Текст книги "Искалеченная"

Автор книги: Хади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Он вспоминал холод, дождь, снег, мрачные дни. Поскольку дедушкин брат не научился ни читать, ни писать, то не знал точно, где воевал. Он говорил о разных фронтах, но не знал ни одного названия города или деревни. Он рассказал мне о своей родине так, как я никогда ни от кого не слышала: о диких животных, которых ему приходилось убивать, чтобы выжить, когда совершал то длинное путешествие до Тьеса. Газели, буйволы, гиены, змеи…

– Я не убил льва, он спасся! Знаешь, моя девочка, львы нападают, только когда голодны.

Я думала, что ему было неуютно в чужой стране, и я делала все, чтобы убедить его вернуться на некоторое время в Африку. Но он ответил:

– Знаешь, почему я не уезжаю? Каждый раз, когда я хочу это сделать, что-то мешает. У нас в деревне, когда я был маленьким, кто-то навел порчу, чтобы дети моей мамы разъехались в разные стороны и никогда не вернулись.

Он жил во Франции столько лет и верил в странную историю о порче! Мои бабушки тоже вспоминали ее как пример проклятия и говорили, что мы должны быть все вместе, чтобы не сбылось предсказание.

У моего двоюродного дяди не было детей. После войны он оставил стрелковый полк и поступил на морскую службу. А потом влюбился в молодую девушку-нормандку, которой исполнилось тогда всего пятнадцать лет. И нормандская семья конечно же была против ее отношений с высоким африканцем, очень красивым, ростом метр девяносто восемь сантиметров. Но девушка очень хотела выйти за него замуж, и семья уступила. Они поженились на палубе корабля. Очень романтичная история любви! К сожалению, у нее не было детей и она очень рано умерла. Позже он женился на медсестре, которая ухаживала за ним после аварии. У них тоже не было детей. Он умер в Нормандии, когда ему исполнилось чуть больше ста лет: во время его зачисления в армию ему написали примерный год его рождения – тысяча восемьсот девяносто восьмой.

Я ездила к нему в Нормандию каждые два-три месяца. Мне случалось проводить там летние каникулы с детьми. Какое удовольствие пить настоящее коровье молоко, такое свежее, есть упитанных кур! А когда я возвращалась в Париж в конце каникул или в воскресенье вечером, то везла коробку, набитую съестными припасами. Он убивал и резал на куски барана, давал мне овощи, фрукты, сметану, масло. У него была любовь к земле, как у всех моих дедушек и бабушек. Я тоже люблю землю. И земля Нормандии, такая обильная и плодородная, меня восхищала. Был чудовищный контраст с нашей землей в Сенегале. Там коровы совсем тощие, и фуражом для них служат сухие арахисовые стручки, а иногда даже остатки картона. Покидая эту богатую землю, я размышляла о несправедливости мира. У одних есть все, а у других – ничего. Одним – чернозем, другим – пустыня. Здесь – дождь, там – засуха.

История моего двоюродного дедушки, женившегося на пятнадцатилетней нормандке на палубе отплывающего корабля, история их любви, тоже свидетельствовала о несправедливости мира. Почему любовь досталась им, а не мне?

Многоженство

Во время последнего визита в Африку я доверила своей семье воспитание двух старших дочерей. Я записала их в частную школу, в доме они были под присмотром мамы, сестры и старшего брата. Так они должны были узнать свои корни, жить так, как жила я, окруженная любовью, вдали от непрекращающихся ссор в нашем доме во Франции. Этот первый этап их жизни в Африке казался мне необходимым для их будущего развития в условиях двух культур. Они вернулись во Францию через три года, что дало мне возможность посвятить больше времени двум младшим детям.

Между тем моя сводная сестра и ее муж приехали в Париж. Я с большим удовольствием общалась с ними и, благодаря их присутствию, стала счастливее, оживленнее. Они были веселыми, мы много смеялись, я даже смогла побывать на празднике четырнадцатого июля в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Мы гуляли поздними вечерами в Латинском квартале, среди уличных музыкантов, чего мой муж никогда бы не разрешил, если бы мы были с ним вдвоем. Уже очень давно я не позволяла себе смеяться и шутить с такой беззаботностью.

