Текст книги "Холодная страсть (СИ)"

Автор книги: Глиссуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Сначала шпик достает платочек и делает вид, что чихает, – говорил он. – Только после этого пристав дает команду кучеру ехать. Это делается только если едет сам генерал-губернатор. Два дня назад, например, ехала его жена с какой-то девицей, для них такого сигнала не было, и кучер был другой…

Я рассеянно слушал Саву и думал о том, как совсем скоро буду с ним в постели. После того, что я ему сделал тогда, в день возвращения из Питера, Лисенку, конечно, сложно было довериться мне в полной мере. Я долго нежничал с ним, убеждал, что это совсем не больно, если делать все правильно, и уговаривал расслабиться. Поначалу нам обоим было тяжело, но зато когда мальчик распробовал, сам не мог оторваться от меня чуть не до утра. В тот раз я напрочь забыл про опасность обыска и ареста, которые жандармы особенно любили устраивать глубокой ночью, но после продолжал придерживаться уже устоявшейся привычки спать в одежде. Эта необходимость, впрочем, не сильно мешала нам с Савой находить время на то, чтобы заняться любовью.

Сказать правду, я не помню, с кем и когда мне было также хорошо. Острота ощущений усиливалась от того, что до того я больше года не сходился ни с кем. Помню, после того как мой последний любовник уехал в Америку, чтобы заняться там предпринимательством, мне долго не хотелось ни с кем вступать в близкие отношения, а после пожара в мастерской, долгих недель лечения ожогов и навалившихся на нашу боевую дружину неудач было и вовсе не до того.

Но все же даже рядом с Савой я не мог чувствовать ни гармонии, ни того состояния всеобщей удовлетворенности собой и жизнью, которое принято называть счастьем. Меня не покидала тревога – за Лисенка, за себя, за успех покушения.

Мне вообще редко снятся сны, особенно осмысленные и реалистичные, но как-то я проснулся среди ночи, не закричав только потому, что мне панической судорогой свело горло. Мне снилось, что я целую Саву, а его губы прямо под моими губами начинают синеть и опухать, и вываливается фиолетовый язык, орошенный кровавой пеной, а я вижу это, чувствую это, и не могу отстраниться. Пробуждение заставило вскинуться на кровати, и даже первые несколько глотков воздуха дались мне с трудом.

– Что, что такое? Полиция? – сонно пробормотал Лисенок, проснувшись от моего резкого движения.

– Нет, нет. Все в порядке. Спи, – ответил я, приходя в себя и снова укладываясь на подушки.

Но Савелий, приподнявшись на локте и пытаясь разглядеть мое лицо, настойчиво спросил, что случилось.

– Просто сон, – отмахнулся я.

Мне не хотелось уточнять подробности, он упрямо продолжал спрашивать, и мне пришлось рассказать ему, что мне привиделось.

– Глупость, не думай этом, – он даже чуть усмехнулся в темноте. – Меня не повесят.

Я обнял его, как всегда обнимал, когда мы лежали рядом в постели. Он клал голову мне на плечо, и я чувствовал необожженной щекой его теплое спокойное дыхание. А рано утром он уходил на площадь наблюдать за дворцом генерал-губернатора, и я оставался с книгами, динамитом и своим мрачным предчувствием.

Как-то раз мне стало до того скучно и тоскливо, что я решил выйти прогуляться по городу. Был конец октября, сухой, но ветреный и прохладный день, я надел пальто с высоким воротником, повязал шарф и поехал в центральную часть города. Дойдя пешком до Тверской площади, зачем-то купил у Лисенка сушеных яблочных долек в сахарной пудре и сунул кулек в карман пальто. Пройдя ниже по улице, я сел в первую попавшуюся повозку и велел отвести меня на Сухаревку. Был там один дешевый и замызганный трактир, в котором мне очень нравилось. Ехали молча, я думал о своем, но тут извозчик, не поворачивая головы, спросил: «Ну что?» и, так как я не ответил, спустя время повторил свой вопрос. Я не понял, чего он хочет от меня, и протянул ему полтину. Извозчик взял монету, недоуменно повертел ее в руках, а потом, сняв низко надвинутый на глаза картуз, повернулся ко мне и хлопнул меня шапкой по лицу.

