Текст книги "Русская недвижимость. Рассказы – 3"

Автор книги: Ельцмаксимир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Но старуха не унималась.

– Директор, благодетель наш велел. Он мне ваш адресочек подсказал…

Вот заноза! Директор велел, директор велел… Обнаглел, вот и велел. Выкидывают фортели, над людьми издеваются.

Николай лёг на спину и уставился на потолок.

И вдруг подскочил, едва не вскрикнув:

– Да что это я!.. – и прикрыл ладонью рот. – Ммм… Я ж не хрена не понял! Ну, ничегошеньки! Вот осёл! Вот дубина!.. Ему ж, действительно, нужна была жалоба! Там – в вациас спиас – ведь тоже полно бюрократов. Они ж потом ни ему, ни старикам житья не дадут!

До Николая только теперь на свежий ум, дошёл весь замысел, задуманного директором хода. Ему нужен был ответ на эту жалобу. Вердикт, которым тамошние деятели сами "подписали" бы старикам ордер на квартиру. А коли он дал адрес отраслевого цека профсоюзов, то наверняка знал, что такой ответ оттуда поступит.

А он бабку выгнал. О, ё-моё…

Вот раздолбай! Вот, писасатель! Думать надо, ду-умать! И новая волна стыда закачала Коленьку на кровати. И ночь ему показалась долгой.

1988г.

Нечисть огородная.

Дед Кузьма Кузьмич, или Кузя Кузич, с утра собирался копать картошку. Ещё с вечера приготовил кули, ведро, лопату. Сложил в кирпичном сарае, который находился на окраине посёлка среди гаражей. Но, как назло, хоть и рано поднялся, а в поле не ушёл. Боли в пояснице то намерение изменили. Едва к полудню раскачался.

– Кузич, ты уж сёдня-то не гоношился б, – отговаривала его Вера Карповна, жена. – На неделе когда б… Мне, глядишь, полегчает.

– Нет, мать, пойду. Покопаю, сколь смогу. Сёдня мешочек, завтра другой, послезавтра. Так, глядишь, и выкопаю. Не то кто другой подсобит. На фордопеде привезу мешочек, не надсодюсь.

Боялся мужик, что на их огород тоже нападут жучки, как на некоторые соседские участки. Но жучки не колорадские, от которых хоть как-то, с трудом, с помощью химических препаратов, справиться, однако, можно или, на худой конец, простым сбором личинок с кустов. А воры, жуки-бекарасы, – как называл он, – против которых нет других способов, как бить на месте и насмерть. Да и тут ещё вопрос: пришибёшь, самого же и посадят, за своё собственное. Или, от греха подальше, выкапывать картошку раньше срока от чужого соблазна и для собственного спокойствия.

Как можно лезть в чей-то огород и копать чужое? Может у этой семьи на эту картошку последняя надежда? Об этом бекарасы думают? Вот обери их с Карповной, и всё – ложись и заживо помирай. Убийцы, да и только. Тут пенсия – хуже милостыни, да ещё молодым пособляешь, сидят без зарплаты, и без картошки!.. Эти твари пострашнее колорадских и майских жуков будут.

На днях Архип сказывал. Дескать, сын его, Вовка, на мотоцикле приехал со своим парнишкой к себе на дачу. Копают. Вдруг подъезжает КАМАЗ-самосвал, выходят из него трое с лопатами, и на дачу соседа. Тоже копать прилаживаются.

"Вы что это, ребята, заблудились? Это же не ваша дача?" – говорит Вовка парням.

"А ты, мужик, говорят, помалкивай. Не то самого копать заставим, и не в свои мешки".

А Вовка не сробел. Вытащил из люльки бутылку с бензином, энзе неприкасаемый, и к ним.

"Если, говорит, вы отсель не уберётесь, я этой бутылкой об машину и подожгу".

Те было к нему, а он и замахнулся. Ну, те пошептались промеж себя, в машину и отъехали на другой край поля. Там пристроились. И без номеров машина. Не узнаешь – чья, откуда?..

Вот и помешкай. Останешься без картошки.

Жинка Вера Карповна прихварывала. По дому ещё ходила, а уж в поле идти не осмеливалась. Да и дед не велел. Оберегал. Сам же гоношился. Хотя при таких болях, обычно, откладывал всякие дела и ложился под горячие кирпичи – первое дело. А уж после – мази. Иногда наоборот. Но тут, словно кто подгонял в шею.

