Текст книги "Миндаль, корица (СИ)"

Автор книги: грозные очи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Та Эма, которая делает всё, чтобы забыть себя, умерших родных людей и единственного живого, который ей до слёз, до крика нужен, сказал бы «Нет».

Та Эма, которая восемь месяцев изо всех сил привыкала к отсутствию, сказала бы «Нет».

Та Эма, которая всего час назад собирала яблоки и с каждым яблоком теряла надежду, сказала бы «Нет».

Та Эма знает, что его помощь выйдет боком ей самой.

Та Эма умная. Та Эма никогда не согласится.

Эта Эма соглашается.

Она правда старалась быть той, но сейчас смысла нет даже думать о ней. Эта Эма ни словом, ни движением не препятствует, когда он подкладывает ладонь ей под голову, ведь в её новой постели, как оказывается, даже подушки нет, и когда снимает с неё брюки и бельё, которое она всё-таки носит.

– Куплю тебе самое красивое, когда вернёмся, – говорит он перед этим, с лёгким нажимом огладив кончиками пальцев простую белую ткань с маленьким влажным пятнышком внизу.

– Не издевайся надо мной, пожалуйста.

– Я и не думал, Эма, – она замирает то ли от предвкушения, то ли от страха, что нарушает запрет, когда он, плюнув на свои пальцы, опускает руку, растирает слюну и скудную смазку, пытаясь пробудить её отвыкшее от ласки тело, двигает пальцами вверх-вниз, вверх-вниз, чуть глубже с каждым разом, и её от этих то медленных, то быстрых движений прошивает насквозь и стыдом, и острым болезненным наслаждением.

Она однажды позвонила и сказала: «Не ищи». Потом Майки сказал то же самое. Перед этим, правда, сообщил, где она и что с ней – его-то она успокоила, как порядочная сестра. Он вроде бы даже был у неё вначале, но понял, что бороться с ней и везти её обратно насильно бесполезно – сбежит потом куда-нибудь снова, только адреса уже не сообщит. Лучше пусть остаётся на месте.

Да, Майки сказал, где она, а после добавил: «Не ищи».

Не ищи – значит, не приезжай, не мешай, не докучай, не мотай душу.

Ты не ищи.

Я не ищи.

Он не ищи.

Кто не ищи?

Как не ищи?

Как не ищи?

Как не ищи?

Как? Как? Как?

Как, чёрт возьми, не ищи, если нет её, а надо, чтоб была?!

Теперь она есть. Теперь она никуда не сбежит. Теперь она сама открывается в его руках, тянется к нему, обнимает за шею, привлекает к себе, целует скромно, будто извиняясь, тут же прикрывает глаза, избегая тёмного изучающего взора напротив, и говорит:

– Наверное, так и должно было случиться, чтобы ты приехал. Я предвидела.

– Как, Эма?

– Иногда перед сном или перед тем, как зайти в баню, я раздевалась и смотрела на себя и… господи, какая же я… – он сгибает пальцы, вызывая у неё новый надрывный стон, который Эма заглушает, прижимая ладонь к губам. – Я смотрела на себя и прикасалась к себе здесь… здесь… здесь… – она дрожащей рукой дотрагивается до того места, куда он толкает пальцы всё сильней и сильней, потом выше, до живота, груди и шеи, – и знаешь, что я вспоминала?

Он больше всего сейчас желает услышать от Эмы эту её тайну, которую она наверняка постыдной считает, ведь сама на такие темы говорила крайне редко и очень смущалась, когда он затрагивал случайно или в шутку задавал ей неудобные вопросы.

– Знаю, Эма, знаю.

– Я смотрела на себя, вспоминала, как мне было хорошо с тобой. Только с тобой, всегда только с тобой. Я вспоминала и думала, что без тебя сохну и умираю, как больное дерево… внутри пустоты столько, и она такая… такая плотная, ядовитая пустота – тянет меня в разные стороны, а тело не выдерживает и болит-болит-болит – знаешь, как болит? – и в конце от меня не остаётся почти ничего – ветки, гнилые листья, кора, жалкий остов. Срубить некому, и даже тебя нет, чтоб добить. Но вот ты приехал и теперь я знаю, что…

– Эма.

– … ты приехал за мной. И ещё знаю, что если я уеду, то вернуться сюда уже не смогу. И с тобой быть не смогу, потому что боюсь. Что мне теперь делать?

Он смотрит на разметавшиеся по постели и крашеным доскам светлые волосы, на выпроставшийся из-под тонкого матраса угол простыни, на рубашку и брюки, комом лежащие в стороне, и рыжие полосы света на полу, и всё это находит красивым. Где она, там красота и весенняя нега, даже если вокруг разруха и отчаяние. Даже если в ней самой разруха и отчаяние.