– Николай, заснул ты, что ли?

Я уставился на него, только сейчас узнавая. У меня даже вырвался какой-то нервный смешок.

– Прости, Леопольд, я и правда что-то не в себе последнее время. Но не волнуйся, обычное состояние перед акцией, – слукавил я. – Я справлюсь. Мне ничего не требуется тебе передать… но, может, все-таки отвезешь меня на Сухаревку и составишь компанию? Есть там один трактир, без единого шпика, где можно неплохо выпить и закусить.

Он неодобрительно покачал головой, но согласился. Мы сидели за грубо сколоченным, но крепким столом в полутемном углу помещения и пили водку.

– Я думаю, скоро уже, – тихо произнес Леопольд, чуть наклонившись ко мне.

Видно, ему хотелось приободрить меня и успокоить. А ведь это он должен быть первым метальщиком, а не я. Это его наверняка повесят или застрелят. И у него хватало еще душевных сил подумать о товарище. Леопольд всегда был спокоен и решителен, он не боялся ни смерти, ни неудачи – только прожить бездеятельную жизнь.

***

А потом исчезла Ирина. Б.Н. назначил ей свидание в литературной кофейне на Малой Никитской и прождал больше двух часов, однако она так и не пришла. И на следующий день, и через день от нее не было известий. Тогда пришлось задействовать нашу Малышку.

Малышке было одиннадцать лет, и она была прелестным ребенком, каких очень любят рисовать на пасхальных открытках и коробках конфет. Глядя на ее белокурые локоны и румяные розовые щечки, невозможно было чувствовать ничего, кроме безграничного умиления. Малышка ходила по домам, предлагая дамам купить вышитые бисером ленты, которые делала ее мать. Правда, кроме маминого рукоделья в корзинке Малышки можно было иногда обнаружить гремучую ртуть, стопку запрещенных листовок или шифрованные послания, которыми обменивались террористы, когда не имели возможности организовать явку. Б.Н. послал нашу маленькую помощницу по адресу генеральши, у которой снимала квартиру Ирина, велел предложить купить ленты и спросить, между делом, нет ли у хозяйки знакомых, которым могут быть интересны такие изделия. Генеральша сказала, что ей самой ленты и ремешки не нужны, но, может быть, они понравятся ее квартирантке, которая, правда, куда-то пропала – видимо, неожиданно уехала из города, но должна скоро вернуться, так как оставила вещи.

Мы все заволновались чрезвычайно, предполагая самое худшее. Я уже был готов убеждать товарищей оставить идею покушения на генерал-губернатора и покинуть Москву, однако Лисенок успокаивал меня, говоря, что Ирину не могли арестовать, так как в противном случае мы бы об этом узнали. И он оказался прав: на пятый день после своего неожиданного исчезновения Ирина нашла способ связаться с нами и сообщила, что утром, гуляя по бульвару, заметила за собой слежку и решила на время затаиться. Теперь шпики, если они были, наверняка уже потеряли ее.

Казалось, можно было успокоиться.

  Часть 5

Был третий день ноября. Наконец-то выпал первый снег. Я валялся на диване в той комнате, что условно звалась гостиной, и читал только что полученные «Ведомости», когда раздался звук дверного колокольчика. Я никого не ждал – Сава ушел не так давно, да и не имел привычки звонить в колокольчик – поэтому какая-то часть меня потребовала вскочить и взяться за револьвер. Однако на дороге перед дачей никакого подозрительного движения не было, и я решил все-таки открыть. На пороге, к моему большому удивлению, стояла Малышка.

– А я вам что-то принесла, Николай Николаевич, – с лукавой, и вместе с тем непередаваемо очаровательной улыбкой сказала Малышка и достала из своей корзинки сложенный в несколько раз кусочек бумаги.

В благодарность за услугу я угостил девочку марципановыми конфетами, которые мы покупали ради больших круглых коробок, куда можно было так удобно спрятать трехкилограммовый снаряд.

