Текст книги "Солнцестояние (СИ)"

Автор книги: Гайя-А

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== Причины быть вместе ==========

– Ну и что ты хочешь этим доказать? – сварливо спросил Торин у Рути, и она перевела на него хитрый и спокойный взгляд своих зеленых глаз.

– Что?

– Что доказать, спрашиваю… что ты… что я… чего хочешь?

Ему разрешили вставать. И хотя он чувствовал себя здоровым, как никогда, по-прежнему ему не давали ни поднимать ничего тяжелее стакана, в руки не давали топора, лишили мяса – любимый метод лечения Оина после знакомства с эльфийской медициной, и вообще, всячески ограничили в правах. Торина это бесило страшно. Но еще больше он недоумевал и злился, что же Рути забыла в его спальне, и зачем ошивается вокруг, прошибая его насквозь внимательным взглядом, день за днем постоянно неуклонно наводя его на мысль: жениться надо.

Иначе он сам себя не простит за разврат. За то, что она раздевает его, делает ему массаж, ухаживает за ним, как за малым ребенком, и делает это так, словно кто-то приказал, да еще и выдал точную инструкцию, как лучше. Где и как трогать, куда нажимать, о чем не говорить. И, что бесило еще больше, она была на своем месте.

Стопка льняного белья в ее руках, ароматная и отглаженная. Аромат ландышевой настойки, которую она капала в стакан с водой, сводя брови на переносице и считая, кусая светлую губку с пушком над ней. Ее мучительное присутствие тем больше тревожило, что она вела себя именно так, как вела бы его жена, достаточно с ним пожившая и хорошо его знающая. А еще Торин ненавидел быть слабым. Наедине с собой он мог себе позволить такую роскошь, но только не в присутствии этого юного создания.

Ей бы танцевать с молодыми парнями, лихо отплясывать, кружась в объятиях веселых красавцев, никому ничего не обещая, но всех одаряя светом присутствия. Ей бы флиртовать, кокетничать, стрелять хитрыми взглядами зеленых глаз из-под черных ресниц, и слыть первой девушкой Эребора. Но никак не препираться с узбадом, никак не вертеться вокруг него, даже когда очевидно стало, что она от него доброго слова не услышит.

Да и не обещал он ей ничего, чтобы она так старалась. Сдуру, спьяну, да то разве в счет.

– Не хочешь, не женись, – сказала она спокойно, желая ему доброй ночи, и намереваясь оставить до утра. Торин выпростал руку из-под одеяла, и удержал девушку рядом.

– Хочу, в общем-то, – тихо сказал, и рассердился на нее, себя, на свое состояние, на босые ноги и нерасчесанную бороду. Рядом с ней он все время был собой недоволен.

Рути залезла с ногами на кровать, и прижалась к нему. Как в детстве. В детстве у нее не было такой пышной груди. Не было толстых, змеями вьющихся пшеничных кос. Она помещалась у него под рукой вместе с Ори, и еще оставалось место для Гимли, пока тот не подрос. Но сейчас в ее движениях не появилось намерения соблазнить, и Торин чувствовал это. Был лишь знакомый давний уют.

– Ты за этим приехала?

– Ты мне снился, – пояснила Рути, смело заглядывая гному в глаза, – звал к себе. Вот и приехала.

Торин в задумчивости отвернулся.

– Что с тобой, Торин? – спросила девушка, беря его за руку и целуя в ладонь, – как ты себя до этого довел?

– Был королем, – усмехнулся он, пряча взгляд.

Сидели молча. Рути гладила его руки, целовала его ладони, массировала голову, и одно ее присутствие усыпляло и утешало.

– Ну так женишься на мне? – пропела она сладко ему в ухо, и чуть подалась к нему всем телом. Торин дернул головой в сторону, недобро глянул на нее.

– Нет, пожалуй, – отрезал он, – найду тебе молодого гнома. Твои дети будут звать меня «дедом». Будешь красивой и богатой. Будешь расчесывать волосы гребнем из кости элефанта. Оставь меня, Рути. Я зол на тебя за твое внимание. Я хочу бросить все, и уйти. На Сосновое Плато. Построить себе хижину и жить там до скончания дней. Надоело.

– Я построю себе хижину поблизости, – мечтательно подняла глаза к потолку Рути.

