Текст книги "Солнцестояние (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ох, слушай, а он там точно один? Бьется, как семеро враз. Все, я спать. Буди, если что.

========== Игры ==========

В руках гномов – ремесло. Искусство. У каждого свое. Кто-то любит грубый труд, кто-то владеет тонкими формами мастерства. И каждый считает свою область самой достойной. Только Двалину ни одно не давалось в руки, кроме самого черного и кровавого. Боевого.

А так было не принято. Нельзя лишь разрушать, нужно непременно и создавать что-то. Нужно уметь слышать металл и камень, огонь и воду. У всех получалось… не у Двалина. С печалью смотрел он на свои громадные ручищи. Ну что ж вы такие, неумелые. Никто не спорит, его сила и его руки пригождались кхазад – сгружать товар, навьючивать пони, вставать за плуг по весне. Но это работы поверхности. Это не то мастерство, которого он так жаждал.

А мастерство в руки упорно не шло. Лопалась заготовка. Плескался жидким огнем сплав, но застывал всегда неравномерно. Молот попадал мимо. Молот попадал куда следует – но то бил слишком сильно, то слишком слабо. О ювелирной работе Двалин и не думал. Золотоносные жилы чуял не больше остальных. Где же пряталось его призвание?

– Да нормально получается, – ворчал Балин, когда младший брат жаловался ему, – может, ты не мастер, а будущий хозяин дома.

Хозяин дома. Если буквально – отец дома. Так называли тех, чья плодовитость искупала неудачи в работе. Были такие, над ними не принято было смеяться. Отец семьи – почетное именование для гнома. Но годы шли, и в этом качестве Двалин пригодился еще меньше, чем в качестве мастера. Девушки его сторонились, он сторонился их еще больше. Были человеческие женщины – тех привлекала его стать и мужественность, но надолго ни одна не задерживалась, да и не ждал он этого от них.

Две отрады было в бестолковой жизни Двалина. Две: война и Дис.

…

– Тише, тише, милая… дети же спят…

– С детьми нашими ничего не случится. Двалин, замолчи и иди уже ко мне!

Они препирались громким шепотом. Годами они умудрялись даже скандалить едва слышно. Привычка в тесноте дома, где, кроме них, еще толпа гномов: кто-то спит даже в коридоре. Сейчас они были наедине – относительно, как и обычно. На узкой койке Дис в уголке на кухне. Путались в одеяле, на ощупь пытаясь найти друг друга. За стеной надсадно кашляла Ори. Двалин протянул руку в темноту, нашел под ладонью грудь своей женщины, и чуть сжал ее. Она охнула, тоненько пискнула.

– Сейчас… – шепнул он, млея от того, как она раскрывается для него. Горячая, жаркая, желающая – даже несмотря на то, что вокруг зимние морозы и без одеяла холодно. Даже несмотря на кучу детей за стенкой. Фили, Кили, Ори, Бади, Финси, Рути – и навряд ли все они спят. Когда Дис хотела, вот как сейчас, она меньше всего напоминала ту заботливую мать, какой была днем.

Ее губы на его покрытом шрамами лице и теле. Смыкающиеся на его члене. Зубки, покусывающие его, не причиняя боли, но заставляющие судорожно выгибаться, и стонать, стонать, закусив руку. Как же хорошо, что не горел свет, как хорошо, что экономят масло – Двалин ничего не мог поделать со своими горькими слезами болезненного желания. Они не могли найти возможности уединиться уже почти две недели. Один раз схлестнулись было. Где-то в коридоре, между купальней – крохотной, влажной, душной комнаткой со стоком прямо в отвал, и кладовой-мастерской. В тесном, грязном углу. Сколько было их, этих углов, за годы их связи. Оскорбительно для чувств Двалина.

Он бы нес ее на руках по тропинке из драгоценных камней. Он бы дарил ей ласки на дорогих тканях, и своими руками омывал ее тело розовым маслом, одел бы ее в золото и пурпур… не давал бы в руки никакой работы. Кроме вот этой, когда она яростно обхватывает умелыми пальцами его член и направляет в себя, захлебываясь от желания, мокрая, ждущая, нетерпеливая.

«Выйти вовремя, – повторял Двалин, и считал про себя длину балок в шахте, – нельзя в неё… нельзя…».