В записке Б.Н. содержался краткий приказ срочно, но со всеми предосторожностями прибыть на явочную квартиру. Первая и естественная моя мысль была, что наш руководитель наконец-то определился с датой покушения, и я, скорее всего, получу распоряжение сегодня-завтра изготовить снаряды. Совершенно точно я мог быть уверен в том, что дело действительно важное, так как указанной явочной квартирой мы пользовались крайне редко.

Я вполне понимаю слово «срочно», так что через три четверти часа после получения записки я уже был по нужному адресу. Я постучал особым образом, мне открыла хозяйка-немка и пригласила пройти в гостиную, сама же скрылась в другой части квартиры, чтобы не мешать «гостям». В гостиной встретили меня Б.Н., Леопольд и Ирина. Я не удержался, чтобы не обнять Ирину, заодно расцеловав в щеки. Она как-то поспешно высвободилась из моих объятий и отстранилась.

– Николай, – начал Б.Н., – нам нужно сообщить тебе что-то очень важное.

Я только сейчас обратил внимание на еще одного человека, находившегося в комнате с моими товарищами. Он сидел в кресле в углу, сгорбившись и закрывая лицо руками.

– Кто это? – спросил я.

Мои товарищи переглянулись, а сидящий в кресле человек поднял голову и посмотрел на меня. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы признать в нем одного из анархистов, для которых я изготавливал снаряды для сорвавшегося покушения на тюремного начальника. Парень сильно изменился с нашей последней встречи – он побледнел и осунулся, как после тяжелой болезни, лицо пересекали не по возрасту глубокие морщины, под запавшими глазами легли темные тени от усталости и истощения.

– Товарищ Александр, я рад, что вас не арестовали, – произнес я, пристально разглядывая его.

Он хотел что-то сказать в ответ, но не решался, пока Б.Н. не бросил ему одно резкое и требовательное: «Говорите».

– Меня… меня арестовали, – с трудом проговорил анархист. – Но… позже… 30 сентября.

– Вы, стало быть, бежали? – спросил я, еще ничего не понимая.

– Н-нет… меня... меня отпустили.

– Как это?

Он долго не отвечал, кусая губы и ломая пальцы. Ирина подошла к нему и звонко залепила по лицу.

– Пусть он говорит! – голос у нее сделался неприятно высоким, предвещающим истерику.

– Господин Александр, надо понимать, пошел на сговор с сотрудниками охранки, – спокойно пояснил Б.Н.

– Да, это так, – дрожащим голосом подтвердил анархист. – Я… я согласился сотрудничать.

– Но потом, – продолжал за него Б.Н., – господин Александр раскаялся в своем выборе и решил связаться с нами, чтобы сообщить очень важную информацию. Поэтому я попросил бы всех присутствующих, особенно тебя, Ирина, воздержаться от рукоприкладства.

– Стало быть, моя мастерская теперь известна полиции, – полуутвердительно осведомился я.

В уме я тут же начал прикидывать, куда можно вывезти динамит и инструменты, пока жандармы не разберутся, что к чему. Раскрытие мастерской еще не значило отказа от нашего замысла.

– Да, – отозвался анархист. – Но я не выдавал! Ни вас, ни места… никого.

– Я этому должен верить? – с раздражением обратился я к Б.Н. Смотреть на предателя-провокатора и слушать его оправдания было неприятно.

– Думаю, господин Александр говорит правду. Его просто не спрашивали ни о тебе, ни о мастерской. Господина Александра предполагалось использовать для внедрения в качестве провокатора в группу анархистов, члены которой пока еще находятся на свободе. Верно я воспроизвожу то, что вы рассказали ранее? – Б.Н. вопросительно повернулся к анархисту, которого подчеркнуто называл не иначе как «господин Александр».

– Да, да, все так. Я связался с ними, с московской группой – Зуевым, Самсоном и…

– Не нужно имен, – мягко прервал Б.Н.

