Текст книги "Меланхолик это вот какой человек"

Автор книги: Фигль-Мигль

Фигль-Мигль
Меланхолик это вот какой человек

Слишком яркий свет невыносим. А ночь смотрит тысячами глаз, и все ужасы и страхи разгуливают по земле, как спущенные с поводка собаки. Летом – комары и пыль. Зимой жизненные духи истощаются вместе с убывающими днями. Скудная и густая кровь еле движется в венах, тело становится сухим и бледным. И всё давит какая-то смутная тоска, и не найти себе места, и так отрадно плакать.

Античность считала, что “сладкая скорбь друзей меланхолии” – прямой объект для приложения сил врачевателя. Теория гуморальной патологии, перешедшая к грекам от жреческой медицины Востока рассматривает “чёрную желчь” как одну из четырёх жидкостей, наряду с кровью, желчью и флегмой (слизью). В их основе – различные сочетания четырёх первичных начал: тепла, холода, сухости, влажности. Вместе с костями и “пневмой” (мы бы назвали это душою) они составляют человеческий организм. Здоровье человека обеспечивается соразмерностью четырёх составляющих, и всякий дисбаланс ведёт к болезни.

Так помещена в ряд болезней собственно “меланхолия”, избыток чёрной желчи. Это различные лихорадки и болезни души, как, к примеру, описанная у Гиппократа “забота”:

“Забота, тяжкая болезнь: больному кажется, что у него во внутренностях колет какой-то шип; его мучит тоска; он избегает света и людей; он любит мрак;на него нападает страх; когда к больному прикасаются, ему это причиняет боль;он пугается и видит страшные призраки, ужасные сны и иногда мертвецов.”

Гален, через шесть веков после Гиппократа, объединяет меланхолию с бредом, острым психозом, летаргией и помешательством, называя причиною всех этих недугов заболевания мозга: “или непосредственно, или в связи с другими болезнями.”

Надо сказать, представление о меланхолии именно как о болезни, вызванной теми или иными причинами (набор причин варьируется в зависимости от того, какая эпоха им оперирует), сохранялось на протяжении всего нового времени, вплоть до конца XIX века, когда в русской медицинской терминологии меланхолией называлось состояние, теперь, видимо, именуемое “депрессией”. Но уже в античности в меланхолии видят и особое состояние души, настрой ума, доступные только избранным. Здесь, конечно, руку приложили философы. Не вдаваясь во всемирную историю борьбы врачей и философов, заметим, что исход её очевиден: “эйдос” привлекательнее ланцета, а “божественная одержимость” Платона и представление о творческой силе возвышенного безумия весомее болезни, от которой лечили кровопусканием. С другой стороны, для Платона безумие остаётся безумием, и, рисуя в “Государстве” колоритный образ тирана, среди причин, приводящих человека к тирании, он не забывает упомянуть и меланхолию:”Человек, мой друг, становится тираном тогда, когда он пьян, или слишком влюбчив, или же сошёл с ума от разлития чёрной желчи…”

Практичный ум Аристотеля свёл проблему к вопросу темперамента ( в этой трактовке она и дожила до наших дней). Описав в “Никомаховой Этике” меланхоликов как “резких и возбудимых”, он осуждает их “опрометчивую невоздержанность”, из-за которой “одни второпях, другие в неистовстве не дожидаются указаний суждения, потому что воображение легко увлекает их за собою.” А псевдоаристотелевы “Problemata” говорят о меланхоликах как о нервных, впечатлительных, погружённых в свой мир людях, – в число которых попадают Сократ, тот же Платон и “большинство поэтов”.

У средних веков свои заботы. Если в VII веке Исидор Севильский в разных местах своей “Этимологии” – этом прообразе позднейших энциклопедических сводов – пеересказывает, довольно занудно, гиппократов сборник и теорию темперамента, больше склоняясь к версии “хронических болезней”, то позднее вгимание обращают на по-новому понятую “одержимость”. Нельзя быть одержимым Богом – и следовательно, на долю одержимых достаётся дьявол.

