Текст книги "Lied uber dich (СИ)"

Автор книги: ghjha

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== Unheil ==========

Он ждал слишком долго, слишком много времени утекло с тех пор, как погружённого в сон ребёнка унесли куда-то прочь от руин, пред этим на его же глазах наложив проклятие, точно такое же, под какое попал и он. Тогда божество смеялось ему в лицо, напоследок криво улыбнувшись, чтобы окончательно выбить дух из рыцаря, кажется, снова не успевшему помочь той, от которой его пусть и отстранили, но ныне, никому это этого нет дела. Как и до них самих, и яркий свет среди пожарища казался чем-то таким спокойным, спасительным, соломинкой для утопающих в крови и грязи.

В тот день он возненавидел богов.

А спустя долгое время, решаясь помочь путешественнице, видит её. Живую, прекрасную и… Влюблённую. И мимолётное спокойствие, смешивающиеся с радостью от неполноценной, но всё-таки встречи, тут же меняется на озлобленное непонимание, сначала немного пугающее, но после легонько ударяющее мягким запахом туманных цветов по рецепторам. Её мать носила точно такой же.

И он невольно сглатывает, осознавая насколько отвратительны его дела. Он обещал ни в коем случае не касаться её с целью опорочить, он не должен вредить ей, да только свод правил вспыхнул ярко с приходом богов, забрав с собою всех, кто его написал. И закрыв глаза, невольно отвлекаясь от речи странницы, глубоко вдохнёт вновь, ощущая себя, совершенно по мерзкому хорошо.

Хотелось вернуть то, что должно находиться ним по праву, даже если оно давно забыто и в принципе уничтожено. Даже если оно действует где-то среди тварей бездны, наверняка ищущие пути к тому, чтобы отыскать её. И либо рыцари, известные своим раздолбайством, всё-таки работают, либо орден настолько глуп, что забыл о том, как выглядела пища для древа.

И правда, она не была наследной принцессой, а мгновения до катастрофы и вовсе встретила в темнице, зажимая рот руками. Он прекрасно помнит, с подношением великому дереву не церемонились, выжигали, заставляли помнить о том, что оно из себя представляли, ломали, вдалбливая в голову мысль о том, что смерть во имя жизни – лучшая участь из тех, что вообще могут существовать.

И сейчас Кэйа раскрывает объятия ветру, тихо шепча молитву на давно забытом языке. Она говорит, но во имя селестии, что не пощадила их, что стёрла в пыль гордость людской нации и… её темницу. И эта благодарность, кажущуюся насмешкой над всеми ними заставляет крепко стиснуть зубы и спросить Люмин о том, кто эта девушка. Точнее, кем она приходится городу ветров и как давно здесь находится.

И ответ заставляет его нахмуриться. Нет, всех наследников, вне зависимости от пола учили рыцарскому искусству, кроме тех, у кого всё-таки проявлялось чёртово клеймо. Она рыцарь, она убивает тех, кто когда-то видел в ней защитника, и пусть ей не перепало гордости за успехи и возможности прикоснуться к стали, она всё равно являлась для них таковой, но кажется…

Участь бастарда Рагнвиндров ей нравилась больше, и чем дольше говорила путешественница, чем дольше рассуждала обо всём, что волновало её среди всего связанного с Альберих, тем больше он убеждался в том, что её связь с миром под солнцем будет рвать слишком тяжело.

Где-то вдали слышались отголоски гари. И до ушей доносится что-то отдалённо на смех похожее. И кажется, сильнее мягкий запах в глаза и ноздри въедается. Дайнслейфу кажется, что выдержка его вот-вот даст трещину и развалившись, заставит его броситься к ней, забыв о том, что он обещал помочь путешественнице. Хочется крикнуть о том, что её близнец на троне бездны восседает, думая о том, как бы ещё опорочить артерии, как бы глубже занести заразу в этот чёртов мир.

И если позволить им бесчинствовать дальше, они овладеют ею. Или же настолько преисполнятся в своей силе, что она перестанет быть им нужна. Он сглатывает, неотрывно смотря в спину Альберих, что стоит по левую руку от сводного брата, тихо смеётся и фыркает недовольно, то и дело пытаясь носом в плечо чужое уткнуться.

