Текст книги "Победитель (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

На арене – глубокая ночь; чтобы заглянуть внутрь ящика, трибуту приходится зажечь ручной фонарь. Свет откладывает глубокие тени на его лице – он перебирает содержимое посылки, поначалу потрясенно, будто не верит в то, что держит собственными руками. Потом он смотрит в небо, громко выдыхает “Спасибо” и робко, немного нервно улыбается.

Что-то в этой улыбке подсказывает, нашептывает Борису в ухо: “И твоя ставка плакала тоже”.

========== Нож ==========

Борис впервые видит в руках Валерия нож, когда они в компании Тараканова сидят в своем «штабе», наслаждаясь редкой минутой затишья. В небе за окном давно сомкнулась ночная темнота; бумаги, которыми завален стол, в одном месте сдвинуты в сторону, и там стоит чайник, бутылка и тарелка с нарезанным хлебом и кусками колбасы. Рядом лежит и нож – добротный, солдатский, весьма внушительный на вид. Валерий перегибается через стол, чтобы взять его, взвешивает на ладони, и в лице его что-то меняется – Борис не может обозначить про себя, что именно, но перемена эта разительна: перед ним сидит сейчас не тот Валерий, которого он знает и успел уже (по крайней мере, у Бориса есть основания так считать) неплохо изучить, а кто-то другой – тот, кто обычно прячется, держится в тени, кто должен был тридцать пять лет назад умереть, но не умер и с тех пор находится где-то посередине между жизнью и небытием, лишь иногда пробуждаясь от этой тягостной спячки.

Никто не издает ни звука. Валерий коротко замахивается – быстрым, скользящим движением, и нож вонзается в увешанную картами доску у противоположной стены. Бросок, говоря честно, неважнецкий – лезвие еле-еле удерживается, чтобы не упасть на пол, чуть подаётся вниз под собственным весом, но все же остаётся на месте.

– Руки-то помнят, – замечает Валерий себе под нос. Он не обрадован, не доволен собой, но вместе с тем и не огорчён – просто спокойно констатирует факт, будто подводя итог совершенному эксперименту. Потом, будто не замечая, что Борис смотрит на него во все глаза, встает и идёт к доске, чтобы забрать нож, но не успевает даже протянуть руку – рядом с ним вонзается ещё один, уйдя в дерево почти по самую рукоять.

Валерий оборачивается. Лицо его перекошено, глаза выглядят потемневшими из-за расширившихся зрачков – он был таким тогда, когда они с Борисом впервые увидели из окна вертолета развороченное жерло реактора.

– Я же из второго дистрикта, – говорит Тараканов, когда пауза затягивается; Валерий смотрит на него дико, будто не в состоянии решить, нужно ли ему бежать или защищаться. – Я семь лет провел в академии трибутов. Грезил о том, как окажусь на Играх. И одержу победу, конечно же.

– Что вам помешало? – интересуется Борис. Генерал отвлекается, чтобы наполнить стоящую перед ним рюмку, а затем продолжает:

– Я был не в ладах с директором академии. Он считал, что от меня слишком много проблем. Что у меня недостаточно выдержанный характер. Когда пришло время выбирать того, кто пойдет в добровольцы, им стал другой парень из моей группы.

– Он победил?

Тараканов выпивает и морщится.

– Нет.

Раздается треск – это Валерий не без усилия выдергивает из доски брошенный генералом нож.

– Они совершили ошибку, – говорит он Тараканову, улыбаясь неловко и принужденно. – Вы стали бы победителем.

Тараканов не склонен столь же лестно оценивать свои способности:

– Может быть. В любом случае, мы уже не узнаем.

Валерий берет нож за лезвие и передаёт ему – его движения скованны, будто стесняет его, опутывает, как сетью, установившееся в воздухе напряжение. Но следов перемены, так впечатлившей Бориса, в нем больше не видно – теперь он все тот же Валерий, замкнутый и сосредоточенный, упрямый и готовый стоять на своем, но на самом деле – беззащитный.

– Чему вы ещё научились в Тренировочном центре? – спрашивает у него Борис, когда они выходят из вагончика. Уже совсем темно, да и на сегодня работа закончена – можно поехать в гостиницу и хоть немного поспать.

– Не скажу, что многому, – откликается тот. – Я не особенно стремился в секции, где учили обращаться с оружием. Учился разводить огонь… отличать съедобные растения… вязать узлы…

– Узлы?

