Текст книги "От диалога цивилизаций к сотрудничеству и интеграции. Наброски проблемного анализа"

Автор книги: Коллектив авторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

О русской идее писали преимущественно философы, причем до того, как Россия стала предметом экономического и социологического анализа. По словам Н.А. Бердяева, вопрос о России есть историософский вопрос, а сама его постановка свидетельствовала о желании не столько обособиться от Европы, сколько найти между ними то общее, что позволяло бы их сравнить между собой, сопоставить в едином ряду развития.

В своем первоначальном виде «русская идея» не заключала в себе никакого национализма, не призывала к обособлению России от Европы, к ее изоляционизму. Наоборот, величие России она связывала с преодолением ею своего национального эгоизма во имя сплочения и спасения всех христианских народов. В этом – смысл знаменитого определения «идеи нации», данного Владимиром Соловьевым, согласно которому она есть не то, что «сама думает о себе во времени, но что Бог думает о ней в вечности»[18]18
  Русская идея. С. 187


[Закрыть]. Соловьев не сомневался в том, что Россия уже сложилась как мощное национально-государственное образование и в таком качестве не нуждается ни в какой идее. «Русская идея» – отражение не существующей реальности, а стоящей перед Россией религиозной и нравственной задачи, смысл которой состоит в том, чтобы жить в соответствии не только со своим национальным интересом, но и с теми моральными нормами и принципами, которые общи всему христианскому миру, составляют суть христианства. Она есть осознание Россией своей ответственности перед Богом, свой исторической призванности быть не только национальным, но и христианским государством. В том же духе высказывался и Бердяев. В книге «Русская идея» он писал: «Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея»[19]19
  О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 43.


[Закрыть]

В эмпирической истории России много отталкивающего, вызывающего возмущение, но ведь есть еще и религиозная Россия, у которой и надо спрашивать, чем она является на самом деле. Правда, судить о стране на основании не ее реальной истории, а веры кому-то покажется странной затеей, но философа интересует не научное объяснение того, что было и есть (это дело историков), а какой она видит себя в своих духовных исканиях, т. е. в идее. А оправдаются эти искания или нет, покажет время.

Разумеется, существовали и иные варианты русской идеи, трактовавшие ее в националистическом духе, выводившие на первый план, например, несходство славянского культурного типа со всеми остальными (Н.Я. Данилевский). Соловьев усматривал в такой трактовке русской идеи «вырождение славянофильства», не отрицавшего при своем возникновении духовной близости России с Европой. Русский национализм родился под прямым воздействием западного и в противовес ему. По словам Бердяева, «национализм новейшей формации есть несомненная европеизация России, консервативное западничество на русской почве»[20]20
  Русская идея. С. 300.


[Закрыть]. Бердяев хотел сказать этим, что национализм вообще не свойственен русскому духу и культуре, что в качестве идейной программы или политического лозунга он – отражение европейской ментальности с ее приверженностью ко всему национальному.

Вместе с тем русская идея, как она была сформулирована Владимиром Соловьевым, страдала излишним мессианизмом, отождествлением русского со вселенским, абсолютизацией теократической формы правления. Друг и биограф Соловьева Е. Н. Трубецкой был во многом прав в своей критике соловьевского проекта вселенской теократии как сути русской идеи. «Внимание его, – писал он о Соловьеве, – было поглощено мечтою об универсальном мессианизме России. Он отождествлял русскую национальную идею с воплощением самого христианства в жизни человечества, с осуществлением на земле Царства Божия в образе вселенской теократии. Но именно потому, что Россия была для него только народ Божий, народ мессианский, он отрицал всякие индивидуальные, особенные черты в русском народном характере. Индивидуальное, особенное у него потонуло в абсолютном, универсальном»[21]21
  Там же. С. 255–256.


[Закрыть]. Россия, по словам Е.Н. Трубецкого, – не все христианство, как думал Соловьев, а одна из его обителей, столь же вселенская, как и остальные. И русский народ – не единственно избранный народ, а один из многих, призванный вместе с другими делать одно общее дело. В такой трактовке русской идеи на первый план выходило и то, что отличает русский народ от других народов и что ставит в один ряд с ними.