Тема “демонической меланхолии” убедительнее всего решена в средневековых бестиариях и пояснениях к ним. Вот что пишет около 1210 года Гийом Нормандский:

 
“Сатана теперь плешив.
Облысел он, согрешив,
Почернел в геенской саже.
Нет на свете тварей гаже.
И в присутствии господ
Обезьяны всех пород
До смешного неприличны,
Хоть весьма меланхоличны.
Длиннохвостый древолаз
В меланхолии подчас.
(…) Но когда сама луна
Убывать обречена,
Обезьяны-нелюдимы
Грустью мрачною томимы.”
 

            (Пер. В. Микушевича)

Итак, меланхолией одержима обезьяна, отвратительнейшее из всех животных. Обезьяна – создание дьявола, пародирующее человека (создание Бога). Она впадает в меланхолию, когда луна – “солнце дьявола” – начинает убывать, и с нею убывает власть тёмных сил над миром. Из этих связей: дьявол-обезьяна, обезьяна-меланхолия, дьявол-луна, меланхолия-луна до нового времени дожила только последняя, когда “томные меланхолики”, ища уединения в аллеях ночных парков, только луну соглашались сделать поверенной своих печалей.

На исходе средневековья ужасы потустороннего мира вытесняются ужасами действительности. К началу XV века разочарование в жизни становится риторической фигурой. “Едва ли не каждый, – пишет Й. Хейзинга, – спешит объявить, что не видел в жизни ничего, кроме бедствий, что ещё более худшего следует ожидать в будущем и что пройденный им жизненный путь он не хотел бы повторить заново. ” Умы охвачены смятением, а любые размышления приводят к ещё большему отчаянию. “Примечательно, что в это время в слове “меланхолия” сливались значения печали, склонности к серьёзным размышлениям и к фантазированию – до такой степени, казалось, всякое серьёзное умственное занятие должно было переносить в мрачную сферу.” (Хейзинга).

А меньше чем через сто лет, уже в иную эпоху, в среде флорентийских неоплатоников вспомнили о соответствующем учении древних. Марсилио Фичино объединил трактовку меланхолии как свойства выдающихся людей (“Problemata”) с теорией Платона о “божественной одержимости” (furor divinus), создав понятие “меланхолической одержимости” (furor melancholicus), свойственной творящему гению.

Но перо Фичино оставляет нам также образ влюблённого меланхолика, очень похожий на заключение врача:

“Душа любящего всё внимание своё обращает на постоянное размышление о любимом, к этому же устремлены и все природные силы человека. (…) От этого по венам распространяется скудная и густая кровь. (…) Из-за растворения чистой и ясной крови остаётся кровь нечистая, густая и чёрная. От этого высыхает и бледнеет тело, от этого любовники становятся меланхоликами. Ведь сгустившаяся и чёрная кровь превращается в “меланхолию”, т.е. в чёрную желчь, которая заполняет голову своими парами, иссушает мозг и постоянно смущает душу, днём и ночью, мрачными и ужасными видениями.” (Комментарий на “Пир” Платона, 1469).

В начале XVI века учение Фичино развил Агриппа Неттесгеймский – знаменитый авантюрист, эрудит и оккультист. По Агриппе, одержимость (furor) – это просветление души Богом или демонами, её способны вызвать Музы. Дионис, Аполлон (как мировой разум) и Венера. Меланхолическая одержимость в силах повлиять на все три составляющие души: mens (разум), ratio (рассудок) и тёмный idolum (нижняя часть души, материальная гибельная сила, порождающая чувства, управляющая телом и умирающая вместе с ним). Одержимой душе, наполненной сильным желанием, повинуется, в свою очередь, всё остальное, и она может влиять на собственную судьбу (жребий). Совокупное влияние меланхолической одержимости и Сатурна (планеты, под знаком которой чаще всего рождаются меланхолики) порождает силу пророчествовать.

