Текст книги "Память пепельного леса (СИ)"
Автор книги: Харт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
========== Часть 1 ==========
И там, куда вы уйдете, вы, быть может, обретете свет. Жди нас там, моего брата – и меня.
“Атрабет Финрод ах Андрет”
Смерть была страшна.
Дортонион превратился в огненный кошмар: чащи полнились гулом пламени и сухим треском обуглившихся веток. Слух Айканаро улавливал тонкое сипение смолы, вскипающей на древесных стволах.
Он бежал по тлеющей земле – дым вокруг перетекал едкими сизыми струями, обволакивая и пропитывая одежду. Пот заливал спину под доспехами и одеждой, лицо пылало от наступающего жара, металл нагрудника накалялся, и весь мир увяз в подвижном мельтешении черного и оранжевого, потому что лес горел.
Волосы намокли от пота, отяжелели от едкого дыма, прилипли ко лбу и скулам.
Айканаро уже потерял коня: тот сбросил его, когда рядом рухнула охваченная пламенем сосновая ветка. Она взметнула сноп искр, огонь перекинулся на огромный сухой ствол, преградивший поворот с тропы в чащу. Конь, издав почти человеческий хриплый вопль, унесся в бездну огненного кошмара, и нолдо уже не знал, смерть или спасение встретил его скакун.
Айканаро надеялся, что Ломар убежал подальше, спасаясь от ужаса, полного углей, искр и хлопьев черного пепла.
Его самого спасение не заботило. Не сейчас. Он несся на душераздирающие крики брата, раздававшиеся из глубины леса – бежал в пекло, не задумываясь о том, что каждый крик Ангарато мог стать последним.
Если брат кричит – значит, живой.
Их разделило сражение… когда? Час назад? Два?
Он не знал.
Жуткий вопль Ангарато стоял в ушах, повторялся раз за разом будто бы в ритме сердцебиения или эхом: тупая пила, которая располовинивала слух и сознание.
С меча в руке капала густая черная кровь: орочья. Айканаро не прятал его в ножны: зачем, если надобность в оружии могла прийти в любую секунду?
Он не чувствовал своего запястья – рука казалась чужой, а все тело – легким, как будто превращенным в одно-единственное стремление духа. Беги! Ищи! Слушай! Пока не поздно!
Крик. И еще один.
«Почему он кричит? Почему не умирает, почему мучается, как под пыткой, здесь, в лесу, почему не может освободиться, чтобы перестать кричать? Кто сделал это с ним?!»
– Ангарато!
Крик. Без узнавания. Пульсирующий ритм – громче и тише.
Вдох-выдох. Шаг-шаг. Айканаро на ходу перепрыгнул через маленький горящий куст, ощутив на мгновение, как жар лизнул ступни сквозь сапоги.
«Беги. Или не успеешь».
Жарко.
Он бежал, чувствуя, как в висках пульсирует от рева пламени и костяного хруста веток под ногами. Видел, как из пожара появились черные силуэты – наверняка спасающиеся орки, которые бросили Ангарато, и…
Он рубанул мечом одну из теней, но сталь прошла сквозь нее, не встретив препятствия. Песок и пепел – все, что осыпалось под клинком.
Айканаро на мгновение замер, растерянный и оглушенный.
Тени двигались вокруг него, шли в противоположном направлении, словно он превратился в камень среди бурного течения реки. Они плыли вдоль черной ленты тропы, усыпанной раскаленными углями, словно даже самые страшные духи сбегали из чащи, когда запылал огонь Ангбанда.
А Ангарато кричал и кричал, и этот страшный вопль в огненной глубине леса повторялся раз за разом, и никак не мог закончиться.
– Ангарато! – Айканаро вновь понадеялся, что голос сможет пробиться сквозь гул пламени и дым, от которого щипало горло и слезились глаза, но зов как будто поглотил пузырь воздуха вокруг. Он мог лишь слушать, как кричит брат, которого пожирает пламя. И искать его, блуждая до тех пор, пока сам не сгорит или не задохнется в дыму.
Но он не мог его бросить.
Эта мысль в разуме Айканаро – оставить Ангарато – даже не могла возникнуть.