Счастье, беззаботность… Я забыла о таблетках. Они закончились, и я ошиблась с датой начала их приема. Тысяча девятьсот восемьдесят пятый год начался с беременностью, которая протекала настолько тяжело, что меня положили в больницу.

Я нахожусь в темной комнате с затянутыми шторами из-за ужасных мигреней и постоянной рвоты. Я сплю большую часть времени. По мнению врача, речь идет о неосознанном неприятии беременности. Конечно же о неприятии, но только не ребенка, который должен родиться. То, что я чувствовала тогда, называлось по-другому, ярость от разрешения овладеть собой, невозможности заставить услышать «нет». Нет ни капли любви у мужчины, который насилует женщину. Он хорошо видит, что я отказываюсь, сопротивляюсь, но ничего не меняется. Знает ли он хотя бы, что представляет собой сексуальный контакт, навязанный в такой манере, для «вырезанной» женщины? Европейка назвала бы это семейным насилием. Понятие, которого не существует у нас. Знает ли он, что значит бремя пяти беременностей за восемь лет?

На последней консультации врач предупредил меня:

– Если вы не родите на этой неделе, я буду стимулировать роды. А пока ходите побольше пешком во время уик-энда.

Субботнее утро. Я выхожу из больницы с непреодолимым желанием съесть большую порцию риса с рыбой по-сенегальски с щавелем. Я иду от Сталинградской улицы до моей окраины, покупаю продукты, готовлю и ем. В доме царит тишина. Муж больше не говорит со мной. Он возвратился из Африки, где находился в период выздоровления после небольшой операции. После того как он вернулся, я удивилась обрывкам загадочных разговоров между ним и некоторыми кузинами, приходившими в дом. Что-то странное творится за моей спиной, но он ничего не говорит. После обеда в тот же день я веду двоих младших на прогулку.

– Ты куда?

– Ходить. Я пойду в магазин бижутерии на улице Тампль. Врач велел мне ходить, и я буду ходить.

Сейчас июнь и очень жарко, я сажусь на террасу кафе, чтобы отдышаться и выпить с детьми гранатового сока. Вдруг вижу, идет мой муж. Мне казалось, что он уже несколько дней хотел рассказать мне о том, что делал в Сенегале, но никак не мог решиться. Я готова к тому, что, по его мнению, может стать шоком для меня. Тогда как для меня это будет настоящим освобождением, я думаю… Он садится и говорит:

– Я женился во второй раз в Африке.

– Очень хорошо. Надеюсь, с той женой все получится.

– Но я не шучу, я говорю тебе правду.

Перед его отъездом до меня долетали обрывки фраз, один из моих дядей советовал ему:

– Женись. Так она тебя оставит в покое.

Он думал, что я очень болезненно восприму приезд новой жены. Единственное, что я восприняла болезненно, – обстоятельства, при которых он сообщил мне о женитьбе – на террасе кафе и перед самыми родами. Это было подло и отражало полное равнодушие некоторых африканских мужчин по отношению к женам. Если бы я любила мужа, то чувствовала бы себя сейчас очень несчастной. Но у меня, наоборот, возникло облегчение. Мой секретный план начал вырисовываться. Приход второй жены в первую очередь значит для меня уменьшение сексуальных обязательств. И сразу же после этого развод. Побег, перелет, я сбегаю с детьми!

Я встаю, не говоря ни слова, плачу за напитки и ухожу с детьми.

Через две недели я рожаю маленькую девочку Бинту. С еще большими разрывами, «благодаря» «вырезанию». Тот интимный шрам, о котором я в то время никогда не говорила, заставляет меня страдать при каждых родах.