– Да. Со мной в секции была девочка из Восьмого. Она показала мне узел с секретом. Очень простой, но его невозможно развязать, если точно не знать, как именно.

Борис сдерживает скептический смешок.

– Вам это помогло?

– Нет, – отвечает Валерий безразлично и вдруг добавляет что-то Борису не понятное и от того почти зловещее, – пока что.

========== Обман ==========

Борис все-таки достает запись тех Игр – много позже, когда ему уже не перед кем испытывать неловкость за это. Валерий исчез после суда над Дятловым; о нем не спрашивают, о нем не говорят. Может быть, даже смотреть на то, как он стал победителем, опасно, но Бориса это не беспокоит. Ему самому осталось не так много: кровавый кашель по утрам становится сильнее, врачи разводят руками – они не чудотворцы, единственное, что они могут сделать – продлить агонию на месяц, на два, в лучшем случае на полгода. Борис этого не хочет. Он давно смирился с тем, что умирает; по крайней мере, он не увидит, как гибнет Панем – государство, еще недавно поражавшее своим могуществом, расползается на куски, как старое, сгнившее одеяло. Может, в этом есть по-своему почетная закономерность – Борис и Панем умрут вместе, будто не способные существовать друг без друга, одряхлевшие и отравленные. Борис не думает о том, что будет дальше, не пытается вообразить себе посмертие. Древние верили в воздаяние, в рай и ад, Панем верил в светлое справедливое завтра. И та, и другая вера в итоге оказалась красивой ширмой, за которой ничего нет. Воображать что-то другое бесполезно.

Борис включает запись глубоким вечером. Качество изображения оставляет желать лучшего – почти сорок лет назад технологии были далеко не так совершенны, как сейчас, но к съемкам Игр подходили со всей ответственностью, использовали любые доступные мощности. Показывают Жатву: первый, второй, третий дистрикты – по очереди. Борис едва смотрит, пока очередь не доходит до пятого. Организовать там церемонию, между прочим, всегда было не так-то просто – для того, чтобы вместить всех подлежащих отбору, нужно выделить несколько широких улиц и площадей. Дистрикт – один из самых густонаселенных в Панеме; вдобавок, некоторые его граждане живут за его пределами – в специально выделенных зонах возле электростанций в других дистриктах, иногда даже в Капитолии. Абсинтиум был одной из таких зон. Теперь там ничего не осталось – пустые дома, улицы, трупы животных, зарытые в землю, земля, отторгнувшая человека, воздух, которым нельзя дышать.

В конце концов, именно это и ждет всех в конце – ничто.

Борис видит на экране Валерия. Валеру. Его вызывают со сцены, и он покорно идет, хотя по нему видно, что он еле переставляет ноги; бумага с его именем – одна из тысяч в стеклянном шаре, и тем не менее вытянули именно ее. Исчезающе невероятный шанс. Практически невозможный.

Борис вглядывается в его лицо, стараясь ничего не упустить, будто это может что-то изменить. Валера выглядит похожим на себя, каким Борис его знал – пытается взять себя в руки, хотя получается плохо, смотрит мрачно и упрямо, непослушный рыжий вихор падает ему на лоб. Его представляют собравшимся; над площадью проносятся аплодисменты, в которых мало радостного восторга, зато очень много облегчения.

“Хорошо, что это не я, – читается в каждом лице, – хорошо, что вытащили его”.

Ведущий спрашивает, есть ли добровольцы. За этим следуют несколько секунд тишины. Валера – крошечная фигура на фоне гигантского алого плаката “Приветствуем участников соревнований!”. Его снова показывают крупным планом; он старается держаться, как может, но в беззвучном шевелении его губ Борис безошибочно узнает “ну пожалуйста”.

Борис пытается вообразить, что тот чувствует. Бесполезно – как и воображать посмертие.

Добровольцев, конечно же, нет. В пятом дистрикте нет академии трибутов – хотя, как знает Борис, местные чиновники неоднократно пытались выбить у Капитолия неофициальное разрешение организовать ее. Верхушка отвечала им отказом – Пятый не настолько в чести, чтобы посягать на исключительный статус Первого, Второго и Четвертого. Борис хорошо об этом знает – некоторые прошения проходили и через его руки.

Если бы близкая смерть так не измотала его, то он бы, наверное, почувствовал стыд.