– Я скажу, что тебе делать, – он ловит поцелуем прерывистый вздох с яблочных губ и оставляет Эму – всего на несколько мгновений – устраивает её на боку, поглаживает бёдра, линию талии и грудь, несколько раз проводя ребром ладони по ложбинке и накрывая горячей рукой мягкую округлость. – Закрой глаза. Не вспоминай ни о чём сейчас. Не думай. Не бойся, я ведь тут, с тобой.

Эма послушно закрывает глаза и позволяет обнять себя крепче. Он с ней, она его чувствует, это не сон. Наконец-то не сон и не воспоминание, ставшее почти реальным от её отчаянных попыток забыть, где она и где он, и представить, что они снова рядом.

Эма послушно закрывает глаза. Он здесь – перебирает светлые пряди и говорит, что не отпустит, что с ней будет до конца, хочет она этого или нет, и им ещё много лет назад суждено было вместе быть – это правда, это судьба, она ведь так верит в судьбу. Говорит, а потом, тяжело дыша в её затылок, входит сзади. Ей редко раньше нравилось такое – он помнит, как она просила взглянуть на неё, хоть ему самому было бы приятнее, чтоб она в такие моменты не видела перед собой его лицо, изуродованное старыми порезами. Сейчас она отвечает тихим томным стоном, вытягивается в его руках, а он целует щёку и толкается снова в сопротивляющееся, не поддающееся её собственному уже не скрываемому желанию, тело – у неё, похоже, давно никого не было. Никого. Он знает – не было именно его. Его, его, его ей не хватало, и она признаётся в этом, шепчет без остановки одно и то же: «Как я ждала тебя. Как ты мне нужен».

– Ну, подожди, пожалуйста, подожди, – она не объясняет, просто вдруг приподнимает дрожащую ладонь, а другой прикрывает глаза.

– Что, не с кем тут было, да? – он заставляет себя остановиться, чтоб не причинить ей ни лишней боли, ни вреда, а перед глазами – алый закат да алые её щёки. Любовь тоже алая. Как и злость. Как и зависть. Как и кровь. Подумать только, пару часов назад он хотел выпустить её, всю до последней капли, тому пареньку, который назвал Эму ласковой сестрой, а сейчас готов что угодно отдать за то, чтоб сама Эма говорила, какая алая её любовь к нему, уроду и убийце.

– Тебя рядом нет, вот и не с кем. С любым была бы, убеди он меня, что тобой является. Но всё равно никак. Никак-никак-никак-никак-никак… Я никто без тебя. Существо непонятного пола, уродливое, больное, неговорящее. Ты знаешь, что можно умереть от одиночества? А я теперь уверена, что от разлуки погибаешь быстрее. Ведь тогда кончину приближает каждая мысль о том, как было хорошо раньше, вдвоём, – у неё дыхание сбивается от плавных заполняющих движений, туго в груди, сердцу места нет, и слова, сливающиеся одно с другим, превращаются в исповедь. – Я всё думала: ещё чуть-чуть и мне удастся растерять себя здесь, мне удастся отвыкнуть от тебя, забыть тебя, я стану другой, я не буду бояться прошлого, не буду бояться потерять тебя, потому что тебя уже и знать не буду. Не вышло… не вышло у меня… я пыталась вернуться назад, к тебе.

– Что?

– Однажды… Дай, дай мне посмотреть на тебя, – она не просит – умоляет, и, когда он, сжалившись, переворачивает её на спину и толкается сильней, она хватает ртом воздух и медленно проводит кончиками пальцев по бровям, векам и крыльям носа, по губам, рубцам и линии подбородка – узнаёт родную жизнь наощупь, словно слепая, хоть у самой медовые глаза распахнуты. – Однажды я ушла отсюда. Долго ловила попутки, в конце концов один добрый человек согласился подвезти меня, хоть я была без обуви и выглядела… не важно. Он согласился, даже не говорил со мной особо, лишь спросил, куда именно мне нужно в Токио. Я забылась, я сказала: «Домой…» и… я назвала его твоим именем! Я сказала: «Отвези меня домой, Харучиё». Не спрашивай, я не знаю, я не знаю-не-знаю-не-знаю, что на меня нашло! Но я назвала, и тогда поняла, что я возвращаюсь не в мир, а к человеку. А если я возвращаюсь к человеку – это значит, что я не часть мира, а часть человека.

Она говорит и гладит его волосы, в конце отводит взгляд, то ли стесняясь, то ли ожидая упрёков, но в ответ слышит:

– Если это действительно так, то ты – лучшая моя часть, Эма.