– Что ты хочешь этим доказать? – тут и задал Торин этот вопрос. Больной, прорезавшийся через сны и видения. Вопрос, на который ему нужен был настоящий ответ.

От снов он пробудился, а реальность что-то не радовала. Не было ни бесконечного счастья, ни разом решившихся проблем и выполненных задач. А что было? Настойки, горькие лекарства, ворчание Оина и тревожные взгляды семейства. И вот она, красивая и чудесная, тратящая время своей юности с ним и его больным сердцем.

Рути приблизилась к его лицу и легко поцеловала в губы. Он не шевелился. Сладкий медовый аромат ее волос дурманил. Но не до кипучей темной страсти, как на последнем празднике. Отнюдь.

– Позволь мне быть рядом, – попросила гномка тихо, – мне больше не с кем быть. И не хочется быть ни с кем.

– Я не могу обещать, что… буду жить долго. Сама видишь, я старый и больной. Характер у меня поганый. Дис спроси, она тебе скажет, – глупости говорил Торин, и знал это, а вот как сказать правду, не представлял.

– Она мне сказала, – безмятежно ответила Рути, – что я зря теряю с тобой время. Что ты злой и все такое. И все остальное, что ты уже две недели мне говоришь. Можно подумать, я тебя не знаю. А ты забыл, что я тебя помню столько же, сколько саму себя?

Торин вскинул брови: «И?». Гномка гладила его по волосам, понемногу начиная ежевечерний сеанс массажа, и улыбалась. И упрямая малышка из Синих Гор улыбалась вместе с ней сквозь десятилетия.

– Когда я была маленькая, ты после рабочего дня возлежал на скамье, на шкуре, и иногда говорил мне: «Жалей меня». Я тогда накрывала тебя с головой одеялом, и ложилась рядом, и жалела. И тебе не зазорно было просить меня. А мне не стыдно жалеть. Почему ты сейчас не позволяешь мне?

– Жалеть? Меня? – он не знал, изумления или злости больше в вопросе.

– Да. Тебя никто не жалеет, кроме меня, – спокойно ответила Рути, – и все твои женщины тоже.

– Мои, как ты изволила выразиться, женщины, не ввинчивались в душу с твоим энтузиазмом. Зачем это тебе?

– Это хитрый план по завоеванию Торина Дубощита. Послушай, узбад! У меня есть список аргументов, почему ты должен выбрать именно меня.

Торин против воли заулыбался. Закусил губу. Малышка Рути! Да, выросла, но себе не изменила.

– Зачитай, – велел он.

Она уселась напротив, и принялась декламировать.

Что сказала Рути

Что ж, узбад, выслушай мои слова. Тебе будет приятно услышать их, потому что они о тебе. И неприятно – по той же причине. Но твое лицо светлеет, когда ты в центре внимания, и я понимаю, почему.

Потому что, желая обидеть тебя, тебя всегда называли эгоистом. Я не знаю ни одного мужчины с толикой власти, кого не называли бы эгоистом. А таких, как ты, нет больше на свете; и не потому, что ты правитель, а потому, что ты – сам по себе особый. Умный. Восхитительно заботливый. Твои женщины, узбад, всегда так говорили, а ты откупался от них побрякушками, ночами страсти и своим красивым телом – прошу, не убирай руку, ты красивый, правда. От тебя хочется детей. И вовсе не старый, позволь же мне… так-то лучше. Здесь ты очень красивый. У тебя созвездие родинок на животе под этой милой шерсткой. Когда я была маленькой, помнишь? – я любила придумывать из них новые узоры, были у меня и любимые. Помню, как подстригла тебе твою… шерсть. Овечьими ножницами. Кили подговорил…

Никакой ты, Торин Дубощит, не эгоист. Просто, если тебя назвать упрямцем – ты упрямо бросаешься доказывать, что все вовсе не так. Путаешься, злишься, и бери горяченьким! Ты – из кхазад и слабости твои – слабости всех гномов. Они есть у тебя. Улыбайся, улыбайся, я говорю правду. Вкусно есть, мягко спать, петь и веселиться, любить женщину жарко и отдаваясь до конца – что в том плохого? Чем наша жизнь хуже их не-смерти? Они не поймут нас, узбад Торин, никогда не поймут. Ни эльфы, ни люди. Ни майяр, чтоб им провалиться. Когда Таркун пришел в Эред Луин после похода и с гадкой улыбочкой начал рассказывать о твоих потерях, я была там, я слышала. Он жалел, что ты остался жив. Сейчас празднует, наверное, свою правоту.