– И я пошел на встречу со своим полицейским начальником Крафтом, чтобы сообщить ему о том, что меня приняли в группу. Он мне назначил на конспиративной квартире. Но я пришел немного раньше, и пришлось ждать возле дома. Я не говорил ему, что мои товарищи готовят какую-то акцию, напротив, я пытался его уверить, что после нашей неудачи с тюремным начальником московские анархисты находятся в плачевном состоянии. Крафт, кажется, поверил мне, но велел сообщать о каждом движении и действии моих товарищей.

– Вернитесь к тому, что важно для нас.

– Да… я пришел раньше и ходил возле дома около часа. И я видел, как оттуда выходил этот парень… ваш,– анархист посмотрел на меня, – ваш помощник.

– Какой помощник? Сава? – недоуменно переспросил я, снова теряя нить понимания ситуации.

– Вы не называли его по имени при мне.

– Товарищи, я решительно не понимаю, что этот провокатор пытается заявить.

Мне никто не ответил, только Ирина тихо засмеялась, прикрывая рот дергающейся рукой.

– Он хочет сказать, что мой помощник – провокатор и встречался на явочной квартире с полицейским начальником, – выделяя каждое слово, проговорил я то, что было очевидно всем присутствующим, но что мне почему-то требовалось облечь в твердую форму слов. – Этот человек лжет.

Анархист вскинулся, на бледном лице начали проступать красные пятна.

– Зачем мне лгать? Я пришел к вам, я признался… во всем. Я знаю, что вы все на нелегальном положении и готовите акцию, я лишь хотел вас предупредить, – он запнулся и снова как-то сник, опустился в кресло – будто тряпичной куколке перерезали ниточки.

– Я подумал сначала, что вы, Николай Николаевич, тоже… провокатор, – сказал он мне с отчаянной и спокойной откровенностью человека, которому действительно нечего скрывать, потому что нечего терять. – Ведь ваша бомба не взорвалась тогда. Оно, к лучшему, наверное… убило бы людей, что там стояли, всех бы ребят повесили… Простите, – он оборвал сам себя и продолжил: – И я решил связаться тайком с тем человеком, который направил к вам. В нем я был уверен. Хотел предупредить на счет вас…

– А наш друг связался со мной и просил разобраться с ситуацией, – подытожил Б.Н.

Леопольд, до сих пор не принимающий никакого участия в разыгрываемой сцене, пододвинул мне стул и силой заставил сесть, так как меня, видимо, слегка пошатывало, как спьяну, чего я сам не чувствовал. Общее ощущение, овладевшее мной, было сродни контузии – вокруг меня будто образовался какой-то гул, четкость мысли покинула меня, и что-то болезненно давило в груди.

– И… как же ты разобрался? – глухо спросил я.

Я понимал только то, что меня и Савелия обвиняют в предательстве, меня захлестывало неверие и возмущение, но я приказал себе сохранять внешнее спокойствие.

– Относительно тебя, Николай, нет никаких сомнений, – поспешил заверить Б.Н., но от этого мне не стало легче. – Когда я получил сообщение о том, что двое членов нашей боевой дружины могут состоять в связи с департаментом полиции – и это сама по себе шокирующая новость совпала с исчезновением Ирины – мне пришлось развернуть активную деятельность для проверки поступивших сведений. Я также связался с ЦК и с некоторыми товарищами… с которыми было возможно связаться. Как ты знаешь, московскую типографию Евгения Михайловича полиция открыла еще в начале сентября, а его самого вскоре после этого арестовали в Петербурге и приговорили к пяти годам каторги.

– Савелий работал в типографии с апреля. То, что через месяц после его ухода типографию арестовали, ни о чем не свидетельствует.

– Само по себе – не свидетельствует. Но далее я попросил предоставить мне список товарищей, связанных с типографией Евгения Михайловича и арестованных по обвинению в распространении запрещенных изданий. С апреля по настоящее были арестованы, задержаны или подверглись обыску двенадцать человек.

– Может быть следствием их собственной неосторожности и повышению активности работы охранки, – предположил я.