Он знал, что брат жив. Не может не быть! Если бы Ангарато уже ступил на дорогу без возврата в Чертоги, не могло остаться скрытым страшное знамение о гибели части души – брата, крови от крови!
Айканаро почему-то представлял себе это пугающе четко. Неотвратимое ощущение разделенности, будто от него оторвали столь естественную часть его сущности, что он ее и не замечал, пока та не исчезла – но от ее утраты он истекал бы горем, как кровью, лишившись руки или ноги.
Он позвал Ангарато еще раз, и еще раз, и еще – звал до хрипоты и слез, потерявшись в дыму и пожаре, который как будто не распространялся, а замер без движения, сотни раз пожирая одни и те же деревья.
Черные тени бесшумно скользили мимо Айканаро.
Его душили дым и отчаяние, а крики умирающего Ангарато вставали стеной, оглушая и не заканчиваясь. Он хотел зажать руками уши и идти, идти вперед по черной тропе, пока не найдет брата, пока не погибнет, пока не…
– Айканаро.
Ярое пламя. Его смерть, он сам – все смешалось в этом пророческом имени, и огонь вокруг ревел, почти заглушив этот тихий зов. Шепот, которым кто-то позвал его – настоящий ли, потому что откуда расслышать его в гулком треске пожара?
Крик стих.
Он шел бездумно и упрямо, чувствуя, как начинают тлеть волосы.
«Он все еще жив. Жив. Я бы почувствовал. Я бы узнал».
Пламя чернело, и вокруг него смыкалась тьма. Айканаро вдыхал мертвый воздух все глубже, понимая, что назад уже не выберется. Не сможет дышать.
Но в этой черноте, словно молоко в торфяной воде, разлилось понимание, что он всегда мог найти брата, если бы хотел еще сильнее.
«Разве не желание достигнуть цели определяет силу на пути?»
Мерзкий шепот. Предательски чужой, которого Айканаро раньше не слышал, и сейчас не смог определить его источник.
Ангарато всегда оставался за его спиной? Всегда позади, ближе, чем на шаг – там, куда он не хотел смотреть, оказавшись здесь?
Там, где горел орешник, там, где превратилась в пепел рябина.
О, он знал, что огонь сделал с его телом, но не мог заглянуть в собственную душу, хотя где-то в памяти осталась эта уродливая рана. Это воспоминание (но воспоминание ли на самом деле?), как выглядел Ангарато, когда умирал.
Саму мысль Айканаро не хотел бы хранить никогда, но не мог вырвать ни из глаз, ни из сердца, ни из…
Знал, что огонь сделал с ним, еще живым…
– Айканаро!
Не шепот, не отчаянный зов. Голос требовательный и железно строгий, словно у отца, который хотел приструнить их, когда шалости выходили за пределы разумного.
Что-то выдернуло его из памяти, как будто из сна, в темноту. Кто-то не позволил ему пробраться еще дальше в воспоминание – или его уродливое подобие, не совпадавшее с правдой, измучив и наказав себя всеми подробностями предсмертного ужаса.
– Это не наша смерть.
Словно чьи-то руки рывком спасли тонущего ребенка от смертельного течения среди черной реки разлук и воспоминаний.
– Все прошло. Все кончилось.
Айканаро мгновенно устремился к темному забытью, услышав в темноте голос Ангарато.
И успокоился. Пожар угас, сменившись звенящей тишиной.
Фэа братьев спали в Мандосе, держась за руки – те же младенцы в утробе матери, и духу с затуманенными чувствами могло показаться со стороны, что это дремлет, набираясь сил, одна – огромная, пылающая золотым искристым жаром – душа.
Золотоволосым мальчикам снилась их огненная смерть.
Со временем Ангарато привык к движению душ в Залах Мандоса. Они дрейфовали среди блеска черных колонн, будто огромные мерцающие медузы в темной глубине. Приходили и уходили одна за другой, струились, будто светлый ветер, обретший материю. В фэа погибших он порой угадывал очертания роа, которое носил дух при жизни.
Его не замечал никто, даже брат, чья фэа впала в беспамятство. Многих в годы после Дагор Браголлах обуяли горечь и горе, и это чувство, приносимое погибшими, преображало пустые тихие залы, укутанные в слюдяное сверкание искусной резьбы колонн.
