Текст книги "Память пепельного леса (СИ)"
Автор книги: Харт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
А потом он увидел ее.
Андрет, натянув грубые рукавицы, ловко складывала в плетеную корзину травы. Как заметил Айканаро – обычную крапиву, и корзина уже наполнилась вполовину.
Он невольно почувствовал обжигающий стыд. Ведь знал же, что в домашних погребах родичей Андрет почти не оставалось хорошей еды. До сезонов охоты было далеко –люди Беора позволяли молодняку набраться сил. До урожая оставалось целое лето и несколько голодных месяцев.
Люди не владели тем же искусством, что и эльдар – их мука хранилась меньше, а яблоки, картофель, капуста и морковь быстро промораживались и морщились, и не спасали даже рассыпанные в полях горсти земли, благословенной сеятелями из дома Финарфина.
Но родичи Андрет оставались горды и даже делились с ними угощением, когда привечали у себя, а помощь принимали лишь в час большой нужды. Без того – держались сами, принимая только советы и знания, как услышать землю и понять, чего ей недостает для больших урожаев и спелых плодов.
Андрет что-то напевала себе под нос, но этой песни Айканаро раньше не слышал.
Он на мгновение засмотрелся на нее, гибкую и прекрасную, залитую теплым светом, словно ореолом. Залюбовался темно-русыми волосами, отливающими на солнце медовым золотом.
– Здравствуй, – он поздоровался тихо, чтобы не слишком беспокоить ее.
Андрет вздрогнула, как будто покинув мир своих грез, сплетенный песней, и широко улыбнулась, увидев его.
– Привет, – она поднялась и отряхнула от травинок и листочков колени длинного нежно-синего платья, вышитого незабудками по вороту. И засмеялась. – Я совсем тебя не услышала!
Он глядел на ее улыбку и проворные движения, словно очарованный колдовством. Она отличалась от дев его народа – за десятилетия жизни многие нисси привыкали двигаться с плавно отточенной грацией: каждый шаг и простой жест давно превратились в тонкое искусство, которого не замечали даже они сами.
Но в движениях Андрет Айканаро замечал нечто, свойственное всем людям – она двигалась тяжелее, смелее и отрывистее, словно подросток его народа, что никогда не вырастет – но при этом не казалась таковым.
От нее пахло сухой травой и тепло-молочным ароматом чистой кожи.
– Пройдешься со мной к ручью? – Андрет улыбнулась ему, и в солнечном свете на ее щеке стали заметны едва проступающие крапинки веснушек. Скорее их тень, призванная весной, нежели настоящая россыпь.
– А как же, – Айканаро улыбнулся ей в ответ, чувствуя в груди прежнее щемящее чувство.
То и дело в ее присутствии он почему-то чувствовал беспокойную неловкость. Вот и сейчас он шел рядом с ней, ступая через прозрачную березовую рощу – к поляне с ручьем, где он оставил Ломара щипать первую траву после долгой зимы.
Андрет тоже молчала, глядя в сторону. Он не протягивал ей руки, а она не снимала рукавиц.
Им редко удавалось поговорить наедине, и если в присутствии Ангарато неловкость сменялась дружеским смехом и разговорами об их домах, то ощущение, которое затягивало в себя Айканаро, было глубже и нежнее. Оно разливалось в прохладном воздухе, и казалось кощунством тратить короткое текучее время на те разговоры, что призваны только заполнить пространство пустым шумом голосов.
– Я все время думаю… – Андрет запнулась, и Айканаро показалось, что ее щеки вспыхнули румянцем. – Прости меня, я не должна спрашивать об этом.
– О чем, Андрет? – он почувствовал едкий укол вины за то, что заставил ее испытать стыд за вопрос, которого Андрет даже не задавала.
Теперь он начинал понимать всех поэтов, которые говорили о трепещущем от близости другой души сердце. Такое же неудобство – и вместе с тем предчувствие чего-то важного и удивительного – теснилось внутри, будто догадка, которая была слишком смела, чтобы стать правдой, а потому не могла обрести даже завершенного обличья в виде мысли.