Милая Кэйа без памяти влюблена в человека, что не принял её той, кем она являлась на самом деле и всё равно, сердце чужое, будь проклят этот непослушный кусок мяса, преданно просит не уходить от него, просит надеяться и сжимается, при одной только мысли о том, что стоит бы раз и навсегда для себя уяснить то, что ей ничего не светит рядом с Рагнвиндром.

Люмин никогда не нравилось наблюдать за тем как темнеет взгляд хранителя ветви, при любом мимолётном взгляде на капитана кавалерии. Не нравились гневно выдвигающиеся клыки, что клацают воздух, а ногти впиваются в ладони, едва удерживая того от опрометчивых решений. Люмин в такие моменты рядом с ним неуютно, даже если взять во внимание то, что она бета. Она вздрагивает, едва синеволосая макушка появится хоть в какой-то зоне видимости и молится всем ветрам о том, чтобы рядом с нею никого не оказалось, иначе быть беде.

Люмин недовольно щурит глаза, едва замечая знакомую фигуру подле капитана. Хранитель рассказывал ей многое, но от вопросов про Альберих, уходил очень умело, проводя языком по вылезшим клыкам. В тот момент с них капнула капелька яда, та самая, которую вводят омегам при укусе. Она невольно ёжится, мечась взглядом между спутником, и капитаном, что с остервенением разрывает тушки созданий из бездны. Что тихо смеётся над ними, осторожно кружа тех на руках, едва их щиты лопнут, прежде чем её лёд войдёт под кожу гадких созданий. А когда от жизни в маленьком тельце не останется и тени, когда то светящимся пеплом унесётся по ветру, она успокоится, ляжет в траву на пару мгновений глаза прикрывая, прежде чем кристальные бабочки обоснуются в турнбулевой сини чужих волос. Прежде чем она улыбнётся, вдыхая запах крови, чтобы заглушить свой, отдающий туманными цветами, так настойчиво проникающий в чужие рецепторы.

Даже она сама чувствует эту сладость, с примесью металла, что уж говорить о спутнике, что кажется, из последних сил держится? Восхитительная выдержка. Она сглатывает, понимая о чём именно ей хотели сказать. Дайнслейф голоден до ласки, она поняла это по простым касаниям, по тому, как тот невольно ластится, принимая помощь и всё резко встаёт на свои места.

Кэйа кажется слишком тёплой и любвеобильной. А потом, едва подступившись, натыкаешься на толстые ледяные стены, ранишь руки, кажется, протыкаешь насквозь, а она тихо смеётся, исчезая в жестоком танце снежинок. Она сглатывает, слыша что с ней прощаются. Кивает, уходя в нужную сторону и сгорает от любопытства. Прячется, на поляну выглядывая, видит как поднимается капитан, отголоски её смеха доносятся и до самой Люмин и путешественница замирает, замечая как светловолосая макушка ложится ей на колени, как плавно она зарывается в пшеничное поле, ворошит его, прежде чем затихнуть на пару мгновений. Прежде чем тот поднимается, прикоснётся лбом к её руке, не сдерживая чёрно-синих всполохов вокруг них.

У Дайнслейфа были причины для того, чтобы так себя вести. Были причины злиться, заметив рядом кого-то ещё. Ведь… Он нарушил данную самому себе клятву. Клятву, которую давали королям, клятву, запрещающую любую связь с подопечным.

В неё ему ни в коем случае нельзя было влюбляться, не стоило и смотреть на неё, тогда, пять сотен лет назад, когда скрытый глаз не был прокажен проклятием, а ей было дозволено улыбаться чуть ярче и недовольно фыркать при случае.

Метка династии – даже до катаклизма – величайшее проклятие, что считали благосклонностью, метка династии превращает ребёнка в затворника, подпитку для дерева, ярчайшую звезду, что кажется, за время заточения забудет о мире за решёткой на окне и о том, что иногда, во время буйства метели, снег может остаться где-то за стенами, а не падать на пол, заставляя отодвинуться подальше и дуть на руки, прося звёзды о пощаде.