К полудню Кузьма Кузьмич, поскрипывая на своём "фордопеде", так он в шутку прозывал велосипед, покатил в поле. В пояснице тоже поскрипывало, потягивало тихой и ноющей болью.

К раме была привязана лопата, к багажнику – ведро и мешки. Взял всё же семь кулей, может зять с дочерью к вечеру подойдут. Может сегодня хоть половину или треть дачи выкопают.

Огород его, по-местному – дача, находился километра за четыре от посёлка, среди других таких же огородов, засаженных картофелем. У кого – и капустой, морковью на грядках. У некоторых даже парнички, теплички стоят. У тех, у кого, видать, есть время караулить.

На поле участки были не огорожены, недавно распределённые, только кое-где торчали колышки или столбики. И почти никого не видно. Лишь в метрах полутораста от основной дороги стоял грузовик "КАМАЗ", и аккурат там, где была его дача.

"Наверное, сосед тоже решил картошку выкопать? – подумал дед. И обрадовался: – Может, и мою вывезет за одно?"

Съезжая с дороги на свою улочку, ударил по тормозам.

"Ах, мать честная! Да это ж его картошку копают! Ошибся Костя, что ли?.."

Присмотрелся, нет, не сосед. И не его ребята. Незнакомые.

Мелькнула страшная догадка. Ах, растуды-сюды, бекарасы!..

И едва не бросил руль от растерянности. Сошёл с велосипеда.

На участке стоял мешок, наполненный наполовину, и двое парней. Один был в голубой футболке местами в пятнах от мазута. Другой – пониже ростом, в светлой майке с каким-то чудовищем впереди, во всю грудь и живот. Он ссыпал из ведра картошку. Клубни были крупными, – старик заметил.

И у него занялось сердце – такая картошка! Да они что, совсем что ли?!.

"Ну, я вас!.. – взвился дед, и стал торопливо отвязывать от велосипеда лопату. – Ну, бекарасы, сучьей расы!.."

Парни приостановили работу, завидев на дорожке человека. Он шёл на них с лопатой в руках, как в атаку. Тот, что ссыпал картошку, с чудовищем на груди, отвёл руку немного назад, держа ведро за дужку – понятно, для замаха. Отчего и зверюга ужасный на майке широко и хищно окрысился. Второй подельник, бросив пройму мешка, отступил к своей лопате, воткнутой в землю. Оба не показались смущёнными, оробевшими. И тот, что подался к лопате, криво усмехнулся, похоже, вид щуплого, приземистого и седого человека его не испугал, а скорее даже насмешил своей воинственностью.

Они встали друг против друга – двое и один – и молчали.

Прошло секунд десять-пятнадцать. Но это было такое время, за которое деда Кузю не раз окатило и холодной и горячей волной.

Наконец дед выдавил из себя осипшим голосом:

– Ну, как картошка, ребятки?

– Да ничо, копать можно.

– А это… мне можно?

Ребятки оживились.

– А мы думали, ты хозяин!

– Не… Я так, – и замигал глазом, зачесался, – подкопать…

И тот, что стоял с ведром, тоже подмигнул, как подельнику. И зверь на нём как будто бы тоже расслабился, прикрыл оскал.

– Да, пожалуйста, – сказал он, обернувшись на товарища, – нам не жалко.

– А-а откуда, это, начинать? – и, что самое удивительное, отчего-то спросил пониженным голосом, заговорщицки.

– Да где пристроишься.

Фу-у… Кузя Кузич облегчённо вздохнул, прокашлялся. Смахнул с глаз слезу.

Ну что же, раз драться не стал, надо по-другому как-то. Картошка-то не чья-то, своя, выручать хоть что-то надо.

Дед осмотрелся. Парни копать начали недавно, только второй рядок распочали. Значит, – раз, два, три… – чтобы накопать два-три мешка, им понадобится шесть-семь рядков, прикидывал дед. А вдруг они замахнулись кулей на десять? Картошка-то, эвон какая, на свежей землице взросла! Что ни куст – полведра.

Тот, что вынимал её из лунки, был в перчатках, заезжал в землю растопыренными пальцами, как вилами, и вынимал в пригоршнях гнездо – клубни не помещались в них. Тут же отсеивал: мелкая – обратно наземь, а крупная – в ведро.

Ой-ёй! Так всю дачу перепашут. Оставят на зиму без картошки!..

Кузьма Кузьмич прошёл к седьмому рядку и воткнул в него лопату.