И она не знает, какие слова подобрать, чтобы сказать о своей любви, ведь теперь, что ни произнеси вслух, всё не то будет. А ей так хорошо, до одури хорошо сейчас с ним, будто и не было этих восьми месяцев тоски и отсутствия. У неё кружится голова от тепла и тяжести тела сверху, от рук, жадно оглаживающих грудь и прижатые к его бокам бёдра и колени, от мелькающих трещин на потолке. И она готова, правда готова забыться окончательно, броситься в этот омут и утонуть в нём, но вдруг шибает в голову мысль о том, что она не у себя дома, нет-нет-нет, дом уже не тот, дома вообще нет, есть только община, и она в ней. Одна. Без него. Он приехал, чтобы её сломить, чтобы вернуть туда, где все беды будут повторяться, где нет ни мира, ни покоя – в общем, где всё будет по-старому.

– Не надо, я прошу тебя, не надо… – в панике шепчет она и пытается оттолкнуть, хоть у самой перед глазами мутнеет, бешено колотится сердце, сотрясается мир вокруг, и хочется лишь одного – чтоб он был в ней до конца и ещё хотя бы немного после. – Не надо, я же…

«Ты же… что?» – хочет спросить он. – «Не пила противозачаточные за ненадобностью? Забыла попросить, чтоб хотя бы презерватив натянул? Вообще не хотела меня и всего этого вот?» Не говорит. Сжимает пальцы на её затылке, натягивая волосы, губами мажет по коже на шее, но чувствует – Эма сдалась окончательно; замечает, что ресницы её стали совсем мокрыми, а на висках появились едва заметные дорожки от слёз. Поступить с ней так отвратительно он не может, и резко выходит, а она, задыхаясь одновременно от удовольствия и страха, трогает липкую влагу на своём животе и не верит, что он всё же к ней прислушался.

– Спасибо, – это слово ему лишь по движению губ понять удаётся.

Она поворачивается на бок, подтягивает колени к груди, кое-как пытается прикрыться тонким одеялом, но в итоге просто прижимает его к себе и прячет лицо в его складках. Теперь она выглядит маленькой и брошенной, и он, не зная, в каком утешении она сейчас нуждается, прижимается щекой к её хрупкому плечу и говорит тихо, чтоб не спугнуть:

– Эма, у меня есть отличный план. Он только для нас двоих. Вот, послушай. Ты сядешь в машину, поспишь по дороге, а ты хочешь спать, я знаю. Я буду вести осторожно, чтоб ты не проснулась. Потом, дома, пока ты будешь лежать в ванне со своей любимой ароматной дрянью, я закажу еду, которую ты любишь, которую мы любим. Ты наденешь свой сиреневый мягкий халат, мы сядем у окна и будем ужинать, глядя на город сверху. Так и сделаем, м?

– Дай мне несколько дней, – просит она, и голос её почти что мёртвый.

***

Эма так и не решилась уехать. Прошло несколько дней. Потом ещё несколько.

Идёт уже пятая неделя, а он всё вспоминает тот вечер и думает, что, может, и не стоило быть таким жестоким с ней, может, не стоило заставлять её покинуть общину.

Она тогда спросила:

– Ты, как всегда, будешь думать, что, стоит тебе явиться, и я побегу за тобой следом?

А он ответил:

– А ты, как всегда, будешь мотать мне нервы? Я же, чёрт возьми, люблю тебя, Эма! Я люблю тебя!

И, уходя, хлопнул дверью. Гораздо позже он понял, что делать этого не стоило – вдруг это была та самая, нужная дверь к Эме, а он грохнул ею так, словно ушёл навсегда.

Без неё можно как-то протянуть время, если знать, что она вернётся. Но она всё не возвращается, а ехать к ней снова бессмысленно и даже опасно, ведь в следующий раз она может исчезнуть насовсем, и хорошо, если по своей воле. Смешно: теперь он готов даже Майки бросить, чтобы ей было спокойнее.

Ночью он приезжает домой и видит её. Даже глазам не верит. Она сидит на корточках у стены, как нищенка, но хотя бы в обуви. В его глазах она всё равно ангел.

– Сколько ты уже здесь?

– Час или два, или… несколько. Я приехала утром, – отвечает и отводит взгляд, когда он смотрит на часы – на них половина второго ночи.

– Почему не позвонила? – тут же понимает, насколько глупо звучит этот вопрос – у неё с собой ничего нет. Он пытается в своей душе отыскать толику злости к ней или хотя бы обиды, но находит лишь тепло, её тепло, которое она давно, ещё в далёком детстве, ему подарила, и радость от того, что она наконец-то снова с ним. Вернулась к нему. Сама. – Пойдём домой, Эма. Я тебя ждал.

Она снимает старенькие кеды у входа, потому что так ей, наверное, привычнее, и шагает босиком по мраморному полу в фойе.