Меланхолическая одержимость имеет три магические стадии. Первая – низшая, доступна людям искусства, вторая – учёным, третья – тем, кто поднимается до понимания божества. Как показал Эрвин Панофски, именно первая стадия аллегорически изображена на третьей из так называемых “мастерских гравюр” А. Дюрера – “Melencolia I”, 1514.

Целая галерея меланхоликов выведена у Шекспира: от злодея дона Хуана до Гамлета. Над меланхоликами-влюблёнными, чьи головы гибельно отуманены парами чёрной желчи, потешаются более здравомыслящие персонажи. А в комедии “Как вам это понравится” Жак Меланхолик говорит о себе:

“Моя меланхолия – не меланхолия студента, у которого это настроение не что иное, как соревнование, – и не музыканта, у которого она фантастичность, – и не придворного, у которого она тщеславие, – и не солдата, у которого она честолюбие, – не законоведа, у которого она политичнская хитрость, – и не женщины, у которой она притворство, – и не любовника, у которого она все эти чувства взятые вместе. Моя меланхолия – совершенно особая, собственно мне принадлежащая, составленная из многих веществ и извлечённая из многих предметов…” (IV.I)

“В одежды меланхоликов облачались все, кто притязал на художественное и интеллектуальное переживание, тонкость чувств, хороший вкус и изящество манер” (А. Чернова). Поэтому в изобразительном ряду эпохи мы находим череду самых разных образов: от “меланхолика с чёрным котом” Д. де Крица и “влюблённого меланхолика” Н. Хиллиарда до “меланхолика-рыцаря, размышляющего на мшистом берегу “и “Поэта Сидни в образе меланхолика-философа” И. Оливера.

Через несколько лет после смерти Шекспира, в 1621 году, вышел всеобъемлющий труд Роберта Бертона – “Анатомия меланхолии”. Нехилый том в течение одного только XVII века выдержал восемь изданий.

Вся древняя и новая учёность собрана в своде Бертона, писавшего под псевдонимом Демокрит Младший и сочинившего себе такую эпитафию: “Некоторым известный, большинству неизвестный, здесь лежит Демокрит Младший, который провёл жизнь и умер в Меланхолии.”

Читатель Бертона убеждается, что меланхолия всеобъемлюща. Среди её причин сверхъестественные – непосредственное вмешательство Бога, дьявола или колдунов и ведьм – и естественные: влияние звёзд, преклонный возраст, темперамент, наследственный недуг, страхи, образование, нищета, потеря свободы, смерть друзей и так далее. Меланхолия может поразить только ум или же всё тело, как это бывает с влюблёнными. Её легко можно определить по следующим симптомам: головная боль, бессонница, бегающие покрасневшие глаза, твёрдый живот, жар, конвульсии, холодный пот, боли в левом боку; постоянный страх, печаль, подозрительность, беспокойство, припадки, чувство одиночества, ужасные сны и “мысли наподобие снов” (thoughts like dreams).

Одной из причин меланхолии является любовь к науке (Love of Learning), ей подвержены учёные, а также поэты. Ведь Сатурн и Меркурий – покровители наук – оба сухие планеты, сгущающие кровь. А меланхолики, родившиеся под знаком Меркурия, к тому же ещё и нищие – ведь и жребий их божественного патрона был не лучше.

Бертон очарован меланхолией, и через всё его сочинение идёт перемежающийся рефрен: Ничто так не проклято, как она – нет ничего упоительнее. А вот Мильтон неизмеримо более суров к” тупой меланхолии.” В “Потерянном рае” (1667) Архангел Михаил говорит Адаму:

 
“Но юность ты свою переживёшь,
И красоту, и силу, и взамен
Увянешь, станешь хилым и седым;
Все чувства притупятся, ты ничем
Не сможешь усладить угасший вкус,
(…) в твоей крови
Состав меланхолический, сухой,
Холодный, под конец одержит верх,
Твои подавит силы и елей
Твой жизненный до капли истощит.”
 