Еще одним вариантом русской идеи стало евразийство, возникшее в русской эмиграции в 20-х гг. XX века. Взяв на себя функцию идеологического оправдания Российской империи, оно, по нашему мнению, с распадом СССР в значительной мере утратило свою силу. Хотя географически Россия остается Евразией, она вряд ли сегодня способна выполнять функцию наведения «мостов» между цивилизациями Запада и Востока (хотя бы в силу малочисленности живущих в ней народов, представляющих эти цивилизации). Но и раньше «азиатское» и «европейское» не образовывало в России органическую целостность, а если как-то и сходилось в ней, то в каком-то уродливом симбиозе – в попытках, например, модернизировать страну варварскими средствами. Без обиды для азиатских народов, к коим в определенной мере относятся и русские, «азиатское» в России – признак не столько особой цивилизации, сколько отсталости и грубости, еще не изжитого варварства – того, что было принято называть «азиатчиной». Не о том речь, что в Азии возникли когда-то и существуют до сих пор великие цивилизации, а о том, что в России «азиатчина» была часто помехой на пути ее цивилизационного развития.

Нашей задачей является, однако, не изложение истории «русской идеи», а лишь выявление того, что она предлагала в качестве цивилизационного выбора России. Как бы не трактовать эту идею, Россия мыслилась в ней как историческое образование, существующее лишь в соотнесении с другими образованиями – западными и восточными.

Она потому и русская, что ставит вопрос о России, и потому идея, что ищет ответ на него не только в России, но в более широком – в пределе всемирном – человеческом сообществе.

Как любая идея она не ограничивается судьбой одной страны или отдельного народа, но обращена ко всем, т. е. претендует на роль универсальной истины.

В отличие от европейской идеи, укорененной в разуме, русская идея имела своим истоком веру, причем православную. Религиозное происхождение русской идеи не отрицалось ни одним из русских философов, писавших на эту тему.

Вместе с тем русская идея – прямое продолжение «римской идеи», но только в ее русском (православном) прочтении и понимании. Обе они суть вариации на одну и ту же тему универсальной цивилизации, способной рано или поздно объединить все человечество, покончить с раздирающими его противоречиями и конфликтами, окончательно преодолеть варварство. Только решение этой задачи они ищут в разных направлениях. «Римская идея» сделала главную ставку на рациональноправовые формы организации общественной жизни, которые в каком-то смысле можно уподобить «всемирному гражданству», глобальному гражданскому обществу. Истоком для нее послужили структуры греческого полиса и Римской республики, давшие первый в истории пример политической и правовой свободы. Первоначально эта идея была реализована на Западноевропейском континенте. Под ее властью сформировались все современные европейские нации с их пиететом перед правами гражданина и частного лица. Народы Запада могут расходиться между собой по самым разным вопросам, но едины в отстаивании своих гражданских прав и свобод. А сам Запад, похоже, искренне убежден, что правам и свободам в его понимании нет никакой альтернативы, а их экспорт в остальные части планеты является его главной исторической миссией.

Русская идея – дух против утилитаризма

Идея универсальности, как мы видим, не чужда и России, но только понимается здесь иначе, чем на Западе. В своем религиозно-философском прочтении она апеллировала не столько к правовому объединению людей, сколько к их единству в вере и духе («соборность»), В представлении славянофилов русская Церковь намного ближе русскому человеку, чем государство. Русский народ, с этой точки зрения, – не политический народ, а «народ-богоносец», соборный народ. Он объединен не столько правами, сколько верой, не столько Конституцией, сколько Священным Писанием. В обязанность государства и власти вменяется здесь защита истинной веры от чуждых и враждебных ей сил, будь то католический и протестантский Запад или нехристианский Восток. В противоположность формально-правовой идее русская идея с ее универсализмом – прежде всего религиозно-нравственная, духовно спасающая и объединяющая. Она отстаивает верховенство сердца над отвлеченным рассудком, правды над истиной, сострадания над справедливостью, соборности над гражданским обществом и государством, духовного подвижничества над прагматикой частной жизни. Своим главным противником она сделала утилитаристскую мораль, национальный и индивидуальный эгоизм, способный приносить в жертву своим интересам интересы других. Универсальность человеческого общежития неотделима в ней от веры в сверхличные и сверхнациональные ценности и идеалы, которые должны овладеть не только умами, но и душами людей, т. е. иметь характер не только рациональных, но и религиозных, моральных и эстетических истин.

