Текст книги "Больше и не нужно (СИ)"
Автор книги: Ie-rey
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Кай показывал простейшие движения, плавно переходящие из одного в другое. Всего три или четыре за раз. Три связки, словно на одном вдохе или выдохе. Непрерывная нить, наполненная движением тела и игрой мышц. Что-то базовое и почти примитивное, для маленьких детей. Но нельзя было не стоять и не пялиться с раскрытым от восхищения ртом.
И Хань чётко и ясно понимал, что в жизни повторить это не сможет. Особенно вот так ― со смыслом, целенаправленно и страстно, как сделал это Кай. Первое, о чём Хань подумал, когда увидел рисунок показанного Каем адажио, ― ветер. Порыв свободного ветра, пробежавшегося по земле и подхватившего листья. Почти осязаемая и видимая картинка. Никаких слов, никаких пояснений, даже без музыки, но это был именно порыв ветра, закружившего опавшую листву. Выразительность движений Кая поражала до глубины души. Всего три танцевальные фразы ― и реальная картина встала перед глазами, полная, трёхмерная и исчерпывающая.
После демонстрации Кай вновь натянул кофту, спрятав под ней отточенное бесчисленными тренировками тело. Пока дети отрабатывали движения, Кай вновь отвёл Ханя в сторонку.
– Я буду тут до двух. Сегодня у меня вечернее выступление на шоу, поэтому остаться дольше не смогу. Надеюсь, я не испортил вам планы?
– Всё в порядке. Я останусь до двух, ― заверил его Хань. ― Это… то, что вы показали… Это было невероятно.
Лёгкое смущение и тихие слова благодарности. Кажется, Кай так и не научился принимать похвалу и комплименты, хотя он сам, несомненно, прекрасно знал, что в танце великолепен.
Хань мог бы и не торчать в школе до двух, но он решил остаться до упора с умыслом. Хотел пойти в душ в компании Кая и получше разглядеть смуглое тело, напоминавшее ему оружие. Как гибкий и закалённый клинок меча.
Хань накануне просмотрел в сети несколько выступлений Кая в Европе, из ранних. В двадцать Кай выглядел иначе ― чуть нескладным, но более тонким и хрупким, потому что его мышцы в то время напоминали больше о плавности и мягкости. Те самые остатки юношеской гибкости и изысканности. В нём сквозили неповторимое очарование и намёк на зрелость. Но теперь, спустя четыре года, в Кае уже не осталось ничего незрелого и мягкого. Его гибкость была плодом тренировок, а мышцы обрели завершённую жёсткость. Поэтому прямо сейчас Хань думал об оружии, когда вспоминал его тело и работу мышц.
В душ с Каем Ханю попасть удалось, как и убедиться в своих предположениях. Кай казался порой не просто худым, а иногда даже тощим, как голодный бродячий кот, но это свойственно многим танцорам, в самом деле повёрнутым на танцах. Если тренироваться по десять и больше часов каждый день, хлестать воду литрами, мало есть и беситься каждый раз, когда что-то получается не так, как хочется, то тут в любом случае отощаешь и превратишься в скелет, обмотанный вкривь и вкось мышцами и обтянутый кожей. А Кай наверняка бесился, потому что Хань успел услышать о нём от других наставников и наставниц, а они считали Кая перфекционистом. Проще говоря, Кай бесился несомненно в погоне за идеалом, отсюда и тяга к столь длительным тренировкам.
Так вот, тощим бродячим котом он выглядел тогда, когда ничего не делал, но в движении он преображался весь. Полностью. Кардинально. В движении он был прекрасен. Даже просто шаг или наклон в его исполнении выглядели неповторимо и изумительно. Сила и грация сразу. Напор и гибкость. Жёсткость и мягкость. Ровно пополам всего того, что, по сути, должно быть противоположностями. Несовместимыми противоположностями. Кай умудрялся их совмещать. Поровну. В самом себе.
И Хань, вместо того, чтобы смывать с себя пот, торчал у крана и пялился на Кая, крутившегося под тёплыми струями. И Ханя совершенно не смущало, что Кай прекрасно замечал его взгляд. Впрочем, Кая тоже совершенно не смущало столь пристальное внимание. Кай принимал восторженный взгляд Ханя как нечто естественное и обыденное и продолжал красоваться силой и гибкостью смуглого тела под символическим прикрытием в виде прозрачной завесы из воды.