Они нас никогда не оценят. Мы нужны им, чтобы оттенять их высокие цели на той стороне моря. Мы, вышедшие из земли и уважающие ее корни. Они собирают случайные плоды, мы не ждем урожая без труда. Чтобы так жить, нужно верить в то, что делаешь, и я верю в тебя. Я готова работать с тобой над мечтой, не потому, что мечта хороша, а потому, что она твоя – вот моя причина, еще одна.

Причин много. Твои руки, Торин. Они знают работу и войну, но умеют ласкать. Арфу, металл, скот, детей, женщин. Фира вспоминает до сих пор ночи с тобой. Не вслух, вскользь вспоминает, роняет в суп солонку, вздыхает. Муж у нее добрый, хороший гном, дети красивые, а вспоминает – и печалится. Ты особенный, с тобой все другое. Я маленькая была, помню, она завивала волосы и мазала тело медом в бане перед тем, как идти к тебе. Не красней, не отворачивайся, это счастье женщины – быть любимой таким, как ты. А ты умеешь любить все, чем владеешь, хоть и на час, хоть на минуту. Занеси это в список: принадлежать кому-либо не зазорно, если хозяин того достоин. Разве есть кто-то более достойный, чем ты?

Помнишь ли ты, узбад Торин, как одной рукой чертил схемы строительства опасной шахты, а другой обнимал Ори, болевшую крупом? Помнишь ли, как на себе носил дрова для старика Драина? Помнишь ли, как за любую работу брался наравне со всеми, но за обедом сидел во главе стола – красивый, уверенный в себе, и тебе нельзя было не верить, и не любить тебя было нельзя? Не помнишь, конечно; другое помнишь. Но я помню; и запиши это, как причину и повод, и истинное стремление. Ты всегда был нашим воздухом и светом, Торин Дубощит, и ты всегда был нашей надеждой. Ни в кого так мы не верили, и никому так не следовали.

Ты говоришь, ты умер, ты больше не узбад. В своем доме кем ты будешь? Я обещаю тебе венец на чело. Обещаю тебе королевство, в котором все будет по-твоему, ибо ты мудр. Мне не нужна моя прежняя свобода, если в ней не будет тебя. Мы половину жизни слышали сплетни о твоих ошибках и неправоте, вздыхали, но кто из сплетников бросал тебя и уходил? Только слабые. Хорошо, не смотри так укоризненно. Они не виноваты в том, что ты – это ты, что ты сильный. Просто ты лучше, чем то, чего они заслуживают.

Я женщина, узбад, и мне хочется верить, что я тебя заслужила. Я слишком гордая, чтобы годами бегать за тобой, но верить хочется все равно. Будь я человеческой, могла бы. Будь эльфийкой – как только это вынести можно? – страдала бы молча издалека. А я из кхазад, я не умею молчать. Даже самые скромные из нас не умеют, ты знаешь. Скрывать правду, которая может изменить жизнь, это не скромность, это глупость.

Ты слишком разумен, чтобы отказаться от меня. Короли не имеют права на глупости.

Фили отлично справляется. Идет твоим путем. Но ему много легче. Он всегда может сделать что-то, чего ты не делал, и его оценят, потому что ты не делал, понимаешь. Мы не будем воевать! – и все, достаточно. Мы будем жить сегодняшним днем! – да все с ума сойдут от радости. Иногда нужно иметь храбрость отказаться от мечты ради куска хлеба. Фили храбрый, у него есть Ори, он сможет. Он не заболеет от этого. Как ты заболел. Мне жаль, что меня не было рядом. Без меня никто не укрывал тебя одеялом и не оставлял тебе леденцов. Ты думал, что я добрая. А я просто любила тебя. Хочешь знать, когда полюбила, как женщина? нет, я стесняюсь, задуй свечу. Вот так. Я маленькая была. Грудь едва-едва… а ты снился. Днем мечтала. Смотрела, на бороду, на руки, на… на тело твое смотрела. На то, как ешь, как говоришь. Сердце билось, когда ты шел в веранду – звук шагов такой, твой и только твой. А я для тебя малявка была, и ты меня обнимал, как раньше.