Те, кто все еще находил силы быть в Белерианде счастливыми, не появлялись здесь. Смерть приносила печаль и траур разлук, несбывшиеся ожидания и неоконченные дела. Разорванную цепь времени, которой никогда не стать целой.
Ангарато держался возле брата, и это стало единственным, что укрепило их, когда смерть бросила их, словно о скалы в шторм, и разбила тела. Их души превратились в бесплодную пустошь отчаяния и потери, сжатую железным кольцом. Он выбрался из своего горящего леса. Айканаро этот путь давался тяжелее, и Ангарато сворачивался вокруг души брата, словно теплая тень, когда родная фэа начинала пожирать сама себя от боли и гнева.
Он видел, как кровоточат трещины ран и наливаются темнотой жженные выбоины изломов души.
И думал, что темницей брата стал не только Дортонион.
Айканаро был поврежден. Как будто перестал быть чем-то целым, и оставленное им в жизни горе оказалось куда больше него.
Изменчивые темные тени скользили рука об руку с ним, лодыжки застревали в обуглившихся костях, что норовили вцепиться в сапоги, как огромные колючки.
Он умер? Он был жив? Это Мандос? Это владения Моринготто, которые начинались в огне, забиравшем не только тела, но и души, а заканчивались…
Кто знает, где они заканчивались.
В любом случае, Айканаро не чувствовал, что отдыхал, и уж точно в него не изливался поток успокаивающей целительной силы для фэа.
Он чувствовал себя путешественником, но владел путем не больше гонимой по ветру пушинки одуванчика. Обгоревшие кости на дороге исчезли, рассыпавшись в прах, и теперь подвешенная в воздухе тропа пролегала в текучем, как дым на осеннем пепелище, тумане. Дымку пронзал шепот тысяч голосов – будто где-то рядом, в такой же пустоте, двигалось бессчетное количество путников, которые ускользали от взгляда.
Эта парящая дорога, усыпанная въевшимся в нее пеплом, оказалась безжалостна к нему: будто кто-то схватил Айканаро за пояс и тянул, заставляя шагать быстрее, чем это осознавал разум.
«Шагать? Разве есть у меня теперь ноги для этого?»
Он успел удивиться этой нелепой мысли.
Наверняка он был мертв, пусть испытал от этого неясное облегчение: это придавало происходящим ужасам направление, цель и смысл. Объяснение, которого он пока не отыскал – и причину.
Да, он был мертв. Даже если сейчас казалось, что целы ноги и руки, и тело, облаченное в доспехи, которые он носил в час гибели.
Айканаро посмотрел на собственные руки. Между колец кольчуги застряла грязь и… травинки. И кровь – черная и липкая на мягком сверкании серебряного металла.
«Орки. Я убивал их. Я сражался».
Похоже, его смерть все же была страшнее, чем осталось в памяти (да и осталось ли?). Он бился против черных легионов Моринготто за тех, кого любил – и за то, во что верил.
Но слишком нелегкой и запутанной выглядела дарованная ему тропа, и груз чего-то пожирал ее, словно морготова тварь, следующая за ним по пятам и грызущая прошлое, пока на его месте не останется вязкая черная слизь.
Айканаро обернулся.
Тропа исчезала в неподвижной тьме.
Он… помнил. Тангородрим, выбросивший пламя на землю. Помнил огонь, который смел с лица земли Ард-Гален.
И помнил Дортонион. Даже то, чего не хотел.
«Но помню ли по-настоящему?»
Смерть… он боролся с воспоминанием о гибели брата, но дорога уже вывела его из горящего леса, и, похоже, он покинул его. Путешествие продолжалось.
А Ангарато…
«Он здесь. Он звал тебя».
Правда была неумолима, но мысль о смерти Ангарато оказалась не так страшна, какой казалась там, в мире живых. Душа Ангарато все еще сопровождала его – и защищала.
«Я иду к нему? И разве тому радуюсь? Он должен был жить, но он погиб!»
Но как Айканаро ни силился вслушаться в собственную душу, скорбь не стала острой и едкой, как зазубренное лезвие отравленного ножа. Его печаль по брату словно присыпало вездесущим пеплом. То стало спокойное и тихое чувство, будто он смирился с неизбежным, миновав душераздирающую печаль безвозвратной потери.