Хань вспомнил о душе лишь тогда, когда Кай закончил и ушёл. Оставшись в одиночестве, Хань сунулся под воду и прикрыл глаза, чтобы воскресить в памяти образ Кая. Ничего лишнего, только «инструмент» для танца. Все гении странные, и Кай не был исключением в этом правиле. Он в самом деле считал собственное тело инструментом, при всей своей стеснительности не видел ничего плохого в том, когда его «инструментом» восхищались другие люди. Без сексуального подтекста. А может, и с оным. Хань точно не знал, потому что несколько минут назад он пялился на Кая с чистым восхищением и без всяких эротических фантазий.
Правда, теперь, когда Хань остался один и просто вспоминал, он позволил себе добавить немного эротики. Робко и чуть-чуть. Просто потому, что попытался представить, каково это ― коснуться такого тела. Что получится ощутить под пальцами? Как именно? И что будет, если прижаться к этому рельефному телу? Насколько это горячо? Насколько твёрдо? Насколько сильно? А если вдруг выйдет оказаться в кольце рук Кая? На что это будет похоже? Возможно ли будет вырваться? И захочется ли вообще вырываться?
Ответов Хань не знал, потому что никогда у него было отношений с кем-нибудь, хоть немного похожим на Кая.
– * ―
Вечером Хань растянулся на диване в собственной квартире перед телевизором и без устали щёлкал кнопками пульта в поисках всяких шоу. Потом хлопнул себя ладонью по лбу, обозвал идиотом и подтянул ноутбук поближе. Через пару минут он знал и название шоу, и по какому каналу оно будет, и когда именно выступит Кай с двухминутной вариацией.
Выступление Кая оказалось не совсем балетом, а именно танцевальным номером сразу из нескольких стилей под вполне современную музыку. Но, как и балет, оно было полным и завершённым, пропитанным смыслом и яркими образами. Каждый жест, каждое движение ― осмысленные и символичные, многозначные. Чистая красота движений и стремлений.
Хань не знал, что чувствовали зрители, которые видели это собственными глазами, но он знал, что чувствовал он сам благодаря мастерству операторов, снимавших эту красоту в процессе. Или не знал, потому что только через несколько минут после завершения номера заметил влагу на собственном лице. Растерянно смахнул слёзы с ресниц и тихо выругался, но без особого сожаления. Выступление Кая действительно было грустным и било по нервам острым чувством одиночества. И Хань примерил это одиночество на себя. Пришлось впору. И заставляло задуматься. Потому что раньше Хань ничего подобного не ощущал, а если и ощущал, то не замечал.
Но не теперь.
Хань выключил телевизор и уткнулся лицом в подушку. На столе рядом жужжал телефон, но Хань не слушал. Кто бы ему ни звонил, сейчас Хань не хотел разговаривать. Не мог. В его голове до сих пор звучала «поэма», которую рассказал танцем не Кай, а Чонин. Рассказал то ли о себе, то ли увидел в Хане и отразил, словно зеркало, без прикрас и по-настоящему.
Сейчас Хань хотел задать всего один вопрос. Чанёлю. Он хотел бы спросить, что почувствовал Чанёль, когда увидел этот номер. Если увидел. Но ему следовало бы посмотреть, чтобы кое-что понять и «услышать».
Хань не знал, на что похожи отношения Кая и Чанёля, но он зато знал точно, насколько одинок Чонин при всех своих связях и отношениях и какой высокой стеной непонимания окружён. Потому что для всех вокруг он просто один из выдающихся артистов, звезда, Кай, талантливый танцор или, как говорили в балете, танцовщик, а на самом деле… На самом деле Чонин влюблён в танец. Пожизненно влюблён.
Интересно, сколько человек в окружении Чонина понимали разницу?
Ноль?
Хоть кто-нибудь вообще видел эту разницу?
Хань ни черта не знал о классическом танце и балете, но понимал то, о чём говорил своим выступлением Чонин. Проблема в том, что Ханя никто не впускал в окружение Чонина. Ему дозволено было пребывать только в окружении Кая ― всегда на расстоянии вытянутой руки, за невидимой, но непреодолимой стеной.