– Ребята, если я отсюда начну? – спросил он, с силой надавливая на заступ лопаты ногой. Словно утверждая границу, от которой, чувствовал, не в силах сдвинуться.

Пока находились в воинственном противостоянии, в голове мелькнула одна-единственная, как показалось, здравая мысль, и он последовал ей. По-другому – значит, биться насмерть. Так они не уйдут. И кому здесь больше достанется – это и гадать не надо. На твоём же поле и закопают. Теперь он был одержим другим – лишь бы они не заподозрили в нём хозяина дачи.

Парни на его вопрос оглянулись, оценивающе осмотрели отведённый им участок, прикинули, видимо, что будут иметь с него, и тот, что подкапывал, согласно кивнул:

– Валяй.

Второй поддакнул:

– Не хватит – найдём, где подкопать. – И зверь на его груди как будто добродушно усмехнулся.

И они принялись за прерванную работу.

Кузьма Кузьмич хмыкнул, глядя на их спешку и со злорадством заметил: "А побздёхивают, однако, бекарасы…"

Дед сбегал к своему "фордопеду", подкатил его ближе к огороду, к КАМАЗу, и стал торопливо отвязывать от багажничка ведро и мешки. Как на зло, с чего-то затянулся на верёвке узел. Еле распутал, язви его!

Вернулся и схватился за лопату.

В молодости он обычно подкапывал сам, собирали картошку жена и дети. А их у него трое, но рядом, то есть в посёлке, живёт только дочь с зятем, с двумя внуками – ещё малыми, один только в первый класс пойдёт. Теперь же подкапывал зять, или кто-нибудь из сыновей, приезжавших к этой поре на помощь, а он уже занимался подбором клубней, ползая на четвереньках. Они бы и в этот год приехали, потерпи дед с копкой недельки полторы.

Да где там, потерпишь тут! Вона как пластают, жучки-бекарасы. И ничем не сгонишь, никакой отравой. Может подкрасться, да вдарить сзади лопаты по шеям?..

На этот раз дед копал картошку и собирал сам.

И как копал! Скакал по грядкам, как кузнечик. Копнёт лопатой и тут же падает на четвереньки. Копнёт – и на четвереньки. И руками, руками…

После двух вёдер, которые вначале набирал, стал клубни вываливать на бровку между рядами. Потом собирать будем! Потом…

Работал, исходя пóтом, едва не скуля от отчаяния. Так он никогда не копал: ни в молодости, ни в зрелом возрасте, не чувствуя ни усталости, ни боли в пояснице. Враз отлегло.

Прошло около часа, может чуть больше, дед как-то не сообразил засечь время, но по солнышку – около того. И увидел, что парни как будто бы закругляются. Три мешка нагребли. Стали их в машину, в кузов забрасывать.

Будут ещё капать или нет?

Дед призамедлил работу? Стаял на коленях, и глаз с них не спускал.

Забросив последний мешок, парни повернулись в его сторону. Чему-то усмехнулись, о чём-то переговорили и направились к нему. И ведро прихватили.

Неужто за его картошкой?..

Шли обочь участка, с усмешками на лицах. А у него подрагивали губы, готов был расплакаться от бессилия перед вероломством.

О-о, бекарасы! У-у-у… И на всякий случай дрожащей рукой лопату к себе подтянул.

– Ну, дед, ты и даёшь! Ну и наворотил! И картофелекопалку не надо. Что, решил весь рынок картошкой завалить?

– Во, конкурент! – воскликнул тот, что заведовал ведром, и на груди чудовище как будто бы тоже ощерилось, насмехаясь.

– А что в мешки не собираешь?.. Помочь? – спросил второй, повыше, в замазученной футболке.

Кузя Кузич аж обсел на задницу. Рот раскрыл, а сказать ничего не может. То ли от усталости дар речи потерял, то ли так тронуло дружеское участие?

– Ладно, давай по-быстрому поможем, и сматываемся. Иди, держи мешки.

Пока копал, усталости вроде не чувствовал. Тут же все суставчики захрустели, поджилки затряслись. В спину опять радикулит ступил, язви его.

Ох-хо, вот наказание!..

Парни двумя вёдрами, своим и его, стали собирать картошку.

– Тебе как, с мелочью?

– Крупную, крупную… – хотел добавить, что мелочь он потом соберёт, без их помощи. Но смолчал.

Встав на ноги, он оглядел участок и немного успокоился. Парни выкопали меньше сотки, даже не дошли до его рядка, с которого он начал копать. И удивился: вот это да! – он, один, вдвое больше перекопал, чем они на пару.