Складочки над округлым мягким животом, покрытым пушком. Белоснежная кожа, нос с горбинкой, закушенные пунцовые губы, и пунцовая манящая глубина между ног…

«Выйти вовремя!» – и Двалин, взвыв, повторял про себя поговорки на кхуздуле с переводом на всеобщий.

Разметавшиеся волосы, потный лоб, аромат ее пьянит, сводит с ума – после того, как она пройдет по комнате, ему нельзя дышать, он возбуждается даже не от физического присутствия Дис, а от напоминания – ее запах, запах прелой листвы, каштанов, кленового сиропа, зеленых гранатов.

«Выйти…».

В коридоре грохот, наверняка – дети. Или Торин. Что он узнает, распахнув дверь? Что предстанет перед ним? Увидит ноги своей сестры, скрещенные за поясом своего лучшего друга. Услышит недвусмысленные стоны. Похабные замечания Дис, которая, распаляясь, такого могла наговорить, что Двалин никогда не успевал выйти вовремя.

Это разрешенное желание – сожрать ее в поцелуях? Владеть не только ее телом, но и всей ее душой? Жадно вылизывать с ног до головы, вбиваться в нее по рукоять, насаживать на себя, обнимать, не отпуская? «Когда же меня отпустит, – мрачно думал Двалин, а перед глазами все плыло в радужных разводах, в безумной пляске, – отпусти же меня, Дис. Отпусти, я не хочу без тебя, не могу без тебя, будь ты проклята, ведьма Дис… ненавижу тебя, обожаю, хочу тебя, не могу…».

И, содрогнувшись, последним усилием воли он покидает ее тело, падая на кровать рядом, пока она, сведя бедра, вздрагивает в нарушенном, неправильном оргазме, точно так же закусив руку. Жалкое подобие удовольствия от соединения. Если есть для гнома что-то хуже смерти, так это – вот оно. Нежелание жизни. Разомкнутые объятия. Отказ всем телом. Всей сутью отказ.

Так и было почти с самого начала – она играла с ним, он любил. Ей везло в игре, а он привык проигрывать ей. Дис вела во всем. На руках у нее всегда были козыри драконьей масти, а самый главный – ее самообладание. Самодостаточность.

– Я сестра узбада. Ты его клинок. Я – вдова. Ты не был женат. У меня есть дети. Ты… ты видишь, как мы далеки от того, чтобы быть вместе без риска для чести Торина? – холодно озвучила она однажды – хоть Двалин и не спрашивал ни о чем.

– Я не дам вида, – жалко оправдался он, хмурясь, поджимая губы – как бы размышляя над ее словами, но заранее согласный на любые условия. Дис знала это.

– Хорошо, если так.

Если бы она была такой, как другие! Если бы он тоже был вдов, ну или она… или как… как так вышло, что Двалин привык говорить – «наши дети» про Фили и Кили, и никто, ну вот никто его не останавливал и не поправлял? Сложно упрекнуть в чем-то столь прославленного воина, даже если он своими словами невольно присваивает себе чужих сыновей. А другого отца дети Дис не знали. Вроде жили в одном доме. Ели за одним столом. Все общее: одежда, быт, распорядок дня, проблемы и маленькие радости. И все равно, между ними навсегда проклятая честь рода, тесные коридоры и темные углы, и ненавистная нищета.

Двалин хотел помочь – и не мог. Хотел работать, как все – но получалось так себе. Не так. Если бы не нужно было есть и спать. Но приходилось; и больно было видеть, что в растрепанной прическе Дис ранняя седина, и скорбная морщинка между глаз и в уголке губ, и вечно красные глаза от недосыпа, от мыльного камня, от бесконечной стирки и штопки. И руки почти всегда в порезах, царапинах и мозолях: кухня, огород, нудная повседневная работа, неблагодарная и все время повторяющаяся.

Кусок не лез в горло, когда Двалин думал, какой ценой он достался. Ценой ее красных глаз, ее недосмотренных сладких снов, ее уставшей спины. Было бы все иначе. Была бы она другой, и не пришлось бы прятаться по углам, и соединяться, не раздеваясь, второпях, на бегу. Только чтобы хоть как-то почувствовать себя еще живыми. Он бы запер ее в спальне, не давал бы трудиться, умер бы – но сберег ее.

