Текст книги "Серебристый фургон"
Автор книги: Эльчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Гюльдесте, подняв с земли тяжелую плетеную корзину, нагруженную картофелем и луком, пошла к дому, с удовлетворением приговаривая:
–ї Вот какой он, сын моей тети – Агададаш!..
Прежде она всегда говорила "наш близкий родственник Агададаш", но история, с белой "Волгой" привела ее в такой восторг, что Агададаш сразу стал сыном тети. Кое-кто из соседей усомнился, конечно, в этой новости, но кое-кто, глядя вслед белой "Волге", подумал: гляди-ка, а Гюльдесте правду говорила, шикарный у нее родственник!
Выехав со двора, Агададаш остановил машину и на этот раз обошелся без помощи зеркала, обернулся к Месмеханум:
–ї Пересаживайся вперед,– предложил он. Месмеханум пришла в совершенное умиление от уважительности Агададаша и, смущаясь, сказала:
–ї Большое спасибо... Здесь тоже хорошо... Агададаш крепко потянул Месмеханум за руку:
–ї Иди, иди! Что ты, хуже других?
Конечно, раз такой родственник, как Агададаш, хотел, чтобы Месмеханум пересела вперед и чувствовала себя более удобно, нельзя было ему отказать; Месмеханум молча вышла из машины и села впереди, рядом с Агададашем.
Агададаш сказал:
– Ты мне понравилась, хорошая девочка! – Потом спросил:– Сколько тебе лет?
Похвала Агададаша маслом разлилась по сердцу девушки, и Месмеханум, краснея, сказала:
–ї Шестнадцатьїї исполнилось,її пошелїї семнадцатый...
Держа левой рукой руль, Агададаш правой рукой коснулся голых коленок Месмеханум, выступавших из-под ее черной юбки.
– Э-э, да ты просто "табака"!..
Месмеханум в жизни не была в ресторане и не знала, что, когда цыпленка распяливают, как лягушку, и поджаривают до красноты, его называют "табака" и это очень вкусная штука – цыпленок "табака"; Месмеханум не поняла слов Агададаша и, глядя на эту дорогу, которую всегда проходила пешком, подумала о том, как хорошо иметь такого родственника, как Агададаш; одно только тревожило Месмеханум и очень мешало получать полное удовлетворение от этой прекрасной прогулки, заставляя все сильнее биться ее сердце: ее тревожила правая рука Агададаша, поскольку эта рука все еще лежала на голой коленке Месмеханум.
Внезапно у Месмеханум сердце ушло в пятки – она почувствовала, что рука Агададаша потихоньку поднимается вверх, к ее бедру; она не знала, что делать, она так растерялась, что не издавала ни звука; рука Агададаша под черной юбкой постепенно поднималась выше, и Месмеханум, не в силах больше сдерживаться, хотела сказать, что дома у них есть хлеб и не надо покупать никакого хлеба, что она хочет только быстрее вернуться домой...
–ї Дядя Агададаш...
– Дядя? Не ожидал от тебя такого!..– Агададаш, отведя глаза от дороги, с упреком посмотрел на Месмеханум, потом сжал бедро девушки.– Говори мне просто Агададаш, хочешь – называй Ага или Дада, как тебе захочется... Как для других, так и для тебя! Ты не ниже других, как тебе захочется, так и зови меня! Ты будешь у меня как сыр в масле кататься. Раз в месяц я буду покупать тебе роскошный наряд и шубу куплю, клянусь здоровьем! Клянусь могилой Эт-Ага! (Э т-А г а – разбитыйї параличомї человек,ї которыйї уї верующих Апшерона считается святым)
Месмеханум ничего не понимала из слов Агададаша, только чувствовала, что рука на бедре поднималась все выше, и, когда пальцы Агададаша пролезли внутрь ее трусиков, девушка вне себя закричала:
– Останови! Я выхожу! Мама!..
Словно ужаленный змеей, Агададаш мгновенно отдернул руку и нажал на тормоз – он никак не ожидал скандала. А Месмеханум пришла в себя только тогда, когда поняла, что бежит по улице к дому.
Их квартира находилась на втором этаже большого двухэтажного дома, и Гюльдесте, выйдя на балкон, ждала белую "Волгу". Увидев возбужденную Месмеханум, бегом проскочившую двор, некоторые соседи покачали головой, некоторые удивились, а некоторые подумали, что такие вот дела: дерево, по которому взобралась мать, дочь проходит по веткам...