Может, в том и состояла помощь Чертогов.
«Но разве я могу думать о нем – так? Разве это – правильно?»
И словно в ответ на эту мысль, на дороге появилась тонкая пелена изморози и снега. Будто намело в случайно распахнутую дверь во время стужи.
Дым вокруг уплотнился, расступаясь, как стены пещеры – и сменился ледяным туманом, колким и влажным, что осел бы на волосах крупицами инея.
Айканаро глубоко вдохнул этот туман, не отдавая себе отчета в том, что это может быть фантазия умирающего разума – и мгла начала рассеиваться, открывая ему полукруг заснеженных горных вершин, похожих на обсидиановые иглы. И темное ночное небо, усыпанное плачущими звездами.
Море печально плескалось о снежный берег, полный искривленных безлистных деревьев. Их призраки, серые и колючие от инея, росли по неестественным плоским ступеням, уводящим к горам – словно мертвые кристаллы, пожравшие души живых олвар.
Снег мерцал в лучах звезд.
«Нет. Только не это».
Айканаро содрогнулся.
Морской берег усеивало то, что он поначалу принял за холмики снега или камни – но то были трупы павших с неба птиц. Чайки и лебеди, вытянув шеи, безвольно лежали в полосе прибоя, облизывающего черный песок. Перламутрово поблескивали кровоточащие раковины – распахнутые, словно сломанные челюсти, полные жемчужин.
Море неестественно бесшумно слизывало их с берега, принимая в свои объятия. И птиц, и жемчужные слезы.
Оглянувшись в другую сторону, Айканаро увидел, что его ждали. Отец и братья, мать и сестра – все они, облаченные в латы, – даже мама! – стояли вдоль черной ленты дороги у побережья, словно стражи, не произнося ни слова, и смотрели на него, не изменившись в лице – холодным и цепким, словно бы осуждающим взглядом.
Тропа вела вплотную к ним, огибала изъеденные морем валуны и спускалась в заснеженную долину к озеру, различимому среди льдов лишь по синему блеску, иссеченному глубоко промороженным льдом.
– Мама? Отец? Что вы здесь делаете?
Они не ответили ему.
– Отец?
Он остановился напротив Арафинвэ, пытаясь заглянуть в серые глаза – но те были холодны и смотрели мимо, словно не признавая, что пришел его сын. Золотые волосы слегка колыхались от слабого ветра.
– Мама?
Эарвен стояла, напряженно выпрямленная и словно закаменевшая. Она сменила платье на украшенный раковинами серебряный нагрудник, а летящий шелк юбок – на тяжелую вышитую ткань.
Мама сжимала копье.
Острие алело от крови, и Айканаро содрогнулся.
Мать все же посмотрела на него, но ее взгляд, полный презрения, заставил встать горьким комом в горле мерзлое непонимание – за что, почему, чем он заслужил их молчание и гнев? Где ошибся?!
Тонкие губы Эарвен дрогнули от отвращения, и он поспешно отвернулся, сделал шаг вперед по тропе, будто хоть кто-то здесь мог дать ему объяснения. Финдарато – он мудрее, он сдержаннее, он…
Финдарато застыл перед ним, будто павший служитель Намо, призванный судить, но не миловать и не слушать. Арфа на знамени брата сменилась мечом, и поблекли все цвета его герба, став серебряными и черными, и прекрасный цветочно-змеиный венец Нарготронда был расколот – страшный разлом пролегал точно по лбу Финдарато, будто молния, разбившая надвое дерево.
Его руки, изодранные чьими-то клыками, покрывала засохшая кровь.
– Брат, – Айканаро позвал его едва слышным голосом, не понимая причины их отвращения.
Но Финдарато не ответил ему – лишь Артанис указала мечом путь вперед, выбросив руку жестко и отчетливо, будто некто дернул ее за локоть и запястье, как марионетку.
И зажег гнев в синих глазах.
Он не выдержал.
– Почему вы так смотрите на меня?! Что я сделал?
Море за спиной зашелестело, как будто тихо смеясь над ним. Айканаро встряхнул головой, глядя на братьев и сестру, на неподвижных родителей с оружием в руках.