Мешки он сам завязывал, не стал обременять парней, хотя пальцы едва сгибались.

И, оказалось, – напластал как раз семь мешков! Как задумывал! И помощь сыновей и зятя не понадобилась.

– Ну и ну, батя! С тобой можно на дело ходить, не прогадаешь. Ты домой? Или сразу на рынок?

– Нет, домой. Там уж… – неопределённо махнул рукой, дескать, видно будет.

– Ну, давай, подвезём, так уж и быть.

Парни лихо забросили его мешки и велосипед в кузов.

Поехали.

Дед Кузя Кузич сидел в середине, между парнями, и смотрел рассеянно на дорогу. И чему-то усмехался, мотал головой, словно стряхивал с неё паутину.

– Вы-т, наверно, сразу на рынок? – спросил он.

– Нет, – ответил водитель, тот, что подкапывал лопатой, и стал объяснять со знанием дела: – Такой товар, дед, надо лицом показывать. Сейчас домой, в ванной обмоем, на балконе просушим, а завтра утречком на рынок.

– Сами торгуете или помогает кто?

– Помогает. Самим некогда.

"Оно понятно, чем заняты," – усмехнулся дед, и почувствовал, как этот смешок шевельнул в нём какое-то странное чувство, напоминающее зуд, только внутренний, где-то под желудком, отчего захотелось хохотнуть и икнуть одновременно. Икнул. А смешок остался.

Кузьма Кузьмич попытался заглушить его матерком. Пожевал губами.

– И не жалко вам тех, у кого картошку выкапываете? – в голосе деда прослушивались нотки душевной боли. Но его оборвали.

– А тебе?

– А что мне? – не понял дед. – Я…

– Хма, мы не ты. Мы совесть имеем, – сказал парень на пассажирском сидении. – Мы полностью участки не выпахиваем. Два-три мешочка и шабаш. Людям тоже жить надо… – И не совсем дружелюбно посмотрел на деда, чем-то напомнив взглядом своего зверя на груди. – Это ты, вон, как оборзел. Ископал у людей пол участок. – И отвернулся.

Дед на полуслове поперхнулся.

Ха! – его же и отлаяли. Ты смотри, какая сознательность…

Крутанул головой и почувствовал, что злость и негодование на парней как будто бы приугасли. Глаза даже зачесались – не заплакать бы. И эти чувства ещё больше обнажили внутренний зуд. Кузя Кузич, задавливая подпирающий хохоток, наполнился воздухом и выпустил его неаккуратно.

Пассажир посмотрел на него, но мягче, дёрнул уголком губ.

– Что, старый, расслабился?

– Ага, – шмыгнул носом Кузя Кузич и спросил, чтобы как-то отвлечься от своего внутреннего состояния: – Машина с ремонта или только что купили?

– Да нет, старая.

– А чё без номеров?

– Хм, посмотришь на тебя, старый, вроде бы не новичок в картофельном деле, а таких вещей не понимаешь. Кто ж на дело идёт с номерами? Сейчас вот и повесим.

Выгружали картошку у сарая. Даже внести помогли в него. Тот, что отлаял, снисходительно посоветовал напоследок:

– Ты, батя, ("Ага, сынок нашёлся!") больно-то не наглей, совесть имей. Постольку с одного участка не копай. Поймают – больно бить будут. Ты на руки хоть и шустрый, да на ногу можешь не поспеть, – хохотнули. – Ну, пока. Не поминай лихом.

На прощание "чудовище" на майке "сынка" как будто опять ощерилось и подмигнуло глазом.

И укатили. Оставили Кузю Кузича в смешанных чувствах.

Воры, паразиты, жуки-бекарасы! – а вот, вишь, как. Прибить их мало, и в то же время рука не поднимется, вроде бы и не за что: и картошку ему нагребли в кули, и подвезли, и отчитали. Всё как будто бы в меру.

Как с ними бороться?

Шёл домой, смеясь и плача.

– А никак, – сказала Вера Карповна, когда он рассказал ей, как вместе с бекарасами у себя самого картошку воровал.

Он лежал на диване, а она ставила ему на спину, на вафельное полотенце в три слоя, нагретые на газовой плите два обломка кирпича. От ударного труда на воровском поприще, казалось, радикулит ещё более обострился. Перенапрягся, кажись.