– У одной из связных, которая перевозила шрифты из Москвы в Красноуфимск, в московской квартире был произведен обстоятельный обыск, даже простукивали стены и вскрыли пол. Искали именно шрифт, причем, как она говорит, жандармы прямо давали понять, что обладают информацией, позволяющей им быть уверенными в положительных результатах обыска. Шрифт буквально за день до обыска был передан другому человеку, но в квартире вместо этого обнаружили несколько номеров «Революционной России» и парочку социалистических книг.

– Наверное, сама кому проболталась, – раздраженно бросил я. – Для девушек, особенно молодых, такое не редкость.

– Я говорю о Валентине, которая фельдшерица.

– Наша товарищ Валя? – ошарашено спросил я.

– Да.

Перед глазами сразу возник теплый и знакомый образ Валентины – уже немолодой, очень доброй и вместе с тем решительной и твердой в убеждениях женщины. Она никогда прямо не участвовала в терроре, хотя помогала нам бесчисленное количество раз; она могла передать записку, но ни разу не удалось уговорить ее передать боевику браунинг, она часто возила шрифты, но никогда – динамит. Когда я получил ожоги, она больше полутора недель не отходила от меня. Когда ей все-таки понадобилось на полдня куда-то отлучиться, я воспользовался ее отсутствием: вколол себе двойную дозу морфия и кухонным ножом, кое-как стерилизованным над огнем, окончательно изуродовал себе левую руку. Как я потом пытался объяснить кричащей на меня в крайнем возмущении Валентине, ампутировать сильно поврежденные части тела лучше раньше, чем позже, и сразу, а не по частям.

Я полностью доверял Валентине, потому что нельзя не доверять человеку, который оказался рядом в подобной ситуации, и я знал, что она действительно не могла попасться полиции по собственной неосторожности.

– Так ее арестовали? – спросил я с волнением, так как не слышал ничего о ней почти полгода.

– Да. Определили в качестве наказания ссылку в Красноуфимск под гласный полицейский надзор. Теперь она в Петербурге на нелегальном положении.

– И она показала, что кто-то навел на нее полицию?

– Да, из ее письма прямо следует указание на то, что ее выдал кто-то, кто знал работу тайной типографии изнутри, – ответил Б.Н.

– Допустим. Но это еще нельзя считать ни доказательством, ни основанием для подозрения какого-то конкретного человека, – сказал я, хотя упоминание Валентины как свидетельницы чрезвычайно смутило меня.

– Конечно, – небрежно согласился Б.Н. – Но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Почему не сдетонировал твой снаряд?

– Потому что так часто бывает! Потому что ни один техник не застрахован от этого. Вы же знаете, товарищи. Может быть, удар снаряда о землю был недостаточной силы, или трубка попалась бракованная, или я сам что-то напутал. Я сам делал все три запала. Если в этой неудаче усматривать признаки провокаторской деятельности, то обвинять в ней придется только меня, – я говорил как бы по инерции, в то время как в моей голове будто складывались детали игры-мозаики. Я вспомнил, как ночью, за несколько часов до передачи снарядов анархистам, Савелий заходил в мою комнату. Сплю я довольно чутко, но и Лисенок ходит тихо – не скрипнула бы половица, я бы и не проснулся. Я осекся и замолчал, обдумывая эту возможность. В Петербурге Савы со мной не было, поэтому с помощником министра все прошло отлично.

Б.Н. тем временем снова обратился к анархисту:

– Скажите, в какой день вы ходили на встречу со своим полицейским начальником и видели помощника Николая Николаевича.

– 22-го октября, в четверг, – быстро ответил тот.

– В каком часу?

– Мне было велено прийти в четверть седьмого. Вашего помощника я видел выходящим из здания примерно за двадцать минут до этого времени. Как раз начинало темнеть…

– Но вы видели хорошо то, о чем говорите?

– Конечно.

Я как-то отстраненно подумал, что не будь Б.Н. революционером, он мог бы стать неплохим прокурором или следователем. Когда мы работали в Петербурге, где опасность нарваться на провокатора была многократно выше, наш руководитель умел так организовать сообщение между группами, что связные, которым не полагалось знать друг друга, не пересекались даже на улицах. Б.Н. бы точно не допустил такой ошибки, как этот Крафт.