Ух, как становилось сразу жарко! Потом пришло уже, по-женски. Ночью. Просыпаюсь утром, смотрю – оно. Животу больно, тянет. А мне ночью привиделось, как ты это… ну… страшно и приятно. По-новому. Начала сама с собой… интересно. А снился – ты. И сейчас снишься.

Перестанешь ли сниться, если все взаправду будет?

Тетя Дис поймала за этим, смеялась. Говорила со мной, сказала, замуж можно, рассказала все. А я как представила, что не ты это будешь, дышать тяжело стало. Нарочно хотела с собой что-нибудь сделать, чтобы вообще нельзя было. Подростки. Я тоже была такой, узбад. Потом уже решила, будь что будет, попробовать охота, а навсегда нет. Нет, не скажу, как было. Попробовала. Он взрослый был. Специально искала, чтобы на тебя ничем не похожий. Все делал правильно. Я раза три в год терпеть не могла, шла к нему, иногда со слезами шла. Не сжимай кулаки, не ревнуй, а хотя – кому я вру! Ревнуй, Торин! Это тоже будет моя причина!

Ты часто дышишь, я слышу. Я тоже волнуюсь. Мы осторожно. Тебе нельзя, сердце. Дай мне свою руку, Торин.

…

Первый раз с любимыми не забывается. Все имеет свой особый мистический смысл: вздохи, взгляды, прикосновения. Рути была очень осторожна. Очень нежна. Неопытна, что бы она там ни говорила, но аккуратна. Гладила его, по животу, по груди, по рукам, вздрагивала, когда он дотрагивался до ее груди, до торчащих вверх сосков, натягивающих тонкую ткань блузы.

Торин не спешил. Гладил ее в ответ. Рассматривал, стараясь одновременно связать прежнее знание о малышке Рути с новыми ощущениями от Рути-женщины. Это было не сложно, но волнующе. Держать в полумраке ее грудь, сжимать ее плечи, перебирать пальцами волосы. Дотрагиваться до нее внизу, не вслепую, как он уже это делал спьяну. Пристально рассматривать. Рути закраснелась. Хорошо. Стесняются лишь любимых. У лобка вилась татуировка из геометрических узоров. Над клитором поблескивала крохотная сережка с изумрудиком. Бедная маленькая сладострастница! Некому было оценить ее по-настоящему. Сколько лет потрачено зря. Она ждет, расцветающая юность, плодородная пашня, едва открытая жила.

– Я украсила себя там давно, – шепнула Рути, протягивая руки к его бедрам, и проникая под пояс штанов, – но если хочешь…

– Оставь. Будешь рожать, снимешь.

Она подавилась, замолчала. Щеки ее почти светились в полумраке от прилившей крови. Мужчина знал хорошо, почему. Потому что сразу дал понять, что это всерьез, а не так, как прежде. Не на один раз, как она, опасаясь надеяться на иное, заставляла себя думать. Думала, конечно, думала! Шла к нему, как на смертный бой, упорно лезла, добивалась, а когда он сам сказал ей, бросив вызов, растерялась и испугалась.

Торин не стал ее мучить ожиданием. Не в первый раз. Смочил два пальца слюной, погладил по увлажнившимся складочкам, осторожно задевая изумрудную сережку, и слегка потягивая ее вверх-вниз. Дождался ее участившегося дыхания. Она раздвинула колени и легла, устраиваясь ровно, под него, заползла почти ему на колени.

Войти было непросто, оба напрягались, да еще и воздержание сказывалось. Одной рукой Торин придерживал ее, другой старался направить член так, чтобы не сделать ей больно. Рути морщилась и кусала губы, выдыхая через рот. Но скоро все получилось. Они нашли друг друга, соединились и слились в одно тело, и сразу стало тепло, а мучительное волнение ушло куда-то.

– Такой тяжелый и большой, – в ухо полился сладкий девичий шепот, – хорошо с тобой…

– Очень хорошо, – и он поцеловал ее, вдруг, внезапно осознав: вот же, теперь все, она приняла его. Удивительно, как они подошли друг другу. Впадинками, выпуклостями. Даже ритмом дыхания. Добрый знак.