– Кузич, ты у меня мудрый человек, за что я тебя люблю и уважаю, – продолжала успокаивать жена. – Правильно сориентировался. Ну, вот заерепенься ты? И что?!. Разуделали бы тебя под орех, ни в одну скорлупку не собрали бы. Слышь, что Сергеевна сказывала? Приходила проведать давеча. В районе одного мужика на своём же огороде закололи вилами. И найти не могут – кто!

"Сейчас это запросто" – подумал Кузьма Кузьмич, вспомнив парней при первом знакомстве, и тоскливое чувство одиночества и бессилия перед ними вновь пронзило его. И почему-то не сами парни стояли перед глазами, а чудовище, оскаленное, с острыми клыками, нелепо сидевшее на майке одного из парней.

– Нужна была бы мне такая картошка. Плюнь! И не жалей. Может, ещё больше заплатил бы, если бы нанимал машину? Счас цены-то… Ладно, больше пропадало, – отмахнулась Вера Карповна.

И всё же жалко было те три мешка. Даже, пожалуй, нет, не так жалко, как досадно. Ведь в наглую обворовали, но в то же время – помогли, и проехали по сознанию моралью. Вроде и обидеться не за что, и в тоже время как какая-то насмешка.

Тьфу! Тьфу на вас!..

Кузьма Кузьмич сквозь зубы потянул в себя воздух с шумом, преодолевая вновь подпирающий смешок.

– Что, припекла? – всполошилась Карповна.

– Да нет… так…

А мозг точили раздражение и досада на себя, на свою трусость (может мудрость?), злость на этих бекарасов, и в то же время это было что-то другое, что вызывало иронию, сарказм, смех. Как будто бы какой-то мохнатый жучок вполз в сознание, и теперь щекотал, зудел, и этот зуд и припекающее тепло на спине всё более проникали вовнутрь, раззадоривали.

Дед стал подкрякивать, подкашливать, втягивать воздух сквозь стиснутые зубы. И, наконец, затрясся в неудержимом хохоте, похожем на стон.

Со спины скатились кирпичи.

– Прижарила-таки, да? – Вера Карповна засуетилась вокруг него, прихватывая кирпичи тряпкой. – Да что с тобой? Плачешь что ли, Кузич?

"Ржу-у!.."

Кузя Кузич ей ничего не ответил. Он зарылся лицом в подушку, пытаясь заглушить в себе то идиотское чувство, выдавившее из него не только хохот, но и слезы, которые стыдно было показать; слезы, смешанные с отчаянием, беззащитностью.

Тьфу, тьфу на вас, нечистая сила! Чтоб вас…

Вот жизнь пошла – цирк!

Завтра же надо докопать картошку!

2002г.

Лунное создание

«Самые дивные божественные чудеса случаются в сокровенной глубине человеческой души, и об этих чудесах всеми силами своими и должен возвещать человек словом, звуком и красками».

Наступали майские праздники. Посёлок готовился, преображался. У домов и парков собиралась прошлогодняя листва, зимний вытаявший мусор. Подкрашивались пешеходные переходы на перекрёстках. Подбеливались парапеты пешеходных дорожек, стволы деревьев. В вестибюлях мылись витражи, окна.

Жители домов, пользуясь последними тёплыми апрельскими деньками приводили свои квартиры в надлежавший вид: мыли окна, белили и красили, подновляли, освежали потускневшие краску, побелку…

Словом мы тоже влились в этот затейливый процесс, и уже второй день занимались побелкой, покраской своей трёхкомнатной квартиры в доме-пластины, стоящим на перекрёстке двух улиц.

До ремонта квартиры моя кровать в спальной стояла у окна, но так, что ночной свет ложился на ноги, у задней спинки кровати. Сказать, что ночной, то есть лунный и звёздный свет меня как-либо беспокоил раньше, нельзя. Я всегда спал спокойно, и, как говорят, весело похрапывал.

Но когда ремонт дошёл и до нашей спальни, то мне, как главному прорабу и исполнителю этих работ, пришлось мою кровать переместить к противоположной стене, а кровать моей наидрожайшей супруги выставить из спальной в большую комнату, разумеется, с её же помощью, как постоянного помощника и вдохновителя всей этой трудовой компанией. В результате перестановки, теперь моя голова оказались под звёздным и лунным светом.

Окно, разумеется, по причине ремонта было голым, то есть без штор.

Уже поздним вечером, поужинав и приняв на грудь с устатку грамм двести, я отбыл на покой. Уснул так, как будто провалился в бездну.