– Мама… отец. Что произошло?
– Ты предатель, – голос был едва слышен.
Айканаро дернулся, будто смертельно раненый, осознавший, кому принадлежит копье, пробившее грудь со спины.
Голос принадлежал Ангарато – половине его души, его самому близкому брату.
«Что?!»
Он подошел к нему, не отдавая себе отчета в том, что это все было…
«А чем это было?»
Видением? Кошмаром? Искуплением?
– Чем я предал тебя?
Ангарато вместо ответа оттолкнул его.
– Уходи, – его голос стал первой нотой тихой шелестящей какофонии.
Голоса отца и матери, сестры и братьев, звучали нарастая, в ритме сердцебиения, которым загрохотал весь мир вокруг: два удара – и один.
– Ты предал нас. Ты предал ее.
«Да что вы говорите такое?!»
– Ты глуп.
И не было ничего страшнее, чем слышать, как эти слова произносят родные голоса тех, кого он любил.
– Ты безответственен. Ты самовлюблен.
Их шепот…
Как же жгло в груди, которой больше не было! Как обжигало сердце – или то, что было сутью души! Как больно!
– Ты лжец.
«Хватит! Вы даже не можете объяснить, чем я это заслужил!»
Айканаро зажал уши, зажмурившись, чтобы никого не видеть, и ледяной ветер облизал его лицо колючим прикосновением, не успокаивая.
– Перестаньте! Перестаньте, вы убиваете меня!
Его отчаянный и по-детски беспомощный крик зазвучал громче ветра, разбился о звезды и злые слова – а потом ринулся к земле, как птица.
Айканаро открыл глаза.
На заснеженном берегу, искрящемся ото льда и полном мертвых птиц, уже не было ни души, но в прибое вместо птичьих тел плавали тела, лицами вниз, а по серебру одежд расплывалась кровь. Родичи матери, жившие в Альквалондэ…
Он уже не смог закричать – заставил себя отвернуться, и отправился вниз, к озеру, окруженному колючими черно-белыми кустами, словно собранными из обсидиана и хрусталя. Одеревеневшие ноги не слушались, будто в этом месте духов и видений могли вести себя, как живые. Или это его душа так не хотела спускаться на берег?
Его несуществующее сердце вновь сжалось от боли. Петляющая тропка вела его к озеру Аэлуин, где стояла… она, Андрет.
На ее лице отражалась нетерпеливая радость, но глядела она не на него.
На другого Айканаро, что вышел к ней серебристо-снежной тенью, готовой рассыпаться даже от легкого дуновения ветерка – он и взял ее за руки, улыбаясь призрачными губами, но улыбка была печальной, и такой знакомой, потому что…
Айканаро встряхнул головой.
«Нет».
Он помнил этот разговор, и этот день, и ее лицо, и каждое мгновение – до последнего!
Как не помнить, когда его душа как будто истончилась и посерела, когда ему пришлось отстранить от себя Андрет, бросившуюся в объятия? Она смотрела, словно дитя, не понимающее чужой жестокости.
«Есть ли худшее, чем причинять такую боль тому, кого любишь?»
– Это невозможно, – его собственный голос, как будто отраженный эхом сотен стеклянных деревьев, звучал тихо. – Прости меня.
«Это твоих рук дело, Намо?! Твоих?! Зачем ты заставляешь меня смотреть еще раз, зачем заставляешь вспоминать, зачем…»
Андрет смотрела на серебряную тень непонимающе и испуганно – но призрак рассыпался печальными обломками ярких снежинок от нежного прикосновения ее руки – так тает от поцелуя морозный узор на стекле.
Она словно пробудилась, и ее лицо ожесточилось, заставив неподвижного Айканаро содрогнуться – у него и в мыслях не было, будто лицо его Андрет может стать таким ледяным. Оно застыло, как застыли до того лица его родителей и братьев, и сестры.
Он отшатнулся, когда понял, что ее больше нет у озера – Андрет стояла в шаге за его плечом, суровая, тонкая и прямая.
Ее голос звучал чужим, железным тембром. Она ослепла, и эти молочно-белые глаза вместо синих стали глазами самого жестокого в Эа судьи.