Все вокруг теплело. Но даже после достаточно длительного перерыва с женщинами, не хотелось ни терзать ее грубой страстью, ни брать, как бездушное тело. Хотелось нежности. А не умел. Не так, в любом случае, как это было нужно. Но начал двигаться в ней, чуть раскачиваясь, и целуя ее, сдерживаясь ради себя же, ради них обоих.

Несколько раз останавливались, для долгих поцелуев, несколько раз обнимались крепко, не шевелились, не рискуя нарушить тишину разговорами. Руки Рути были уверенны, когда она щекотала Торина по животу, иногда запускала пальцы в его волосы, мягко улыбаясь, дразнила его прикосновениями между ног и крепких ягодиц, отчего он опасливо отдергивался. Не хватало только такой откровенности в первый же раз.

Но перерывы случались все реже, движения становились чаще, и вот уже Рути тяжело дышала, вскидывая ноги круче, и иногда соскальзывая острыми ноготками по его плечам и спине, и покусывала пухлые губки, и металась под ним, а взор ее темнел. Торину сдерживаться было ничуть не легче.

– Не передумала? – спросил, это было важно. Рути замотала головой, томно взглядывая из-под ресниц.

– Останься, – попросила она, и обняла его ногами, – останься во мне. Ну же, я… давай… бери…

Плавные движения сменились резкими ударами. Всем телом. Звучали ее тихие возгласы, влажные шлепки кожи о кожу, сопение, выдохи, шумные сглатывания. Чувствовалась прохлада воздуха, струящегося по мокрой спине, жар ее узкого тела, дрожь внутри нее, которую она пыталась, глупая, сдержать. Неумелая еще – Торина захлестнула волна теплого чувства к ней, понимания того, что она сама не испытывает и доли того удовольствия, для которого предназначена самим творцом. Контролирует каждый свой вздох, думая о его ощущениях, и забывает свои. Глушит стоны, прячет лицо, шире разводит ноги, пытается подстроиться, останавливает непроизвольные движения навстречу. Наверное, услышала от какой-нибудь дуры, что ему это будет неприятно. Девчонка!

А ему было очень хорошо. Хорошо, спокойно и сладко. Звезды в глазах замелькали и растеклись горячим жаром, когда он подался вперед, последние три-четыре раза, глубоко и сильно, и остался в ней, как и обещал, пока изливался в ее тело, прижимаясь лицом к ее вспотевшему плечу, и дышал, дышал – освобожденный и счастливый.

– Нет, не уходи, – попросил, зевая, и удержал под своей рукой, – не надо.

– Омыться…

– Не вздумай!

– Тебе это будет неприятно?

– Да. Это неправильно и некрасиво. Я твой мужчина, и после меня ты… в общем, не надо. Не смывай нашу ночь с себя. Так делают, когда расстаются до утра. Или просто расстаются. А ты теперь моя, и никуда не уйдешь.

– А если…

– Да, именно, и это тоже. Все, не тереби меня. Ложись. Обними. Вот, так. Ты такая мягкая… красивая… жалей меня, я разрешаю. Только не уходи.

…

Оин ругался, придя утром. Махнул рукой, выгнал Рути за дверь, отчитывал прямо и по-мужски Торина, как делал бы это отец или родной дядя. Или старший брат. Говорил о том, что сердце надо беречь, о том, что даже «осторожно» опасно, что возраст, болезни… ни слова не упомянул о нравственности и приличиях – какие уж тут приличия: мертвый король и его подросшая сирота-воспитанница.

– Оин, спасибо, но всё на этом, – твердо ответил Торин, – я не юноша. До волдырей любиться не буду. Отдай ей свою наперстянку, ландыш и все остальное, чем меня пользуешь. Давай уже считать меня здоровым. Или мертвым.

Двалин ругался, Глоин ругался, Балин вообще неделю с ним не говорил, но когда на Сосновом Плато пришла пора ставить дом, помогали ему все. Больше того, не давали ему в руки инструментов, и не позволяли поднимать тяжести. Торин злился. Второй раз не умереть! Но Рути, солидарная с его друзьями, следила за ним, и ее укоризненный взгляд заставлял гнома раскаиваться в своем жесткосердии. Друзья только рады помочь. Он же помогал им. Пришла его очередь принимать помощь, вот и всё.