Помогали вино и эль, и все чаще Двалин прибегал к этим испытанным средствам. И все чаще являлся к ней под хмельком, зная, что она этого не любит, но уже и не прогонит, раз пришел. Это его и довело до того длительного загула, из-за которого Дис ему отказала.

Не поверил. Полез, получил сковородой, и сразу – с размаху и всерьез, без шуток. Озлился. По пьяному делу мстил – блевал в коридоре, рвал рубашку, заплетающимся языком пел гадкие песенки. Разбил окно, с настоящим стеклом. Научил маленького Кили материться, что тот радостно усвоил, да еще так надежно – не отучить потом. Она созерцала его выходки с ледяным спокойствием. Протрезвев, Двалин стыдился себя, не смел смотреть ей в глаза. Чтобы снова видеть ее, приходилось напиваться.

Так и жили. Десятилетия! Другие столько в законном браке не живут, сколько они – в тайном союзе. Прячась по коридорам, расставаясь, сражаясь в своей странной партизанской войне.

– Для тебя это все игра, – сказал как-то Двалин с тяжким вздохом. Дис лишь плечами пожала.

– Грустно совсем без игры, – пояснила она, и провела рукой по его обнаженной груди, – что ж ты такой сложный, Двалин.

– Какой есть.

– Вы за нами вернетесь из Эребора?

– Вы поедете за нами.

– Не ходили бы вы туда, – вдруг сказала гномка, приникая к его плечу, и прячась под его руку, – жили как-то, и слава Махалу. И дальше бы жили не хуже…

Вот, вот оно! Может, играла она из страха жить по-настоящему. Кое-как играть, но не рисковать. Но Двалину игр мало.

– Обещаю, – твердо сказал он, – все выживем. И будем жить лучше.

…

На поле боя умирают и возрождаются к жизни. Каждая смерть врага – рождение самого себя. Если бы только не страх за родных и друзей, Двалин не знал бы слова «слабость». Но то был день великой сечи, и он, и его друзья все одинаково отрекались от страхов и слабостей. Слева Торин, справа Балин, потом откуда-то взялся Фили, пропал, потом старый Броин, а вот рычит Бифур. Сталкиваются с ним спина к спине, понимая друг друга без слов, движений, знаков и взглядов.

В своем мире, где битва заставляет их запятнать себя кровью, и очищает их души. Почему не льется сплав так легко и просто, как опускается лезвие топора? Почему никогда не дается так легко любовь, как убийство?

– Барук кхазад! – воет кто-то, и клич подхватывают сотни голосов.

А потом он распадается, и каждый воин зовет своё, родное, близкое. Кто-то убивает и умирает с именем матери. Кто-то повторяет древние клятвы, обеты и молитвы. Есть те, что, замахиваясь, называют по именам своих мертвецов. Торин, например. Месть ведет его, за которой он не видит собственного будущего, и ищет только смерти.

Но Двалин не таков. Надо бы тоже кричать о славе народа. Надо бы призывать Махала. Но вместо этого он только одно имя повторяет разбитыми в кровь губами.

Дис!

Дождется ли он от нее любви? Придет ли день, когда с ней он испытает ту же пьянящую свободу, что в смертном бою? Будет ли у их истории продолжение? Будет ли у них самих продолжение? Нет, как бы ни надеялись красавицы-гномки, Двалин не придет к ним свататься. Он навек обручен с войной. А душа его – в играх Дис.

Игра у них или все же война?

– Дис! – кричит, наконец, Двалин, обрушивая последний удар, и теряет равновесие. Его шатает. Ведет в сторону, где он встречает безумный взгляд Торина. Торин слышал. Но сейчас это можно. Сейчас это все равно.

– Мы… мы победили… – в голосе узбада то ли вопрос, то ли страх, то ли неизмеримое удивление.

Потом, горестно взвыв, он бросается назад, роняет все из рук, и другое имя рвется с его губ.

«Фили». Холодеет сердце Двалина, мир наваливается беспощадной реальностью и свершившимися смертями, колотит в ознобе, но образ Дис не тает. И сладость его никуда не исчезает.

Оценит ли она его победу? Ну хоть когда-нибудь?

