Текст книги "Врата Солнца"
Автор книги: J.K.Troy
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Я опять промолчал. Замолчала и Леа.
Потом она внимательно посмотрела на меня и добавила уже полную тарабарщину:
– Странно иногда перемешиваются карты....
Жизнь моя складывалась так, что к сумасшедшим я не привык: не зная, что делать в случаях, когда с ними все-таки сталкиваешься, я отчаянно размышлял. Я не понимал ни единого слова из её речей, и у меня сплетались от них извилины. Вставать и уходить, после того, как я так бесцеремонно нагрубил безумной, но, со всей очевидностью, безвредной старухе, не позволяла как всегда невовремя проснувшаяся совесть. И я решил: успокоюсь и немного послушаю тот бред, который она, видимо, хочет рассказать ещё кому-то, поскольку помятый, наверное, уже выслушал его не один раз. Дверь в двух шагах, в крайнем случае, можно всегда сбежать, если станет совсем невмоготу. Тем более что торопиться мне было некуда: дома меня никто не ждал, а несколько дней назад меня уволили с работы, на которой я, правда, и так ничего не делал.
– И что произошло две недели назад? – довольно мрачно поинтересовался я.
Глава 3.
– Ранним утром в открытую дверь трактира вошёл мужчина, – приступила к рассказу Леа, пропустив мой похоронный тон мимо ушей. – По утрам здесь визитёры не частое явление. Единственный постоялец, находившийся в трактире, ещё не показывался на глаза. Он приехал накануне поздним вечером, ближе к ночи, обедать не пожелал, и был не особенно словоохотлив. Мне пришло в голову, что он, должно быть, устал с дороги – за окном стояла его грязная машина, при одном взгляде на которую было очевидно, что проехала она немало – и я что-то спросила. Он ответил таким отстраняющим тоном, какой охладил бы кого угодно, но только не меня: я спросила снова, не слишком ли утомила его дорога, он ответил одним словом «Нет», но хмурый взгляд, который он при этом на меня кинул, позволил мне предположить, что он собирается довольствоваться собственным обществом и мне в нем ни пяди уступать не намерен. Я, в свою очередь, никак не желала сдаваться, к тому же я посчитала, что если уж навела тучу, то следовало бы теперь каким-то образом её развеять, и попробовала затеять с ним разговор – не мог же он, в самом деле, всегда оставаться таким мрачным и молчаливым. Эта попытка оказалась хуже двух первых: он вообще ничего не ответил и сделался ледяным, так что мне ничего не оставалось, как дать ему ключ и позволить отправиться на отдых.
Для завтрака было ещё слишком рано, я прибиралась внизу и раздумывала, спуститься ли к завтраку вчерашний сердитый человек, или сразу же уедет, а если останется, то попробовать ли вновь заговорить с ним или лучше уже оставить его в покое. В это время и возник в дверях этот мужчина.
Мне показалось это несколько удивительным, но я не услышала ни его шагов по засыпанной гравием дорожке, ни того, как подъезжала к дому его машина, хотя находилась в тот момент совсем недалеко от входной двери, и непременно должна была услышать – ведь слышимость здесь отличная, и трудно найти столь идеально удалённое от всяческой цивилизации и её суеты места, как это. Невнимательность не была моим пороком, но коли уж случилось так, что голова моя оказалась занятой к моменту его появления разными мыслями, я не придала этому обстоятельству никакого значения.
Он переступил порог, огляделся и застыл на нём в неподвижности, как кошка, которая примеривается, отступить ей или рискнуть двинуться внутрь чужого дома. Я уже готова была подумать, что какой-то сбившийся с дороги приезжий решил искать помощи – особенности местного ландшафта таковы, что это частенько случается – если бы не его любознательный взгляд и жадность, с которой он рассматривал помещение одними глазами, без всякого движения головы. Меня он как будто бы не примечал.