Однако…

…Посреди ночи я увидел в окне силуэт. На меня сквозь стекло смотрело милое создание. Оно было покрыто светло-голубой вуалью или мантией. Тело просвечивалось через это покрывало от головы до талии. Лицо этого милого создания тоже было бледно-голубое, и взгляд мягкий, но не холодный, а какой-то лучистый. Чарующий. И мне показалось, что это пришла – уже забываемая, но незабытая – моя давняя любовь, которая когда-то звалась Людмилой, Люсей. Девушка – моих юношеских грёз.

Люся не просила впустить её и не звала к себе. Но меня вдруг подкинула какая-то пружина. Я отомкнул шпингалеты и распахнул окно. Людмила протянула мне руку, и я ввёл её в свою комнату на четвёртом этаже. Вначале на подоконник, затем приподняв за талию, опустил, как пушинку, на пол.

Но я, видимо, по старой памяти, опять стушевался и нырнул в постель. Хотел было накрыться одеялом, спрятать своё нагое тело, но лукавый насмешливый взгляд упредил моё намерение. Мне показалась в нём игривость.

Люся присела на край кровати.

Я взял её руку, она была прохладной. Но это меня ничуть не смутило. Это уже однажды было. Давно, даже очень давно. А я всё ещё помню об этом прикосновении. И я спросил её: "Ты помнишь?.." Она также безмолвно ответила: "Да…"

Наше знакомство произошло незадолго до моего призыва в Армию. Я на десять дней заехал к тётушке в деревню Пашково. Повидаться, помочь ей чем-либо и попрощаться.

Был май. Черёмуха цвела буйным цветом, и лёгкий ветерок раскачивал белые завитушки, как кудри, на побелевшей кроне.

Но в тот памятный вечер и первая половина ночи выдались, вопреки народным приметам, тёплыми. По крайней мере, мне поначалу так казалось. Подталкиваемый этим теплом и юностью я решил сходить на танцплощадку.

Я не надеялся на танец. Поэтому вначале стоял, потом присел на лавочку недалеко от входа. Площадка была огорожена дощатым кордом и по всему периметру этого заборчика тянулась одна сплошная покрашенная скамеечка из широкой доски.

В углу корда по моей стороне стояла и о чём-то шепталась и смеялась стайка девушек. Между мной и ими были ещё люди, молодые и не очень, пришедшие, видимо, после полевых работ тряхнуть "стариной".

Площадка освещалась с четырёх углов четырьмя "тарелками", висевшими на столбах. И ещё Луной посредине, если она не запаздывала и всходила в нужный час. В тот вечер она была спутницей молодёжи.

Девочка Люся, была в голубом платье, подпоясанном пояском. По височкам и щекам стекали пружинки русых завитушек. И в глазах светились огоньки от электрического света или от света Луны, смотря по тому, к чему её лицо обращено.

На эстрадном пятачке стоял магнитофон, и играл, похоже, специально подобранный репертуар на сельскую тему. И песни под него раскачивали и кружили деревенскую молодёжь до поздней ночи.

Не знаю, откуда у меня хватило решимости, но я всё же подошёл к стайке девушек и пригласил Люсю на вальс.

Почему-то в тот вечер мне не хотелось кривляться в модных танцах. Хотелось спокойного, отдохновенного, неземного чего-то. И это состояние и чувства у меня всегда ассоциировались с вальсами. Благодаря моим двоюродным сёстрам, я немного мог под них двигаться и даже кружиться.

Я тогда не напрашивался в провожатые, но как-то само собой получилось, какая-то сила нас объединила, и мы, не дожидаясь окончания танцев, пошли бродить по селу.

Она спрашивала меня, я отвечал. К информации о месте проживания добавил, как бы из солидности, что через десять дней пойду служить в Погранвойска, куда сам просился в военкомате, и, кажется, на Дальний Восток. Но, взглянув на часы, уточнил:

– Теперь уже через пять суток и восемь часов.

И, кажется, спросил, может быть, мысленно:

– Если я тебя попрошу, ты будешь меня ждать?

И она ответила:

– Может быть…

Я взял девушку за руку. Пальчики были холодными. Мне хотелось их согреть дыханием. Но Люся вытянула руку. Сжала пальчики в кулачок, и положила его себе на грудь, прикрыв другой ладонью, как дорогой и нежный бутон.

Чем глубже опускалась ночь, тем становилось прохладнее. Люся была в платьице, а я в одной рубашке. Но приобнять, привлечь к себе и согреть девушку собой у меня не хватало смелости. Вернее, я не мог побороть в себе хроническую застенчивость, которой природа меня наградила сверх всякой меры. За это я злился на себя. И я с каждым метром, с каждым шагом давал слово, что переборю этот недуг. И лишь только тогда отпала необходимость в его преодолении, когда мы вдруг оказались у ворот её дома.