                       (Пер. А. Штейнберга)

Во Франции XVII-XVIII веков меланхолия – это условное прославление грусти. Паскаль, Боссюэ, Масильон отдают ей дань; Лафонтен говорит о “мрачных удовольствиях меланхолического сердца”. К середине XVIII века выработались и определённые формы для выражения разочарования и скорби. Появилась особая символика. “Каждое растение, каждое явление природы должно было олицетворять тот или иной оттенок грусти” (Ла-Барт). Излюбленные деревья меланхоликов – “надгробные”, имеющие форму обелиска или пирамиды (кипарис, итальянский тополь, северная ель), которыми украшают кладбища, а также те, “которых длинные ветви с мелкой листвой спускаются до земли и служат игрушкой ветра. Эти деревья похожи на человека с растрёпанными волосами; они словно оплакивают чью-либо печальную судьбу” (Бернарден де Се-Пьер). Любимое место для прогулок – тоже кладбище: приходящие там мысли о тщете всего земного заставляют сердце сжиматься сладко и горестно. Всем чувствительным душам эпохи известно, что наслаждение может вызываться как радостными, так и печальными переживаниями, и особое удовольствие доставляет смешанное чувство радости и печали. Девизом меланхоликов стали выражения Овидия – “Есть какое-то наслаждение в слезах”, Стерна – “веселье скорби ” и Юнга – ” есть перлы в потоке страданий”. Любимое время года – осень. Сенакур, например, пишет:

“Сладостная и меланхоличная осень, ты питаешь в нас грустное, но дорогое воспоминание о наших утратах и горестях, ты даёшь нам желанный покой среди страданий и учишь нас переносить их терпеливо. Взволнованные, грустные, скорбные, мы любим тебя, мы тебя благословляем за то. Что ты возвращаешь нам прелесть погибших иллюзий”.

Меланхолия становится поветрием и модой; светские дамы и щеголи полагают необходимым проливать ручьи слёз и бродить среди гробниц. Скорбят философы, поэты, модная публика и даже Делиль, “благоухающий и розовый аббат», описывающий “кого угодно и что угодно: ферму, металлы, партию в шахматы. охоту, голубиные садки, игру в кегли и мучения чувствительного сердца» (Ла-Барт). Кое-кто, конечно, посмеивается, но кто-то серьёзно размышляет о причинах такого успеха меланхолии. “По-видимому, – пишет Б. де Сен-Пьер, – это происходит от того, что она приводит в гармонию те два элемента, из которых мы состоим, – душу и тело, сознание нашего ничтожества и сознание нашего превосходства”. А в определении П. С. Балланша, данном на изломе века (1801), меланхолия предстаёт порождение самой жизни:

“Стремительная, словно поток, жизнь;мимолётные сцены, по большей части почти бесследно исчезающие из памяти;смутность наших ощущений, тайна наших услад, наше беспокойное воображение и в особенности неизъяснимый, столь привычный и одновременно столь загадочный привкус горечи, который замутняет источник всех наших удовольствий; неясное ощущение нашей слабости и ничтожности, неотступно преследующее нас, – всё это составляет то чувство сладкой грусти, которое мы назвали меланхолией”.

В европеизированной России XVIII века широкое употребление слова “меланхолия” появляется только в школе Карамзина, среди подражателей которого не встретишь ни одного, кто бы не “носил в душе меланхолию” и не испытывал “некоторый род меланхолического забвения”. Сам Карамзин в молодости создаёт “Весеннюю песнь меланхолика” (1788), выдержанную в таких тонах:

 
“Везде, везде сияет радость,
Везде веселие одно;
Но я, печалью отягчённый,
Брожу уныло по лесам.
В лугах печаль со мною бродит.
Смотря в ручей, я слёзы лью;
Слезами воду возмущаю,
Волную вздохами её.”

 

Но в русский язык слово “меланхолия” попало задолго до Карамзина.