…

– А ну иди-ка сюда, сучий ты потрох.

Торин явно выпил лишка. Двалин поморщился. Он знал этот голос. Знал, как бывает несдержан узбад, когда переберет. И почти наверняка… да, так и есть: Торин замахнулся, Двалин уклонился от удара. От второго уже не смог.

– Ссскотина, – шипит Торин, и Двалин ловит его кулак в раскрытую ладонь.

В Торине он любит мужчину-друга, в Дис – женщину-любовницу, но брат с сестрой похожи. Зеркальны. Одинаковы. Торин не его бьет, это Двалин точно знает. Торин свою зависть бьет. У Двалина будет продолжение. Двалину повезло. Поэтому Торин уже третий раз бьет его. И Двалин его опять прощает, хотя и не сдается так просто побоям.

– Хватит уже, – ворчит он, и толкает друга в плечо, отчего того ощутимо штормит, – в тебя кто вселился опять, а?

– Сссука ты, Двалин, – то ли всхлипывает, то ли рычит Торин, ударяя кулаком в стену, – сестру… мою…

– Да угомонись уже, ей рожать не сегодня-завтра, что ты привязался-то…

Ей в самом деле вот-вот рожать. Может, прямо сейчас: ночью и днем возле нее служанки, подруги, повитухи. И Торин радуется, конечно. Еще один племянник, ну или племянница, может быть. А все-таки Двалину в третий раз достается от Торина – вот сейчас, хоть и пьяный, узбад ухватил Двалина ловко за шею, и вполне себе серьезно душил. И Двалин стоически терпит, решив не отвечать до последнего – ведь, ответив, друга он может покалечить, это точно. Терпит, пока не начинает кружиться голова. Терпит, пока Торин матерится и клянет его, и что-то еще обидное бормочет, со словами «эльф», «тварь», «проклятый трахаль» и что-то еще похуже. Что-то там про заразного извращенца, драных девок из трактира и орочьих подстилок – тут уж даже у Двалина нервы никак не выдерживают, и Торин получает свой заслуженный удар в плечо.

До рассвета еще полчаса, неужели Торин так и напивался всю ночь?

Но стоило Торину замахнуться, как в коридоре замелькали огоньки, и мимо пронесся полураздетый растрепанный Фили, хлопнув дядю по плечу:

– Чего вы здесь! Мама ведь точно рожает, Двалин.

Из рук Двалина выпал край полушубка Торина. Из рук Торина – трубка. Оба рванулись по коридору в третий ярус.

Дверь покоев Дис хлопнула – вышел Оин, неторопливо и степенно вышагивая. Старик никогда не упускал случая поучаствовать во всех медицинских манипуляциях, даже и тех, где его участие не требовалось.

– О, уже понабежали! – громогласно сообщил он стенам о прибытии семейства, – Двалин, куда ты? Стой!

Он почти повис на плече могучего гнома, и вместе с ним снова оказался в спальне. Двалин рвался вперед, Оин, упираясь ногами, пытался его притормозить, возмущаясь: «Нельзя же! Выйти надо! Ты мужчиной-то будь, Двалин!». И – потом Двалин сам не знал, как так получилось – он отбросил Оина в сторону, к выходу из комнаты.

Все мужчины кхазад воины. Все умеют останавливать зарвавшегося собрата. Оин был староват для прямого боя, но, оскорбленный Двалином и его внезапным порывом, недолго примеривался, прежде чем как следует треснуть его по макушке своей гигантской лекарской сумкой. И успел сделать это трижды.

Голова у Двалина загудела: сумка была не из легких. Ударить старика в ответ было нельзя. Требовалось иное средство. Не соображая, что делает, он легко выставил пожилого лекаря из спальни, проигнорировал шокированные лица друзей и родни, вернулся – и запер за собой дверь, для надежности подперев сундуком. Женщины, собравшиеся у постели Дис, смотрели на него с возрастающим удивлением.

– Дис, – прошептал Двалин, подхватывая ее за плечи, и беспорядочно целуя в мокрые виски, – ну, я здесь. Все хорошо, моя маленькая. Мое солнышко. Моя девочка.