Когда оно проявилось, хранитель вздрагивает, слыша о том, что он займётся другим наследником. Когда её заперли, что-то внутри, комком неспокойных чувств дернулось, не давая покоя рыцарю.

А потом небеса обрушились.

Стёрли в пыль стены темницы, оставляя её в полном непонимании и одиночестве. Заставляя прикрыть рот руками, потому что кричать всё ещё не положено. Потому что даже превратившись в корм, она не имела права на слёзы.

Тогда небеса одарили её бессмертием, заставив смотреть как полыхает её дом, но ни за что не приближаясь к ней. Они нашёптывали ей о гордыне, говорили о том, что ей придётся искупить все их грехи и лишь тогда, они позволят познать ей покой.

И такой знакомый, ненавистный ветер треплет её волосы вновь, заставляя Дайнслейфа поёжиться. Тогда он погрузил её в сон и унёс, посмеявшись над всеми ними. Внушил её что-то на редкость неадекватное, заставил поверить в то, что иллюзия, в которую он обратился, действительно её погибший отец…

Он слишком долго искал её, чтобы теперь позволить той выбирать. У неё никогда не было выбора и сейчас он ей его не предоставит.

Дайнслейф пристально следил за нею, готовый забрать принцессу в царство пепла и пыли, крепко прижать к себе, нашептать на ухо о том, что она должна вонзить в грудину самозванца, возглавившего орден, самый острый клинок из тех, что всё-таки осталось. Он выдыхает.

Кэйа полюбила мир под настоящими звёздами, за отсутствие стен, холодного голоса и дыхания смерти, слишком непонятно чувствуемого в детстве. Дети имеют свойство не понимать, что совсем скоро их жизнь прервётся, особенно маленькие, едва раскрывшие глаза и научившиеся полноценно ходить.

Обстоятельства и чужая категоричность, холодные к страху в глазах дочери и тихому шепоту со стороны, умоляющему об отсрочке, не позволили ей полюбить Каэнрию, отпечатавшись в памяти серыми обшарпанными стенами камеры и холодом, что кажется, удавкой вокруг шеи вьётся. Он сглатывает, но прикрывает глаза, когда её рука ляжет ему на макушку.

Он может простить ей это. Потому что не может назвать жизнью то, на что её обрекли сами родители, но есть иная проблема. Та, что никак не связана с падшим королевством и совершенно не могла быть определена в детском возрасте девушки.

Сладкий запах, вызывающий к тому, чтобы вспомнить о том, что он всё ещё живой. Из этого вытекала следующая проблема, и имя у этой проблемы: Дилюк Рагнвиндр. Человек, что так спокойно забрался к ней под рёбра, и она выпускать оттуда его не намерена. Он стискивает зубы, в очередной раз едва удерживая себя от того, чтобы оттянуть синие пряди, заставить её откинуть голову, и ввести свой яд под чужую кожу.

Этот человек не готов принять в свои объятия принцессу, этот человек её не достоин, но тогда, почему? Почему она всё ещё тянется к нему, нервно покусывает губы, но всё равно не сдаётся. Дайнслейфу это не нравится, не нравится раз за разом напоминать ей о том что она не сбежит. Точнее, она понимает, но надеется оторвать себе как можно больше ярких моментов пока не пришло время возвращаться в собственный кошмар, пока ничей яд не стоится по венам, заставляя медленно ломаться, превращаясь в то, чем она должна быть. Она молчит. Молчит, едва касаясь его макушки.

В их первую встречу, она смотрела с опаской, не позволяя толком объясниться. Она держала клинок остриём к его сердцу, заставляя его чувствовать отголоски чужого запаха, гарь, видимо он был зол на неё.

Пепел всегда всё портит. Тогда он скривился, шутливо называя её вкус странным. Тогда он просил её выслушать. И она это позволила, мягко кивая, всё ещё с недоверием заглядывая в знакомые глаза-звёздочки. Кажется она не слышала… Но в конце речи лишь кивнула. Орден бездны их общий враг, единственное, что раз за разом позволяет ему подходить к ней, подою позволяя устроить голову на плече. И пусть сон давно перестал быть для него необходимостью, он прикрывает глаза, стараясь унести с собой частичку её аромата, стараясь подступиться ещё ближе.