– А как же коньки, Айканаро? Все твои обещания, все твои улыбки – ты был настолько глуп, что считал, будто это ничего не значит? Будто ты юный глупец, которому недостает проницательности заглянуть в чужое сердце! Будто ты не понимал, что каждый твой дар стал драгоценностью для меня!
– Ты… была добрым другом для меня, Андрет, – Айканаро чувствовал, как каждое слово встает в горле, словно кипящая кровь, и пришел в ужас от того, сколь неправильно звучали эти слова, которые он произнес уже однажды. Но губы произносили их словно сами по себе – как будто он слился воедино со своим призраком, и отвечал ей не здесь и сейчас, а всего лишь повторял самого себя – из далекого, давно минувшего дня.
– Ты не только трус, Айканаро. Ты еще и лжец! Ты лжешь мне прямо здесь, сейчас, даже после смерти – лжешь!
– Андрет, я любил тебя!
Но его крик остался неуслышанным.
– Ты знаешь это! – ее крик породил резонирующее эхо, раздробившееся голосами отца, матери, братьев, сестры. – Ты знаешь!
Он кричал в ответ, пусть чувствовал, что этот крик – не для Андрет. Этот крик был для себя – или для того, что в его душе приняло обличье Андрет – самое безжалостное и точное, чтобы вскрыть ужасную вину, которая истязала его каждый день.
– Прости меня! Как я мог обречь тебя на любовь во время войны? Как я мог допустить, чтобы ты лишь острее чувствовала уходящую юность?! Как я мог…
Поляна зазвенела от ее смеха – смеха Артанис, Андрет, Эарвен. Всех женщин, что были ему дороже жизни.
– Любил? Ты боялся не меня обречь, ты боялся обречь себя! Ты принял решение за нас обоих! Ты лишил меня права выбирать!
«Но это в моей голове? В моей? Нет? Морок Моринготто, его рук дело, его…»
Хохот носился по заснеженной поляне, словно стая летучих чудовищ, готовых разорвать его.
– Моринготто? На него ты теперь будешь сваливать свои страхи, свою слабость, свое безрассудство? Он улыбался мне, по-твоему? Он предлагал посадить меня верхом на серебряного коня и увезти к озеру, в котором отражаются звезды? Он смеялся мне, катаясь со мной на коньках? Ему отвечать за тебя?!
Он взвыл криком, как раненый конь, и зажал уши, падая на колени в снег. Каждое слово иссекало душу, будто отрывая кусок живой плоти – если бы та могла быть у души. Многое он мог бы снести от Андрет, но не имя Врага, сказанное с такой легкостью.
– Айканаро! – другой голос. Напуганный.
Финдарато?!
Этот голос как будто разбил купол небес, звуча чуждо и тепло среди боли и снегов, но Айканаро едва ли осознал это.
«Я не хотел этого. Я не хотел. Я не хотел боли для нее! Как бы хотел, чтобы ее приняли дома! Я бы привел ее, если бы смог!»
Его душа раскалывалась и рыдала в агонии, пытаясь отыскать выход, которого не видела.
«Я не хотел! Я любил ее!»
Ангарато легко отыскал того, кому были ведомы все тяготы исцеления в скорбных залах Намо.
Или же душа короля Финвэ сама нашла его, когда древний правитель, его предок, пришел утешить своих далеких сыновей, один из которых даже не мог слышать присутствие его души.
– Мальчики, мальчики… как же вы – и здесь, мои дорогие? Я так хорошо помню ваш смех.
Он впитал этот голос, серебристо-приглушенный, как щемяще-печальный закатный туман, всей фэа.
Время здесь сплеталось кольцами и спиралями, и Ангарато то и дело терял его нить. Он не мог сказать, давно ли пришел его предок. Казалось, прошлое, настоящее и будущее разливалось во всех направлениях одновременно, словно Намо намеренно решил избавить все души Чертогов от гнета погони за другими и самими собой в исцелении. Свобода от времени отнимала всякий смысл у погони за быстротой для самых пылких душ.
Почти.
При жизни Ангарато едва ли мог представить, каково обречь себя на беспомощное наблюдение за смертями своих потомков.
