даже приходились им дальними родственниками, хотя уже никто не знает какими. Да это и не важно. Важно то, что ночью коза со двора умудрилась убежать.

Конечно, всю ночь гуляла, ела, топтала все. Что козе положено было сделать, она натворила на все сто пятьдесят процентов. Поэтому уже в пять утра баба Надя подняла всю деревню по тревоге. И было слышно, как дед Александр обкладывал кого-то отборным, сочным матом, строчил, как пулемет. Собрались все соседи, в том числе дед Иван и баба Лида, чтобы узнать, что случилось. Увиденная картина, конечно, всех расстроила. Баба Надя лежит у калитки огорода, держится за сердце. Дед Саша ей валерьянки в стакан капает, оба бледные, трясутся. Дед Саша от злости кричит, что он сейчас зарежет эту дуру. Соседи его оттаскивают, не понимают, за что он хочет свою бабу зарезать. «Да не бабу, посмотрите на огород,что натворила ваша коза», – обратился к Ивану с Лидой.

Весь огород был разгромлен. Капуста вся разгрызена,зелень вся растоптана, теплица из пленки разодрана. Огурцы, помидоры, все пропало, как будто не однако за хозяйничала, а целая орава кабанов устроила праздник души. Дед Иван нашел свою козу у речки, отдыхающую. Она лежала довольная, сытая. Он набросил веревку на шею и тихо повел козу к дому. «Дура волосатая», – сказал про себя. Баба Лида всегда с уважением относилась к деду за его степенность, за его справедливость, за его честность. И в этот раз, когда он взял из комода триста рублей, она сразу поняла, что он хочет сделать. Кивнула головой, дескать, ты прав. Когда дед Иван зашел к деду Александру, баба его лежала на кровати, охала и ахала. Увидев Ивана, она удвоила страдания. «Ну что ж, соседи, всякое бывает. Божья тварь, она и есть безмозглая тварь. Вот я вам принес тут, думаю, что на этом мы забудем этот каламбур». Дед Александр пересчитал деньги и удивился.

«Тут триста рублей, на это можно купить целую корову. Хотя корова даром не нужна, тяжело, а деньги приличные. Надо подумать. Крыльцо можно отремонтировать, покосилось. Шабашники тут ходят, за неделю все сделают».

Тут с кровати поднялась баба Надя, встала посреди комнаты руки в боки и пошла:

– Ты, Иван, думаешь, за деньги можно купить все? А ну-ка дай сюды. – Вырвала у деда Александра купюры и перед носом Ивана начала их разбрасывать.