Делать больно Кэйе не хочется. Не хочется будить в её памяти воспоминания о кандалах, наказание за плохое поведение, когда к миске с едой, остывших остатков трапезы семьи приходится наклоняться, зубами цепляясь за остывшую пищу. Он знал, поводом для этого могло быть всё что угодно. Например плач по ночам или тихий зов на помощь. Пища для дерева должна быть смирной, и эту волю в обречённых с радостью ломали.

Пока тот, кто избран, не превратиться в куклу с безжизненными глазами, пока не начнёт молить о смерти, пока не забудет обо всех своих мечтах, пока не высохнут глаза от слёз… Он понимает, что это неправильно, что ребёнку не место в темнице, и закрывает глаза на то, что боги и селестия для неё – спасители, прервавшие липкий кошмар.

Но боги не спасут её от него. Не спасут от яда, что позволит той понять своё естество целиком. Естество, что разрушит её глаз бога, превратив в полноценное оружие против бездны.

Бездна давно могла бы прибрать её к рукам, забраться ей в голову, заставить встать по правую руку от близнеца, но вместо этого тратит время на бесполезные ритуалы. Дайнслейф вздыхает, поднимаясь с её колен и позволяя себе крепко обнять принцессу. Он хочет больше, но пока, едва сомкнув руки на чужой спине, тут же отстранится.

Дайнслейф мягко усмехается, вспоминая чужое удивлённое лицо при их первой встрече здесь, вне руин Каэнрии, помнит как сам удивился, неожиданно глубоко втянув нежный запах, помнит как на секунды опешил, не заметив приставленного к груди лезвия, холодного вопрошающего взгляда зрака-звёздочки и мелкой дрожи, вызванной собственной пряной смесью.

Мак и ноготки поодиночке совсем неприметны и даже, в какой-то степени унылы, но вместе создают яркий и резкий аромат, с радостью бьющий наотмашь неподготовленные рецепторы.

Когда она была ребёнком, его заставляли свой запах скрывать. Они слишком ярко реагируют на всё вокруг и пугать их без повода нет никакой необходимости. Жизнь под землёй и так не сахар, чтобы перчить её резкими, внезапными порывами ярости или страха, ведь… Дети совершенно непредсказуемы и он убедился в этом на собственной шкуре.

Но всё-таки… Он был удивлён куда больше. Да, он помнит, что с клеймёнными особо не церемонились и не интересовались, да и сама она была слишком маленькой для того, чтобы выяснить кем она родилась, а наличия дефекта в глазу только давало лишний повод не думать об этом.

И всё-таки, им удалось поговорить обо всём, удалось разглядеть друг друга получше и хранитель понял, он действительно отсутствовал в чужой жизни слишком долго. Сомнений нет в том, что небо обошлось с нею довольно милостиво, отправив на порог дома тех, кто вырастил её в тепле и любви.

Любви столь чистой на фоне того, что воспринимается ею под землёй. И он невольно усмехался, осознавая насколько нежной она выросла. Нет, её руки по локоть в крови и работа рыцаря не позволяет быть неженкой, но… У неё отняли возможности недовольно фыркать и с чем-то не соглашаться, перестали требовать покорности, не терпящей и возмущённого вздоха. Ей позволили быть хоть капельку, но всё-таки счастливой.

А обречённым на гибель, под землёй счастья не полагалось. Не полагалось желаний и мечтаний, что делали волю к жизни более крепкой. Не полагалось воспоминаний, теплящих надежду где-то очень глубоко в сердце. И даже воля, в идеале, в самые последние мгновения жизни, должна быть в пыль стёртой в пыль, чтобы ничто не могло воспротивиться мучительной гибели у корней.

Мир под звёздами позволил ей любить, позволил дышать полной грудью и ласковыми порывами ветра заключил в крепкие объятия, обещая её никогда не бросать. И она верит тем, кто из ада её вытащил, верит каждому слову и взгляду, пусть и не молится.