Несходство России и Запада в толковании ими «римской идеи» во многом объясняется их разным пониманием того урока, который Рим преподал миру. Они по-разному ответили на вопрос, волновавший и Средние века, и Новое время: «почему погиб Рим?» Даже отцы-основатели США, творцы американской Конституции, задавались тем же вопросом. Для Запада причиной гибели Рима стала его измена своим республиканским идеалам, что привело, в конечном счете, к режиму личной власти, цезаризму, уничтожению гражданских прав и свобод. Их симпатии были на стороне республиканского Рима в противоположность Риму имперскому. Свою задачу Запад видел в восстановлении институтов и ценностей республиканского и демократического строя. Хотя путь Европы к демократии не был простым и скорым, не раз сопровождался воссозданием и распадом тех или иных подобий Римской империи, в целом он знаменовал собой возвращение к когда-то провозглашенным Римом принципам гражданского общества и правового государства. Права и свободы граждан и стали для Запада моделью будущего мирового порядка, прообразом лелеемой им универсальной цивилизации.

Иной версии гибели Рима придерживалась Россия. В своем решении она была более ориентирована на Рим православный (Византия), возникший после принятия Римской империей христианства и переноса ее столицы в Константинополь. По этой версии причиной гибели «первого Рима» стало его язычество, т. е., с христианской точки зрения, бездуховность, повлекшая за собой моральную деградацию власти и граждан. Языческие боги не смогли охранить людей от эгоизма и произвола частных лиц, от их взаимной ненависти и постоянной вражды, от состояния, когда каждый сам за себя и ему нет никакого дела до других.

Православная идея, согласно которой каждый ответственен не только за себя, но и за других, и легла в основу русской идеи. Речь идет, разумеется, об ответственности не юридической, а моральной, не позволяющей индивиду быть счастливым в мире, в котором еще так много горя и страданий. Если главной целью христианина является спасение души, то в русском понимании ни один не спасется, если не спасутся все. Нельзя спастись в одиночку, когда каждый только за себя. Спасение каждого зависит от спасения всех. Православная этика строится не просто на идее справедливости – каждому по делам его (такая справедливость есть и в аду), а на любви и милосердии ко всем «униженным и оскорбленным».

Русская идея и предлагала положить в основу человеческого общежития не только принципы права (и уж тем более не законы рынка), но, прежде всего, христиански понятую мораль.

Заключенный в ней общественный идеал воспроизводил не гражданские структуры античной демократии, а изначальные формы христианской «духовной общины», связующей всех узами братства и взаимной любви. Этот идеал не следует отождествлять с примитивным коллективизмом патриархальной общины. Общинная психология могла способствовать восприятию этого идеала, но не подменяла его собой.

Приверженность этому идеалу была следствием не дикости и отсталости русского народа, а его культурной истории и даже в какой-то мере географии. В России с ее просторами и суровым климатом трудно выжить в одиночку. Здесь не Западная Европа с ее малыми пространствами и развитой сетью коммуникаций, позволяющих человеку противостоять природе и другим людям один на один. Без сотрудничества и взаимопомощи, без коллективной поддержки в России не проживешь. Сюда же следует добавить многообразие входящих в нее народов, языков и культур. Какой частный интерес, какая индивидуалистическая мораль может удержать все это в единстве? Россию всегда сплачивала не только власть централизованного государства, но и осознание входящими в нее народами своей причастности к некоторому «общему делу». Общее здесь всегда ставилось выше частного, хотя и представало в общественном сознании в виде разных, часто заимствованных у Запада и совсем не русских идей. Эти идеи могли затем отвергаться, заменяться другими, но представить историю России вообще без них просто невозможно. Идеи в России всегда ценились выше материальных благ, а «идейность» человека в глазах остальных была признаком его незаурядности. Поэтому и относились здесь к идеям с большим вниманием, интересом и почтением, чем даже к живым людям. Запад рождал идеи, Россия ими жила. Сейчас вроде бы идеям предпочитают интересы, но что-то не видно, чтобы в стране воцарились покой и порядок.

Сама склонность русского человека к «идейным мечтаниям» выдает важную черту русского культурного типа – постоянный поиск окончательной, универсальной и все объясняющей истины, жажду обретения абсолюта. На эту тему писали многие русские философы, усмотрев в подобной устремленности к высшей правде существенную особенность русского национального характера. Русскому человеку мало знать что-то о чем-то, ему надо знать самое главное. И пока он не обретет такого знания, он не успокоится.