Я решаю работать дома портнихой. С дипломом швеи мне это нетрудно. Я купила подержанную профессиональную машинку и шью для фабрики, производящей галстуки и бабочки, комплектами по сто – двести штук. Я работаю дома, что позволяет мне заниматься ребенком. Ее отец все это время на седьмом небе. Его вторая жена еще в Сенегале, но он готовится к ее приезду во Францию. Мне сказали, что ей пятнадцать лет, как и мне когда-то. И я вспоминаю фразу, которую муж сказал однажды моей сестре: «Лучше жениться на неграмотной женщине, чем на той, что ходила в школу!»

Он хотел таким способом обидеть мою младшую сестру, так хотевшую пойти во Франции в школу. Итак, его второй жене пятнадцать лет и она неграмотна. Другой важный тезис: «Лучше жениться на молоденькой: она не создаст проблем с послушанием».

Однажды в конце года знакомая из ассоциации, мадам Дракитэ, звонит мне:

– Международная иммигрантская служба ищет переводчиков.

Только в таких ассоциациях я забываю ссоры и все тяготы своего существования. Я шью дома, но иногда беру с собой ребенка и иду давать бесплатные уроки, согласуя расписание с распорядком дня моей малышки. Я оказывала также услуги переводчика. Грудное кормление не мешало мне работать в больницах на маленьких предприятиях и даже в суде.

К концу учебного года я забираю из Африки двух старших дочерей и теперь живу с пятью детьми. Хоть и тесно, но я выхожу из положения.

Очень остро стоит проблема денег. Муж просит справку о моей зарплате и соответствующий чек. Я подозреваю, что он вынужден экономить из-за приезда второй жены. Сейчас я трачу на дом столько же, сколько и он. Но нет…

– Другие жены отдают зарплаты мужьям, это нормально!

– Если их устраивает то, что они получат взамен лишь банкноту в сто франков, это их проблема, но со мной это не пройдет.

Я поняла, что африканские женщины в иммиграции никогда не протестуют, как я. Муж постоянно шлет письма моим родителям и жалуется на мое плохое поведение. Он общается с мужчинами африканской общины во Франции, и они не прекращают вдохновлять его на установление «закона». А поскольку я не защищаюсь, мужчины продолжают поучать меня. Их цель – успокоить и примирить нас. Но этого мне совсем не нужно.

– Необходимо, чтобы ты слушала своего мужа! Ты живешь в этом браке и умрешь в нем. Поэтому слушайся мужа. Ты не права!

Время от времени, когда мне удается поговорить по телефону с семьей в Африке, я привожу свою версию. И моя мама отвечает всегда:

– Если это так, он не прав.

Февраль тысяча девятьсот восемьдесят шестого, мой муж объявляет о прибытии второй жены. Я счастлива, что смогу осуществить свой план. Я решила оставить его. У меня небольшая зарплата, я зарабатываю минимум – пять тысяч франков, но с пособиями я надеюсь выйти из положения.

Вторая жена приезжает в разгар зимы. Ей отказали сначала в визе из-за проблемы с бумагами. Понадобилось несколько месяцев, чтобы урегулировать в Дакаре ее дела. Наконец она здесь, я принимаю ее с распростертыми объятиями, приглашаю всех подруг, организовываю и оплачиваю маленький праздник в честь ее приезда, чтобы ясно показать мужу, что мне совершенно безразлична эта ситуация.

Несколько человек из окружения второй жены говорили, что я ревнивая. Я хотела им продемонстрировать, как они ошибались. Итак, будет большая церемония и много приглашенных: все мои подруги из ассоциаций, все те, кому я помогаю на малых предприятиях. Но на следующий день новая жена лежит на кровати, в то время как дом полон народу. Она совсем молоденькая девчонка, маленького роста и не очень красивая, но что меня особенно шокирует в ней, это ее поведение: она ни приветлива, ни любезна. Она не говорит.