На вид ему было не больше пятидесяти, но лицо имело, похоже, особое строение, потому что прорезано было глубокими морщинами, как у древнего старика. Брюнет, но виски уже успела лизнуть седина, что, впрочем, ничуть не портило его внешнего облика – в молодости он должен был быть необыкновенно красив, что и сейчас угадывалось в чертах его хорошо выбритого лица. Роста высокого, немного худощав, но такого телосложения, при котором худоба эта повредить ничему не может и только придаёт статности общему силуэту обладателя. Одет он был в белый, но явно очень дорогого материалу костюм, а на голове плотно сидела небольшая, белая же шляпа – всё это сразу выдавало в нём заезжего гостя, в регионе за версту не было ни одного человека, который бы так одевался.
– Вам что-нибудь угодно, месье? – учтиво обратилась к нему я.
Кажется, он, наконец, приметил меня – его голова повернулась на звук моего голоса.
– Доброе утро, мадам, – сдержанно ответил он, а легкий поклон головы, сопровождавший произнесённые им слова был исполнен с большим достоинством. – Смиренно прошу простить меня за столь раннее вторжение, но, проезжая мимо, я позволил себе надеяться, что в трактире с таким гостеприимным названием непременно найдется для меня чашка хорошего кофе.
– Разумеется, – кивнула я, пораженная звучанием его голоса; им наверняка можно было бы лечить людей, так успокаивающе действовал его тембр. – Я как раз собираю к завтраку.
– Если позволите, я буду Вашим первым благодарнейшим клиентом, – ответствовал мужчина, и, не дожидаясь дополнительных приглашений, уселся за первый же стол, не забывая при этом вежливо улыбаться. Шляпу он снял и положил на стул рядом с собой.
– С великим удовольствием, – подтвердила я. – Вы тут проездом?
– Не смею возражать, – по-старомодному ответил он, слегка склонив голову.
– На чём же Вы приехали? – спросила я, дав, наконец, волю своему любопытству.
– А вот на этой машине, – мой гость махнул рукой в сторону окна, и я, немного подавшись вперед к стеклу, увидела стоящую почти вплотную к входной двери новенькую, словно только сошедшую с конвейера, красную спортивную машину. Мне ни за что не вспомнить сейчас ее название, но даже для меня было теперь очевидным, что сидевший передо мной человек любит не только очень дорогую одежду, но и очень дорогие машины, и что, кроме того, имеет возможность не только довольствоваться этой любовью, но и обладать её предметами. Любопытство моё, таким образом, отчасти оказавшись утоленным, стало перерастать в недоумение – как же он так исхитрился подъехать к дому, что я не услыхала ровным счетом ни единого звука. С этими мыслями я удалилась в кухню за кофе.
– Простите моё удивление, – обратилась я к нему, возвращаясь с большой чашкой в одной руке и полным кофейником в другой, – но мне никак не удаётся смириться с тем, что слух так подвёл меня, и я не услышала совершенно никаких звуков: ровно до самого Вашего появления в дверях.
– Вероятно, мысли Ваши были чем-то заняты, – предположил мужчина, и, как мне показалось, слегка усмехнулся.
– Ваша правда, – смиренно согласилась я. – В точности так и было.
– Вот видите, – серьёзно сказал он, глядя, как я наливаю кофе в его чашку. – Так оно часто и бывает.
– Уж, конечно, всякое бывает, – неуверенно сказала я; мне вдруг пришло в голову, что мужчина мог решить, хотя и не подавать при этом виду, что я вполне могу оказаться туговатой на ухо, а то и вовсе глухой, и мне стало неловко. – А Вы к нам надолго?
– Нет, – отрешенно ответил он. – Закончу свои дела и сразу же уеду.
– Ох, – спохватилась я, – простите, но я ведь даже не спросила Вас, может быть, Вы желаете что-то ещё? Булочки уже в печи, вот-вот будут готовы…
– Это не понадобится, я не ем, – вежливо ответил мужчина, и, перехватив мой недоуменный взгляд, добавил: – По утрам.
– Ну что ж, хозяин – барин, – ответила я; после всех тех странностей, которых я насмотрелась в регионе, мало что способно было меня удивить. – Вам лучше должно быть известно, что Вам на пользу, а что нет.