– Двалин, – утыкается она носом в его ухо, и снова стонет – странным, высоким голосом, не похожим на себя. Двалина колотит от ужаса и странного предвкушения, но будь он проклят, если сдвинется с места. Годами он мечтал сказать ей все эти слова. Годами мечтал, что она не перебьет, и пришел этот миг, когда ей нужны его признания, нужна его любовь – может, на час, на полчаса, на минуту всего лишь, но она примет его, по-настоящему полюбит и пожелает.

– В следующий раз… будешь… сам рожать, – и она хнычет, без слез, с невнятной обидой на природу.

«В следующий раз». Смысл сказанного не доходит. Какой там «раз», Двалину этот пережить бы. Страшно! Но он не уйдет, пока живой.

– Что делать-то мне?

– Ничего, она сама справляется, – веселым тихим шепотом доносится от Тотис с угла, – я бы вышла на твоем месте, ждать всего ничего!

– Не выйду! – упрямо замычал мужчина, холодея от того, что в самом деле, ему хочется именно этого – выйти, выбежать – и бежать далеко. И если это желание так сильно, что же, хотелось бы знать, заволокло его в эту страшную комнату в этот страшный миг?

– Ну, как знаешь.

– Но что мне… – Двалин на себя внутренне выругался, – ей же… больно…

– Конечно, больно, идиот, – это уже выжала из себя мокрая, красная и злая Дис, – заткнись просто… и будь здесь…

Сколько времени прошло, он сказать не мог. Помнил потом, что она то прижималась к нему, то отталкивала его, жаловалась ему слезно в плечо, и подвывала тихонько, а потом кричала – вот это было страшно, и он потел от ужаса и волнения. И еще хуже от того, что врага не было. Некого было винить, кроме себя самого. Но вокруг все были спокойны. Тихая радость и небольшое волнение наполняли комнату. Вот, наконец, Дис приподнялась, взмокшая и дрожащая, обхватила Двалина за шею – глядя в ее глаза, гном понимал, что она его, может, и не узнает. Однако со следующими словами он понял, что ошибся.

– Поцелуй меня, – тихо-тихо попросила она, и он рванулся навстречу ей, прижался губами к ее рту, сжал ее изо всех сил, и поймал ее невнятный протяжный стон.

– Можно, Дис, – весело сказала Тотис откуда-то снизу. Двалин отвернулся, зажмурился, и рад был бы заткнуть уши – только бы не слышать, не чувствовать ее последний крик. Но она и не закричала, лишь напряглась и выгнулась в его объятиях, и тут же с резким выдохом расслабилась. Вместо нее закричал кто-то еще. Кто-то новый. Двалин приоткрыл левый глаз, все еще сжимая тяжело дышащую Дис, и едва не задохнулся от изумления и осознания произошедшего.

– Отпусти ее, братец, – хмыкнула Мира, и едва не силой разжала пальцы Двалина, обхватившие Дис за плечи, – все уже, глупый.

Женщины хихикали. Над ним. Нарушив пространство женского царства, у них он вызывал лишь странный интерес и безудержную нежность. И насмешки, куда без них. Но Двалин не видел и не слышал ничего. Ему снова стало не по себе. Тотис накрыла Дис тонкой простыней. Под простыней что-то ерзало. Что-то маленькое.

– Дис? – голос его не слушался.

– Дай ей прийти в себя-то, герой. А вот дочку можешь взять.

Руки у Двалина тряслись. Он даже и смотреть не смел на то живое и возмущенное существо, которое держал в руках. Оно едва ли было больше двух его ладоней. Подержал. Подрожал вместе с ее судорожными движениями и попискиваниями, потея и ужасаясь свершившемуся. Поцеловал Дис в лоб – она слабо улыбалась, пребывая где-то в междумирье. Распахнул дверь спальни, вышел – навстречу ринулись сразу несколько теней от стен: Фили первый, Кили, отпихивающий его, блестящий глазами и взволнованный, протрезвевший Торин… Балин… Оин…

– Дочь, – глухо сообщил Двалин, с удивлением слыша свой хриплый, надтреснутый голос, – дочь у нас.

И сполз по стене в обмороке.

…

– Папи, – пискнула Двили, и сжала в пальчиках его бороду.

– Папа, – терпеливо повторил Двалин.

– Папи! – и маленькая девочка запустила пальцы другой руки ему в нос.