Он поймал ее свободную руку и сжал сквозь грубую рукавицу, как будто этот простой жест мог сказать больше любого слова. Андрет сжала его ладонь, и в ее выдохе Айканаро услышал ошеломление.
– Спрашивай, о чем хотела, – он говорил тихо и мягко. – Даю тебе слово, что отвечу честно, и не дам повода стыдиться вопроса.
Вблизи послышался бурлящий звон ручья, и меж березами проступила яркая равнина весеннего луга.
Андрет покачала головой и улыбнулась странно печально. В глаза ему она не посмотрела.
– Я все время думаю о том, что однажды слышала, – она шла мелкими шагами, глядя в сторону, на узкую впадину ручья впереди, и ее голос звучал тихо и сбивчиво. – Будто бы каждому из вас предназначена до конца мира единственная душа, и нет той силы, что может оборвать эту связь. И будто то, что происходит между людьми, не так… прочно. И не так… чисто. И не бывает у вас, когда сердце одного отдано другой – но не той, кто любит его, – Андрет, наконец, остановилась, и освободила руку из его ладони, но в ее глазах Айканаро прочел невысказанный упрек, и голос аданет прозвучал чуть жестче, чем он ожидал. – Это правда?
Они стояли на границе ослепительного в солнце весеннего луга, покрытого юной травой, между светом и прохладной коричневой тенью рощи. В темном ломаном овраге справа шумно журчал ручей.
Айканаро не шли на ум слова, чтобы утешить ее. В голосе Андрет он слышал боль, словно ее упрек был связан вовсе не с разницей их народов, и не с обычаями эльдар, знаний о которых она не обрела, но…
«Неужели ты страдаешь и спрашиваешь себя об этом из-за меня?»
Неужели этой раняще-горькой и счастливой истиной объяснялась ее странная робость рядом с ним? И его собственное молчание, когда неосязаемое облако чувств казалось слишком сложным для грубого обличья речи?
– Все не так просто, Андрет, – слова рождались на языке с трудом, и тем сложнее казалось найти единственно правильные, которые должны прозвучать здесь и сейчас. – Даже в краю за морем, откуда мы пришли, были редкие сердца, страдающие от неразделенной любви. И слова, будто любовь людей всегда подвержена тьме – думаю я, идут от нее же.
Она опустила взгляд и руки, и Айканаро потрясло, какой печальной она стала, услышав этот ответ.
– Вот как…
Каким беспомощным он себя чувствовал! Наверняка Финдарато подобрал бы лучшие слова, объяснил бы ей все так, что это оставило бы привкус сладко-горькой надежды и светлой чистоты, но его здесь не было.
Что же он мог сделать? Чем мог излечить ее печаль – и свою?
Он осторожно потянул на себя ручку корзины, что держала Андрет, и она, удивленно моргнув, отпустила ее. Айканаро поставил корзину в траву: бережно, словно внутри были причудливые стеклянные фигурки, раковины и кораллы, а вовсе не крапива.
Она так же несмело взялась за края рукавиц, бросила их наземь, глядя на Айканаро широко распахнутыми глазами в обрамлении ресниц, сияющих от косых солнечныхлучей, и протянула ему руки.
Ее ладони были нагреты тканью и солнцем, и Айканаро успел поразиться, какие же они маленькие по сравнению сего собственными. Почему-то сейчас было очень важно держать ее руки вот так, не через ткань, а кожей к коже.
– Я не мыслитель, Андрет, – он сам удивился, насколько потерянно прозвучал его голос. – И никогда им не был. Я не принадлежу к мудрейшим нашего народа. Но я думаю, что если два сердца связывает чувство – это не может идти от тьмы.
Она покачнулась ему навстречу, словно дерево на ветру – и назад, будто одновременно ошеломленная и завороженная тем, что происходило. Весь мир сузился до них двоих, этой полосы между светом луга и тенью рощи, и несказанных слов, витающих в воздухе вместе с древесной пыльцой.
Какими ясными были серые глаза Андрет! Каким светлым казалось Айканаро лицо, окутанное дымкой золотого солнца!