– * ―
Редактор получил законченную статью в пятницу утром. И Хань сразу же отправился в школу, чтобы повидать Кая. Просто так, без особой цели, хотя, конечно же, он не собирался признаваться в этом. Для Кая у него была припасена история о нескольких статьях о балете, о школе, о подготовке будущих танцовщиков, о проблемах в современном балете и уйме прочих вещей, о которых Кай мог говорить часами. А Хань мог часами его слушать. Без устали.
И Хань плевать хотел на то, что могли подумать все прочие. Он сам думать перестал. Ему просто нравилось слушать Кая, смотреть на него и упиваться этой необыкновенной чужой влюблённостью в танец. И Хань мог просто приходить в школу, чтобы смотреть на Кая и его тренировки. Или наведываться к Ким Суро ― она всегда искренне радовалась визитам Ханя, чем здорово облегчала ему жизнь.
Кроме того, существовала ещё одна великолепная причина для визитов Ханя ― он пытался встать в первую позицию. Хотя бы это у него должно было получиться.
Кай весело смеялся над его упорством, необидно, скорее, даже уважительно. И не запрещал. А Хань больше смотрел на Кая, чем пытался всерьёз встать в проклятую первую позицию.
Хань уже заметил, что Кай во время тренировок предпочитает оставаться без обуви. Ему нравилось двигаться босиком по покрытию пола. И его движения то ли по этой причине, то ли по какой-то иной всегда отличались большей естественностью и пластичностью, чем движения других танцовщиков.
Поговаривали о зимней премьере балета «Юноша и Смерть» на музыку Баха. Если дымило не без огня, то означало это, что господин Ли, руководитель балетной труппы, готов сделать Кая ведущим танцовщиком, «премьером». Наставники в школе не уставали повторять, что господин Ли по-прежнему считает техничность Кая весьма спорной и не особенно высоко ценит пресловутую датскую школу, но признаёт, тем не менее, талант Кая и его сильный актёрский темперамент.
Сольные номера Кая поражали выразительностью каждый раз ― к этому привыкнуть не удавалось. Каждый последующий раз как первый. Иногда Кай репетировал вместе с Суро, и тогда Хань немного завидовал, потому что они вдвоём смотрелись потрясающе, достигая баланса. Суро прекрасно танцевала, тут не поспоришь, но в сравнении с Каем сильнее выглядела её техническая сторона, чем выразительная. В дуэте они тем самым красиво друг друга уравновешивали, умудряясь как-то делиться тем, чего им недоставало. Суро словно дарила кусочек своей техничности Каю, а тот дарил ей кусочек своей артистичности.
Хань вскоре выяснил, что у Суро тоже подписан контракт на тех же условиях, что у Кая, только у Суро был жених. Позднее сама Суро грустно говорила о том, что жених сначала пытался поставить её перед выбором ― или любовь и семья, или карьера. А Суро очень любила танцевать. И для неё имела значение не столько карьера, сколько возможность танцевать, исполнять желанные роли в балете. Это то, о чём она всегда мечтала, поэтому она выбрала балет, отказавшись от любви. Жениху пришлось смириться и принять её выбор, но иногда трения возникали, что неизменно огорчало Суро.
Ханю по-прежнему нравились выступления Суро на пуантах, потому что выглядело это всегда очень по-особенному.
– Что вы думаете о нём? О Чонине.
Суро кончиками пальцев расправила розовую ленту и покрутила ступнёй, потом мягко улыбнулась, не глядя на Ханя.
– Он вас очаровал? Ничего не говорите. ― Она помахала рукой и тихо засмеялась. ― Чонин… Он вспыльчивый на самом деле, но это часть его обаяния. Трудно представить его другим. Быть может, вы никогда не видели его таким, потому что он безупречно вежлив с людьми. «Снаружи». Одна из множества его масок ― безупречность и вежливость. С близкими и знакомыми ему людьми он другой, «внутри». Вспыльчивый. И неформальный. Уверенный и, я бы даже сказала, властный. И говорит то, что думает. Конечно, это нравится далеко не всем. Мало кто способен принимать правду без прикрас, но он не умеет по-другому. И не всем нравится его пренебрежение формальностями и возрастом. А ещё Чонин ― это самый отзывчивый и надёжный человек из всех, кого я знаю. Никогда не бросит друга в беде. Он всегда поможет, его даже просить об этом не надо. Холодность ― это тоже маска. Чонин тёплый, просто разглядеть эту теплоту тоже дано немногим. Он хорошо умеет прятаться и делать вид.