Гном вздохнул, осторожно отодвигаясь.

– Вот оно, коварство женщин, – смеясь, заметила Дис от зеркала, где прихорашивалась, – собственная дочь увела у меня любимого мужчину.

Сердце Двалина приятно окатило теплой волной. Но он сдержался. Только мягко улыбнулся гномке, снимая с плеч резвую не по своим годам крошку Двили.

Должно было пройти семьдесят лет. Должна была произойти война и победа над драконом. Род Дурина должен был впустить эльфийскую кровь – но теперь в их давней игре вел Двалин, и как так получилось, сам он понять не мог. Зато теперь он всем существом ощущал, какую баснословную власть дает ему это преимущество. Никогда еще в своей жизни Двалин не чувствовал ничего подобного. Хозяин положения, хозяин семьи, и мужчина – любимый – вот ее, которая бегала от него без малого век.

Она еще похорошела. Украшалась теперь ярко и вычурно. Заботилась о том, чтобы привлекать к себе взгляды Двалина. Двалину нравилось. Нравилось то, что она стала внимательнее к нему. Узнала и запомнила о нем больше, чем за все предыдущие годы. И ревновала. О том, что Торин Дубощит ревнив до потери пульса, Двалин знал хорошо. Но никогда не подозревал, что в его сестре это качество развито еще сильнее.

Поймал ее за обнюхиванием собственного парадного камзола. Шокированный, долго пытался окольными путями выяснить, что же там она надеялась учуять. Балин подсказал, давясь от хохота: запахи других женщин. Двалин вытаращил глаза, и молча покачал головой. Да давно ли она с ума сошла, госпожа Дис, бесценное сокровище его сердца!

Потом увидел, как она дуется, оставшись одна после обеда, стоило ему только поприветствовать кузин. Половину он не знал и по именам отцов, но степень родства обязывала. Но все они были старше его, у всех было по выводку детей и по суровому мужу!

Нет, ничего не сказала Дис. Только пальцы ее дрожали необычно, когда она срывала кольца с них вечером. По-прежнему они не считались женатой парой. И вряд ли теперь им можно было сочетаться законным браком – Балин что-то толковал о попрании традиций, но Двалин отмахнулся от объяснений. Какая разница, спустя столько лет. Формально у них даже спальни раздельные. Фактически – это никого не волнует, кроме древних кумушек в пятом ярусе.

И почему только Дис ревновала? Разве был в этом смысл, хоть малейший? Смысла не было – а ревность была; Двалин видел это ясно, как при солнечном свете.

– Моя красавица, – неловко двинулся он на нее, намереваясь вернуть ее в хорошее настроение самым надежным способом. Дис сделала шаг назад, упрямо закусив губу и нахмурившись по-ториновски.

– Скажи, я сильно подурнела? – прямо, в лоб заданный вопрос; Двалин поперхнулся. Потом усилием воли заставил себя отстраниться от Дис и будто бы скептически рассмотреть ее в полумраке.

Выглядела она отлично. Сношаемые орки, выглядела она лучше, чем когда-либо. Больше всего любил ее такой Двалин: распустившей волосы, шнуровку на платье – и уже снявшей туфельки. На полпути к страсти.

Двалин пожал плечами.

– Нормальная ты, – хрипло выдавил он, не уверенный, как это звучит. Дис поникла, словно увядший цветок. Никто другой не увидел бы, но он увидел. Слегка опустились вниз плечи, чуть-чуть дрогнули ресницы, грустно обвис уголок губ, и даже платье словно вмиг стало велико. На мгновение лишь, не больше. Затем к Дис вновь вернулась царственная осанка, и она холодно улыбнулась в пространство.

– Ну хорошо. Ладно.

Двалину уже хочется прервать игру, броситься к ней. Переубеждать ее, клясться в том, что никого прекраснее нее не создал Махал. Но он не делает этого. Дис тем временем отвернулась, посмотрела немного на кровать – мрачный огонек горел в ее глубоких глазах, и повернулась снова к мужчине. Минутная слабость оставила ее, только подозрительно дрожали полные губы.

– Дорогой Двалин, не стоит заставлять себя, – странные нотки близких слез в голосе, – поверь, я взрослая женщина и переживу.