Подобный склад души и характера говорит об открытости к будущему, что и было зафиксировано в русской идее. В ней, повторим еще раз, Россия представала не в своем эмпирическом, а идеальном образе, который, казалось бы, мало соответствовал ее реальной истории. Судить на основании русской идеи, чем была эта история, конечно, трудно, но и без нее нельзя понять, почему она была именно такой, а не какой-то другой. Духовная Россия – важнейшая часть этой истории, и ее не объяснишь без воодушевлявшей ее идеи. Именно в ней надо искать ответы на многие вопросы русской жизни, которые далеко не всегда поддаются эмпирическому объяснению. Сама эта идея, как она понималась русскими философами, служила им ключом к решению важнейших проблем русской истории, в том числе и проблемы национального самоопределения России. Она приводила к пониманию нации и всего национального, во многом отличающегося от европейского, точнее, более соответствующего традициям немецкого романтизма и идеализма, чем англосаксонского и французского рационализма.

Что есть нация?

«Поистине нация, – пишет Бердяев в «Философии неравенства», – не поддается никаким рациональным определениям»[22]22
  Бердяев Н. Философия неравенства. М., 1990. С. 93.


[Закрыть]. В наибольшей степени, по его мнению, правы те, кто видит в ней «единство исторической судьбы», которое само по себе есть «иррациональная тайна». Нацию нельзя свести к эмпирически фиксируемым признакам, она есть «мистический организм, мистическая личность, ноумен, а не феномен исторического процесса»[23]23
  Там же. С. 95–96.


[Закрыть]. И далее в том же духе. Несколько наивная позиция, но выражающая стремление определять нацию не в политических, а в религиозных или чисто культурных категориях, т. е. в тех, в каких, собственно, и трактовалась русская идея. Можно, конечно, и так определять нацию, но такое определение никогда не станет рациональным и эмпирически проверяемым. Если в европейском смысле нация – политическая категория (принадлежность к ней определяется здесь правами людей, защищаемыми и охраняемыми государством, называемым национальным), то в русском истолковании она редуцируется либо к этническому происхождению, либо к той самой мистической общности, о которой нельзя сказать ничего определенного. Кстати, этническое и мистическое часто сходятся друг с другом, например, в разговорах о таинственной русской душе. Отсутствие правового государства вообще способствует росту иррациональных настроений, в том числе и в решении национального вопроса. В вопросе о русской нации мы до сих пор предпочитаем говорить не о правах граждан, а об ее национальной идее – религиозной или светской, пытаясь именно в ней найти ее отличие от других наций. Подобный подход недостаточен для национального самоопределения народа, но необходим для осознания им своей цивилизационной идентичности. В любом случае цивилизационная самоидентификация предшествует национальной. Нация возникает после того, как народ сделал свой цивилизационный выбор. Если нация жертвует этим выбором во имя своих интересов, ставит интересы выше идеи, ее агрессивность и воинственность по отношению к другим нациям намного возрастает, превосходит воинственность даже тех народов, которые еще не достигли стадии цивилизации. Во всяком случае, эти народы не вели мировые войны.

Подход России к диалогу

Сказанное имеет прямое отношение к проблеме диалога. Во взаимоотношениях России с Европой он возникал не в точке пересечения ее национальных интересов с интересами западноевропейских стран (здесь более уместен был метод дипломатических переговоров или, в случае необходимости, военных действий), но в трактовке идеи, которой, по мнению России, следовало руководствоваться в этих взаимоотношениях. Диалог – это спор об идеях (идеалах, целях, ценностях), а не об интересах. Это, прежде всего, идеологический спор, который ведется на языке как политики, так и культуры. Политический и культурный диалоги отличаются друг от друга, но сходятся в своем отстаивании определенной системы ценностей. Борьба идеологий, как мы знаем из недавнего прошлого, также может стать источником напряженности и конфликтов, вестись посредством не диалога, а принуждения и насилия, но это происходит тогда, когда идеология становится орудием и инструментом власти, претендует на роль господствующей и единственно правильной идеологии. Связь идеологии с властью превращает идеологический спор в борьбу интересов, в которой главным аргументом является уже не истина, а сила. В этой борьбе прав тот, кто сильнее, что практически исключает какую-либо возможность ведения диалога.