– Совершенно справедливо, – лукаво улыбнулся тот, – хотя, вынужден отметить к своему великому сожалению, что никто так и не понял этого.
– Возможно, Вы не слишком хорошо объясняете, – философски заметила я. – Простите за откровенность, но ведь возможно и это, как, впрочем, и то, что объясняете Вы более, чем хорошо, но либо Ваши объяснения не доходят до тех, кому предназначаются, либо им просто удобнее делать вид, что они ничего не поняли.
Давно уже не доводилось мне иметь такого внимательного собеседника: два чёрных глаза изучали меня с неподдельным интересом.
– Простите и Вы меня, мадам, – ответил на это он, – но мне хотелось бы знать, звучит ли в Ваших словах влияние региона, в котором Вы живёте, или всё это Ваши собственные личные догадки, исходя, так сказать, из опыта?
– Почва влияет на зерно, – сказала я, – но и зерно влияет на почву.
– Вы необыкновенно интересно выражаете свои мысли, – согласился он и прищурился; его острый взгляд сверлил меня, как будто хотел пробурить во мне отверстие. – И вы правы, с той лишь разницей, что зерну требуется бóльшая смелость, чтобы это утверждать. Я часто пишу об этом. О, вынужден вновь извиниться, – спохватился он, разгадав немой вопрос в моих глазах, – в пылу нашего разговора я совершенно забыл представиться. Вольф. Йонас Вольф. Я писатель.
С этими словами он привстал и поклонился.
Я тоже назвалась.
– Боюсь признаться, но никогда не слышала Вашего имени, – просто сказала я. – Вы – немец?
– Не совсем, – уклончиво ответил он. – Что же касается того, что Вы ничего не слышали обо мне – что ж, это даже приятно слышать. В какой-то степени это напоминает о том, что каких бы высот вы не достигли, всегда останутся те, кто ничего о вас не слышал. Это возвращает вас на землю.
Из его слов стало ясно, что писатель передо мной известный – он только что ловко дал мне это понять, очевидно, удивлённый моим невежеством.
– Что же Вы пишете, месье Вольф? – мне было любопытно и досадно одновременно; мне совершенно не хотелось, чтобы место, которое я так любила, осталось в его памяти, как беспросветная глушь.
– О, прошу Вас и умоляю, зовите меня Йонас! – пламенно попросил он. – Эти официальные обращения сводят меня с ума, честное слово! Люди разговаривают с вами так, как если бы вы были сделаны из хрусталя и вот-вот разобьетесь, если с вами неосторожно обращаться. При этом, скорее всего, они не читали ничего из того, что вышло из-под вашего пера в результате проведённых вами бессонных ночей, которых были десятки, а может быть – кто знает? – и сотни.
– Что ж, многие довольствуются обёрткой, не заботясь при этом о содержимом, – заметила я, в глубине души слегка улыбнувшись пафосности его манеры излагать свои мысли. – О чём же Ваши книги?
– Я скажу Вам больше, моя дорогая Леа, – утомлённым голосом сообщил он, словно не услышав вопроса, – они видят только обёртку, исключительно обёртку и совершенно наплевали на содержимое. Да, да, именно наплевали. Их влекут яркие цвета и громкие звуки, будь то триумфальное ликование фанфар или звук проламываемого черепа, и им одинаково милы вид пролитой крови и разнообразие палитры на картине, при условии, впрочем, что художник прославлен на весь мир. Их привлекает всё, что лежит на поверхности, словно под гипнозом повторяют они чужие имена, если все поступают так же, и их не заботит, добрые ли они или покрыты плесенью и прокляты (лишь бы позвучнее!) – ведь знатоки всегда ставят себя выше предмета, который обсуждают, и даже предмет не смеет знать самого себя так, как знают его они. Но, поверьте, за всем этим стоит всего лишь одно движение души, единственной целью которого стоит приблизиться к предмету настолько близко, насколько он позволяет им это сделать, и они ухватятся для этого за любые способы и любые средства – ведь нет разницы между добром и злом, как нет границы между любовью и ненавистью.