Как сказал ему король Финвэ? Что поначалу он сам горел от боли, и рыдал душой, без зримых слез, когда в чертоги вступил его прекрасный первенец, его любимый сын? Что он свыкся с мыслью, будто должен искупить невольные горести жизни пребыванием с Фэанаро в смерти?
Обида Ангарато от этих слов была горяча, как детский гнев.
«Но разве мы – ошибка?»
«Нет, мальчики. Вы – не ошибка».
Безумный Фэанаро, что обрек его и брата, и тысячи других скитаться в краю жестоких метелей и черного льда, пожирающего тела и души. Безумный Фэанаро, что обрек их на страшную войну с Моринготто без помощи Валар. Сколько Ангарато ни говорил себе, вспоминая Артаресто, что любовь отца неколебима – он понимал и не понимал государя Финвэ.
Неужели так легко можно не осудить Альквалондэ? Неужели не стоит осуждения Лосгар?!
Но душа его предка сверкала слишком ясно и чисто, и казалась Ангарато тем прекраснее, что сохранила каждую крупицу своей боли, превратив ее в чудесный светлый узор, отточенный печалью и мудростью до совершенства. Они облекали едва различимую фигуру ореолом, который не могла бы повторить и сама жизнь, потому что не было в Эа двух полностью одинаковых судеб.
Ангарато разделил горькую боль Финвэ, когда увидел в Мандосе того, кого ждал меньше всего.
Артафиндэ. Инголдо.
Случившееся ощущалось тем острее, что казалось невозможным кошмаром. Он был бы рад даже обмануться, что это другая душа, слишком похожая на брата, но разве мог кто-то обладать таким же сходством с ним?
Нет.
Финдарато должен был жить дольше их всех. Он должен был связывать воедино людей и эльдар знанием и мудростью, он должен был вернуться к невесте, любить ее пылкой земной любовью звонче летнего неба, и найти дорогу домой. А до того – войти под обрушенные своды Ангамандо среди тех, кто увидит, как сквозь расколотые пещеры Тангородрима на черные полы и плиты – впервые за сотни лет – проливается медовое солнце.
Они должны были встретиться не так.
Но смерти нет дела до несбывшихся надежд.
– Но вот я здесь, – Финдарато улыбался ему душой, похожий на мягко пульсирующую рассветную дымку в мятно-липовом цвете. – Не печалься о моем роа. Я храню его в себе.
Ангарато не мог заставить себя чувствовать меньшую скорбь, но видел, что фэа Финдарато почти не изломана. Все ее изъяны и боль уже стали с ней единым целым – прекрасными шрамами, которые становились свидетельством силы и несгибаемости.
«Так быстро?..»
Или он уже потерял счет времени, как и все здесь.
Или Финдарато и впрямь – единственному среди них – не пришлось пережить кошмары, и он не стал блуждать в темных чащобах собственной души.
– Я слишком долго знал, что умру, – говорила его фэа. – Я уже был мертв, и с этой же мыслью оставил тело. Что я погибну, но тот, кто должен жить – останется.
Многое в его словах поначалу злило Ангарато. Невзирая на мысли, что истинная любовь – возможно, единственное, что стоит защищать ценой жизни. Все равно жертва, принесенная Финдарато, казалась слишком велика, его гибель – слишком ужасна, а венец, унаследованный Артаресто, слишком тяжел.
«Мой брат не должен был умереть в грязи и темноте, пленником на цепи. Мой сын не должен был стать королем в такое время».
Самым страшным в смерти оказалась не сама смерть, но бессилие. Живым он мог бы обрушить свой гнев на предательство сыновей Фэанаро, лишивших Артафиндэ всех воинов, кроме горстки самых преданных. Он мог бы прийти на помощь сыну и брату, и если понадобится – самому повести войска в бой на проклятый Тол-ин-Гаурхот.
Но смерть оставляла только возможность смирения и обдумывания, и даже излей ты всю душу на слезы – останешься бессилен против кровавого хода истории целого мира.
Смирение меняло душу, но здесь все воспринималось иначе. Горечь оставалась чиста, как родниковая лагуна, а посмертная ярость не туманила разум.
За время, проведенное возле души Айканаро, он услышал многое – и от Артафиндэ, и от государя-предка. И это обуздало гнев достаточно, чтобы не винить Финдарато и молча скорбеть по тому, что мир утратил его силу и красоту души.