В наше время национальные интересы стали движущей силой всей международной политики. В их отстаивании допускаются любые средства, в том числе силовые, хотя рационально мыслящий Запад предпочитает всем им метод переговоров, при условии, конечно, если они дают желаемые результаты. В русском же политическом сознании идейная политика всегда превалировала над политикой интересов. Николай I как-то сказал английскому послу, что Россией, в отличие от Англии, движут не интересы, а убеждения. Казалось бы, этому противоречат бесчисленные войны, которые Россия вела на протяжении всей своей истории. Но войны эти носили большей частью не захватнический, а оборонительный характер, шли под лозунгами защиты веры и отечества. Во всяком случае, именно в таких войнах Россия обычно и побеждала. Ставящийся ей в упрек процесс постоянного расширения своих территорий, приведший к созданию огромной империи, был следствием не столько военного покорения и захвата, сколько добровольного присоединения (Украина, Грузия), а также колонизации еще не освоенных земель, населенных народами, не создавшими к тому времени собственной цивилизации. Но разве в начальный период образования цивилизации у кого-то это происходило иначе, в том числе и на Западе? Разве США образовались на собственной территории и по согласию живших на них коренных народов? Колонизация Северной и Южной Америки эмигрантами из Европы, приведшая к уничтожению, действительно, целых цивилизаций, намного более жестока и кровава, чем история России. Разумеется, и в русской истории были войны, заканчивавшиеся приобретением новых земель, но, как правило, они велись в направлении, откуда более всего исходила угроза Российскому государству и православной вере. Россия здесь не исключение из общего правила, а, скорее, пример более гуманного и смягченного православием действия этого правила в отношении тех, кого она включала в свой состав. С распадом СССР многие входившие в него народы, никогда не имевшие или давно утратившие собственную государственность, впервые или вновь обрели ее. Россия если и была империей, строилась не на эгоистическом национальном интересе русского народа, а на идее приобщения всех ее народов к цивилизованной жизни. Во всяком случае, такова была идея, хотя политическая практика, конечно, не всегда дотягивала до нее, а подчас прямо расходилась с ней. Но нас в данном случае интересует только идея.

Ее присутствие ощутимо не столько в русской политике, сколько в русской культуре (философии, литературе, искусстве), в которой эта идея получила теоретическое и художественное воплощение. Отличие России от Запада следует искать, видимо, не в цивилизации (здесь можно говорить лишь об отсталости), а в питавшей ее культуру идее. Западники были правы, утверждая, что Россия вряд ли может предложить миру какой-то особый путь экономического и политического развития, который был бы неизвестен Западу Но это не означает, что путь, по которому следует Запад, может быть воспринят без всяких поправок и дополнений.

Русская идея как бы предупреждала всех русских реформаторов об опасности механического переноса на русскую почву всего комплекса западных идей, причем не только в силу консервативности этой почвы, но и по причине противоречивости самих этих идей.

Многое из сказанного было услышано и на самом Западе. Шпенглер, например, осуждая Россию за ее склонность увлекаться модными западными идеями, с которыми она потом не знает, что делать, писал о Достоевском: «Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию»[24]24
  Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. С. 201.


[Закрыть]. В русской культуре с ее «всемирной отзывчивостью» западные мыслители находили подчас ответы и на вопросы, волнующие сам Запад. В контексте такого диалога с Западом становится понятным и то видение будущего, которое было свойственно русской культуре.

Уже в дореволюционный период оно основывалось на понимании обозначившегося к тому времени вектора движения западной цивилизации. Если, как уже говорилось, в своей начальной фазе это движение идет в направлении преодоления оппозиции «варварство – цивилизация», то на заключительной стадии оно приводит к новым оппозициям – «цивилизация и природа», «цивилизация и культура». По отношению к первой оппозиции у России нет, очевидно, иного выбора, как идти по пути Запада (здесь она не является исключением из общего правила), по отношению к двум последним она вынуждена вместе с ним или без него искать путь, который позволил бы снять или как-то ослабить их напряженность и остроту. Если судьба распорядилась позже других «войти в современную цивилизацию», зачем повторять то плохое, что уже вышло на поверхность в процессе ее развития? Взять у Запада все ценное, но не просто повторить его, а пойти дальше в сторону более гуманных и нравственно оправданных форм жизни, – так можно определить смысл этого поиска. Отсюда свойственное русским людям постоянное желание как бы опередить время, всегда и во всем быть «впереди планеты всей». В эпоху существования национальных государств они мечтают о всечеловеческом единстве, набирающем силу «духа капитализма», противопоставляют жертвенный идеал служению «общему делу». Можно много говорить об идеализме и утопизме такого поиска, но именно он определил культурное своеобразие России. В своем культурном поиске Россия не отвергала общий для всех путь цивилизационного развития, но исходила из того, что он может завершиться успехом, обрести универсальный, приемлемый для всех характер, если будет учитывать не только материальные и частные, но и духовно-нравственные запросы человеческой личности.