– Я не могу с Вами согласиться, – вежливо, но твердо возразила я, – если бы не существовало границы между добром и злом, то не было бы ни любви, ни ненависти.
– Вы совершенно правы! – воскликнул писатель. – Именно! Удивительно точно подмечено! Но только вот курьёз: люди, ещё вчера страстно друг друга любившие, уже сегодня, например, могут вполне друг друга зарезать, в точности, как режут курицу. Где же, по-вашему, проходит эта граница?
– В душе человеческой, – ответила я. – Только она способна поделить мир на черное и белое.
– Прекрасно! – вскричал Йонас. – Просто превосходно! Уверяю Вас, никто не смог бы сказать этого лучше! Но только душе человеческой ничего поделить совершенно невозможно, потому как времени у неё на это нет.
– То есть как это – нет? – заморгала я, поразившись такому невероятному аргументу.
– А так вот и нет! – отрезал он. – Душа человеческая слишком занята философией и всегда была занята только ею. У неё великие сложности с принятием даже простых решений, не говоря уже о том, чтобы поделить такую громадную вещь, как целый мир, на чёрное и белое. Она колеблется в поисках золотой середины в целом океане полутонов, которые слепят ей глаза, но постепенно начинает привыкать и к этому: теперь она различает среди них такие, что ей не хватит целой жизни на их классификацию. Разницей между ними может оказаться теперь всего лишь какая-нибудь жалкая пара молекул. Ни о каких решительных действиях, разумеется, не может быть и речи, дай бог разобраться в собственной лаборатории. Человек, который тем временем ждёт ответа, видит совершенно обратное, а именно, как она запутывает его всё дальше и больше; она, эта Ваша душа, тратит на это всё своё время, которого ей действительно не жаль, ибо его просто для неё не существует. Но любому, даже ангельскому терпению, как известно когда-нибудь приходит конец.
И тогда человек начинает действовать, ибо в отличие от души, дни у него имеют счёт. Он действует тем быстрее, чем больше его ужасает упущенное безвозвратно время: он считает себя обманутым собственной душой – забавно, не правда ли? – и страшно торопится. Он ничего не изобретает и использует те же методы, её методы, даже не подозревая об этом; стараясь дойти до сути вещей, он всего лишь заходит теперь с противоположной стороны, но воображает себе, что выбрал иной путь. Суть вещей должна теперь лежать на поверхности, слишком много времени потеряно в попытках обнаружить её в лабиринтах с тысячами подземных ходов – теперь его, человека, интересует только оболочка. Он бросается на неё, как ворона на блестящую монетку, не важно золото это или нет. Но у него нет встроенных детекторов золота; душа же человеческая, как Вы её называете, уже подвела его однажды, и он скорее сунет голову в петлю, чем попросит у неё помощи. В попытках определить, золото это или нет, он здорово рискует переломать себе все кости, но хуже всего то, что для него это теперь единственный способ. Чтобы убедиться, крепок ли стул, нужно на него сесть. Но и это отвечает на вопрос лишь отчасти. Если он не развалится немедленно, это может говорить лишь о том, что он собирается сделать это позже, а отнюдь не о его крепости. И упадёт ли с него сидящий или своевременно покинет его – всего лишь вопросы времени. Незадача лишь в том, что у него нет этого времени, и он не может потратить вечность на поиски и наблюдения, если хочет, чтобы его собственная жизнь чем-то отличалась от жизни полевого цветка.
– Не знаю, почему Вы считаете, что человек видит лишь одну оболочку, – решительно возразила я; мне, признаться, не слишком нравилась категоричность его суждений. – А если бы и так, Вы не можете обвинять его в том, что творит, например, целое сообщество, забавляясь, словно пакостное и гадкое дитя, с истинными ценностями, как с пластмассовыми игрушками, и запутывая всех на свете.