Мои дети, не понимающие происходящего, носятся по маленькой квартире. На четвертый день вторая жена все еще в постели, далее когда ее отец приходит навестить ее. В тот день моя девятилетняя дочка приносит ей поднос с фруктами. Дочка вежливо предлагает ей угощение. Та остается неподвижной, ни к чему не притрагивается, ни «спасибо», ни «да», ни «нет». И я слышу, как ее отец кричит на нее:

– Ребенок пришел к тебе, это означает, что семья говорит тебе: «Добро пожаловать!» Шевелись, делай что-нибудь!

Может, она была напугана или считала, что попала туда, где ее никто не ждал. Может, она страдала, как и я в то время, от необходимости выносить натиск мужа намного старше ее. По слухам, она согласилась на брак из-за денег и возможности приехать во Францию. Ей, я подозреваю, должны были дать две или три тысячи французских франков. Это девочка из деревни, одна из моих племянниц, значит, из нашей семьи и сонинке, как и я. Я смотрю на нее с порога комнаты – замкнутое, угрюмое лицо. Если бы она вела себя иначе, я могла бы пожалеть ее. В конце концов, она находится в той же ловушке, что и я в пятнадцать лет. Но у меня решительно нет желания расчувствоваться; впрочем, все вокруг шокированы ее поведением.

Я поняла, что она не будет ни другом, ни союзником. Я подозреваю, что она приехала с твердым убеждением: жить с другой женой – это сойтись в поединке с врагом. И она сразу же начала вести себя как враг. Даже в мелочах.

Чтобы поговорить с ней о сексуальных отношениях, самом важном для меня, я использовала в качестве посредника – как это принято – женщину из касты.

– Скажи ей, что я даю ей мужа, как минимум, на два месяца.

Но три недели спустя она отвечает мне через посредника:

– Вторая жена говорит, что надо теперь делать это по очереди.

Я понимаю, что, к сожалению, у нее тоже не все гладко.

Она молодая, муж взял ее девственной и, без всякого сомнения, «вырезанной». И требует сексуальных отношений каждый вечер, чего она не выносит. Не повезло. Поэтому я вынуждена ответить:

– Хорошо, он спит две ночи с ней и две – со мной.

Я ненавижу его, не хочу, чтобы он лежал в моей постели. Я пойду к гинекологу и попрошу поставить спираль. Я должна принимать таблетки некоторое время, но сейчас ни за что не забуду об их приеме.

Мы почти не разговариваем с ней. Она сразу же забеременела и родила девочку. Вторая жена живет в своей комнате, я – в своей. Разговоры ограничиваются приветствием и фразой «Пора есть». Ни подруги, ни враги.

Похоже, они с мужем не очень ладят. Она, наверное, ссорится с ним в постели или в другом месте, я не знаю. Но знаю наверняка через «африканский телефон», что она позволяет ему одурачивать себя. Он пугает ее глупостями типа: «Если ты будешь плохо себя вести, другая отправит тебя в Африку. Это просто для нее, ведь у тебя нет документов!»

Он ей рассказывает, что во Франции вторые жены быстро изгоняются, что первые жены цепляются к ним по малейшему поводу и воюют с мужьями. И она, очевидно поэтому, не разговаривает со мной, не задает мне вопросов и верит во все, что он ей говорит.

Я могу отправить ее обратно, я ее враг, значит, все ее несчастья начнутся из-за меня. В полигамии задача некоторых мужчин ясна: «Разделяй и властвуй».

Я никогда не знала подобных войн в моей семье, ни у моего дедушки, ни у родителей. В результате молодая супруга воображает себя теперь хозяйкой дома и ненавидит меня. Она ничем не делится ни со мной, ни с моими детьми.

Поскольку она беременна и получает маленькое пособие, муж щедро дает его ей каждый месяц (примерно шестьсот франков). В то время как то, что причитается мне за моих пятерых детей, он оставляет себе! Он делает покупки для дома, но ни сантима не попадает в мои руки. Вот почему я сама покупаю одежду, обувь, как и все, что касается школы для моих детей. Я ничего не говорю. Ведь одно лишнее слово – и начинается ссора.