– Я на вас в суд подам. Вы у меня всю жизнь в огороде будете пахать. Ишь ты какой, триста рублей. Плевать я хотела на твои триста рублей, старый хрен. Ты всю жизнь нас ненавидел, завидовал нам все время, пакости устраивал. Забыл, пятнадцать лет тому назад моего Сашку напоил, избил. Еще тогда тебя надо было сгноить в тюрьме. А теперь твоя коза мне жизнь травить будет, не будет такого. Все это твоих рук дело. Как твоя коза оказалась в моем огороде? Это ты ночью нарочно запустил свою дуру. Я тебя знаю! Пять лет назад кто у меня курей воровал? Хорьки, хорьки, это ты был. Это за твоим домом перья куриные нашли. А твоя Лида, Лидочка«Нам не нужно чужое, у самих курей полно». Знаю я вас куркулей. Твоя жена как была лицемеркой, так и сталась. Я ее с детства помню. Я встречалась с парнем, Пашкой, с соседней деревни, так она везде сю-сю, сю-сю и маме донесла. Так отец, долго не думая, меня за Александра выдал, сказал, что Пашка алкаш. Это все из-за твоей жены. Это ее поганый язык меня сюда пригвоздил. А то жила бы сейчас и не видела вас сроду. Всю жизнь мне испоганили. Твоя жена на себя смотрела, все порядочную из себя строит. Вот когда вы поженились, сорок лет тому назад. Ты думаешь, Олежка твой сын, черта с два. Когда вас, мужиков, отправили на два месяца на лесоповал от колхоза, кто у твоего дома ошивался? Не знаешь? А я знаю, Васька тракторист, из Чурилова. Олежка вылитый Васька. Я вас выведу на чистую воду. Не вам все время нам пакости строить. А дочка, думаешь, твоя, как бы не так, возьми посчитай. Вот в Казахстан ездили на шесть месяцев от колхоза, на целину, а твоя где была? С председателем новым снюхалась. Посчитай, как раз тридцать пять лет прошло, я все помню. Твоя карга козу мне в огород запустила, все мстит, все не знает, как меня ужалить. Я твою ведьму издалека чую, завистливая, похотливая, все время меня хочет утопить в дерьме. Я все выскажу тебе в глаза, всю правду. Всю жизнь мечтала по морде твоей пройтись. Какие мы порядочные, триста рублей, откупиться хотел. Задницу свою закрыть, не выйдет. Я в дерьме сижу из-за вашей козы, и вы будете хлебать всю оставшуюся жизнь дерьмо. Я вам покажу, окаянные. Ишь вы какие, уборную поставили прямо к нашему забору. Я что, должна в огороде нюхать ваше дерьмо? Ты, Иван, делаешь все, чтобы нам навредить. Где твои пчелы? Лет двадцать не держишь, а сколько раз они меня кусали, ты мне за все ответишь. Твоей жене под подол пчелы не залетали, а мне залетали и еще как кусали, что я неделями с мужем не могла лечь в постель. Это все твои козни, я правду найду,отольются мои слезы вам. А твоя Лида, Лидочка бригадиром была, что она мне сделала? За бидон молока, который я принесла домой детей накормить, на весь колхоз опозорила. А сама что, не воровала, откуда у нее шуба? Шапка норковая? Платок оренбургский пуховый? Все я знаю, как вы вечерами на повозке сено воровали, поросят таскали, все припомню. А теперь из себя строите чинных, благородных пенсионеров. Не выйдет, отвечать будете на суде, вы и ваша коза. Мне плевать на ваши переживания. Суд вам даст срок на всю оставшуюся жизнь. И ты со своей старухой будешь валить лес где-то в Мухосранске». Пока баба Надя воевала, дед Александр молча собрал раскиданные деньги. Почесывая одной рукой голову, виновато пожав плечами, отдал Ивану.

Дед Иван, не проронив ни слова, ушел к себе. Дома он взял нож, пошел во двор и зарезал козу. Была пятница, вечер. В субботу приехали дети, Олег со своей женой и дочка Оленька с сыном. В русской печке баба Лида пожарила сковородку мяса, и все сели дружно ужинать. Дед Иван с любовью смотрел на своих детей и на внука.

И никакие бабьи наветы не задели его душу. Прежде чем лечь спать, дед Иван сказал: «Лидочка, милая, не плачь, козу и мне жалко», – только дед имел в виду соседку. Впереди суд.

Афанасий Никифорович поднялся с постели, пристегнул оба протеза, взял костыли, подошел к окошку, приподнял занавеску, посмотрел, что творится на улице. «Опять дождь»– буркнул себе под нос. Посмотрел на календарь, с удовольствием оторвал листок, взял очки, стал читать.