Меланхолия известна и как болезнь, и как темперамент. Болезни, как известно, лечатся (“Многое употребление воды полезно одержимым желчью и меланхолиею”), но с темпераментом сложнее: это бедствие пожизненное. “Завистен, скуп, печален, лживый, молчалив и смугл, телом боязен и дивый “– так аттестует меланхолика “Зерцало естествозрительное” (1713). Кроме того, как свидетельствует Я. Козельский, “меланхолики почитаются ниже всех в добродетели, потому что они не много кажут человеколюбия”. “Меланхолик тих и прилежен к учению”, – робко возражает М. Чулков. А известный врач и популяризатор медицинских знаний в России С. Г. Зыбелин обстоятельно утешает несчастных:

“Меланхолики, или сухо-бледно-медленные, как дарования душевные, так и пороки имеют странные:они понимают вещи с немалым трудом, но потом, по причине прилежного и зрелого своего рассуждения проникают в оныя совершенно; глубокомысленны, но на ответы нескоры, в делах чрезмерно трудолюбивы, хотя в исполнении оных медленны, ибо везде наперёд затруднения, коих нет, и нещастие воображают”, но “в правлениях, где нет нужды в скорости, в камерных делах, в судах и советах, в высоких науках… внликими и верными людьми почитаются “(“Слово о сложениях тела человеческого”, 1777).

Русским меланхоликам негде искать сочувствия. Если в начале века князь Б. Куракин сетует”:получил я себе великую болезнь месяца ноября: имел ипохондрию и меленколию. Так был в доме своём, что николи радощен заставал и всегда плакал”, то ему грозно отзывается “Первое учение отроком” :”А когда кто скорбит от мелянхолии или уныния, скорбь того недостахвальна”. А в конце того же столетия меланхоликов – карамзистов осыпают язвительными насмешками:

“Мучайтесь, не чувствуя скорби, падайте в обмороки, имея крепкую голову, страдайте меланхолиею при весёлых мыслях, а паче не забудьте о разного рода тошноте, истерике, и всего более о спазмах” (Н. Страхов).

Заключением этой многовековой истории стала, в известном смысле, знаменитая “Ода Меланхолии” (1819) Джона Китса.

В XIX веке многие почувствовали, что старый мир рухнул. Его заботы и печали поспешили объявить надуманными и фальшивыми; романтики сражались с недавним прошлым, вместо того, чтобы (обладай они даром предвидения или достаточной проницательностью) сражаться с ближайшим будущим. Китс, возможно, далёк от слезоточивого Э. Юнга, но зато он (в отличие от менее глубоких Байрона или Шелли) ближе к Роберту Бертону, чем к завтрашнему дню. В меланхолии он увидел внеположную человеку силу. Человек не властен над меланхолией, напротив, это его душа – всего лишь один из её многочисленных трофеев. Можно построить корабль из костей мертвецов, с виселицей вместо мачты, а паруса наполнить стонами, чтобы по течению Леты пуститься на поиски Меланхолии, дремлющей там на одном из островов, – но всё будет напрасно. Глупо призывать Меланхолию или бежать от неё: она приходит сама, как порыв ветра или снегопад в апреле. Поэтому и летейская вода забвения, и ядовитое вино волчьих ягод, и гранатовое дерево Прозерпины (кроваво-красный цвет граната символизирует борьбу и смерть, а зёрна – жизнь), и сова – символ мудрости, птица Афины Паллады, богини ночи и луны, – не более чем собранный человеком реквизит, знаки, отдалённо соотнесённые с подлинным забвением, скорбью, мудростью, красотой, смертью и возрождением.

И когда меланхолия перестала быть забавой, тонким наслаждением, прихотью, любимым развлечением изысканного ума, она оказалась слишком страшной, слишком неуправляемой, чтобы остаться актуальной в культуре Европы. “Анатомия меланхолии” потонет в Лете, а на смену ей явится элегическое уныние и мировая скорбь.

Опубликовано в журнале:

«Апраксин Блюз» 1998, №8