– Чего? – пробурчал гном, уже раздеваясь.

– Правда, ты… я все понимаю, – глаза выдают ее, и сцепленные пальцы, скрещенные руки и бледное лицо, – моя юность давно позади, а ты младше, и видный мужчина. Ты не обязан делить со мной ложе лишь из чувства… жалости или благодарности.

– Чего?

– Если есть другая, я пойму, и конечно, винить не буду…

Невольно вспомнился Двалину крепкий удар под дых от Торина. От Фили, кстати, удар был такой же крепкий. Дис обоих переплюнула. Словами она сражалась не хуже, чем ее мужчины – железом и кулаками. Гном сбросил оцепенение, двинулся к ней, и, повинуясь наитию, крепко припечатал ладонь поперек ее рта, заставив ее замолчать. Глаза Дис расширились, но с места она не двинулась.

– Заигрались, – констатировал Двалин, не убирая руки, – хватит.

Мог говорить много. Хотел. Но ему всегда не хватало слов. Да и нужны ли они теперь были? Дис молча кивнула, и ничего не сказала, даже когда он убрал ладонь. Глядели друг другу в глаза. Держались за руки. Понимали, что за долгие годы так и не разглядели слишком многое в своих сердцах, спеша по дороге вожделения, и не сделав и нескольких робких шагов по тропе любви.

–Спать пошли, – скомандовал, наконец, Двалин, – и будет нам…

…

Целовала его теперь, рассыпая поцелуи по телу, всегда первая старалась тянуться навстречу, ловила его, прижимала к себе, и иногда прорывался ее голос, совсем другой, никаких пошлых слов, крепких выражений, хотя и они бывали.

«Моя ты бедовая голова, – и поцелуй в макушку, грудь вздымается перед его лицом, – сколько тебе от меня доставалось…». Руки ее нежны и мягки, прошли мозоли от вечного домашнего труда, и пахнут благовониями и розовым маслом пальчики, которые перебирает поцелуями Двалин. Вот оно, богатство и блаженство, роскошь и нега. Теперь у них есть все время мира, и вся его безграничная любовь.

И хочется сказать по привычке, что дети спят. И вспоминается, что да, спят, со своими женами, а Двили – в своей просторной комнате, с няней. Весь Эребор спит, вся Гора, все предгорья и нагорья. Нет больше ни стыда, ни стеснения, ни угрозы расставания, что вечно стояла в изголовье их ложа. Больше никаких сведений счетов, а игры пусть остаются только в постели.

– Ах! – не выдерживает Двалин, когда она седлает его, и дразнит, не позволяя войти, нависая над ним и наклоняясь к его лицу, прикусив свой острый язычок. Выражение лица – ну точно ребенок. Вот в кого пошли сыновья и дочь.

– Ты в плену, – шепчет Дис лукаво, прикусывая его нижнюю губу, и чуть царапая ногтями его запястье, – я тебя захватила.

– Я… освобожусь… от тебя, – выдохнул мужчина, – силой оружия, если придется.

– О-о, надо же… оружия, говоришь… – пальцы смыкаются на основании его члена, Двалина пробивает судорога, и он снова стонет.

И, подавшись ему навстречу и не отпуская его, Дис сладко шепчет в его пересохшие губы:

– Тогда сражайся… ду бекар!

Две отрады в жизни Двалина: сражение и любовь. И никто, кроме Дис, никогда не воплотит разом обеих.

…

Заготовка почти поддалась. Двалин утер пот со лба, закусил губу. Упорства ему было не занимать. Может, лет через сто он все-таки добьется чистой работы. Без трещин, сколов, спилов. Добьется блеска сплава, который не потемнеет. Добьется хотя бы раз. Как всего прочего добился. Получил богатство, ненужное раньше, завоевал королевство вместе с остальными, и радовался этому. Военные подвиги пьянили. Выстраданные чувства еще больше. Война и любовь, чем не мастерство? Завоевал же Дис. Случай помог, счастливый случай Махала. Семьдесят лет не получалось ничего, хотя в глубине души Двалин робко молил создателя: хоть бы разок, на двадцать, тридцать лет раньше получилось.

Дети приходят не по зову родителей, а по воле творца. Так и Двили появилась – нежданным подарком, драгоценностью свыше.