Дайнслейф прекрасно осознаёт, она верит в архонта ветра. И пусть не шлёт заученных стихов молитвы в соборе и не поёт в его славу вместе с сёстрами, не шепчет ему о своих переживаниях и всегда хитро усмехается о выходящих из этого вопросах, но…

Её вера в том, что она всё ещё здесь, что защищает город божества и всем своим истерзанным сердцем любит его больше стёртой в пыль родины. Предпочитает роль его защитника принцессе огромного пепелища. И кровь на её руках – мерзкие выходцы из снежной, бандиты и те, кого должна была спасти её жертва. Но от своего прошлого она почти добровольно отказалась, цепляясь за объятия ветра и плечо одного пламенного человека.

Боль этого мира она принимает со смирением, прижимая руки к буйному сердцу. Боль этого мира – всего лишь невзаимная любовь, надежды на которую разрушила правда, надежды на которую сожгли титул и мерзкое клеймо под повязкой. Боль существования здесь – лишь раны, наносимые врагами, а не теми, от кого она ждала защиты.

А теперь она сама защищает врагов, с остервенением разрубая тельца созданий бездны и тех, кого извратила мутация, Теперь она сама палач для тех, кто желал лишить её жизни. Своё возмездие она несёт не колеблясь. И больше никогда и не подумает о том, чтобы вернуться к ним.

Но более, он не позволит ей этого. Не потому что он собирается её мести, не потому что она предала их, в своём желании жить…

– Когда мы встретимся в следующий раз, я не выпущу тебя…– спокойно говорит он, уходя в ночь с очередными крупицами чужого запаха.

– Почему ты так в этом уверен? – спросит Альберих, склонив голову в бок, а после стискивая зубы, в отчаянном желании заткнуть себе нос и в тысячный раз жалея о том, что слишком беспечно относится к своей омежьей натуре, так громко просящей о чужом присутствии, тем более, когда это смутно знакомый человек, связанный с чем-то далёким и тёплым, ничего ведь не произойдёт, если она на пару мгновений попросит его остаться?

Она себе в этом отказывает, всё ещё веря в то, что ей светят хоть какие-то отголоски солнечных лучей, беспощадно превращающие тело в тлеющие угли. Она сглатывает, одёргивая руки от чужого плаща. Она не позволит никому вернуть себя домой, в руины, сравниваемые с самыми затхлыми темницами под зданием рыцарского ордена. Она прикусывает губу и зажмуривает глаза, слыша шорох тяжёлых полов плаща. Рядом словно опустятся на колено, и она распахнёт глаза, почувствовав касание чужих пальцев к своей щеке. На мгновение серьёзный взгляд станет безумно тёплым, а губы сломаются в мимолётной улыбке.

– Это произойдёт совсем скоро, не сомневайтесь в этом, миледи… – скажет он, плавно проводя от челюсти, до запястья, осторожно притягивает то к лицу, и мягко костяшек губами касается, кончиком языка мазнёт по ним и отстраняется, хитро улыбаясь. – Когда мы встретимся вновь, вы не сможете более скрыться от меня… Потому что я заберу вас из объятий лживого ветра. И даже если вы чудом добьётесь взаимности от бушующего гневным пламенем Рагнвиндра, если он начнёт чувствовать к вам что-то помимо презрения и ненависти, он не сможет мне противостоять, слишком долго он отнекивался от вас, и если вам действительно хочется сохранить ему жизнь…

– Я не отступлю…– шепчет она, вырывая руку из чужой хватки и прищуривает единственный глаз, чуть мотнув головой, желая прочувствовать хоть что-то помимо удушающего запаха собеседника, что кажется, если был бы в силах, заставил бы ту подняться на коленях и щекой к бёдрам чужим прильнув, подобно кошечке ластиться умоляя лишь об одном…

– У вас нет выбора, Кэйа… – усмехается он, поднимаясь на ноги вновь, и глубоко вдыхая, разворачивается, оставляя ту наедине со своими мыслями, пока она вообще способна думать хоть о чём-то, кроме…

Конечно же его. Он не позволит кому-либо находиться поблизости, не позволит отвлекать её от него, не позволит касаться, ведь…

Она его.