– Не сомневаюсь, ― пробормотал Хань. ― Он прекрасный актёр.
– Во всех смыслах, да, ― с едва заметной улыбкой кивнула Суро. ― Бегите, господин Лу. Пока вам не нужна «доза Чонина» ежедневно. Потому что как только она вам понадобится, вы пропали. Чонин необычный, но к нему быстро привыкаешь. Не знаю, почему. Вопреки всему. Это нелогично, правда, и неправильно, но к нему легко привыкнуть. Отвыкнуть вот намного труднее…
Хань это знал лучше, чем Суро могла себе представить. Бежать, кажется, уже слишком поздно. Да и бессмысленно. «Очаровал»? Быть может. Кай вызывал вполне закономерное восхищение как своим талантом, так и влюблённостью в танец. И Ханю вообще нравилось подолгу беседовать с ним о балете. Ничего личного. Вроде бы. Но Ханю отчаянно не хотелось лишиться компании Кая.
К концу следующей недели Хань написал ещё одну статью о тех самых пуантах и перезнакомился со всеми преподавателями школы, включая бывшую приму, отошедшую от дел из-за травмы лодыжки. Бывшая прима отличалась выдающейся ироничностью и ядовито передразнивала своих учеников, безжалостно высмеивала малейшие ляпы и ошибки. И она не стеснялась делать то же самое в отношении Кая, если заставала его во время тренировок.
– Деревянный поворот. Кай, да ты, никак, совсем решил на зрителей наплевать? Только представь их реакцию на это уродство. Ну как ты ногу ставишь, безответственный мальчишка? Куда? Куда ты смотришь? На красивую мордочку в зеркале? Сначала прилепи на эту мордочку соответствующее позе выражение, а потом пялься в зеркало. Не болтай ногой! Ну кто же в балете ногами болтает? Какой из тебя после этого солист? Одно позорище! Стыд и срам! Ну-ка соберись! И не вздумай сутулиться! Разверни плечи! Покажи себя во всей красе! Во-о-от! Эй, кто ж так делает? Что это вообще за марш от бедра? Ты танцовщик или где? Где изящество и переход? Не пойму, детка, это балет? Или ты рок-н-ролл танцуешь в клубе? Если это прыжок, то я твоя бабушка. Неужели тебя в Париже учили только канкан танцевать?
У Ханя неизменно вяли уши. И он искренне полагал, что эта бывшая прима просто придирается к Каю.
– Вот же грымза с языком без костей…
– Перестаньте, она знает, что говорит, ― с едва заметной улыбкой возражал Кай.
– Уж конечно. Но она говорит в такой манере…
– Её можно понять. Она ведь больше не может сама выступать, но это не значит, что ей не хочется. К тому же, она любит балет, поэтому указывает на ошибки, чтобы помочь. Просто делает это в собственной манере. Может, я сам в её возрасте и положении буду в тысячу раз хуже.
– Не верю.
– * ―
В понедельник Хань пришёл в школу во время проливного дождя. Он крутился в коридоре с зонтом в руках, когда увидел сбежавшего по лестнице Кая. Тот был одет слишком легко, без зонта, но, тем не менее, пересёк приёмную, не ответив на приветствие консьержа, и буквально вылетел в дверь. Хань окликнул его, но вряд ли Кай услышал.
Перехватив зонт удобнее, Хань кинулся на улицу, осмотрелся и увидел Кая, свернувшего за угол. Хань разложил зонт и помчался туда, растерянно остановился и попытался сообразить, куда это Кая понесло. Чуть поодаль убегала вдаль широкая аллея, тянувшаяся вдоль сквера, напоминавшего маленький парк. Ханю показалось, что он различил среди деревьев фигуру человека, туда он и двинулся.