«Надо же, день рождения восьмого мая, прямо перед праздником. Герой Советского Союза, значит, вместе воевали, только у меня в декабре. А восьмого мая я был в Кенигсберге, летчик, а я сапер. Я тоже мечтал быть летчиком, только вот не взяли, не прошел медицинскую комиссию, а на войну забрали как миленького. Вот оказия, хотя все, что Бог ни делает, конечно, он знает лучше. Да стоит ли ворошить прошлое, а так хотелось надеть форму летчика, приехать домой, перед девчонками походить гоголем, покрасоваться, особенно перед Марьей. Нашивки на рукаве, шевроны, кокарда, петлицы, ну все мне хотелось пощупать, потрогать, в общем, похвастаться. Да и отца с матерью порадовать, чтоб они гордились мной, но не судьба. Да какая разница, сколько было слез и радости, когда вернулся с войны. Отец плакал, не говоря о матери, ведь я у них единственный. Вся надежда, кормилец на старости лет. А что я, вернулся калека, без обеих ног, одним словом обрубок, живой труп. Хорошо, что Марья меня не дождалась, а то горя хлебнули бы. Так что у жизни свои планы. Марья красавица была, на весь район. Когда мы перед войной с ней ездили в Углич, так каждый первый парень на нее засматривался, во какая она была эффектная. Семнадцать лет, волосы длинные, русые, глаза огромные, голубые-голубые, а губки пухленькие, брови в разлет, улыбнется, так с ума можно было сойти. Небольшого роста, метр пятьдесят, стройная, плотненькая, кровь с молоком, не девка, а умопомрачение. Зубки, как жемчуга, на солнце блестели, когда смеялась, до сих пор помню. Мне все время хотелось ее обнять, поцеловать, но смелости не хватало, думал, стану летчиком, надену форму, вот тогда поцелую и женюсь. Но не так судьба повернулась, не так, да и война началась нежданно, не до поцелуев было. Эх, какие славные мечты были! Когда меня в 1941 году забрали на войну, многие девчонки с нашей деревни пошли работать на леспромхоз, мужиков-то почти не было. А там мою красавицу приметил мастер тамошний, у него бронь была, говорят, так как на войну много древесины нужно было. Туда-сюда, в общем, он ее обрюхатил, а жена его устроила скандал, узнав об этом. Говорят, чуть до суда дело не дошло. Потом он с женой развелся и женился на моей Марье. На праздник на 9 мая она приедет в деревню поздравить своего брата Мирона. Сколько лет прошло, в сорок первом мне и ей по восемнадцать было, а теперь 1965 год. Мирон сказывал, что муж Марьи года три как помер. Толи от рака, то ли почки отказали, я так и не понял. Мужику шестьдесят один от роду было. Марья теперь живет с дочкой, поди, дочка уже замужем. Сегодня надо костюм погладить, сорочку тоже надо. Сапоги хромовые из сундука достать, почти новые, подарить Мирону, все-таки наш праздник. Мне-то они зачем. Отец во время войны картошку на сапоги обменял у москвичей. Мама их все эти годы берегла, как будто у меня новые ноги появятся».

В это время в дом вошла старушка: «Сынок, садись за стол. А на улице дождь, вся промокла, пока туда-сюда. Я тебе парного молока кувшин принесла, у соседки взяла у Прасковьи, у них молоко лучше, чем у Титовых. Садись, сынок, садись, вот хлеб, у меня на печке картошка теплая. Пока ты спал, я все успела». Эта суетливая старушка всю свою любовь отдавала сыну, берегла его как зеницу ока. Часто по ночам плакала, тихо, чтоб сын не услышал, хотя он уже давно знает, слышит, как она по ночам плачет. Отец Афанасия после войны прожил всего год. Тяжело переживал старик возвращение сына, что говорить, без обеих ног сын вернулся, главное, что живой, живой, конечно, живой. «Иди, сынок, садись, картошка стынет». Афанасий подошел на костылях к столу, мама подставила стул, чтобы он сел, взяла костыли, прижала к груди. «Ешь, сынок, ешь». В этих простых словах столько было тепла, что можно было согреть не одну человеческую душу.

«Мирона видела давеча, завтра Марья с города приедет, приглашал нас зайти вечером в гости, так что, сынок, я все приготовила. Костюм тебе погладила и сорочку. Только вот твои награды надо заново крепить, я не смогла, руки дрожат, пристегнуть не получается. Я сейчас принесу, ты уж сам.

Афанасий молча поел, знает, почему мама воодушевленно говорит от предстоящей встрече у Мирона, потому как приедет Марья. «Заветная мечта матери женить меня на Марье. А кто на меня, на калеку, позарится, да и сам не хочу быть обузой кому-нибудь. А мама знамо плачет, кто будет за мной ухаживать, если она помрет. Каждый день одни и те же разговоры. Я сам не рад, что живой остался, лучше бы убило насмерть, чем так, сломала всю мою жизнь эта война проклятая, перевернула. Иногда во сне ищу, где мои ноги, будто хирургу говорю, что ж ты делаешь, гад, как мне жить, я б тебя удавил бы, крыса тыловая. Сам без ног поживи, я посмотрел бы на тебя, скотина. Обе ноги отрезал, хотя мне рассказывали потом, что в госпиталь меня доставили уже без ног, ну где же они тогда, не помню. Не помню, как было, что было, только помню надпись над головой Кенигсберг, немецкими буквами. Всю войну прошагал, ни царапинки, а тут на тебе подарок от фашистов, 8 мая 1945 год. День, когда подорвался на мине, до сих пор не могу восстановить, как будто вычеркнуто, не было ничего, только надпись Кенигсберг маячит перед глазами, Кенигсберг, Кенигсберг. Значит, там они, мои родные ноженьки, остались навсегда».