Осталось подождать самую малость. Он обязательно сомкнёт свои объятия на чужой талии, обязательно вцепится зубами в чужие плечи, обязательно обовьёт чёртовым ядом чужое сердце, заставляя его подчиниться собственной воле.

В конце концов, Рагнвиндр никогда не примет её чувств, никогда не посмотрит на неё с чёртовой лаской, которую тот дарил ей когда-то недавно. Он знает, знает как сильно привязано к нему чужое сердце, понимает, что даже обычная низменная природа, едва ли справится с тем, чтобы быстро вытеснить этого человека на самый край чужого сердца, оставляя его воспоминанием, совершенно неважным на фоне всего остального.

Дайнслейфу, самую малость, обидно, ведь…

Даже если за это время она добьётся взаимности от Рагнвиндра, ей это не поможет. Ей уже ничего не поможет. Он не позволит той уйти или сбежать. Её запах сделал из него гончую, что всегда найдёт объект своего обожания, как бы хорошо она ни пряталась. Он облизывает клыки, и скрывшись в тенях, оставит облегчённо выдохнув. Он слишком долго ждал, чтобы теперь позволить хоть кому-то завладеть ею.

Никто не опорочит его принцессу, кроме него самого. Он запятнает её сам. Крепко сожмёт в своих руках, сам станет её тюремными стенами, сам пережмёт ей глотку, поставит перед собой на колени, и закуёт в самые тяжёлые кандалы, а потом спрячет от лишних глаз, окружив запахом крови, что въелся ему под кожу настолько прочно, что он сам не помнит, был ли он хоть когда-то иным…

И от этого становится противно. Он глубоко вдыхает, позволив себе обернуться в единственный раз, проследит за тем как она стряхнёт землю с брюк и уйдёт в сторону города. Пусть насладится своей свободой, прежде чем они встретятся вновь. Внезапно, так, чтобы та не могла уйти, чтобы не успела использовать своего отточенного коварства, чтобы не выскользнула из рук, едва он окольцует её талию, едва прижмёт её голову к своему плечу, чтобы притупить чужую бдительность. Он позволит ей сделать пару вдохов, и по сути… Он уверен, этого будет достаточно, чтобы успеть одёрнуть чужие волосы. Он слишком долго наблюдал за нею, слишком долго взращивал отвратительное чувство у себя под рёбрами. Ему ни капли не жаль. Ведь… Это всё равно должно было произойти… С тех самых пор, как пламенный Рагнвиндр оставил её, чётко дав понять, что на продолжение не стоит рассчитывать.

Он следил за каждым её шагом, запоминал каждую привычку и прикидывал что к чему, оправдывал своё влечение желанием защитить от ордена, но сейчас… Совершенно чётко осознаёт то, что это всего лишь его эгоистичная прихоть. Присвоить принцессу себе целиком и без остатка. Так, чтобы ни у кого более не возникало сомнений в том, что до неё никто не доберётся. Он не позволит, обрубит руки каждому, кто посмеет потянуться к ней, и не имеет значения, для чего и кто это.

Она останется в его руках, что станут крепчайшими стенами, она будет слышать его голос, что будет единственным звуком, рассекающим тишину и режущим уши, лишь он будет представать перед её глазами, лишь его из живых существ она будет видеть, едва миг встречи наступит.

Потому что она стала тем самым смыслом, не позволяющим сдаться ордену. И он не намерен прекращать это. Тяжёлый вздох, разворот. Он всё помнит, а потому бесшумно по пятам за своей принцессой следует, изредка на небосвод поглядывая. Сегодня луна будет кровавой. Самый лучший день, для того чтобы вернуться на стёртый в пыль престол. Престол, что вместо опоры станет петлёй на шее. Ничего, он не будет ей нужен там, где они останутся. Там, где они останутся не осталось ничего, кроме лабиринтов руин, в которых она больше не ориентируется, но он знает их как свои пять пальцев.