И я уже не могу заставлять жить в этой атмосфере своих детей. Моя вторая дочка однажды выступила против своего отца (ей было тогда девять лет):

– Если ты еще когда-нибудь притронешься к маме, я ударю тебя.

Он посмеялся или сделал вид, что посмеялся, но это успокоило его немного. Однако ненадолго. Он хочет убедить свое окружение и даже мою собственную семью, что если в нашем браке что-то не ладится, то потому, что я ревнивая и злая. В этом его гордыня самца. Он никогда не признает, что я не люблю его, другая, очень вероятно, тоже, что сексуальные контакты мне противны и если бы я была тогда более искушенной в подобных вопросах и свободна, как другие женщины, то сказала бы об этом больше. Но из-за уважения к себе и детям я ограничиваюсь главным.

На грани нервного срыва я уезжаю ненадолго с детьми в Нормандию. Двоюродный дедушка, поля, сад, луга и коровы, вкусное молоко, нежность этого человека, приветливость соседей – его единственной семьи – заставляют нас забыть о жизни в Париже. Увы, страшное горе ожидает меня. Судьба!

Мэрия в последний учебный день, в четверг, организовывает поездку на берег моря. Я записалась туда с детьми и даже пригласила вторую жену с ее ребенком сопровождать нас, чтобы посмотреть Францию. А главное – показать, что я ей не враг, как она считает. Мы готовимся к пикнику – сэндвичи, сумка-холодильник, круассаны, все готово к обеду. И вот мы выезжаем на автобусе. По дороге организаторы предлагают сделать остановку для детей. Все устраиваются в маленьком кафе на обочине дороги. И внезапно моя дочь говорит мне:

– Мама, мы забыли круассаны в автобусе, я пойду за ними.

Она выходит. Через минуту я слышу крик, визг тормозов.

Машина ехала слишком быстро. Через десять минут приехала «скорая помощь». Мальчик, который сбил мою девочку, не перестает повторять:

– Мадам, я не сделал это специально, я не сделал это специально.

Мою малышку везут в госпиталь в коме. Она ударилась головой, но крови не было. Нужно сделать рентген. Она спит, медсестры тормошат ее, чтобы разбудить, ей нельзя засыпать, нельзя…

Я звоню ее отцу в Париж. Проходит четверг, наступает утро пятницы. Из своего кабинета врач звонит в Париж и спрашивает, может ли местная больница принять мою девочку. Нужен вертолет, чтобы перевезти ее, Я слушаю, как он говорит мне о своей беспомощности:

– Ничего сделать на месте нельзя, у нее гематома мозга…

Он прекрасно знал, что ничего уже нельзя было сделать для моей дочки. Я вхожу в палату, наклоняюсь к ней, чтобы прикоснуться, она неподвижна. В этот момент что-то оборвалось во мне, я закричала: «Но она мертва!»

Прибежали медсестры с реанимационными аппаратами, но было слишком поздно. Мне сделали укол успокоительного. Ей было десять лет, два месяца и десять дней. И она покинула нас вот так. Минута, визг тормозов – и моей доченьки больше нет. Она ушла с ясным лицом, будто спокойно спала.

Я вернулась в Париж совсем раздавленная. Потерять ребенка – самое худшее для матери. Ужасная пустота. В наглей семье траур. Я в абсолютном вакууме.

Муж предложил мне похоронить дочку здесь, во Франции. Но моя семья попросила, если возможно, провести похороны в Африке, чтобы попрощаться с ней. Я сообщила об этом чиновникам в мэрии, и они согласились оплатить транспортные расходы. Мне дали билет на самолет, чтобы сопровождать гроб. Как же я ненавидела в тот момент мужчин нашей общины! В последнюю минуту накануне отъезда они решили: «Отец должен ехать, а не мать. Женщине нужно остаться здесь. Если бы было два билета – поехали бы оба. Но есть только один, и он для отца».

Муж уехал, а я осталась здесь, плача, как больное животное.