На экране мельком показывают прощание с родными; отец Валеры, высокорослый человек в чиновничьем костюме (судя по знакам отличия на его груди, он состоит в мэрии дистрикта, и Бориса это отчего-то удивляет) выглядит еще более растерянным, чем его сын. Он бормочет, конечно, положенные слова про выпавшую честь, и Валера обреченно что-то ему отвечает; звучащая на фоне бодрая музыка нисколь не затмевает отвратительную наигранность этой сцены, и поэтому ее обрывают на середине, переходят к церемонии в следующем дистрикте.

“Не перемотать ли остальные”, – думает Борис, но все же не трогает пульт, решает посмотреть все целиком. Как выясняется совсем скоро – не зря.

“Дистрикт 8”, – появляется на экране.

– Милена Павловна Хомюк! – звучит со сцены.

У Бориса внутри что-то обмирает и обрывается. А еще ему хочется назвать себя дураком.

Он должен был понять. Ведь должен был?

Ульяна, оказывается, похожа на старшую сестру – темные волосы, уверенная походка, прямой, проницательный взгляд. Милене на вид шестнадцать или семнадцать; она стоит у микрофона, выпрямив спину и крепко сжав кулаки. Она сильна – это видно невооруженным глазом. Она станет одной из фаворитов сезона. Кто-то, не стесняясь рисковать, будет ставить на нее немаленькие деньги. Министр энергетики уважительно обронит в разговоре с Борисом: “У восьмого дистрикта неплохие шансы в этом году”.

Победа достанется не ей.

– Немедленно перестань, – уговаривает она сестру, ревущую в три ручья; та слушать не хочет, только размазывает по лицу слезы и хватает Милену за руки. – Уля, перестань, слышишь? Я вернусь. Ты и соскучиться не успеешь! Я выиграю и вернусь.

Девочка с трудом открывает глаза, чтобы посмотреть на нее.

– Правда?

– Ну конечно, правда, – недрогнувшим голосом отвечает Милена, прежде чем обнять ее, прижать к себе, поверх ее плеча обменяться долгими взглядами с матерью. – Разве я тебя обманывала когда-нибудь?

На этом Жатва в Восьмом заканчивается. Борис ставит запись на паузу. Ему нужно отдышаться. Он кашляет в платок, привычно смотрит, как к утренним бурым разводам на ткани добавляются свежие красные.

“Я должен был понять”, – думает он так отчаянно, будто это могло что-то изменить.

Кого он обманывает. Это не изменило бы ничего.

========== Слабость ==========

Второй раз нож возникает между ними все в том же вагончике, но на этот раз Борис и Валерий одни. Дело идет к ночи; Борис заглядывает в “штаб”, думая найти там Валерия, и действительно его находит – вот только тот спит глубоким сном прямо за столом, на карте, уронив голову на скрещенные руки. Рядом валяются его очки и стоит нетронутая тарелка с ужином.

“Вот черт”, – проносится у Бориса в голове. Да, все здесь работают на износ – от самого Бориса до последнего миротворца или шахтера из Дистрикта 12, – все лишают себя сна и отдыха, все вдыхают невидимый и смертоносный яд, но почему-то видеть Валерия, который, кажется, вознамерился загнать себя до полусмерти, Борису тревожно и неудобно. Будто он что-то успел задолжать этому странному ученому из пятого дистрикта и теперь не знает, как будет отдавать долг.

– Эй, – в конце концов, нельзя оставлять его в таком состоянии (от одного вида того, как он скорчился над столом, у Бориса начинает ныть спина), и Борис подступается к нему, с необычной для себя осторожностью касается его плеча. – Эй, Вале…

Он не успевает договорить. Все происходит абсолютно бесшумно – распрямившись, как пружина, Валерий слепо бросается на него. Борис еле успевает заметить сверкающее в его руке и отступает назад, уклоняясь от яростного, пусть и неуклюжего удара, а потом сам переходит в наступление, не дожидаясь, пока его новоиспеченный противник нанесет еще один. Одной рукой он хватает Валерия за запястье, в котором зажат нож, и другой – за плечо, и прижимает его к стене, пока тот пытается трепыхаться и отбиваться; ни один из них не произносит ни звука, и они проводят несколько секунд в своей немой борьбе. Валерий изворачивается, как уж, и держать его становится все более непростым делом, и тогда Борис с силой встряхивает его, как мешок, чтобы тот наконец проснулся.