Он нашёл Кая в конце аллеи, на деревянном мостике, переброшенном через крошечный пруд. Кай облокотился на высокие поручни и, наклонив голову, смотрел на подёрнутую кругами от падающих капель тёмную поверхность пруда. С длинной чёлки тоже скатывались капли и струились по его лицу, а лёгкая куртка промокла насквозь.
Хань подошёл к нему и поднял зонт повыше, чтобы защитить от дождя их обоих. Через минуту Хань подумал, что, наверное, зря это сделал. Под дождём плакать проще. Но потом понял, что Кай не плакал. Его лицо оставалось спокойным и неподвижным, а вся влага на смуглой коже была лишь от дождя. Хотя это не отменяло затаившихся в глубине глаз печали и боли.
– Можно пригласить тебя в кафе, Чонин? ― едва слышно спросил Хань, сознательно использовав настоящее имя вместо того, которое ему дозволено было называть. ― Мне просто жизненно необходимо угостить тебя горячим шоколадом.
– В этом нет необходимости. ― Тихо и безжизненно.
– Есть. Это необходимо мне. Я замёрз, и у меня устала рука. И мне нужен ты, чтобы согреться.
– Я никогда не умел никого согревать.
– Неправда. Мне достаточно одной твоей улыбки, чтобы перестать мёрзнуть. Пожалуйста, Чонин. Или тебе нравится заставлять меня упрашивать тебя?
Второй раз ― сломанная именем стена. И Ханя никто не одёрнул.
Чонин вздохнул, неохотно повернулся и зашагал по направлению к той самой кофейне, где они вдвоём уже были. Хань постарался идти в ногу, чтобы удерживать зонт над их головами. В кофейне Хань заказал горячий шоколад и кофе и запихнул теперь уже именно Чонина за тот самый столик, где они сидели в прошлый раз ― с Каем. Он знал Кая, но Чонин пока оставался для него незнакомцем.
Чонин почти ни на что не реагировал, просто ушёл в себя и пытался то ли что-то преодолеть, то ли забыть, то ли пережить. Он не выглядел убитым горем или безутешным, но ему, несомненно, было очень плохо.
– Я могу послушать, ― осторожно сообщил ему Хань и придвинул чашку с горячим шоколадом. ― Просто послушать. Или, если хочешь, обсудить.
– Нет желания.
– Это всегда лучше, чем молчать и держать в себе.
– Есть вещи, которые нельзя оглашать.
Хань поднёс к губам чашку с кофе, понюхал и сделал маленький глоток. Потом осмелился уточнить:
– Потому что это касается запретных отношений между двумя парнями?
Бил наугад, но, судя по реакции Чонина, попал в цель. Чонин медленно перевёл взгляд со своей чашки на его лицо.
– Не знал, что это всем известно.
– Не всем. Я просто видел вас. Раза два. Довольно недвусмысленно. И совершенно случайно. Ты, конечно, всякое можешь думать, я ведь журналист и всё такое, но я не лезу в такие вещи. В личную жизнь людей. Но если ты хочешь поговорить, я к твоим услугам. Конфиденциально, разумеется.
Чонин уже не смотрел на него, а кончиком пальца водил по ручке своей чашки с горячим шоколадом. И молчал.
Хань без стеснения разглядывал смуглое лицо с такими знакомыми резкими чертами. Наверное, Хань при желании мог нарисовать Чонина с закрытыми глазами. Простые и чёткие линии, в каждой своя неправильность, но все вместе ― совершенство. Что бы там ни отмочил Чанёль, это в любом случае непростительная глупость. Потому что во всём мире не существовало ничего, что могло бы заменить Чонина или быть более ценным.
– Не молчи. Пожалуйста. Хотя бы просто скажи, какая он свинья. Просто выплесни боль. Словами или танцем.
– Не могу. ― Так тихо и так… беспомощно.
– Он променял тебя на кого-то другого? ― предположил Хань, чтобы хоть как-то сдвинуть дело с мёртвой точки. Чонин покачал головой. ― Застал тебя с кем-то другим? Чем-то расстроен? Поссорились? Захотел изменить что-то в ваших отношениях? Не хватает внимания? Хочет испробовать какие-то дикие фантазии? Мало секса? Слишком много?