К концу лета дом и участок были готовы, кузня потихоньку наладилась. Огород Рути не развела, но тремя козами обзавелась. В огороженном дворике запели петухи. На Сосновое Плато постоянно наведывался серьезный и гордый Кили, каждый раз с десятком саженцев, и не реже раза в две недели появлялся вздрюченный и взволнованный Фили. Эребор теперь принадлежал ему. Точнее, он теперь принадлежал Эребору.

– Не давай им опираться только на себя, – учил племянника Торин вечерами, – не давай им обещаний, и пусть они слышат от тебя вещи страшнее, чем они есть на самом деле. Понял? Не давай им видеть Ори. Запри ее за тремя порогами. Не то начнут ходить к ней, и просить. И от женщин запри тоже. Ей это легко будет, а сейчас и вовсе полезно.

Фили кивал, хмурясь. За недолгий срок своего правления он уже испытал многие тяготы титула узбада.

– Не пускай эльфов. Они полезут, как подгорные тараканы. Начнут просить – не давай ничего. Требуй компенсацию за каждое лишнее слово. Нанеси упреждающий удар. Обижайся. Шуми. Стучи кулаком. Оставайся холоден в сердце.

– А Кили?

– Кили – твой младший брат. И твой подданный. Ничуть не выше прочих. Не важнее их. Он не на той женат, его линия боковая. Скоро начнешь ему завидовать, – и Торин заставил себя улыбнуться, хотя и больно ему было видеть, как Фили вынужден принимать на себя такую тяжесть, как правление. И в том же возрасте, что он сам.

Фили словно угадал мысли бывшего короля.

– Не думай обо мне, как о ребенке, дядя, – попросил он, суровея лицом, – я справлюсь.

– Этого-то и стоит бояться.

Сосновое Плато иногда становилось настоящим местом тайного совета. Но Торин гнул свою линию: он больше не узбад. Отстранялся всеми силами от принятия даже незначительных решений. Вставал из-за стола, уходил, когда говорили о политике. Отшучивался на вопросы о том, как поступить в той или иной ситуации. Решение, даже принятое окончательно, простым не бывает. Но уходя – нужно уходить.

Рути была терпелива. Осенью отметили свадьбу по-настоящему. В тихом семейном кругу, с минимумом церемоний. Была даже Ори на сносях, и Дис с покрытой ветряночной сыпью Двили. Двалин тоже заразился, и все торжество сидел хмурый и в лихорадке. Но веселье удалось, хоть и оказалось тихим и, по меркам кхазад, даже скучным: никто не дрался, не ругался, не рубился на топорах. Посуду и ту не били – ее попросту еще не было.

Перезимовали. Весной затеяли огород, новую выплавку, пастбище и – по уже сложившейся традиции, принесенной Тауриэль, высадку деревьев. Поставили мачту с флагом Эребора и Дурина. Торин с удивлением обнаружил, что разгладились морщины на лбу, и побелел шрам на боку. Уже почти никогда не болела спина. Ногу иногда дергало, но в основном, в предгрозовую погоду.

Лето прошло в трудах и новом обустройстве. Фили почти не показывался.

Случилось несчастье с Ори – она потеряла второго ребенка, поскользнувшись и упав с лестницы. Врачи строго-настрого запрещали ей делать такой маленький перерыв между беременностями, но она хотела обрадовать любимого мужа, и не смогла предположить, что будет слишком слаба. В августе отчаявшаяся Дис привезла Ори с крошкой Форином на Плато, и оставила ее до выздоровления. К ноябрю гномка пришла в себя, поправилась, и Фили забрал ее и сына домой.

Торин не подавал виду, но слышал, как долгими осенними ночами Рути тихо всхлипывает на кухне. Он следил за ней в сто раз внимательнее после несчастья с Ори. Не давал ей поднимать ведро с водой, не позволял надрываться. Надеялся ее не обидеть своей иногда неловкой заботой. О том, что им тоже пришлось пережить крушение надежды, не говорили. Срок был слишком маленький, может, это было и не оно самое – то, чего гномы боялись, что не называли иначе как «потеря», иносказательно, опасаясь сглазить. А плакала Рути горько.

Но не при нем.