– Виноват, но только эти Ваши истинные ценности у всех разные, – поморщился писатель. – К тому же если Вы намекаете на общество, которое человечка (он так и выразился – человечка) окружает, никто не позволит управлять собой во вред себе же самому. Итак, если это происходит по воле человека, то именно его и следует в этом обвинять; если против его воли, то ему следует поздравить себя в собственной феноменальной глупости, ибо он создал такое общество, которое приносит ему один только вред. На его месте, я сделал бы это письменно, – с холодной иронией закончил он.
Я никак не желала соглашаться с его возмутительной безапелляционностью, поэтому снова попробовала возражать:
– Мне жаль, но всё не так однозначно, как Вы описываете.
– И мне жаль, – согласился писатель, – но только я ничего не описываю, всё это именно так и есть, а Вы только сию минуту согласились со мной. И правильно сделали, – продолжал он, ничуть не смущаясь моим справедливым удивлением, поскольку я ни с чем не соглашалась. – Мир, безусловно, разделён на части, и все они постоянно норовят вцепиться друг другу в горло. Никому не интересно сколько их, но всё это слишком сложно для того, чтобы уместить его в двухцветность. Попросту говоря, он не может быть чёрным или белым, именно потому, что, как Вы только что сказали, – здесь он сладко, по-кошачьи, зажмурился, словно пробуя на вкус каждое слово, – всё не так однозначно.
– Разве клятвы написаны серыми чернилами? – внушительно спросила я.
Не скоро я забуду тяжелый взгляд, которым он наградил меня, хотя удержал его не более секунды; наверное, людоед смотрит на свою жертву благожелательнее. Глаза его мерцали.
– Есть только одна душа, – брюзгливо проговорил он. – Так же, как есть только одна магия, уж это Вам должно быть хорошо известно, не правда ли? Цвета, которыми её наделили, всего лишь иллюзия, обёртка, наполнение которой остаётся неизменным и веками живет по собственным законам. Только невежды могут судить о цвете, не имея никакого представления о том, что содержится внутри. Но и это также Вам хорошо известно, не правда ли? – и он осклабился.
Я выслушала его недлинную речь, произведшую на меня неизвестно почему крайне неприятное впечатление и навеявшую совсем уже необоснованное чувство тоски, неизвестно откуда взявшееся. Не понимая, откуда оно явилось, я напряглась, изгоняя его.
Писатель уже давно погасил свой взор; теперь он беззастенчиво рассматривал меня, как рассматривают предмет мебели в лавке, намереваясь купить его.
– Правы те, кто ничего не читает, – прищурясь, решительно добавил он. – Иначе всегда остаётся опасность понять то, что написано.
Мне, наконец, удалось изгнать неведомое волнение из своего сердца.
– Вы, как я понимаю, интересуетесь магической темой, – как можно спокойнее сказала я. – О чём Вы пишете?
– Признаться, Вы попали в точку, – оживился писатель. – Открою Вам небольшой секрет – это и есть та причина, которая занесла меня в регион, ведь он просто кишмя кишит легендами да преданиями. Да и Вы, по всей вероятности, тоже обладаете каким-нибудь даром, раз так ловко разгадали меня, – он криво улыбнулся.
– Я не наделена ни одним из талантов, способным пробудить у Вас интерес, – с искренним сожалением сказала я. – Разве что искусство орудовать кастрюлями удаётся мне превосходно. Да и по части легенд вряд ли я могу рассчитывать чем-то Вас удивить.
– Как знать, как знать, – писатель снисходительно усмехнулся. – Бывает ведь и так, что начинается все незатейливо, да вот только закончиться может так, что и ожидать невозможно. Чего уж никак нельзя было предположить, пока они сидели на дереве, скажу я Вам!
– На каком дереве? – удивилась я.
– На черешне, – небрежно ответил писатель. – И младший брат попросил…
Глава 4.
– Подсади меня, Бране!
– Может быть, ты лучше уже прямо заберёшься мне на шею, и я стану насыпать черешню прямо в твой рот? – сердито предложил Бранко.