– Люди действительно расстаются из-за такой ерунды? ― Чонин хотя бы слабо улыбнулся в ответ на версии Ханя. Уже что-то.
– Иногда расстаются и из-за меньшего. Порой и вовсе без причины. Чонин, просто скажи, что случилось? На тебя смотреть больно.
– Тогда просто не смотри, ― отрезал Чонин и порывисто поднялся, едва не опрокинув чашку. Хань тоже вскочил, бросил ладони ему на плечи и заставил сесть обратно.
– Прости, хорошо? Ты прав, это не моё дело, но я действительно хочу помочь. Очень хочу. Для меня это важно.
– Почему? ― Ладони Чонина сомкнулись вокруг чашки, словно в попытке поймать тень ускользающего тепла. Хань поддался собственным эмоциям и потянулся к Чонину, обхватил чашку тоже ― поверх ладоней Чонина своими обеими. Он не знал Чонина, он знал только Кая, поэтому действовал по наитию, надеясь, что не допустит фатальных ошибок.
– Потому что я люблю то, что ты делаешь. Я люблю твои истории, рассказанные танцами. Я согреваюсь твоим теплом и твоими улыбками. И когда ты говоришь, что не можешь хоть что-то выразить танцем, мне больно. Потому что стоять под дождём не самое умное из всего, что ты можешь сделать. Потому что ты не должен молчать, если хочется кричать. Потому что нельзя держать в себе боль, причинённую кем-то другим. Её нужно с кем-нибудь разделить, тогда будет не так больно. И потому что нельзя быть вечно одному. Нельзя именно тебе. Ты и так слишком долго был один, ведь верно? ― Пальцы Чонина едва заметно дрогнули под ладонями Ханя. ― Поэтому просто расскажи, что случилось. Вряд ли… Вряд ли Чанёль ушёл без причины.
Чонин не удивился осведомлённости Ханя. Ничем и никак не выразил удивления и ни о чём не спросил.
– Он не ушёл. Ушёл я. ― Хоть что-то. И это не Чанёль совершил глупость, это Чонин отобрал у него себя. Жестоко.
– Почему?
– Он уезжает. Далеко и надолго. Так надо. Ему.
– Это связано с работой? ― догадался Хань. ― Какой-то долгоиграющий проект, да? И он мог бы отказаться, но ты решил поставить точку. Чтобы у него не было причин для отказа?
– Что-то вроде. ― Чонин наклонил голову чуть ниже, чтобы влажная чёлка завесила глаза. ― Глупо было бы держать его. И эгоистично. Он и так слишком много мне отдал.
– Он любит тебя. Это естественно.
– Не совсем. Естественно тогда, когда взаимно. От меня он получил намного меньше.
– Почему ты так думаешь?
– Я знаю. У меня ведь почти ни на что нет времени. Тем более на любовь. У него ― тоже. Плотное расписание. ― Кривая и горькая улыбка на выразительных губах. ― Может, в этом есть доля истины. В том, о чём ты говорил. Слишком мало секса. Слишком редкие встречи. Тайком от всех. Слишком много тренировок, выступлений. Слишком мало времени. Слишком быстро и поспешно, где придётся и как получится. Аэропорт, такси, тёмные и тесные подсобки. Только и успевали быстро разрядить друг друга руками. Полноценные свидания можно пересчитать по пальцам одной руки. И этого даже много. Я всего два раза помню, когда это было так, как надо. Но даже тогда я спешил. Вряд ли ему понравилось. Унизительно для него, наверное, это было. Я думал, он после этого… уйдёт сам.
– Но не ушёл? ― Хань пытался прийти в себя от ошеломляющей контрастности Чонина. То непреодолимые скрытность и замкнутость, то полная откровенность. И хорошо ещё, что прямо сейчас ясно, где одно, а где другое. Но без предупреждения… можно здорово расшибить голову, попутав многозначность скрытности с откровенностью или наоборот.
– Нет. Пришлось уйти мне. Потому что так нельзя. ― Чонин вздохнул, но не сбросил руки Ханя.
– Можно. Просто тебе нужен кто-то не такой приметный. Не такой, как ты сам. Кто-то, у кого нет плотного расписания.