Он прижал ее ладони к груди – высоко, к впадине между ключиц. И склонил голову, зажмурившись на мгновение, когда Андрет приподнялась на цыпочках и уткнулась лбом ему в лоб.
– Перед болью сердца и любовью мы не выше вас, Андрет. И не ниже. Мы равны.
– Прости меня, – ее голос звучал чуть слышно. – Я не хотела обидеть.
Ее дыхание чуть-чуть пахло медом.
Он не посмел дотронуться до губ Андрет – мягких и розовых, чуть шелушащихся по весне, но коснулся поцелуем внутренней стороны ее ладони, у ямки большого пальца, легко и нежно.
– Ты меня не обидела.
Андрет тихо охнула и обняла его, но ничего говорить и не требовалось. Он прижал ее к себе, хрупкую и теплую, впервые позволяя найти выход всей теснящейся в груди нежности.
И в этом объятии оказалось все – и обещание, и ответ, и их судьба.
Он смотрел поверх ее головы на летнее солнце – такое яркое, что било по глазам, и весь мир, казалось, тонул в этом золотом свете, где кончалось и начиналось все сущее.
– Айканаро!
Свет обладал голосами.
Они звали его, и среди безбрежного теплого потока Айканаро с удивлением различал зов братьев и… государя Финвэ?
Мгновения он парил среди солнечного света, впитывая его кожей и испытывая лишь удивление от покоя и безопасности, которые охватили всю фэа и убаюкали, будто он вернулся в детство и стал тем мальчиком, которому даже не снился Исход.
Да, он заснул в гамаке у дома праотца, и сквозь сомкнутые веки сиял Лаурелин, а над головой тянули ветви, будто обнимая друг друга, две большие яблони. Они всегда рождали самые вкусные на свете яблоки, красно-зеленые, со сладкой хрусткой мякотью, которая хороша без всяких пирогов. Рви прямо с ветвей, оботри рукавом – и ешь.
– Айканаро!
Голос звучал тревожно и взросло.
Он не…
– Айканаро!
Солнечный свет рассыпался, и темно-фиолетовой горечью начинало просачиваться истинное значение голосов. Из тускнеющих осколков детских воспоминаний, из их угасающего теплого света, похожего на прощальный воздушный поцелуй, проступал огромных размеров многоколонный зал, значение которого не требовалось объяснять.
Он был мертв, и его обступали три души – сияющие светлые тени, в которых угадывались очертания прежних тел.
Ангарато. Финдарато. Праотец Финвэ.
Все мертвы. Только нет ужасной боли, которую чувствуешь, когда между тобой и теми, кто дорог, ложится непреодолимая граница смерти. Вместо потери окутывает ошеломленная тишина, потому что любая боль разбивается о нежданную встречу и смерть теряет власть мучительного ужаса, которая довлела над ними в землях, где распространялась власть Моринготто.
Ангарато первым издал подобие радостного возгласа, такого чуждого здешним залам, и Айканаро попал в объятия обжигающего тепла чужой души.
В жизни брат обнял бы его так, что хрустнули бы ребра. Только что от земли бы не оторвал.
– Ты слышишь нас? – от ярко сияющей души Финдарато исходили волны тревоги, и даже на призрачном лице, в дымке фэа с очертаниями его фигуры, угадывалось беспокойство. – Ты здесь?
– Я… – Айканаро запнулся на мгновение, не зная, какими словами назвать те расплывчатые чувства, которые казались лишь воспоминанием о слухе и зрении, и осязании, но не их настоящей сутью, связанной с живым телом. – Я слышу.
– Я думаю, ты понял, что даже владыка Намо не так жесток, как многие привыкли думать, – голос государя Финвэ лился тихо и мягко, напоминая ему спокойно влекущую воды летнюю реку.
Бесконечные колонны Мандоса казались удивительно незыблемыми, но вместе с тем напоминали Айканаро водоросли в прозрачной морской лагуне.
– Не стыдись, – дух Ангарато, утративший первую радость встречи, показался ему израненным – Айканаро видел темные шрамы цвета металла, остывающего после плавки, обвивающие фэа его брата. – Умирать больно всем нам.