– Николай, постарайся вспомнить, чем был занят Савелий 22 октября в четверг вечером.

Хотел бы я не помнить, как большинство обывателей, события почти двухнедельной давности, но моя деятельность этого не позволяла.

– Сказал, что уходит на явку, – обреченно выдохнул я.

– И ведь не соврал, – хихикнула Ирина.

– Как вы все помните, я явок на четверг, не считая утренней прогулки с Ириной, не назначал.

У меня в груди разрасталось и поднималось к горлу темное и тяжелое чувство, уже знакомое и неотступное, как сам террор, – ненависть. Ко всему. К проклятой охранке, к царю и царизму, к предателям-провокаторам, к самому себе, к Ирине за то, что она смеется, и к Леопольду за то, что молчит, к Б.Н. за то, что специально переходил от менее обоснованных подозрений к совершенно неоспоримым, чтобы добиться нужного ему эффекта.

– А теперь, товарищи, скажите, считает ли кто-то приведенные свидетельства недостаточными для вынесения решения относительно провокаторской деятельности Савелия Киршина?

По-хорошему, на этот вопрос должен был отвечать партийный «суд чести» в присутствие обвиняемого или специально сформированная комиссия, в которой обязательно были бы задействованы и члены ЦК, – но мы были не в том положении, чтобы действовать в соответствие со строгими постановлениями внутрипартийной дисциплины. Наше молчание было истолковано как знак согласия.

– Что касается вас, господин Александр, – заговорил Б.Н. с совершенно непроницаемым лицом. – Вы только что стали участником и свидетелем выяснения неприятной истины об одном из членов нашей боевой дружины. Вы, несомненно, понимаете, что за этим выяснением должны последовать меры. Существует один совершенно надежный способ избавить вас от искушения рассказать об этом кому-нибудь, особенно вашему полицейскому начальнику.

Анархист даже не побледнел – это неподходящее слово – его лицо посерело, приобрело землистый оттенок.

– Но я вполне верю в вашу, как это ни странно звучит, порядочность. Я верю, что вы не по своей воле стали осведомителем охранки и не имеете намерения вредить своим соратникам по революционной борьбе. И чтобы мои товарищи тоже в этом убедились, я попрошу вас снять пиджак и рубашку.

Анархист встал и без возражений, хотя это явно было для него неловко и неприятно, снял свой старый, залатанный на локтях пиджак. Еще до того как он стянул через голову ситцевую косоворотку, я догадался, что увижу, и понял, до какой степени Б.Н. дирижировал всей ситуацией и какое удовольствие это ему доставляло. Однако увиденное проняло даже Леопольда, который благодаря флотской службе к телесным наказаниям был привычен.

– Эва как исполосовали, – протянул он, разглядывая разукрашенную уже заживающими рубцами спину анархиста, – на совесть били, я бы сказал.

– Не забудьте потом шепнуть фамилию этого мерзавца Ирине. Она знает, что с такими делать, – невесело усмехнулся я.

– Прежде тех мерзавцев, что находятся снаружи, предлагаю разобраться с мерзавцами, которые в непосредственной близости, – отрезала Ирина.

Анархист спешно оделся и остался стоять, выжидающе глядя на Б.Н.

– Нам бы следует сообщить о вашей деятельности тем, кого вы подвергли таким образом опасности, – сказал наш руководитель.

– Они меня убьют.

– Конечно. Поэтому, а так же учитывая, что вы по своей воле доверились нам, ни я, ни мои товарищи не будем никому ничего сообщать. Думаю, самое лучшее, что вы можете сделать – это уехать из Москвы как можно скорее. Поезжайте в южные регионы или за границу – как сами решите. Я могу дать вам финский паспорт, если вам это поможет.

– Да, пожалуйста.

Анархист взял паспорт, еще раз пробормотал слова благодарности и раскаяния и поспешил покинуть квартиру. Несомненно, за неполный час с Б.Н. страху он натерпелся больше, чем за полмесяца допросов в департаменте.