Российская роль, российская судьба

Россия в этом смысле – не просто одна из западноевропейских стран, но страна, по своему культурному потенциалу равновеликая Западной Европе, тоже Европа, пусть и Восточная. Она – часть большой Европы, которая состоит из двух половин – западной и восточной. Каждая из этих частей в отрыве друг от друга рано или поздно окажется в тупике. В Европе этот тупик переживается как «закат культуры», в России – как недостаток цивилизованности. Россия со своей духовностью отнюдь не является примером благополучной и процветающей страны, но и интеллектуальный Запад, создавший мощную индустрию, испытывает явное беспокойство по поводу будущего культуры. Сейчас европейский Запад теснит европейский Восток, подминает его под себя, пытается интегрировать в свою цивилизацию, но, как знать, не наступят ли времена, когда и там придется не только вспомнить, но и вернуться к тому, о чем постоянно твердила русская идея, к чему она звала и на что надеялась?

Уникальность России, ее самобытность ни в чем не проявились так ярко, как в ее культуре, которую многие сейчас, следуя ныне модной англосаксонской традиции, склонны отождествлять с цивилизацией. Подобное отождествление можно, однако, и оспорить. Расцвет культуры, как известно, не всегда совпадает с экономическим подъемом, примером чему могут служить Германия XIX века и та же Россия. Недостаток материального развития парадоксальным образом компенсировался здесь избытком духовного творчества. Именно в этих странах родилась традиция различать цивилизацию и культуру, равно как и традиция критики цивилизации с позиции культуры. С этой точки зрения, не культура сама по себе, а конфликт с ней обозначает границы современной западной цивилизации. Если для Хантингтона, отождествляющего цивилизацию с культурой, угроза европейской цивилизации исходит от других цивилизаций, то для немецких, а вслед за ними и русских философов в самой западной цивилизации заключена угроза западной культуре, причина ее увядания и смерти. Следует внимательно прислушаться к этой теме. Критика цивилизации – не просто консервативная реакция на ее наступление (хотя и это имело место), но симптом новых проблем и противоречий, которые она несет с собой.

Цивилизация, с этой точки зрения, – вовсе не благо, если лишена одухотворяющей силы культуры. Цивилизация есть «тело» культуры, тогда как культура– «душа» цивилизации. Бездушное и бездуховное тело столь же безжизненно, как и бестелесная душа. Как преодолеть столь явно обозначившийся в движении западной цивилизации ее разрыв с культурой (и с природой), как найти между ними соединительный мост? В поиске ответа на этот вопрос и состоял смысл того диалога, который Россия вела с Европой. Тот факт, что он не привел пока к окончательному результату, не означает, что его вообще не следует принимать в расчет. Россия либо решит для себя этот вопрос (причем не только на словах, но и на деле), либо уйдет в историческое небытие. Как бы ни сложилась ее судьба в дальнейшем, очевидно, единственно приемлемой для нее цивилизацией будет та, которая сможет сочетать практический разум Запада с ее собственным духовным и культурным опытом. Никакой другой цивилизации, как нам представляется, Россия просто не примет.

И в наше время диалог между цивилизациями вряд ли может руководствоваться какой-то иной логикой, преследовать иные цели. Любая цивилизация, желающая вступить в диалог, должна осознать необходимость смены своих приоритетов, их переноса в область образования, науки, информационных технологий, творчества во всех его видах, природоохранной деятельности, т. е. всего того, что образует сферу культуры. Если сегодня это еще не всеми признается, то уже отчетливо декларируется многими учеными, философами, общественными деятелями из разных стран мира. Только цивилизации, сделавшие своим главным приоритетом культуру, способны решить сообща задачу единения человечества в планетарном масштабе, его перехода к универсальной цивилизации. И только для этих цивилизаций диалог станет нормой их общения друг с другом, придет на смену былым формам их обособления и взаимного противостояния.