Он почувствовал себя опустошенным – слишком великим казалось потрясение после трудной дороги, что несла его от захлестывающих волн кошмаров к видениям любви и тоски, от памяти о собственных проступках – к незыблемости и красоте.
Он очень устал.
Что теперь он мог сказать им? Попросить о помощи? Но какого совета просить, если и сам не знаешь, что нужно?
– Простите меня, – Айканаро не мог опустить взгляд, как сделал бы это при жизни, но знал, что они не смогут не заметить обуревающий его стыд. За слабость и невозможность пройти самому ту дорогу, что другие преодолели без помощи.
Здесь спрятать чувства не мог никто, и они вставали перед родными душами во всей обнаженной правде, беззащитные и истинные.
Финдарато показался ему печальным и хрупко-нерушимым, как истончившийся лед или выточенный до тонкости пергамента алмаз, но в прикосновении его духа не было осуждения.
– Не кляни себя, Айканаро. Мы видели, как рыдала твоя душа, и ясность твоего разума – это все, о чем мы могли просить.
Вслед за прикосновением облегчения воспоминания вновь начали занимать свои места. И разговор с двумя из Аратар, и хаос кошмаров, похожих сейчас на историю, рассказанную кем-то другим.
Он чувствовал себя обессилевшим и молчаливым, словно тонущий, едва спасенный из воды: точно так же, дрожа и чуть дыша, лежали и пытались прийти в себя на берегу те, кто уже был готов смириться с гибелью в полынье.
Такой же измученной – и спасенной – была сейчас душа Айканаро.
– Дайте ему время, – дух Финвэ озарил свет теплой улыбки. – Не бойся течения времени, Айканаро. Тебе некуда его торопить. Ты всегда найдешь меня, если тебе потребуется поговорить.
– А я остаюсь с тобой, – Ангарато коснулся его души – все равно что крепко, по-братски, сжал руку. – Мы больше не позволим тебе потеряться.
Они вдвоем побывали в том ужасном горящем лесу, и лишь после освобождения от кошмаров Айканаро узнал, что он стал общей темницей: для него и для брата. Ангарато оставался рядом с ним, но истерзанная ужасами душа не могла принять на себя еще одну вину, и Айканаро радовался брату, насколько это позволяла смерть. Связанные, будто близнецы, они не чувствовали себя противоестественно, когда блуждали по залам, больше похожие на одну душу, чем на две.
Он узнал от Ангарато о переменчивом ходе времени в Чертогах, будто бы разобранном на тонкие нити и пылинки. Время стало здесь похожим на полет во сне, когда можно оттолкнуться от пола и взлететь выше небес – или напротив, перевернуться через голову и вновь оказаться на земле.
Здесь все и всегда казалось настоящим, без прошлого или будущего.
Он узнал, что тюрьмы создавали себе сами фэа, и все, что были изломаны или ранены, не могли ни видеть, ни чувствовать, как и он сам: лишь болеть и гневаться – и каждый потерянный блуждал среди своего ярого пламени и черного тумана.
Теперь тьма отступила. Не осталось лесных пожаров и кошмара, лишь печально капающие хрустальные слезы с бездонных стрельчатых потолков. Не ранила даже ясная горечь осознания смерти, потому что здесь, за гранью живого мира, где было продолжение – она стала… обыденна.
Их общую последнюю нить уже вплели в гобелен. И его, и Ангарато, и Инголдо.
Он рассказывал брату то, что видел. Какими путями шли его ужасы, и его слушали.
Порой они вместе блуждали по многоколонным залам, порой разделялись по необходимости, связанные золотой нитью кровных уз, забываясь в тишине, порою видели другие души, порою взывали к старым светлым воспоминаниям – сокровищам памяти.
Тишина этого уединения окутала их безвременьем, когда не осталось возможности винить себя и других, и целью пребывало только исцеление души. Поиск того, что надорвали и сломили, сращивание всего, что нуждалось в медленном восстановлении. Размышляли, пытались нащупать, чему требуется исцеление и покой – чтобы не ушло, но утихло, будто кто-то поцеловал твой застарелый гнев и глухую тоску – и затянулась рана. Они сравнивали свои шрамы и надломы, отталкивались от сложных умозаключений, направленных в глубину самих себя, и даже находили силы для смеха, что Чертоги из любой души сделают великого мудреца.