И следуя за нею, он сглатывает, стараясь унять дрожь в руках. Кусает губы, отсчитывая ровно минуту с тех пор, как за нею закроется дверь. И хоть залезать к дамам в окна не очень прилично, у него нет выбора. Ещё один месяц он ждать не готов, а желанный запах шлейфом сладким зазывает к двери… Он вздрагивает, проводя по стенам, прикусывает губы, ожидая пока в нужном окне зажжётся свеча, и лишь потом примется медленно забираться наверх, то ли желая оказаться рядом в самый идеальный момент, то ли потому что ему надоело ждать. Лишь потому что боится того, что она окажется в чужих руках, из которых вырывать её будет слишком сложно.

Тихое всхлипывание, заставляет его забраться на подоконник прежде чем он вообще осознает что делает. Заставит её вздрогнуть, вцепившись пальцами в одеяло. Она прикусит губу, зажмуривая глаза от чужого запаха, внезапно переставшего отдавать кровью. И кажется, задохнётся прямо сейчас, закрывает нос, пряча своё лицо в ткани, надеясь что тело это поможет ей унять тело, что на запах чужой отзывается, что так отчаянно просит её приластиться к мягким касаниям до её головы, и кажется, это всё так правильно, что становится от самой себя противно.

Кэйа сдаётся, когда он садится на край кровати, отнимая от её лица одеяло, когда чужой запах забивается в ноздри и в глаза въедается, не оставляя и шанса на сопротивление, когда она тихо стонет, чувствуя осторожный поцелуй в уголок губ. И на мгновение кажется, что всё это правильно, что нет никаких чувств к сводному брату, что запах гари более не может поравняться с пронзительным маком. И она задыхается, на остатках воли упираясь руками в чужую грудь, пытается оттолкнуть его, чуть ли не плача.

Только он оказывается быстрее, и сверкнув злобной искрой в глазах, оттягивает чужие волосы, открывая столь желанную шею для своих зубов. О, он знает как она этого не хочет, знает, что всё ещё рассчитывает на искорку от братца, но…

Поздно молить о пощаде, когда клыки уже плавно вспороли кожу. Поздно искать пути отступления, когда яд медленно вводится в кровь, когда в глаза въедается чужой запах и точно такой же фантомно ощущается на языке.

Она всхлипывает, дёргая его за волосы, недовольно шипит, отталкивая от себя и с ужасом обнаруживает капли крови на чужих руках. Глаз намокает от немого отчаяния. Она не была к этому готова. Угроза в лице хранителя ветви казалась ей почти неосуществимой, лишь потому что где-то на задворках сознания всё ещё маячил расплывчатый тёплый силуэт, беспощадно сожжённый чужим поступком. Она дрожит, заглядывая в синеву чужих глаз и ругает собственное тело, за попытки к чужим рукам приластиться. Так не должно быть, она не готова проглотить осколки своих мечтаний об алом закате, даже когда наступила вечная ночь, в лице сидящего, хитро смотрящего на неё хранителя.

Место укуса неприятно зудит, заставляя ту сжаться, натягивая на себя одеяло. Попытку отгородиться прерывает железная хватка на углу одеяла. Оно тут же отбрасывается куда-то в сторону, лишая даже иллюзорной надежды на спасение.

– Больше вы никогда не сможете скрыться от меня… – довольно урчит он, слизывая кровавые капли с краёв метки. – Не волнуйтесь, вы привыкнете к этому…

И услышав лишь тихий скулёж, мягко проведёт по чужим бокам, осторожно края ночной рубашки задирая. Кто бы мог подумать, что в одиночестве капитан такая развратница? А впрочем… Об этом больше никто не узнает.

Он подстроит всё так, чтобы никто не мог понять где нужно её искать, чтобы никто не отобрал то, что принадлежит ему, одному лишь ему, по праву. Не оставит опознавательных знаков, оставив лишь после себя самый мерзкий шлейф, на который способны ноготки, напоминанием оставляя самую малость её запаха, словно напоминание о том, что она здесь жила, но больше никогда не вернётся. Что больше никто о ней не услышит, никто ничего не расскажет, никто не позволит и близко предположить где именно он её спрячет.