– Ну вот, мы и пришли, – сообщила Люся и тоже вздохнула, словно, также как и я, находилась в состоянии единоборства со своим недугом.

…И теперь, уже этой ночью, я спросил:

– Люся, а ты почему так быстро ушла тогда?

Она ответила:

– Я очень сильно волновалась и боялась чего-то…

– Я тоже… – признался я. – А если бы я тебя тогда обнял, чтобы согреть?..

– Не знаю, – пожала она плечиком. – Я бы, наверное, не позволила.

– А сейчас?..

Люся лишь улыбнулась, и голубой свет глаз, искринки в них, меня обожгли. Я слегка потянул её за руку на себе, и она, засмеявшись, наклонилась. Поцеловала!

Я уронил её себе на грудь.

И нам стала жаркой эта лунная ночь. Согретая мной моя милая Людмила-Люся, моя Фея, моя Мечта. Девушка, которую я до сих пор не забыл. Даже в мыслях уже не надеясь когда-либо с ней встретиться. И вот… Она сама меня нашла, в далёком пригородном посёлке, на четвёртом этаже!

И какой же блаженной и радостной была эта ночь… Тот самый мой Май, только жаркий и нескончаемый…

Потом я рассказал ей, что я приходил к ней ещё раз на свидание.

– Правда?.. – удивилась она.

– Да. Но свидания не состоялось.

…В отличие от первой ночи, вторая оказалась прохладнее и такой же светлой. На небе стояла полная Луна. Но мне было одиноко и охватывало сильное волнение. Донимала дрожь откуда-то изнутри, из-под солнечного сплетения. И я никак не мог её унять. Хоть и был я на этот раз одет тепло, в пуловер, в ветровку, однако, как будто бы мёрз.

Ближе к полуночи к дому подъехал её отец на служебной ветеринарной машине УАЗ. Заметив приближение фар, мне пришлось отбежать через улочку и стать за соседним палисадником. Машина была с открытым кузовом, но с небольшой будкой в нём, стоящей у водительской кабины. Отец, местный ветеринар, поставил авто так неудачно, что закрыл окно, через которое я следил за девочкой.

И тогда я решил забраться в кузов, притаится в той будочке, в надежде увидеть Люсю в окно, может быть, помахать ей, или даже свистнуть. Это был последний вечер, и я твёрдо решил покончить со своим недугом. Хватит, натерпелись, то есть натомились!

Но проходили минуты, которые, казалось, растянулись на часы, а девочка в окно не выглянула. Лежала в пастели и читала книгу

В кузове было сено. Пышное, духмяное, мягкое. Я решил прилечь на него. И лёг специально так, чтобы козырёк будочки загораживал меня от лунного света. Луна стояла как раз над домом и слепила.

И, неожиданно, заснул. Словно провалился в какую-то яму. То ли в сене много было дурман-травы, то ли устал от томления.

Очнулся уже под утро. Вставал робкий рассвет. Но я, быть может, долго бы ещё спал, поскольку находился в глубоком безмятежном сне.

Но кому-то снятся сладкие сны, кому-то тревожные будни.

Разбудил меня хлопок водительской дверцы и вой стартера автомашины. Она завелась и стронулась с места.

О-ё… Я хотел сигануть через задний борт, но сельские дороги не избалованы асфальтом, и потому машину затрясло, как на огромном вибраторе, загремели борта. И сено оказалось самым безопасным местом в этом четырёхугольнике. И к тому же она ехала в том направлении, где находился домик моей тётушки.

И в самом деле – повезло. В это время на колхозной ферме шёл отёл, как мне позже пояснила тётушка. Она сама работала там дояркой. И отец Люси, подъехав к дому заведующего фермой, вышел из кабины и скрылся в воротах нашего соседа. Чем я и воспользовался…

– Ты бы знала, как я потом себя ругал!.. – воскликнул я.

Люся улыбнулась своей загадочной улыбкой и сказала:

– Не надо было прятаться от лунного света. Луна бы тебе не дала спать, – и призналась: – А я бы к тебе всё равно не вышла.

– Почему?..

– Я тоже тогда боялась лунного света.

– А сейчас?

– Нет. Я в нём живу.

– Я тоже хочу в нём жить!