Многие из чужих душ можно разглядеть, если узнаешь собственную.
Он не винил себя за то, что брат оставался рядом. Ведь знал, что Ангарато уж точно сможет отыскать ответы – и выйдет, и вберет всей кожей солнечный жар, и улыбнется земле с ее синими реками и сладко пахнущими лесами, словно первый пробужденный на этом свете, и оставит его смертельный огонь.
Айканаро обрел странное примирение с мыслью, что его собственную рану – не исцелить, но довлеющее чувство совести превратилось из чудовищного палача в задачу, над которой он бился столько, что, как ему казалось, потратил столетия.
Как хотелось ему когда-то думать, будто все, что случилось с ним и Андрет – это лишь мимолетный сон, который обязательно забудется у юной девы-аданет. Что его любовь останется без ответа, что хотя бы один из них будет счастлив, и она изберет себе мужа, и забудется тот след, который оставила в них сама жизнь, не спросив дозволения, желают ли они встретиться на земле, или нет.
Но любовь – не трещина. От такого не исцелишься, не отмахнешься и не забудешь. Исцелить можно то, что нарушает целостность фэа. Перенести – потерю. Да только он не потерял и не ранил себя, и не знал, как можно примириться с виной и несовершенством целой жизни, не утратив себя.
Айканаро знал, что рано или поздно они с Ангарато найдут ответ на вопросы брата, который страшился оставлять его в посмертии и тяготился их разлукой, когда настанет момент возрождения, пусть в смерти никто не мог дать им даже подобия того, что дарует жизнь.
Но даже в безвременьи, даже в посмертии его ждала разлука с родными. И кто разрешит его вопросы, кроме него самого, Айканаро не знал.
– Государь Финвэ.
Он долго не решался обратиться за разговором.
Между ним, его братьями, его отцом и праотцом всегда незримо стояла душа Фэанаро – и Айканаро видел горькую иронию в том, что государь, избрав в жизни мать их отца, Индис, после Мириэль Сэриндэ, в посмертии посвятил себя тому, что считал искуплением. И тому, кто оставил на всей их родне незаживающую рану.
Айканаро не представлял, что должно произойти, чтобы душа Фэанаро почувствовала себя исцеленной, заключенной саму в себя, без удушающей ненависти и слепой ярости, которая душит горло и туманит чувства.
Кое-что он уже начал понимать. Например, что ярость – не есть суть души. Что гнев – вечный свидетель боли и опустошения, когда осталась лишь выжженная пустошь без ответов на терзающие вопросы.
Он долго не желал обращаться к Финвэ. Не из гордыни, но из страха перед собственной яростью и печалью – что застарелая полудетская ревность разорвет мужество и сдержанность, обнажив в воине всего лишь оставленного ребенка, потерянного после гибели и ищущего защиты старшего.
Более всего он боялся, что встретится не с государем Финвэ, но с тем потерянным мальчиком внутри себя, который когда-то ужаснулся выбору, стоящему перед ним, и нанес чудовищную рану собственному сердцу. Что он мог сказать ему, этому ребенку? Как он мог защитить ту уязвимую часть самого себя, что до сих пор плакала в агонии от несправедливости происходящего?
«Может, потому нас зовут Детьми Эру? Потому что мы тянемся к любви, даже если не признаем этого?»
Айканаро блуждал в нерешительности, прежде чем его фэа исторгла, будто раскрытый цветок – пыльцу, беззвучную мольбу к старшему родичу.
Ему на мгновение показалось, что та прозвучала жалко. Во всем его зове остался негласный потерянный надлом и страх, нотка зова от плачущего младенца, покинутого родителем.
Но в Чертогах не было стыда за потребность просить помощи. В конце концов, каждый из них был и младенцем, и ребенком, и юношей, и мужчиной.