«Хорошо, мама, давай костюм и ордена, медали тоже сюда. Раз завтра 9 мая, значит, будем не унывать, а вечером у Мирона гулять», – бодро сказал Афанасий. Да и Марью лет пять не видел, хоть поглазеть на нее, какая стала». Старушка оживилась от таких слов сына и быстро подала костюм и награды приготовила. Афанасий аккуратно прикрепил все награды, самая ценная для него была медаль «За Отвагу», которую он с особенным трепетом протер ладонью. «Да, мам, скажи Петр Петровичу, чтоб к десяти утра завтра на повозке подъехал, сам обещал. К сельскому совету к одиннадцати с военкомата приедут, будут нас, фронтовиков, поздравлять, ну и подарки обещают, праздничный паек. Может, и от колхоза, что-нибудь подбросят, тогда к Мирону не с пустыми руками пойдем, мама».

«Не с пустыми, сынок, не с пустыми, я варенье отложила, огурчики из погреба достанем, капустки квашеной возьмем. Не с пустыми, сынок, не с пустыми» – все приговаривала старушка.

«Надо бы водки купить, мама, а то праздник, не хорошо». «Так на Новый год я же покупала две бутылки, одну вы с Мироном на Новый год выпили, а вторая целехонькая, в погреб убрала, так она там и стоит. Так что, сынок, не с пустыми руками мы пойдем, нам на зиму дров надо купить, председатель обещал в прошлом году бесплатно, так и в этом году ему доверия нет. Они о себе думают, не о нас с тобой, своя рубашка ближе, поэтому нам денежки поберечь надобно». Афанасий редко пил, не курил, любимое дело его стругать ложки. Он всех соседей обеспечивал деревянными ложками. А на их ручках инициалы «М сердечко А». Вся деревня и так знала, что Афанасий любит Марью. Дети, проходя мимо дома Афанасия, всегда кричали, кричат «Марья, Марья, Марья». Но Афанасий на детей не обижался и не собирался, наоборот, ему всегда приятно было и есть вспомнить лишний раз Марью, помечтать. Люди заранее все знают, особенно женская гвардия, что Марья никогда за него замуж не выйдет, даже после смерти мужа. Навряд ли она обратит внимание на калеку. На следующий день после праздничных поздравлений Петр Петрович на своей лошадке Звездочке подвез Афанасия обратно домой. Старушка все ждала, сидя у окошка, увидев, что подъехала повозка, выбежала на улицу. Забрав у сына подарки, попросила Петра Петровича помочь сыну слезть с повозки и подала костыли. Поблагодарив Петровича, они неспешно пошли в дом. Праздник удался, солнце светит, аж пар от земли поднимается. Соседская собачка шустро подбежала к ним: «Смотри, мама, смотри, колбасу за версту чует, я бы его на войну взял, помощником сапера, нюх хороший!!! Может быть, она меня спасла бы от беды». Они весело вошли в дом. Афанасий присел на диван, отстегнул протезы: «Мам, я полежу чуток». Через три дома сосед Мирон, уже с утра отметивший, добавивший у сельского совета, с ветеранами, спал на кровати. Жена его хлопотала по хозяйству. К пяти часам приехала Марья с дочкой Еленой. Женщины посмеялись между собой, что фронтовик уже отвоевался, стали собирать на стол, чтоб потом его разбудить. Ровно в семь вечера за столом уже сидел Мирон, пришедший в себя. Его жена Надежда, Марья с дочкой Еленой и Афанасий с мамой. Мирон встал, налил Афанасию водки, себя не забыл. Надежда разлила настойку себе и Марье, старушке с Еленой налила компот. Мирон произнес: «За победу» и все выпили, за победу, за Мирона, за Афанасия, за то, что они вернулись. Надежда принесла горячую картошку, прямо из печки, принесла с кухни топленое масло, положив в картошку целых три ложки, и в комнате воцарился такой аромат, что все дружно принялись за картошку. Мирон спросил: «Афанасий, ну куда ты исчез, мы там у Сельского Совета с мужиками отметили, все тебя спрашивали. А Федор сказал, что ты к приезду Марьи наряжаться побежал». Наступило неловкое молчание. На что Афанасий сказал: «А хоть бы так, что тут плохого». Весело продолжался праздник. И все это время Афанасий украдкой смотрел на Марью и глазами говорил: «Все решено, сегодня или никогда». Старушка