И только в конце второй зимы перестала. В Дейле бушевали волнения, и даже с горы можно было видеть пожары. Тревожные вести приносили вороны. Бард Лучник устал от собственной доброты и срывался в диктатуру. Трандуил то ли окончательно спятил, то ли опять ударился в принципы и устроил продуктовую блокаду – бессмысленную и демонстративную. Торину было наплевать. Ледники таяли. Он и Рути не вылезали из кровати, забыв о подготовке к весне, забыв обо всем на свете. Ласкали друг друга до изнеможения. Говорили, говорили, говорили. В основном о том, что будет дальше на Сосновом Плато – ведь, как поговаривали в Горе, немало было гномов, которые вовсе не возражали поселиться поблизости.

Двалин спалил бороду и впал в прострацию. Ори опять болела. Кили и Тауриэль пропадали где-то за пределами Горы, с каждым следующим путешествием уезжая все дальше и на все большее время. Дори переселился в Гондор, и все были в шоке от его внезапной решимости. У Даина в его холмах назревали крупные производственные перемены.

В феврале Рути забеременела. Торин заметил это даже раньше, чем она сама. Он осознал это одномоментно. Просто однажды она была сверху в постели и вдруг замерла на нем, слезла.

– Как будто что-то мешает, – пожаловалась она, – давай не так.

«Не так» получалось тоже отлично, но почему-то Торин понял правильно.

Через три недели Рути объявила о своей новости уже уверенно, и Торин встал перед трудным выбором: отправить ее в Гору или оставить дома на Плато. Рути ругалась, и возмущалась. Осталась дома. Время полетело быстро. Родне не говорили. Лишь когда гномка достаточно раздалась в талии, сообщили Дис.

Рути стала ласковей. Меньше дерзила и препиралась. Приставала к нему по сто раз на дню с поцелуями и нежностями. Хотела ничуть не реже, чем обычно. Любила. Любил ли он ее, Торин не знал. Может, должно пройти еще много лет. Может, его сын уже станет совсем взрослым, когда он осмелится начать разбираться в себе. Но достаточно было и того, что им вместе хорошо, спокойно и уютно, и не находится недомолвок и раздоров.

Умная девочка. Садилась у него в ногах, накрывала одеялом, лишний раз не тревожила разговорами, но если открывала рот, то по делу. Не наскакивала, как щенок, соскучившись. Не рыдала, прощаясь. В любое мгновение, когда ему это было надо, загоралась, в остальное время прятала свой огонь. И никогда не упрекала Торина за то, каким тот был. Может, и обижалась – он не видел этого, не знал, не сталкивался с ее обидой.

Легко было с ней, до странности легко. Так не бывало ни с кем раньше, с самим собой у Торина отношения складывались куда менее успешно. Глядел на нее, и не мог поверить: его малышка Рути, его жена, женщина, в которой – его ребенок, хорошенькая и понимающая. Никакой глубины. Никакой скрытности. Призрак, самый настоящий. Живые женщины такими не должны быть. Живые такими не бывают. Слишком все просто. Где-то подвох. Не может же она просто так быть счастлива. Не может же быть счастлив он. Раньше не удавалось.

Чем меньше времени оставалось до рождения наследника, тем задумчивее становился Торин. И только накануне рождения ребенка, наконец, соизволил высказаться.

Что сказал Торин

Нет-нет, дослушай меня, женщина. Много вопросов накопилось, и у меня тоже есть свой список. Во-первых, я недоволен. Ты пережарила отбивные. Во-вторых, если ты хочешь приставать ко мне, логичнее делать это с утра. С вечера я усталый, и мне не хочется. Ну или не сразу хочется.

Спасибо, что ты такая бываешь, молчаливая. Я бы с ума сошел, если бы ты была похожа… на… другую, гипотетическую. На кузину Мэб, например. Но ты умеешь слушать, и умеешь говорить. Я сам тебя такой вырастил, наверное. Мне тяжело говорить, и ты знаешь. Когда ты маленькая была, было проще. Сейчас, когда мы разговариваем, я так и думаю. Делаю вид, что ты ребенок.