– Здравствуй, – голос Финвэ или воспоминание о нем, приглушенно-мягко и низко завибрировало в пустом пространстве многоколонных залов.
Айканаро не понимал, откуда появился его дух, окутанный все той же туманно-печальной дымкой шелкового заката над водой, но в Чертогах многое появлялось незаметно, словно просочившееся между трещин времени.
Государь провел здесь слишком многие годы, и уже начинал казаться ему не еще одной душой, но кем-то из майар, что призваны утешить мертвых: не стражей, но вдумчивых слушателей Ниэнны, что больше кажутся подходящими живым, а не павшим.
Слишком много покоя и света он чувствовал в присутствии Финвэ.
А может быть, года здесь отточили мудрость праотца, и та боль, от которой он пытался выходить Фэанаро, была стократ больше любой другой.
«Пусть мне кажется сейчас, что этого не может быть».
– Здравствуй, ностар, – Айканаро поневоле почувствовал неловкость, что пришлось просить о помощи и беседе – но ему показалось, что Финвэ вновь отреагировал всего лишь печальной улыбкой, будто разлука с жизнью и радость сплелись в нем в одно.
– Не бойся нужды в совете, Айканаро, – неосязаемым движением он поманил его за собой. По старой памяти фэа имитировали разговор за прогулкой. – Ты хотел поговорить со мной. О любви, конечно.
Финвэ не спрашивал. Он утверждал, и от прозрачности своих намерений, даже не сформулированных собственной душе до конца, Айканаро вновь почувствовал прилив горького стыда.
«Неужели я кажусь ему со стороны настолько мальчишкой?»
– Да, – только и смог выговорить он. – Я…
Его утешило беспокойное и нежное внимание, которое он почувствовал со стороны государя, будто порыв теплого морского ветра, который касается лица плотно и мягко – не как женщина, но как отец или брат, осматривая разбитый лоб. И Финвэ не прерывал его.
– Я запутался в неразрешимой задаче, ностар, – облегчение прокатилось по духу волной. Самым страшным оказалось просто начать. – Я все время думаю об исцелении, суть которого – жизнь. Думаю о ранах, которые должно исцелять, и о шрамах, которые не могут быть исцелены. Я спрашиваю себя раз за разом, и тону в ответах. Разве любовь – рана? Разве не должен я ее оставить, если хочу вернуться? Я знаю о законах нашего народа, но… – он досадливо умолк.
– Но законы недостаточно справедливы для твоей совести, Айканаро, – он почувствовал в ответе Финвэ печаль. – Нет того закона, что может успокоить любящее сердце, и кому, как не мне, знать об этом. Я не жалею о сделанном когда-то выборе, но и мне пришлось платить.
– О чем ты? – тревога встрепенулась в нем, словно птица, и из неведения дохнуло холодом невысказанных вопросов.
– Ты не знаешь этого, Айканаро. Я остаюсь в Чертогах до конца, дорогой. Не это мне следует говорить павшим моего народа, но ты – моя кровь.
– Как? Разве ты не заслужил…
Его потрясли печаль и радость, которые читались в душе Финвэ. Вопросы и ошеломление теснились один за другим.
Разве это не было жестоко? Разве это – не кара? Разве…
– Это было правильно. И не страшись. Ценою вечного пребывания здесь я позволил Мириэль вернуться к делу ее рук. Она прядет в доме Вайрэ, вновь живая, пусть я изредка вижу лишь ее полотна. Она не останется среди бестелесных душ, – голос Финвэ лился мягким журчащим потоком, и казалось кощунством прерывать его даже возгласом. – И в этом для меня есть надежда. Нет тех мужчин, что возвращаются к жизни при двух живых женах – но я думаю, что здесь есть тот, кто больше всех нуждается в любви.
Еще одна жестокость, которой сопротивлялось все существо.
Но разве могло быть иначе?
Где-то внутри него, словно росток сквозь землю, упрямо пробивалась нечеткая мысль, призрак решения, которое Айканаро никак не мог поймать.
– Что же мне тогда делать?
Финвэ покачал головой.