– Что с Киршиным? – напомнила Ирина.

– Давайте я, – легко вызвался Леопольд. – Стрельнуть его, и всех делов.

– Нет, – неожиданно возразил Б.Н., – не ты. Это же я его привел в нашу дружину. Я сам. Я и Николай.

Я не удивлялся и не возражал. Что бы там ни говорил Б.Н. об отсутствии подозрений в мой адрес, мы все понимаем, что они есть. Если не прямым сотрудничеством с охранкой, то по крайней мере связью с провокатором я себя запятнал. А раз виноват – нужно исправляться. Б.Н. на самом деле очень ревнив, ему нужно подтверждение того, что я все еще верен товарищам и террору.

Когда мы уходили, Ирина плакала. Хозяйка-немка поила ее каким-то успокаивающим отваром из трав с добавлением опиумной настойки. Леопольду было велено отвезти нас к даче, а потом вернуться и доставить Ирину в «Боярский двор». Мы сидели в пролетке молча, Б.Н. задумчиво похлопывал ладонями по лежащему у него на коленях портфелю для бумаг, а я кутался в шерстяной шарф, спасаясь от летящих в лицо колючих ледяных кристалликов.

– Ты, может быть, думаешь, что я поступаю жестоко? – тихо спросил Б.Н.

«Может быть, ты бы хотел остаться на квартире с Ириной, глотать хозяйкины успокоительные отвары, а я бы разобрался со всем сам?» – должна была означать его реплика.

– Нет, – ответил я. – Ты поступаешь правильно.

Леопольд высадил нас около церкви, и мы около четверти часа брели до дачи по присыпанным снегом дорожкам мимо зарослей голых мертвых кустарников. Моя мастерская уже не казалась мне родным и безопасным местом. Едва я переступил порог меня прошибло до одури поганое ощущение, будто я зашел в оскверненное – выражаясь клерикальным языком – нечистое место.

– Во сколько он обычно возвращается? – спросил Б.Н., проходя в гостиную.

– Теперь стал немного раньше, около четырех часов, – ответил я.

– Ну что ж, подождем.

Я проверил, насколько хорошо закупорены жестяные оболочки с динамитом, и сложил их в один чемодан, в другой упаковал свои инструменты вместе с кой-какими личными вещами. Б.Н. достал из своего портфеля небольшой футляр и попросил несколько минут уединения. Я знал, что ему нужно сделать себе инъекцию морфия, и не стал мешать.

Минуты тянулись долго. Даже перед первым покушением я не испытывал такого тяжелого, удушающего чувства. И вместе с тем я был полностью закрыт для всякого рода бытовых переживаний, какие могут испытывать люди от сознания предательства близкого человека. Я не чувствовал боли, только холод, как это бывает, верно, при смертельном пулевом ранении. Единственное, что мне было нужно: убедиться совершенно в том, что Б.Н. не ошибся в своих выводах. Мне нужно было услышать от Савелия действительное признание в том, в чем мы заочно признали его виновным.

Сава пришел, как обычно в четыре часа, как будто совсем ничего не случилось. Я слышал, как он возится в сенях, разувается и снимает ватник.

– Иди, встреть, – велел мне Б.Н.

Должно быть, что-то отражалось на моем лице, так как Савелий спросил, в чем дело.

– Б.Н. хочет поговорить с тобой, – ответил я.

Мы прошли через гостиную в главную комнату, я пропустил мальчишку вперед и остановился в дверном проеме.

– Садитесь, господин Киршин, – сказал Б.Н., указывая на выдвинутый в середину стул.

– Что случилось? – спросил Сава.

Б.Н. зажмурился и знакомым усталым движением потер виски.

– Ну, не будем ходить вокруг да около. Я уже устал от этого. Говорю прямо: вас обвиняют в сношениях с охранным отделением.

Я вспомнил, как в поезде во время поездки из Финляндии к нам пристал таможенный офицер с вопросом, что мы везем в чемодане, и как быстро Лисенок сообразил, что сказать. И сейчас прямое заявление руководителя его не ошарашило и не смутило.