Я никогда им этого не простила, моя мама тоже. Мне было нужно сопровождать своего ребенка домой, быть с мамой, разделить с ней траур. Все это прошло мимо меня. Мужчина, отец, человек, наконец, тот, кто не страдал при родах, тот, кто к тому же не допустил даже мысли, что мог бы отдать билет матери или купить еще один… Мужчины ничего не знают о материнской любви и уважении, которое обязаны выказывать матери.

Дети, всегда такие радостные, замкнулись в себе. Самой маленькой было тогда только два года. Она говорила:

– Кинэ умирать, госпиталь, умирать, госпиталь.

Она не помнит уже об этом.

Я была в глубокой депрессии. Через три месяца я купила билет на свои деньги и уехала на могилу дочери. К счастью, я верю в Бога, и, к счастью, у меня есть друзья, они сумели мне помочь, сказать нужные слова. Но часть африканского сообщества в Париже считала меня виновной в этой драме или, во всяком случае, ответственной за нее, потому что, по их мнению, я хотела жить, как белые, и везде возить своих детей. Такое впечатление было у меня тогда.

Мне было тяжело жить в то время. Иногда я ходила по улицам и встречала женщин, говоривших мне:

– Я видела тебя вчера и поздоровалась, а ты не ответила.

Я никого не замечала. Я была в депрессии, очень тяжелой и очень долгой.

Я больше не хотела видеть мужа, для меня все было кончено. То, что он не позволил мне сопровождать тело моей дочери, вызвало во мне омерзение. Я не хотела этого брака, окончательно и бесповоротно. Я знала, что где-то существует бюро африканских адвокатов в Париже, и отыскала его. Как только взяли в ясли мою последнюю малышку Бинту, я – для своего освобождения – предприняла демарши по разводу. Сначала сказала об этом мужу, но он рассмеялся мне в лицо.

Итак, я встречаюсь с чернокожим адвокатом, он заранее просит у меня гонорар. У меня нет с собой денег, но я обещаю ему принести мои сбережения на следующей неделе. На той же неделе встречаюсь с моей марокканской подругой, которая тоже хочет развестись. Она только что вышла из больницы. Муж избил ее и вытолкнул через окно. Но, к счастью, с первого этажа. Сломана нога.

Эта встреча подвигла меня на серьезные размышления, так как муж становится грубым и агрессивным. Я уже получила несколько ударов, особенно когда вторая жена вмешивалась в ссоры. Теперь я этого не позволю! В последний раз, когда он избил меня, я пошла в поликлинику. Там мне выдали медицинские справки. Мой адвокат хранил их в своем досье. Меня и мужа вызвали в суд в следующем месяце.

Моя мама сказала мне однажды:

– Только не вмешивай в эту историю вторую жену, она ничего не сделала.

– Но я тоже ей ничего не сделала.

– Мне звонили и рассказали, что ты ее притесняла.

– Уверяю тебя, что нет!

Значит, муж осмелился позвонить маме и сообщить ей эти небылицы. Но он не знал ее и думал, что мои пана и мама, как, к сожалению, многие африканские родители, будут слушать только его версию. Родители никогда не принимали мою сторону, но они размышляли обо всем. У нас, когда дочь хочет развестись, родители делают все, чтобы помешать ей, и иногда даже избивают ее, чтобы она «вернулась в семью».

Но с моими родителями было все иначе. Если я говорила маме, что не сделала ничего плохого, она верила мне. Молодая жена начала действовать мне на нервы, вела себя глупо и мелочно. Так, однажды она тайком провела к себе в комнату удлинитель от моей телефонной розетки, чтобы звонить за мой счет, поскольку за телефон платила я. Они оба пользовались пособиями на моих детей; у меня оставалась только маленькая зарплата переводчицы, на которую я могла существовать. Единственный раз, по-настоящему разозлившись на нее, я сказала мужу:

– Если она продолжит вставлять мне палки в колеса, то вернется в Сенегал в таком состоянии, в каком даже не представляет.