Говорить приходилось тихо, почти шёпотом, чтобы не услышал старик; тот был, конечно, туговат на ухо, но иногда слышал то, чего не слышал никто.
– Подсади, Бране!
– Сиди тихо! – Бранко нахмурил брови.
– Подсади меня, – захныкал Драган. – Там черешня крупнее.
Ему было отлично известно, что брат нисколько не сердился, но на правах брата старшего не мог отказать себе в удовольствии строить из себя строгого воспитателя. Хотя строгости в нем было не больше, чем у соседской кошки Милки, которая даже позволяла таскать себя за хвост. Хвоста у Бранко не было, и залезать на соседские деревья не входило в его привычку, но так уж вышло, что черешня росла только в этом дворе на окраине деревни. А Драган очень любил черешню.
– Ну что ты будешь с тобой делать, – проворчал Бранко. – Вставай ко мне на плечи. Да не свались с дерева, а то обоим достанется.
Драган не заставил себя долго упрашивать; он с ловкостью куницы вскарабкался на плечи старшего брата и через мгновение уже оказался двумя ветками выше.
– Что, лучше стала черешня? – шёпотом проворчал тот.
Вместо ответа Драган выплюнул в него несколько костей, одна из которых угодила ему в лоб.
– Ах ты, подлец, – прошипел возмущенный такой неблагодарностью Бранко. – Сейчас я тебе покажу!
Он подтянулся на ветках, чтобы дотянуться до брата, но тот оказался попроворнее и полегче; он по-обезьяньи перебрался на следующую ветку выше, не переставая хихикать.
– Доберусь до тебя, – продолжал шипеть Бранко, не делая к этому никаких попыток и уворачиваясь от продолжавших лететь в него костей, – будешь знать!
– Вот я вас сейчас! – раздался снизу дрожащий от гнева, но очень звонкий голос незаметно подкравшегося к дереву старика Зорана. – Стыда никакого нет, по чужим деревьям лазить!
Пойманный с поличным Бранко стал красным, как рак. К тому же в руках у Зорана была палка, на которую он всегда опирался и которой ни разу с иной целью не воспользовался, но она всё же усложняла обстановку.
– Дедушка…
– Сейчас будет тебе дедушка…
– Так ведь ты даже влезть сюда не сможешь!
От возмущения дед поперхнулся.
– Это как ты со стариком вздумал разговаривать?!
– Деда, я…
– Ему мало, что на чужом дереве сидит, так ещё и хамит вовсю! – весь трясясь от возмущения, дед стукнул палкой о землю. – Это что ж такое делается-то, а! Вот я сейчас поднимусь!
– Деда, у тебя спина больная!
– А тебя, мерзавленок, кто спрашивает?
– И ножки больные…
– Когда ж тебя распустить-то так успели? – поразился дед. – И малолетку привёл, своим примером губить и мать позорить!
– Один я, деда…
– Врёшь!
– Один совсем, честно!
– Ты ж не любишь, паразит, черешню?
– Это раньше не любил.
– И кто ж тебя врать так научил? – озлился дед пуще прежнего. – Я ж его зад только что из листвы видал. Мать какая честная женщина, и батя героем был, драть тебя некому.
– Да я сейчас слезу!
– Вот и слезай, изверг!
Изверг слез с дерева и даже не предпринимал никаких попыток к бегству, так что был немедленно ухвачен Зораном за ухо; впрочем, не сильно, он даже не поморщился.
– А ну, сознавайся, куда второй вор подевался, – всматриваясь в листья, допытывался дед.
– Никого там, дедушка!
– Я ж слышал, как ты с ним говорил! – заволновался тот. – Что ж ты, мерзавец, хочешь старика убедить, что тот не только чужой зад с черешней может спутать, но ещё и голоса слышит, каких не было? Сам с собой ты, что ли, разговаривал?
– Ну, бывает…
– Ох, сил моих нет больше! – заколыхался дед и снова принялся трястись. – Язык твой бесстыжий!