Решение с руинами разлома отброшено. Да, там уйма тёмных углов, но его открытие призовёт туда людей, что не должны ни за что найти её. Не должны узнать что это именно она то самое сокровище, что так отчаянно бездна получить желает. Мерзкая бездна, слишком быстро подобралась к ней, однажды уже почти заполучив ту в свои руки, но более он этого не позволит, так как он забирает её с собой, туда, куда боятся ступать люди, туда, куда не прийти специально, а случайное попадание закончится неминуемой гибелью для храбреца.

Но всё это будет с рассветом, всё это случится, когда алые лучи обнимут её в последний раз, позволив помечтать о чём-то, помимо его, и отчаянного желания. Оно обострится, такова особенность их крови, и прямо сейчас он благодарен лживому богу, даровавшему ей бессмертную жизнь, наверняка посмеявшись над ней, прежде чем погрузить в долгий сон.

Скоро силы сопротивляться покинут её, скоро она сломается и начнёт просить его остаться. И он останется с ней навсегда, медленно смягчая хватку на талии и сменяя укусы поцелуями. Он помнит, немногие могли добиться беспрекословного смирения, но он сумеет, сумеет раскрошить чужую веру до основания, не оставит от неё и упоминания. Но это потом, когда она устанет, когда будет недовольно бурчать или тихо плакать от опустошения. Когда всё его естество перестанет дёргаться, требуя продолжения.

И он пойдёт у него на поводу, проводя языком по чужим ключицам. Проведёт концами клыков по коже, крепко стиснув чужие бёдра. Это его, это всё его… И никто более не посмеет этого отрицать, никто не встанет между ними.

И он нашёптывает ей это на ухо, нетерпеливо разрывая материал сорочки, недовольно фыркает, замечая чужие попытки прикрыться, а после резко переворачивает ту на живот, руки на спиной заламывая.

– Ты подчинишься мне… И не имеет значения, сейчас или нет… – шипит он, заглушая чужие попытки закричать, осторожным прижиманием чужого лица в подушки, многочисленные ремни с обычного костюма капитана, туго обовьются вокруг чужих запястий. – Мне хотелось бы быть с тобой нежным и ласковым, но ты нарочно тянула время?

И тихо усмехнувшись, вцепится в копну синих волос, рывком заставляет ту встать на колени и запрокинуть голову. Чужие дорожки слёз тут же слизываются кончиком языка, пальцы мягко проводят по губам, а чужой нос утыкается куда-то в основание её шеи. Кэйа скулит, дёргается, пытаясь из хватки сумеречного меча вырваться, да без толку всё. Та стальная, не позволяет безболезненно избавиться от себя.

– Почему ты… – всхлипнет она, пытаясь собрать в кучу разбитые иллюзии, мысли понимание того, как до этого дошло.

Кэйе безумно обидно и страшно. Она понимает – чужому яду противостоять бессмысленно, понимает что рано или поздно это должно было совершиться, но… Она, где-то на краю сознания всё ещё хочет чтобы это был обладатель алой, подобно первым лучам солнца, копне волос, но к голой спине прижимается лишь сталь доспехов, в лицо лезут лишь светлые волосы, а саму её пронзает лазурь, затянутая свинцовой дымкой безумия.

Это не то, чего она так отчаянно желала, не то, ради чего приказывала сердцу угомониться, а тело травить подавителями, чтобы отвоевать у природы хоть частичку спокойного сна. Всё это оказалось напрасным, опороченным чужой безумной тягой, всё это превратилось в несбыточные мечты ровно в тот момент, когда чужой яд едва был впрыснут в кровь.

– Потому что я безумно люблю тебя, конечно же… – наигранно мягко ответит он, жадно вдыхая ослабевшие нотки туманного цветка, царапает ногтями низ чужого живота, другую руку на глотку укладывая и затылок чужой к плечу своему прижимает. – Потому что Рагнвиндр идиот, отнекивающийся от тебя… Ты ведь помнишь, там под землёй, ты была лишена воли…