– Нет. Плотное расписание останется всё равно ― у меня. Это всё равно будет… не в полную силу. Я всё понимаю и никого не виню. Просто терять даже такое… такую иллюзию всё равно больно. Просто привыкаешь ждать чего-то, как короткого и редкого праздника. Потому что в жизни должны быть праздники. Хоть какие-нибудь и хоть иногда. Когда их не остаётся… это печально.
Чонин всё-таки высвободил руки, снова поднялся и ушёл. На сей раз остановить его Хань не смог. Впрочем, теперь это уже было неважно. Чонин выговорился. Хоть как-то. Остальное Хань оставил времени и влюблённости Чонина в танец ― они лечили лучше, чем кто-либо ещё.
– * ―
Кода
– * ―
Выпал снег. И время, в самом деле, оказалось лучшим лекарем. Хань продолжал приходить в школу и писать время от времени новые статьи. И он приходил почти каждое воскресенье на балет. Сочетание оперы и балета ему особенно сильно нравилось. Ким Суро даже подарила ему старинный театральный бинокль из белой кости, привезённый из Италии.
Редактор расщедрился и выделил Ханю колонку с обзорами различных постановок. Хань писал как о достоинствах, так и о недостатках. Не то чтобы он заделался критиком в театральной сфере, но непременно общался с профессионалами по поводу каждого солидного мероприятия и излагал их точки зрения в статьях и обзорах.
Руководство не возражало против нововведения, поскольку колонка Ханя неизменно вызывала интерес. Вскоре там даже появился маленький раздел для ответов на вопросы читателей.
С Минсоком Хань виделся несколько раз и честно пытался наладить отношения, но ничего толкового из затеи не вышло. В итоге они пока поставили если не точку, то запятую и взяли тайм-аут. И Минсок не подозревал о существовании Чонина, потому что Хань не счёл нужным говорить об этом. Всё равно в приостановлении их отношений Чонин не был виноват.
Трудно в чём-либо обвинить человека, если сам до конца не понимаешь, что он для тебя значит. Хань не понимал. И не мог остановиться. Если он довольно долго не видел Чонина, места себе не находил. Таким образом, всё-таки появилась шутка о необходимой «дозе Чонина». Хань мог выдержать без Чонина примерно неделю, затем ему требовалось увидеть Чонина и перекинуться с ним хотя бы одной пустой фразой ― «привет» тоже подошло бы. Этого хватало снова на неделю. Иногда Хань видел его чаще и разговаривал куда дольше и больше. Иногда получалось именно вот так ― мельком и «привет».
Чонин всё так же сильно был влюблён в танец и тренировался ещё больше, чем в прежние времена. Словно разлука с Чанёлем заставила его испытывать голод. А потом он пропадал почти неделю в клинике с осложнением ― травма спины напомнила о себе, что неудивительно при таких нагрузках. Хань хотел его навестить, но Чонин запретил. Суро после рассказала Ханю, как сильно Чонин ненавидел показываться хоть кому-то на глаза, будучи не в форме.
После пребывания в клинике Чонин тренировался ещё больше. Хань порой приходил и тихо подглядывал. Видел, как у Чонина не получались какие-нибудь сложные движения, но тот не бесился, а упрямо пытался снова и опять. И побеждал в итоге.
Балет «Юноша и Смерть» всё же поставили, и господин Ли выступил перед прессой с заявлением. Хань дожидался Чонина ― теперь уже ведущего танцовщика ― в гримёрке, затем смотрел, как тот смывал с лица сценический макияж.
– У тебя забавное отношение к возрасту. ― Хань салфеткой, пропитанной маслом, провёл по скуле и щеке, оценил результат и довольно кивнул, проигнорировав немного удивлённый взгляд Чонина.
– В каком смысле?
– Обычно ты всегда вежлив, но те твои близкие знакомые, которые старше тебя, никогда не слышат от тебя «хён», например. Меня ты точно никогда так не называл. Странно для корейца.