В свои 12 неполных лет Бранко стоило сделать всего лишь одно слабое движение, чтобы вырваться из рук старика: он был с ним почти одного роста и чуть не в два раза шире в плечах.
– Ну, скажешь ты или нет? Брательника привёл, он всегда черешней обжирается…
– Да нету там никого, деда! – взмолился Бранко. – Один я пришёл.
– А ну слезай, паразит окаянный? – завопил дед, со всей силы треснув палкой по стволу дерева и всматриваясь в листья.
– Я черешни хотел домой набрать.
– А в прошлый раз тоже хотел набрать?
– Нет, в прошлый раз он со мной приходил.
– А сейчас стало быть нету его?
– Нету!
Устрашающе вращая глазами, старик принялся обходить дерево со всех сторон, высматривая в листве второго негодника, но ничего не увидел. Он ещё пару раз стукнул о дерево палкой, впрочем, с тем же результатом.
– Последний раз прошу по-хорошему!
Ответа не последовало.
– Слезай, кому говорят!
– Деда!
– А ты помалкивай!
Старик ещё раз дал почётный круг вокруг дерева и даже попытался дотянуться палкой до ближайших веток; ухо он держал крепко и не выпускал из рук, так что Бранко приходилось покорно таскаться за ним, согнувшись чуть не в три погибели.
– Где же ты, подлец, схоронился?
– Да нет его там!
– Помалкивай тебе говорят! Я вот тебя сейчас матери сдам, пусть с тобой разбирается!
И старик двинулся к калитке, тащя за собой Бранко. В какой-то момент тот изловчился и поднял голову, чтобы посмотреть где же так сумел схорониться младший брат, что даже острый глаз деда Зорана его не обнаружил. Хотя дерево было высоченным, они не успели высоко забраться. Бранко посмотрел вверх, в листву, туда, где оставался брат, и обомлел: Драгана на нём не было.
…
Перед огромным затушенным очагом на грубо сколоченном деревянном табурете сидела темноволосая девочка лет десяти. Это было самое сердце дома, служащее одновременно и кухней, и столовой; здесь варили, жарили, пекли и тушили, после чего всё это съедалось за большим столом, стоявшем в одном из углов просторной комнаты, в чём оба брата преуспевали особенно. Одному, впрочем, это шло на пользу, он непрерывно рос и становился все шире в плечах, так что в свои неполные двенадцать уже бегал помогать местному кузнецу. Драган был маленьким и худеньким, так что мать не переставала удивляться, откуда в нем берётся такая прожорливость и куда всё уходит. Еда, сколько бы её не было, бесследно исчезала у него во рту, а Драги, как его часто звали дома, оставался все таким же маленьким и худым. Других мужчин в доме не было.
Очаг, как уже говорилось, был затушен, не являя никаких признаков того, что с утра в нём готовилась еда – уже давно пообедали. На железной цепи, оканчивающейся толстым крюком, был подвешен медный котёл без крышки; он был совершенно пуст и исполнял сейчас свое прямое предназначение, для которого и содержался – украшал помещение и сиял жарким светом. Больше от него ничего не требовалось, и для этой цели его чуть не каждый день натирали до блеска. Иногда в нём, впрочем, кипятили воду.
Над очагом помещалась двухъярусная деревянная полка с разносортной кухонной утварью; выше тремя ровными рядами взбирались вверх по стене высушенные красные острые перцы, защита от злых духов и колдовства, которых боялись до мурашек по коже по всей стране. Так бояться его только в местах, в которых хорошо известна его природа; все остальные относятся к нему с усмешкой, пока не столкнуться с ним собственнолично. Словно и этого могло оказаться недостаточным, по обеим сторонам от них висели крупные связки чеснока, а левее по стене две небольшие деревянные перекладины, сбитые крест-накрест – если поджечь такое распятие, им можно было отогнать любую нечисть. В одном из углов стояла миска с водой для обитавшего в доме кота Мики, ловившего, кроме мышей, то ли духов, то ли приведений. Чаще всего Мики попадались все-таки именно мыши, хотя иногда он разнообразил свой рацион дворовыми воробьями. Так или иначе, с привидениями в зубах его видеть не доводилось. Самого кота не было видно – решив, по-видимому, что наступило обеденное время, он отправился на промысел. Другой угол был полностью, от пола до потолка, увешан иконами всех мастей и размеров. Из мебели в комнате имелась ещё лавка у стены возле стола и несколько разной высоты табуретов.