– Я не вправе давать тебе совет, Айканаро. И ты не вправе слушать меня, полагаясь на то, будто я знаю все ответы, скрытые в твоей жизни. Я всего лишь твой предок, и не мне тягаться с неумолимым Намо Мандосом. Одна твоя душа знает, как правильно поступить, Айканаро, и если она указывает тебе путь – прислушайся к ней.
Он бы сказал – у него стало горько во рту от этой правды, но у мертвых нет рта и нет горечи на языке от неотвратимости выбора.
Может, глубоко внутри он уже давно знал, как следовало поступить. И может быть, слова праотца лишь подкрепили жуткую мысль.
«Неужели можно просто не возвращаться?»
Но сколько в нем было безнадежного ужаса перед пропастью вечности, которая ждала впереди!
Он не чувствовал себя вправе обременять Финвэ размышлениями еще сильнее, пусть у них в запасе была целая вечность. Дальнейшее выпытывание ответов уже напоминало самому Айканаро назойливое нытье ребенка, который непременно желал получить ответы на слишком сложные вопросы. Готовое решение, которое примет за тебя другой, но не ты сам.
Дальше, за пологом того молчания, которое ожидало его, начинался другой путь, которым идет любое сердце в жизни и посмертии.
– Спасибо, ностар, – будь у него живой голос, он прозвучал бы тихо. Но здесь его душу озарило, будто последним лучом закатного солнца, теплым просверком благодарности – такой же тихой и глубокой, как проникающий в вечернее озеро светлый луч.
– Это всего лишь размышления, Айканаро. И те мгновения, что я встретил тебя, были радостью. Я не жалею ни о ком из вас.
Он почувствовал, как это тепло, что его коснулось, смыло застарелую детскую ревность, как морская волна смывает прилипший к ногам песок.
И почему-то хотелось плакать от облегчения.
Он покинул Финвэ, влекомый странной болезненной легкостью – будто бы кто-то очистил давно воспалившийся нарыв, и теперь душа одновременно опустела и привыкала к своему новому состоянию, успокоенная и одновременно терзаемая предчувствием нового пути.
Айканаро не помнил, надолго ли замер, окутанный этим чувством, когда его обволокло потоком теплого света, просочившегося не то из трещин времени, не то из более глубокого и искреннего осознания, которое носит каждый в сердце лабиринта собственной души.
Истинное – и святое сокровище.
Его фэа набирала яркий медовый свет.
Он видел иной мир – налитый, как спелая ягода, пульсацией силы, которая делала полным жизни и захватывающим даже плетение тени от сосновых ветвей на земле. В нем не было той сияющей гармонии, которую он знал по Аману – но в нем была жизнь, будто мир отяжелел, схваченный материей, стал теплым и восхитительно шершавым, как теплый камень, согретый солнцем – или липкая от смолы еловая кора.
Айканаро чувствовал себя в нем.
Река извивалась шумно журчащей стальной лентой по изгибу луга, где в низине показывал темные стрелки рогоз и колыхались смешные белые мячики пушицы.
Андрет летела по склону холма, сидя на незаседланной гнедой лошади –ее босые ноги испачкались в земле, волосы – спутались, юбка ярко-синего платья задралась почти до колен. Лошадь фыркала, ныряя шеей в галопе, мощная грудь золотилась седой медью в косых солнечных лучах. Она неслась с дальнего края луга ему навстречу, и Андрет верхом хохотала от счастья, как будто пыталась напиться смехом, словно полной чашей сладкой родниковой воды.
И она, облаченная этой дикой красотой – была прекрасна как никогда. Не застывшее видение, призванное убаюкать и уверовать в вечную стабильность жизни, но что-то большее и прекрасное, вечно подвижное и живое.
Айканаро понял, что держит в руках букет. Разлапистый и неловкий, и оттого тем красивее –клевер и малина, земляника и колоски, яркие пятна васильков и свечки солодки…
Больше съедобного нашел, чем красивого.
А еще что-то изменилось в нем самом. Будто что-то недостающее связало воедино его любовь и надежды, и цена, которую пришлось заплатить за выбор – была, но не страшна. Будто тонкое и мучительное совершенство души, к которому стремился каждый из эльдар, даже не осознавая этого, даровало им любовь и прощение, отпустило на свободу, оставив ужасную и одновременно прекрасную легкость свободного полета.