Однажды она окончательно вывела меня из терпения, не помню даже почему.

Эта женщина настолько считала меня врагом, что, когда я уехала в Сенегал на могилу дочери, мне пришлось просить кузину остаться с моими детьми. Я не доверяла ей: она их ненавидела.

Полигамия остается традицией в Сенегале, я не буду бороться против этого. Там каждая женщина живет в своем доме (новая форма полигамии в Сенегале). Многоженству в Европе я говорю «нет»! Это полигамия, которая портит человеческие отношения и разрушает духовный мир детей. Сегодня полигамные семьи в городах живут по две или три в четырехкомнатных квартирах, но у детей должна быть комната, чтобы делать домашние задания. Однако они не имеют на это права; если есть свободная комната – она для женщины, пусть малышня выходит из положения, как хочет. У детей нет никакого угла, чтобы учиться или играть. Матери проводят время в соперничестве друг с другом в тесном пространстве. И только мужу выгодна такая ситуация. И будет выгодна до тех пор, пока африканская женщина не станет уважать себя как личность. Цель мужчин, даже если они никогда не признаются в этом, – «делать» женам детей «по цепочке» – каждый год, – чтобы получать семейные пособия, которых женщины никогда не видят. Только муж знает, сколько детей он хочет иметь. Это рабство, Новое черное золото. Потому что большинство африканских женщин-иммигранток, живущих в полигамии, не умеют ни читать, ни писать. У многих нет даже документов при прибытии. Они их получают, только имея детей, рожденных на территории Франции.

Женщины, не желающие жить таких условиях, хотят вернуться на родину. Я знала таких, но их было совсем немного. Большинство остается. Они говорят мне:

– Несмотря ни на что, мне здесь лучше. У меня есть то, чего не было там! Я не хожу больше за водой, за дровами…

Можно понять. Но я знаю, что тех условий жизни, которые им очень часто предлагаются во Франции, никакая женщина на африканском континенте не приняла бы: одна комната, одна кровать, когда одна в ней спит, другая ложится на кухне с детьми. Никакое богатство мира не стоит этого. Их маленьких дочек «вырезают» на каникулах на родине, потом насильно выдают замуж. И для чего? Чтобы потом они жили так же, как их матери. А мальчики растут в замкнутом мире, учатся только вызывающему поведению полигамного самца. Они вырастают без амбиций, без открытого взгляда на мир, готовые воспроизводить такую же систему, как и их отцы.

Я слышала однажды о таком выходе из положения. В некоторых французских городах многоженец, у которого две или даже три жены и десять, иногда пятнадцать детей, ютящихся в одной четырехкомнатной квартире, может требовать у властей выделения другой квартиры. С условием что он разводится. Лицемерие очевидно. Муж, конечно, представит свидетельство о разводе, потому что светский брак у нас – пустая формальность, но на самом деле никогда не разведется. Только религиозный брак имеет значение.

Франция надеется решить эту проблему. Однако в культурном плане это невозможно, в материальном – тем более, поскольку женщины связаны по рукам и ногам, у них, кроме брака, нет другого способа выживания. Я спрашиваю себя: задают ли вопросы женщинам о том, чего они хотят?

Я принадлежу к полигамной семье. У моего отца было шестнадцать выживших детей. Я не знала полигамии такой, какой она является во Франции. К счастью для меня, мама жила с нами одна. Нашу полигамию мы видели издалека. Мы ходили время о времени с визитами к другим женщинам и их детям, но никогда не жили вместе. Иногда между братьями и сестрами от разных матерей нет особой привязанности потому, что мамы неосознанно переносят на детей свои обиды и подозрительность. У нас каждый ребенок – фаба реме (на языке сонинке – «папин ребенок»). Чтобы показать, что только отец имеет вес. И семейные связи, с их ревностью и недоверием, строятся на этом принципе. Матери и, как следствие, их дети никогда не будут близко общаться, опасаясь, что «другой» навредит им.