положила на тарелку селедочку с луком, холодца, картошки, капусты, огурчик соленый. На что Афанасий сказал: «Мама, это и за год не съешь». «Ешь, сынок, ешь, кто еще, как не я, о тебе позаботится». Мирон вставил: «Правильно, ни одна баба лучше мамы не накормит!» На что его жена возмутилась: «Смотрите, какой герой. Только что на кровати беззвучно валялся, а теперь голос прорезался!» Из окна Мирона дружный смех расползался по вечерней деревне. Мирон не забывал свои обязанности, Афанасий пил через раз, чтобы друга не обидеть. Елена ногой толкнула маму, тихо шепнула: «Дядя Афанасий что-то глаз с тебя не сводит». На что Марья ответила улыбкой: «Иди, дочка, погуляй, тебя уже подружки заждались». Марья чувствовала взгляд Афанасия, но смотреть прямо ему в глаза не решалась, чувствовала себя виноватой, хотя знала, что он ее всегда любил. Афанасий отметил про себя, она такая же, как и была, длинные русые волосы, те же глаза, огромные голубые, только немного грустные, повзрослевшие что ли. Но по-прежнему красивая, улыбка та же умопомрачительная. Ему сию же минуту захотелось, как мечтал до войны, обнять ее, поцеловать, и думал, хватит ли смелости на этот раз. Смерти на фронте не боялся, а тут пару слов и то не можешь сказать. Мирон после четвертой рюмки уснул прямо за столом, обняв графин с компотом, который вместо водки поставила жена. Елена ушла прогуляться на улицу. Надежда с Марьей с улыбкой на устах увели Мирона в другую комнату, чтобы уложить спать. Мама Афанасия приглашала на завтра зайти Марью с дочкой в гости, обещая приготовить блины с клубничным вареньем. Сказав, что через часик вернется, старушка потихоньку ушла. Надежда заварила чай, разлив по чашкам, но Афанасий отказался от чая, взяв свою рюмку с водкой. Потом он сказал: «Я вставать не буду, чтоб поменьше хлопот принести». В нерешительности, задумавшись, сказал. «Да, пока не забыл, Надюха, там у печки в сумке сапоги почти новые хромовые, ты их Мирону отдай, пусть носит на здоровье, ему как влитые будут. Мама все берегла, сама понимаешь, а теперь свыклась. А ты, Марья, давай-ка выходи за меня замуж, что век-то поодиночке вековать», и быстро опрокинул рюмку. Ладонью занюхал, теперь, думает, будь что будет, все равно один раз умирать, не с собой же унести эту любовь. Надежда быстро побежала за сапогами, как будто это и был повод уйти, чтобы не чувствовать неловкость. Она не знала, чем все это может закончиться. Марья неловким движением уронила на пол чашку с чаем , которая разбилась вдребезги, и побежала на кухню за тряпкой. Афанасий остался в полном одиночестве со своими мыслями. Воцарилась тишина, только слышно из распахнутого окна, как где-то играла гармонь и тонкий девичий смех. Неслышным шагом подошла Марья, обняла со спины Афанасия и оба расплакались. Надежда суетливо собрала осколки, приговаривая «на счастье». Марья присела рядом, Афанасий медленно положил правую руку на плечи этой очаровательной женщине, она склонила голову на его плечи и тихо продолжала плакать. У Афанасия из глаз капала скупая мужская слеза. Надежда смотрела на них и думала: «Что это, слезы счастья или слезы жалости». Глядя на эту разрывающую сердце картину, Надежда невольно расплакалась сама. Старый солдат Афанасий только сейчас понял, что не такой он уж и старый в свои сорок два года. От ее близости он почувствовал такую внутреннюю силу, что, были бы у него ноги, он Марью до самого Кенигсберга на руках бы донес. На следующий день старушка с Надеждой провожали Афанасия с Марьей и ее дочку. Старушка суетливо совала Марье обещанные блины и варенье, «Береги его, доченька!». Вскоре Елену выдали замуж, она уехала жить к мужу в Ярославль. Так что в двухкомнатной квартире Афанасий с Марьей живут душа в душу. Скоро мама Афанасия собирается приехать в Углич, письмо написала. В письме просит у сына внука или внучку. Марья, услышав от Афанасия содержание письма, только улыбнулась и сказала: «Если Бог даст, так тому и быть!»