На одном из них, низеньком и трёхногом, стоявшем прямо перед очагом, сидела девочка. Она машинально попробовала наощупь целый стог лежавшей перед ней шерсти, проявившей в этот раз необычное для шерсти своенравие и никак не желавшей смягчаться, невзирая на все усилия. В результате многодневной борьбы упрямая шерсть всё-таки сдалась, хотя пришлось её отмачивать в уксусном, а затем в яичном растворе дольше обычного. Потом её отбеливали солью, глиной, золой и даже кислым молоком, пока она не приобрела, наконец, желаемый оттенок, став почти белоснежной, после чего, как бы словно демонстрируя строптивый нрав, вдруг снова огрубела, и её пришлось снова отмачивать. Наконец всё это закончилось, и они с матерью расчесали её. Теперь, с видом человека, которому предстоит долгий и тяжёлый труд, девочка взялась за шерсть. Она вытянула из неё клок и скрутила пальцами тонкую недлинную колбаску, которую ловко навила на веретено и закрепила. Снова вытянула некоторое количество шерсти и снова навила, придерживая нитку большим пальцем. Веретено закрутилось…
За этим занятием и застал её вошедший в дом Драган.
– Я тебе что-то принёс, Эми, – скороговоркой проговорил он.
Эмина – так звали девочку – повернула голову.
– Ты был в поле? – спросила она.
Он молча подошёл к ней и, не говоря ни слова, протянул к ней обе ладони – в них были крупные спелые ягоды клубники.
– В поле, – кивнул он. – А потом в огороде, огурцы поливал. А потом тебе клубнику собирал.
Бросив на него озорной взгляд, Эмина в несколько секунд расправилась со спелыми ягодами, которые, казалось, сами запрыгивали к ней в рот. Она только успевала их глотать.
– А ты, значит, не видел, как Зоран Бранко притащил?
– Нет, – с удивлённым видом ответил Драган. – А что он опять натворил?
– На черешню залез, – насплетничала сестра, вытирая руки об юбку. – А тот возьми да поймай его. А тебя с ним не было?
– Неее, – протянул Драган. – Это Бранко у нас по чужим деревьям лазить горазд.
– Бранко так и сказал, что один был, – убеждённо кивнула девочка. – А Зоран одно заладил, видел он тебя да видел, когда к дереву подкрался. И разговор ваш тоже слышал. А только потом ты куда-то исчез.
– Вот придумает ещё, – недовольно пробурчал брат.
– Показалось ему, наверное, – выпятив вперед нижнюю губу, проговорила Эми. – Так ему Бранко и сказал. Мама вначале думала, что он тебя защищает, ведь вы всё время вместе, а тот всё своё твердит – исчез да исчез, даже мама после этого поверила, что тебя не было. Кто же может просто взять и исчезнуть с дерева.
– Старый Зоран стал, – вздохнул мальчик. – Или выпил больше обычного. А где Бранко?
– В поле, он давно там с остальными, разве ты его не видел? – удивилась Эмина.
– Нет, – Драги покачал головой, чувствуя, как предательский румянец начинает заливать его щеки. – Ну я пойду, Эми, – поспешно добавил он.
– Ага, – отрешенно кивнула девочка. Она уже снова принялась за работу и даже не подняла головы, так что Драги мог не опасаться, что она заметит, как он покраснел.
Спрятавшись подальше от чужих глаз в огороде и озадаченно выдергивая сорняки, он вспоминал взгляд старика Зорана. Это было невозможно, но это, тем не менее, было. Зоран смотрел прямо на него. В какой-то момент старик посмотрел ему прямо в глаза, он готов был поклясться в этом чем угодно. И не увидел его.