– Нет. Только не сейчас. Сейчас мы можем лишь встречаться. Это всё, что нам может позволить Луна. Только ты не прячься от неё.

– Не буду.

И во мне вновь вспыхнули новые волны чувств. Я задыхался в них, стонал, возможно, плакал. А может, смеялся навзрыд. Но я в этот момент был неземным, обуян неземной страстью.

"Ты ещё придёшь ко мне?" – просил я мысленно.

Она так же мысленно ответила:

"Жди…"

…Я проснулся в полном блаженстве. В таком, в котором, наверное, никогда не был и буду ли впредь. Со мной была моя молодость, моя тайная, сокровенная мечта, которая всё-таки нашла меня на излёте лет, осчастливила меня. И я говорю ей: спасибо тебе, моё славное лунное создание!

И мне на ум пришли строчки, из которых я сплёл стихотворение:

А утром, как всегда. Хоть глаз не открывай.

Как будто в ад меня столкнули. Милый Рай! –

Ты был со мной всю ночь. Я молод был, красив…

Как быстро жизнь прошла. Спасибо ночь за Май!

А что, по-моему, неплохо получилось? Глядишь, так и поэтом стану.

Приходи почаще, Люся!..

Дубровские.

Прошло уже больше года, точнее один год три месяца и тринадцать дней. Кому как, а мне эти месяцы до сегодняшнего дня как наваждение или боль душевнобольного. Иногда я порывался обратиться к психиатру, или невропатологу, – кто там занимается настройкой нервов, души? Но останавливался. Тормозил на выходе из квартиры, из подъезда. А однажды, – в дверях поликлиники.

Я раньше не курил. Даже призирал курящих, особенно женщин. Я и Галку отучил от этой дряни. Начала баловаться; мол, все курят, жизнь тяжёлая, модно. Мол, мужчинам можно, а нам нельзя?.. Какая тут мода?!. Ну, какая в том польза? Какой смысл? Здоровья для?.. Так вряд ли. И что за самоубийцами гнаться? Хотят укоротить свой век – пусть курят.

У меня отчим, фронтовик, умер в пятьдесят от рака лёгких. Чадил всё, что под руку попадёт. Правда, последние лет пять придерживался только сигарет и семечками заедал. Все оправдывался, мол, с помощью семечек легче бросить курить. Так и не бросил. Отравил себя и отправил свои останки на съедение червям. Поди, они там, от его прокопчённого тлена, тоже поотравились. Но ему простительно, на фронте такого пережил, что другой и без курева мог бы давно крякнуть.

Мама моя не курит, и никогда не курила. И, слава Богу, живёт и на здоровье не жалуется. А поглядеть на тётю Клавдию, соседку нашу, подругу мамину… Лицо выцветшее, пошло преждевременными мелкими морщинами, хотя и зашпаклёвывает на день. Кашляет, а из пасти, то есть изо рта воняет, как из переполненной пепельницы. На моём дне рождении как-то полезла целоваться… Думал, угорю от такого аромата.

Так, к чему это я?.. А, да, что не курил я раньше. Да и выпивал тоже изредка. Теперь и курю, и выпиваю, тоску глушу видно. А тоска эта заела меня с того самого дня, как похоронили мы Галку…

За эти год и три месяца и тринадцать дней я кое-что узнал о её гибели. По крупицам, то там, то там собирал… Вначале всё выпытал у напарницы её, Вальки. Потом у хозяина ларька, где они работали на него. Позже через Димку, моего школьного товарища. Мы с ним почти в одно время с армии пришли. Он в милицию устроился работать, вначале в отделении, потом на участок по местожительства перевели. Так вот он кое-что тоже насобирал по этому делу. Ну и на тусовках выспрашивал – кто чего видел, или слышал? В общем, картинка складывалась, оставалось кое-какие мелочи ещё подсобрать, – и я этого фраерка найду. И без милиции. Следствие это дело уже в "глухари" перевели, – или как там у них нераскрытые дела называется? Так я сам его доведу до логического завершения. Объект уже прорисовывается. В деталях ещё кое-что уточню, и пойдёт этот жлобяра по той же траурной дорожке, вернее, поедет, как Галка. И я тоже всё сделаю также как он, по-тихому, и комар носа не подточит. Да и кому он будет нужен? Сейчас ментам не до него, в своих делах не разберутся. Мне нужно ещё день-два, от силы – неделю, чтобы убедиться, что это именно тот, кого следует мочить, а допрос я ему обязательно устрою, и ему жить останется с куний волосок.