Полигамия запрещена во Франции, и, хотя государство толерантно к африканцам, дороги назад нет. Вторые африканские жены, во всяком случае в Черной Африке, прибывшие легально с целью «воссоединения» с семьей, очень малочисленны. Поскольку существуют драконовские условия, касающиеся жилья и зарплаты. Однако многие женщины приезжают на каникулы и остаются. В то время, когда я приехала во Францию, карта пребывания складывалась как газетный лист, кто угодно мог путешествовать с ней, если только совпадал цвет кожи. Полицейские не смотрели на фотографию, а проверяли только срок действия карты. Для них все черные были похожи друг на друга. (Но, видит Бог, мы совсем не похожи!) И черные этим пользовались, что позволило многим женщинам приехать во Францию с картой первой жены. Это невозможно в наши дни, все изменилось.

Самое невыносимое в полигамии, существующей в Европе, – исключительное право мужа получать выгоду. Если он не находит общего языка с первой женой, женится на другой девочке возраста его дочери.

Так было со мной, я не смела возразить, находясь под социальным и семейным прессом. Одно-единственное слово – и меня обвинили бы в ревности и желании отречься от своей культуры. Так просто!

Я желаю моим детям никогда не знать такой полигамии. Я хотела бы также, чтобы журналисты в Африке и во Франции делали репортажи об условиях жизни африканских женщин в полигамии и показывали их по телевидению в каждой стране. Вместо того чтобы убаюкивать людей сериалами, зачастую американскими, которые заставляют их поверить, что все вокруг замечательно и материальный достаток есть у каждого в мире. Слишком много людей у нас думают, что «это» И есть настоящая жизнь. Африканские женщины, никогда не учившиеся в школе, способны пересказать «Огни любви» от начала до конца.

Эти же женщины живут в Париже или на окраине, годами запертые в своем тесном мире, и не знают даже, где находится Эйфелева башня!

Размышляя над этим в период моей надежды на развод, я была – и остаюсь сейчас – радикально настроена по отношению к африканской общине. Я раздумывала три долгих года, прежде чем оказаться у адвоката, продолжая в то же время образование в области моды и втайне совершая необходимые действия. Я поняла, что никто не поможет мне. Каждый раз, когда я пыталась довериться и кому-нибудь из близких рассказать о своей депрессии, муж пользовался этим как поводом для упреков. Депрессия? Это слово, которым я пользуюсь, ни о чем ему не говорило.

Тогда семейные разборки стали более серьезными. Разумеется, провоцировала их я… На языке сонинке я была гядъян Тана – «зачинательница скандалов».

Однажды муж задал мне вопрос, на который я не ответила – я с ним больше не разговаривала, – и пощечина досталась моей дочери. Мы смотрели фильм по телевизору, там семейная пара поцеловалась. Скандал!

– Иди спать! Вы станете такими же, как ваша мать! Проститутки!

Он часто оскорблял меня перед детьми, представляя их мать проституткой.

Новый день – новый скандал. Я была все еще в депрессии и попала в больницу. Друг, с которым я познакомилась через моего отца, пришел проведать меня. Я лежу в двухместной палате с другой пациенткой. Мой друг сидит около кровати и внимательно слушает новости. Муж открывает дверь и, заметив посетителя, приходит в ярость. Мужчине нечего делать в моей комнате, он наверняка мой любовник, я снова проститутка! У него наконец есть доказательства подозрений! Тот бедняга пытался ответить. Я посоветовала ему молчать, но было слишком поздно: муж так кричал, что персонал больницы попросил посетителя и мужа выйти. Но он ничего не хотел слышать, и я была вынуждена слушать продолжение, не имея возможности уклониться от наблюдения за этим спектаклем. Врачу пришлось вмешаться, и хуже всего, что муж тут же направился рассказать об этой истории мужу одной из моих малийских подруг. Это было в его манере.

– Я видел мужчину на ее кровати! Никто мне не верил, когда я говорил, что она шлюха! У нее есть любовник!