Да, люблю детей больше взрослых. С ними еще можно договориться, а неразумные видны сразу, и глупость не прячут. Ты разумный ребенок, Рути. Это в тебе и нравится. Спасибо, что не плачешь при мне. Обними меня, и дай второе одеяло. Лучше будем греть друг друга, потому что вставать и топить печь я до утра не намерен. Не так греть, женщина, не так. Так будешь с утра. А вот так… орочьи кишки… да, возьми поглубже, Рути, ты умеешь, ты… детка моя, сладкая, горячая, голодная…

На чем мы остановились…

Я знаю, что девушки любят говорить мужчинам. Знаю, как притворяются невинными. Не знаю, трудно ли от того, что ты не была невинна. Сложно сказать, с одной стороны, этого ждешь, с другой – а сам-то, сам. Но спасибо, что не притворялась. Я ненавижу ложь в любом ее проявлении. Я не верю в ложь ради спасения. Если надо лгать, значит, спасать не стоило.

Ты ни разу не спросила, почему я выбрал тебя. Твой список причин неактуален. Ты мне снилась, и все сбывалось. Или почти все. И ты сбылась тоже. Я это сейчас говорю, потому что в тебе шевелится наш ребенок, вот здесь – ну, кому я говорю, ты-то тем более чувствуешь, если даже меня это может разбудить. А мне снилось… в общем… проверим, со временем. Так вот, я выбрал не тебя, я выбрал попробовать. Что-то новое. Что-то, на что не решался. Фира, Нира, все другие мои женщины – можно, и я не буду перед тобой притворяться? – они были хорошие. А я молодой. Но молодость умеет разочаровывать. Думаешь, что знаешь все, и все можешь, а впереди бесконечность. Потом хлоп – и тебе сто пятьдесят, уже ограничено время, возможности и перспективы. И если с утра ничего не болит и хорошее настроение – может быть, ты уже умер. Я серьезно, Рути, ты меня таким уже не помнишь. Я и сам рад бы себя не помнить. Поганый это возраст, сто пятьдесят…

Спасибо, что слушаешь. Меня, а не того, каким хотелось бы меня видеть.

И вот исполнялось мне сто пятьдесят шесть. Сидел я за столом. Балин нес какую-то околесицу. Глоин пил. Двалин пялился в никуда и молчал. Я как бы король. Они как бы мой народ. Мы все одинаково нищие. Делать решительно нечего. И сижу я, и думаю: что за дрянь, все гномы как гномы, а я не знаю, зачем живу. Говорю, что хочу завоевать, отвоевать, построить, а все это не моё, не для меня. Просто хочется, чтобы всем было что есть, пить, где спать и во что одеться. И дети чтоб были здоровы, а над женщинами не смеялись на рынках. И мы не кланялись людям, а эльфы не видели нас с протянутой рукой у своих порогов. Много ли я хотел, неужели такая простая мечта – это только для королей? Смотри, прошло немало лет, все сыты и одеты, и я оказался не нужен, они сами все прекрасно сделали, справились. Только они успевали жить, а я не успевал. Чем был занят так, понятия не имею, не пойму. Короли – неудачники, потому что таков закон природы.

Полная беспросветность. Я, стыдно сказать, даже надеялся, знаешь, умереть. Хоть малое подобие подвига. А вместо этого… спасибо, родная моя малышка, это так, это ерунда, я… ну ладно, я тоже не каменный, могу немного расчувствоваться. Спасибо. Знаешь, Фили лежал там, весь поломанный, а на мне пустяковые царапины, лишь по мелочи. Да, рядом с тем, что с ним – царапины. Я мог стоять поначалу. А он лежит. А я живой.

И стою, и думаю: ну что за долбанный день, что за жизнь, даже победить не могу, как следует, и умереть не умею. Приедет Дис, а я не сберег Фили. А потом? Когда он там, до пояса уже мертвый, смотрит светло, с верой, как всегда, не винит. Хуже всего от того, что не винит. И Ори. Сама знаешь, как смотреть она умеет. Он меня простил, она простила, а я себя нет.

Ты прощаешь меня, Рути? За то, какой я? Не говори, не говори, я дурак, я тебя расстраиваю совершенно зря. Ты ведь со мной. Спасибо, что со мной. Неблагодарный я гном, если такая, как ты, рядом, а я все еще ищу причины. Просто боюсь радоваться. А теперь-то как без радости, когда – смотри, что у нас есть, и кто у нас скоро будет.