– Вы что, с ума сошли?! – рычит он, силясь отвести все дальше в сторону его руку с ножом – иначе Валерий, без сомнения, давно полоснул бы ему по горлу. – Посмотрите на меня!

Он смотрит. Наконец-то он смотрит – и, замерев, обмякает, будто получив сильнейший удар по макушке. Рукоять выскальзывает из его пальцев, и нож летит на пол; Борис отшвыривает блестящее лезвие в сторону пинком – от греха подальше.

– Мы не на арене, – зло шипит он Валерию в лицо, не торопясь его выпускать – мало ли что он еще вздумает учудить. – Здесь не нужно бросаться на людей с оружием.

Валерий продолжает смотреть на него, глаза его распахиваются все шире, и вместе с осмысленным выражением их заполняет страх. Конечно, он испугался – и себя, и за себя; то, что он сделал, можно – и нужно, – расценить как нападение на представителя Капитолия. Людей арестовывали и за меньшее. Валерий, несомненно, прекрасно об этом знает.

– Я… простите меня, – бормочет он; они все еще остаются близко друг к другу, и Борис может услышать его сбитое, рваное дыхание. – Я не хотел… я думал…

– Я понял, о чем вы думали, – говорит Борис чуть мягче, хотя в нем еще сильно желание если не врезать этому сумасшедшему, то хотя бы отчитать его как следует – должен же он был понимать, какую беду может на себя навести. Был бы на месте Бориса кто-нибудь другой, кто не стал бы медлить с доносом? Кто доложил бы Горбачеву и Чаркову?

– Простите, – повторяет Валерий беспомощно, и Борис выпускает его, отступает, чтобы опуститься на ближайший стул – короткая схватка оказалась неожиданно тяжелым испытанием для его сил.

– Вы всегда спите с оружием? – осведомляется он, взглядом отыскивая на столе бутылку – просто вода, но и она сойдет, чтобы смочить пересохшее горло.

– Нет, – откликается Валерий, с явным трудом выговаривая слова; кажется, он сам от себя в недюжинном шоке, и Борис может его понять. – Только… только когда у меня плохие дни.

– И часто у вас, – Борис наполняет водой стакан, делает несколько огромных глотков, спрашивает сипло и сдавленно, – такие плохие дни?

Валерий надевает очки, долго смотрит на него – как обычно, серьезно и грустно.

– Постоянно с тех пор, как мы здесь.

Борис устало думает, что вообще-то не должен ему сочувствовать. Победители Игр – образцы для подражания, примеры отваги, самоотверженности и умения для жителей Панема, настоящие герои, у которых нет и не должно быть никаких… проблем, а то, что чуть не натворил Валерий – форменное безумие. Может быть, доложить и стоило – но сейчас, глядя на него, растерянного и загнанного в угол, Борис ясно понимает, что не будет этого делать.

– Повезло мне, что вы плохо видите без очков, – мрачно шутит он, поднимаясь, – иначе бы я так просто не отделался.

Валерий подавленно молчит, просто смотрит, как Борис подбирает оброненный им нож.

– Я это заберу. Чтобы вы ненароком никого не убили.

“Или чтобы под горячую руку не угодил кто-нибудь, кто будет более щепетилен, чем я”.

“Более щепетилен” звучит, по крайней мере, солиднее, чем “менее слаб”. Борис в каком-то смысле собой доволен.

– Возвращайтесь в город. В гостиницу, – командует он, стараясь придать своему голосу обыкновенную суровость – но все равно получается почти родительское, заботливое увещевание, и Валерий наверняка это слышит, потому что явственно вздрагивает и смотрит на Бориса с изумлением. – Попробуйте отдохнуть.

– Я… – Валерий хочет что-то сказать, но запинается и замыкается, будто ему не хватило воздуха, – да. Хорошо.

Борис делает шаг к выходу – но зачем-то задерживается перед тем, как распахнуть дверь, повторяет резче и настойчивее:

– Здесь не арена. Вы давно вернулись с нее.

– Нет, – догоняет его тихий, но отчетливый голос Валерия, – оттуда не возвращаются.

Борис решает не слушать его – в груди что-то трескается и разламывается, и бьет наружу, как из развороченного реактора, нечто горячее и опасное, – и уходит, пряча в кармане нож.

В дальнейшие дни он спасается мыслью, что безнадежно отравлен – просто потому, что не хочет думать, что слаб.