Он не мог оставить Айканаро, как не мог и пробиться за глухую стену аванирэ, которая скрывала от него самые черные мысли брата. Пылающая больным алым жаром и темными изломами фэа Айканаро блуждала за ним, словно больное дитя или животное – а порой оставалась на месте, одурманенная собственными кошмарами, – и тогда Ангарато вел ее, обнимая, будто крыльями.
Поначалу ему помогал государь Финвэ. Потом и Финдарато.
– Айканаро!
И уже три души – не одна – окружили четвертую беспокойным полукольцом. Воздух в залах Мандоса трепетал, словно полотна черной прозрачно-шелковой ткани, расшитой всеми оттенками серебристо-выцветшей радуги.
– Айканаро!
Они звали его, и надеялись, что их голоса – и его душа – будет достаточно сильна, чтобы отозваться.
Их сил оказалось недостаточно, чтобы спасти душу, которая погружалась в собственные ужасы.
Но их не бросили.
Небо стремительно рухнуло на него, понеслось навстречу, словно втягивая в себя, и Айканаро поначалу отпрянул с ужасом и криком, на мгновение поверив, что его наказанием станет полное и безвозвратное уничтожение души.
Но бескрайний темный простор, усыпанный мириадами бриллиантов Варды, подхватил его и сомкнулся вокруг, словно вознося одновременно вверх и вниз.
На земле от этого закружилась бы голова, но фэа всего лишь зависла в сверкающей тьме, встревоженная и брошенная. Звезды мерцали и кружились, как таинственные драгоценности всех цветов мира, и где-то в центре сверкающего пульсара далеко от него, в центре огромного купола, Айканаро слышал пение – прекрасный голос, притягивающий маяком сквозь бурю.
С голосом сливались неразличимые шепотки: они скользили, как нежно касающиеся обнаженного тела мягкие водоросли, и Айканаро едва не закричал вновь, когда понял, что окружающие его звезды – вовсе не звезды.
Это были души, которые тянулись на голос. Каждая душа имела цвет и форму. Каждая сияла, как звезда диковинной красоты, которую не повторить даже Валар, потому что жизнь душам подарило нечто куда большее и прекрасное, чем любая Стихия.
И Айканаро шел вместе с ними, отстраненно понимая, что наверняка кто-то очнувшийся от ужаса и боли видит его такой же яркой искрой в пустоте.
«Как странно».
Он спускался из ниоткуда по огромной лестнице, подвешенной в пустоте, будто хрустальный дым, и центр песни обретал форму и смысл.
Хрупкая, как цветок нифредиля или веточка вербены, девушка. Она стояла перед троном Намо, и ее песня плыла, словно нежные пальцы над струнами арфы. Словно туман среди березовой рощи и роса, которая парит дымкой над кустом душистой ночной травы.
Ее песня была о любви, и Айканаро узнал голос дочери Тингола.
Он встрепенулся навстречу этой музыке, словно встретив лицом солнечный луч – и не спросил себя, что делает в этих залах дочь Мелиан.
«Ты говоришь, что вас разделил удел смертного и одного из нас. Да. Да! Пой, соловушка!»
Он впитывал эту историю жадно, будто живой родник в глубине леса мог нести с собой истину целого мира. Будто простая история могла стать точным ударом по горной породе и вскрыть самоцветную жилу, из которой льется золотой мед.
«Пой нам. Пой нам всем о лунном свете, купающемся в реке, о пересчитанных нашими руками звездах, о горьких поцелуях и о том, что не знает преград. Пой нам, Тинувиэль, потому что мы забыли! Напомни ему! Напомни им всем!»
Неужели кто-то сможет попросить за каждое разбитое сердце? Неужели кто-то сможет напомнить даже неумолимому Мандосу о любви?
«Пой ему. Пой, как щемит в груди, как сдавливает дыхание от робости, как красота кажется частью родного дома. Как надежда пробивается, словно росток из-под земли! Пой о весеннем солнце, которое целует его!»
Но история лилась, и его сердце сжималось, будто весенние розы осыпались и разрослись удушливой шипастой лозой.
«Финдарато!..»