– Наверное, я слишком долго пробыл в Европе, ― легкомысленно отозвался Чонин. ― Хотя я и до этого не придавал возрасту особого значения. Любой человек либо заслуживает уважения, либо не заслуживает, но я не вижу пользы в формальностях, которые утяжеляют речь и не несут особого смысла. Сейчас ведь по большому счёту такие формальности бессмысленны. Многие люди используют их, но в мыслях у них нет ничего, кроме раздражения. Таким образом…
– Это лицемерие? ― развеселился Хань и с трудом подавил желание запустить пальцы в тёмные волосы Чонина, чтобы растрепать их. ― То есть, ты можешь назвать меня «хён», но подумаешь при этом «вот ведь скотина»?
– Нет, так я не подумаю, но видеть в тебе «старшего брата» я как-то не могу. Отношение не то. Просто трудно объяснить нюансы. И я до сих пор привыкнуть не могу к твоему возрасту, потому что выглядишь ты гораздо моложе. Даже на моего ровесника не тянешь. Надеюсь, ты не обиделся.
– Всё в порядке, ― немного натянуто улыбнулся Хань. ― Я ведь действительно не твой брат.
Но он обиделся. Сам не знал, почему и на что, но обиделся. Он отчаянно хотел быть для Чонина особенным, только не получалось. Ожидания не соответствовали реальности, и Хань не чувствовал особенного отношения к себе. Чонин дорожил им точно так же, как дорожил Суро, например. И Чонин одинаково бросился бы на помощь как Суро, так и Ханю, если б они позвонили и сказали, что оказались в беде. Глупо делать из этого причину для обиды, но за неимением иных вариантов…
Когда они выбрались из гримёрки и присоединились к остальным артистам, чтобы тихо и скромно отметить очередное успешное выступление, к ним подошла Суро и протянула Ханю красочную книгу с глянцевыми страницами. Там были снимки: цветные и чёрно-белые, текст на китайском, пометка, что тираж ограничен. Книга относилась к разряду редких и коллекционных. Даже думать не хотелось, в какую сумму она обошлась Суро.
– Это об итальянском балете. Мне захотелось сделать тебе подарок. За твои прекрасные статьи. Особенно ― за первую. По-моему, никто не писал о балете и Чонине так, как написал ты. И никто так не смотрел на всё это. Это была чудесная статья. Я даже расплакалась, когда прочла её. Надеюсь, ты напишешь ещё немало интересных и трогательных статей.
– Ты не говорил, что статьи уже напечатали, ― нахмурившись, заметил Чонин.
– Ты бы читал журналы просто, они же каждую субботу выходят, ― упрекнула Чонина Суро, пока Хань пялился на книгу и пытался обрести дар речи, дееспособность и запустить мозги в рабочем режиме.
– Я знаю, но Хань не говорил, что пишет о балете для каждого выпуска, а у меня просто слишком мало времени, чтобы следить за прессой.
– Я принесу тебе журналы с его статьями. Напомни мне только, хорошо? Но статьи чудесные, можешь поверить мне на слово. Хань очень талантливый. ― Суро порывисто обняла всё ещё недееспособного Ханя, неловко державшего в руках подарок, похлопала Чонина по плечу и упорхнула к стайке балерин.
– Всё равно, мог бы и сказать, ― проворчал Чонин, покосившись на Ханя.
– Ну знаешь… мне бы не хотелось, чтобы это выглядело навязчивым. Вроде как я подсовываю тебе свою писанину на заценить…
– По-моему, я никогда не считал тебя навязчивым.
– Ты мог считать так про себя. Молча.
– Гм… помнится, я ещё при нашем знакомстве честно сказал тебе, что я довольно прямолинеен. Если бы считал тебя навязчивым, сказал бы в лоб.
– Чудесно. Напишу новую статью, непременно подсуну тебе и заставлю прочесть, ― сердито пообещал всё ещё обиженный, но слегка оклемавшийся Хань. Чонин ответил ему чуть грустной улыбкой, после чего его потребовали к себе другие гости.
Хань немного потоптался у столиков в одиночестве, повздыхал, собрался и тихо ушёл домой. Чонином и невидимой чониновской стеной он уже был сыт по горло и планировал провести неделю в благородном одиночестве. Как раз сочельник на носу, а Хань никогда не ел на Рождество индейку. Повод купить, найти в сети рецепт и поставить эксперимент, дабы оправдать стереотип об умении китайцев готовить всё, что шевелится. А всё, что не шевелится, тыкать палочкой и тоже готовить.