Двалин усмехнулся, вспоминая предыдущий день. Двили исполнилось четыре. Висела на шее у братьев, попеременно у одного и другого. Фили она целовала с нежностью, робела перед ним немного, и очень по-женски заботилась о нем. Пыталась воспитывать Ори, любила играть с бородой брата, расчесывала его волосы своими ручками. А Кили, даром что любил теперь притворяться «взрослым» – станет ли он им когда-то на самом деле? – после рождения Двили обнаружил в ней самого преданного соратника по хулиганствам. Маленькая гномка любила над ним поиздеваться. К Тауриэль относилась со сдержанным любопытством.

А отцом своим Двили вертела, как хотела, и тут уж ничего не поделать. С ужасом думал Двалин о том времени, когда за ней начнут приударять молодые гномы. Уже сейчас у него сжимались кулаки, и недобрым взглядом провожал он тех приятелей, у кого подрастали сыновья. Что за наваждение!

Поговаривали другие отцы семейств, что после рождения детей женщины отдаляются от мужчин на какое-то время, и в глазах их теряется прежний свет: мысли то и дело возвращаются к потомству, страсть гаснет. Двалин мог бы поспорить. Дис была близка ему, как никогда прежде. Робко, неумело сближалась, и открывалась с неожиданных сторон. Маленькие шаги, иногда по шагу в месяц, к нему навстречу.

Иногда поданное ему блюдо. Стеснительно проведшая по грязной щеке ладонь, тут же отдернутая. То, как она лила ему воду на руки, после дня, проведенного за грязной работой. То, как прикрывала его босые ноги одеялом. Поцелуи. Осторожные объятия. Не спугнуть бы, не прогнать прорвавшейся страстью, что копилась и кипела десятки лет, и только ждала разрешения.

Мысли о Дис всегда приходили на несколько минут раньше, чем она сама. Странно, как бытовая привязанность отражает сокровенную сердечную связь, задолго до того, как ее обнаружат и назовут по имени… вот и теперь ее привычные бодрые шаги, знакомый ритм ее походки раздался за его спиной. Двалин оглянулся через плечо. Дис, закатав рукава и подобрав юбку, улыбалась. Волосы ее были спрятаны под чепец. Работать пришла.

– Дай, помогу, – тихо произнесла она, и положила руку на его, – давай еще раз.

– Молот тяжелый…

– Вместе. Давай попробуем.

Она потянула заготовку на себя, и он примерился к ней. Нужно было быть очень осторожным и внимательным, и ни в коем случае не промахнуться. Раньше никогда не удавалось удержать форму. Глина трескалась, даже обожженная. Он всегда слишком сильно сжимал пальцы, а когда старался этого не делать – она выскальзывала из руки. Но сейчас форму держала Дис, и Двалин осторожно примерился, прежде чем занести молоток. Только бы не поцарапать металл!

– Давай…

И уже с первым прикосновением молотка Двалин понял: удалось. Безупречно и легко, как будто он делал это уже сотни успешных раз. Форма развалилась, и блеснула идеальная ровная металлическая поверхность. Ни зазубрины. Ни царапины.

– Видишь, – она прищурилась, – получилось!

– Вместе у нас получается, – согласно кивнул Двалин. Вдруг ее рука оказалась близко от его лица. В полумраке гномка показалась Двалину совсем юной. Сделала короткий шаг, еще один, осторожный, опасливый.

– Двалин, – тихо произнесла Дис его имя, сжала пальцы на его запястье, – у нас вместе все отлично получается. Лучше, чем поодиночке. Так всегда было.

– Моя ты радость…

– Твоя.

Раскраснелась, опустила глаза, нежась в кольце его сильных рук. Пар поднимался от кадки с водой. Пылала печь. Искры прожигали краешек шерстяной юбки. Тлели и тут же гасли. Двалин целовал свою женщину, и знал совершенно точно: удача перешла на его сторону.

Теперь, когда Дис и он перестали играть.

========== Незримые крылья ==========

Серая смерть – так кхазад называют состояние, в котором раненный выбирает между Чертогами Махала и возвращением к родным. Фили умирал, но знал точно, что должен вернуться. Его ждет мама, дядя, Кили. Его ждет Ори!