Андрет перевела лошадь в шаг и, улыбаясь, подъехала к нему.
– Я собрал тебе букет… если это можно так назвать.
Айканаро было собирался протянуть Андрет цветы, но лошадь ловко потянулась, дернула мягкими губами, испачканными вязкой слюной – и одним укусом съела все плоды его стараний, испачкав ладонь пеной.
– Эй! – он поневоле потянул на себя то, что осталось от букета, и стебли с хрустом разорвались, оставшись в зубах кобылы.
Айканаро тяжело вздохнул. На морде лошади не виднелось и тени угрызения совести.
Андрет расхохоталась, болтая босыми ногами.
– Она любит цветы, ты же знаешь!
– Кажется, ты останешься без подарка, – он покачал головой, улыбаясь, обтер ладонь о плечо лошади, и Андрет легко спрыгнула в объятия. Да так и осталась на руках, улыбаясь и обвивая Айканаро за шею.
Он подождал, пока Андрет похлопает лошадь по шее.
– Погуляй, девочка. Ну!
Здесь все было не так. Несовершенно. Земля холодила босые ноги, но как чудесно было ощутить контраст между холодной и влажной, ближе к ручью, – и той, где ее уже прогрело утреннее солнце!
Айканаро помнил, что дома – в их общем доме – ждала круговерть мелких забот. Починить гостевую кровать, которую ухитрились сломать скачущие дети, наконец-то закончить шкаф в домашней мастерской, перековать надоевшую изгородь, и…
Он перестал думать о домашних делах, когда Андрет поцеловала его. От ее дыхания пахло дикими яблоками и медом, которые она ела, а от кожи и волос – горьковатой сладостью трав.
Крапива и дуб. И лаванда.
Они стояли посреди огромного луга на прохладе летнего рассвета, и никто во всем мире вокруг больше не думал о войне.
Андрет провела большими пальцами по его щекам. Ее кожа чуть загрубела после скачки, стертая о повод недоуздка.
– Я вещи так и не собрала, – она улыбалась. – Днем раньше было нужно. Так хочу увидеть море, а будто и не стремлюсь, – Андрет вздохнула со странным мечтательным облегчением, будто оставленный дома перед прогулкой беспорядок ее не заботил.
Айканаро ткнулся лбом в ее лоб. Ресницы соприкоснулись.
– Ну, поедем парой часов позже.
Андрет шутливо толкнула его кулаком в плечо.
– У нас никогда не получается просто «парой часов позже», не обманывай себя. Эарвен натравит на нас чаек.
Он тихо хмыкнул, представив себе маму, обладающую такой ужасной способностью.
– Ты слишком ее боишься.
– Ну уж нет!
– Не страшно. Мы всегда опаздываем.
Андрет шевельнулась в его руках, движением тела прося опустить на землю, и Айканаро послушался. Она обвила его шею, прижимаясь всем телом, и шепнула на ухо – чуть слышно.
– Значит, опоздаем еще раз.
Мир вокруг них был радостен и полон жизни: бурной, как разлапистый летний венок с душистыми ночными цветами.
И все было правильно.
– Андрет!..
Видение угасло, но осталось ощущение счастья, которым он захлебывался в этом сне – не умильной радости, но чего-то полнокровного и всеобъемлющего, словно сама способность испытывать радость стала самой естественной для каждого живущего.
Из каких глубин его души взялось это? Оно не было воспоминанием, в этом Айканаро мог поклясться собственной душой. Он должен был бы ухватиться за него в последнем отчаянном рывке, попытаться удержать, и рухнуть во тьму, когда счастье исчезло.
Но пришедшие чувства оказались совсем иными. Подобные зарождению жизни из пустоты, дыханию мира, что еще не случился – они превратились в благословение.
Будто что-то большее осенило его прикосновением, осветив самые темные уголки души, выкристаллизовав, вырвав из них наконец-то цельную картину, которая оказалась ужасающе проста.