– Кто же? – быстро спросил он.

– Один из наших товарищей видел вас выходящим из дома, где полицейский служащий Крафт проводит встречи со своими осведомителями.

– Он ошибся, я не знаю никакого Крафта.

Эта первая реакция Савелия, совершенно рассудочная в такой ситуации, в которой невиновному человеку было бы невозможно сохранить спокойствие, еще больше убедила меня в том, что мы не ошибаемся.

– Хорошо, тогда ответьте, где вы были 22-го числа прошлого месяца вечером.

– Не могу помнить. Либо с вами, либо здесь. Где мне еще быть?

– Тебя не было ни здесь, ни с моими товарищами, – сказал я.

– Вспомни, Николай, я, верно, ходил в город что-то купить или по поручению…

– Нет.

– Товарищи, это глупость!

Он резко вскочил со стула. Б.Н. так же быстро, естественным и неуловимым движением достал из внутреннего кармана пиджака маленький браунинг. Я ни разу не видел, чтобы наш руководитель сам стрелял в кого-либо, но я не сомневался, что у него хватит и решительности, и умения.

– Извольте сидеть смирно, – сквозь зубы процедил Б.Н.

– Товарищи, вы обвиняете меня, исходя из голословных показаний неизвестного лица, – поспешно заговорил Савелий. Теперь я видел, что его слегка трясет, а на лбу выступили капли пота. – Могу я хотя бы узнать, кто это?

– Можете. Это анархист, известный под именем Александр, из рабочих. Вы его, конечно, помните. Его товарищи из-за вас отправились на бессрочную каторгу.

– Почему вы это говорите? – простонал Савелий. – Между прочим, почему вы не предполагаете, что этот Александр сам выдал своих товарищей и перекладывает вину на меня? Это объяснило бы, во всяком случае, почему он, в отличие от своих товарищей, на свободе.

«Он знает, что Александр стал осведомителем охранки, – понял я. – И знает об этом от Крафта».

– Потому что он сам признался в своей провокаторской роли и сам пришел к нам с целью предупредить о предательстве. Причем, как вы понимаете, немало при этом рисковал, не только свободой, но и жизнью, – Б.Н. чуть улыбнулся, или это дернулся от нервности уголок его губ.

Савелий замолчал, закрыл лицо руками. Он не ожидал того, что Александр решился признаться нам, и ему нечего было ответить. Б.Н. почувствовал слабину и сразу заговорил совсем другим, мягким и как будто сочувствующим тоном:

– Ну, скажите же правду хоть раз. От этого напрямую зависит ваша судьба.

– Нет, не зависит, – ответил Савелий, кивком указывая на пистолет, который Б.Н. все еще держал в руке.

– Пожалуй, я слукавил. Но все-таки ответьте: как давно?

– С января этого года, – ровно ответил Сава.

Значит, еще до типографии. Это должно было бы меня удивить, но почему-то показалось совершенно не важным. А вот Б.Н. присвистнул, и даже глаза у него радостно заблестели.

– Господи! Неужели идейный монархист? – с искренним восхищением осведомился он.

– Нет, не монархист. Конституционалист.

– Я бы с радостью выслушал вашу истинную политическую позицию и даже с удовольствием подискутировал бы, но, увы, время поджимает. Николай, будь добр, свяжи ему понадежней руки. Для предотвращения всяких нежелательных случайностей.

Веревку Б.Н. принес с собой в портфеле, хотя в кладовке валялся целый моток. Мальчишка не сопротивлялся.

– Вы слышали, наверное, господин Киршин, – снова обратился к нему Б.Н., – об убийстве на улице Щипок несколько месяцев назад. Трое революционеров – если позволительно их так называть – убили бывшего товарища, уличенного в провокаторстве. И мать его заодно. Как убили… ну, по лицу вижу, что сами знаете, слышали. Еще бы, все газеты смаковали… Ну так мы ничего подобного делать не намерены. Это уже та грань, за которой революционное дело превращается в изуверство…