Гюльдесте бросилась открывать дочери дверь:
– Что с тобой? Что произошло? Где Агададаш?
Гюльдесте придумала замечательный план: она задержит Агададаша, заварит чай, поставит перед ним варенье, которое хранила для особо важных гостей, а белая "Волга" часа два постоит по дворе, и... Увидев дочь в таком возбужденном состоянии, Гюльдесте было решила, что белая "Волга" совершила аварию или задавила человека.
Но Месмеханум, всхлипывая, кинулась на старый пружинный диван:
– Убежала я, убежала! Убежала!
У Гюльдесте был немалый жизненный опыт, и тут уже она, кажется, догадалась о чем-то, но потребовала от дочери точного ответа:
– Почему убежала?
– Он залез рукой мне под юбку!..
Догадка Гюльдесте подтвердилась, и она, хлопнув ладонью о ладонь, крикнула:
– Вай, сукин сын! Пепел на голову такого мужчины! Да какой это мужчина мартышка, мартышка!
Месмеханум обычно сердилась, когда мать говорила плохие слова, но на этот раз, всхлипывая, девушка только повторяла:
– А ты всегда говорила, что он наш родственник... родственник... и бог знает кто...
Гюльдесте эти упреки дочери словно кипяток на голову.
– Родственник? Да провались он! Родственник нашелся! Проходя по мосту, мы с ним задами столкнулись, вот и все! Оставил дома жену в сто килограммов, а сам ребенку под юбку лезет! – Потом, будто Агададаш стоял рядом, она растопырила пальцы и обеими руками отвесила ему пощечины:– Вот тебе! Вот! Чтоб ты провалился! После случившегося разговоры об Агададаше в доме совершенно прекратились, Гюльдесте ни разу не упоминала его имени при дочери, но, когда Месмеханум не было рядом, при знакомых и соседях она порою все же не могла удержаться, чтобы не похвастать:
–ї Золотой Агададаш – наш родственник!..
Мамедага смотрел на задумавшуюся Месмеханум, и ему очень хотелось, чтобы в эту удивительную летнюю ночь он обрел способность читать в сердце этой девушки.
–ї О чем ты думаешь?
Легко ступая босыми ногами, Месмеханум спускалась с песчаного холма.
– Думаю о том, что есть на свете дурные люди и поступки у этих людей дурные.
–ї К чему это?
– Есть один в Фатмаи... Вроде бы наш родственник... Фатмаи было маленькое село, и Мамедага знал большинство живущих там.
–ї Как его зовут?
– Агададаш.
– Какой Агададаш? Золотой Агададаш?
– Да, золотой Агададаш.– Месмеханум с новым удивлением посмотрела на этого всесведущего парня, спускавшегося к ней с холма в лунном свете, и почувствовала, что сейчас она услышит от него что-то неожиданное.
–ї Так его же арестовали...
– Правда? – У Месмеханум, казалось, вспыхнули глаза, и по этой искре, мелькнувшей в глазах девушки, останавливающий ветер, Мамедага понял, что Агададаш был, видно, очень плохой человек.
– Да. Государственный чемоданный цех он превратил в свою лавку... И все собранное им золото отобрали – нечестное ведь!
– Да буду я жертвой советской власти! – Месмеханум сказала эти слова так, будто они годами накапливались у нее в душе и теперь вдруг вышли, дождавшись случая.
– А ты как думала? Теперь жуликам стало туго. Паника у них, собачьих детей.
– Да если их будут вешать у меня на глазах – не охну! – Месмеханум явно не могла сдержаться.
–ї Он что тебе – много плохого сделал?
– Агададаш? Давно это было... Я была еще робкой овечкой...– Месмеханум улыбнулась, но Мамедага заметил горечь в улыбке ее полных губ.
Сердце его дрогнуло – он понял, что эта смуглая девушка, говорящая с морем по ночам, когда дует моряна, совсем одинока, не на кого ей положиться и нечем похвастать.
А Месмеханум, не подозревая о мыслях Мамедаги, ушла в себя, ею овладела тоска по детству, по прежней Месмеханум. Если бы теперь Агададаш сунул руку под юбку Месмеханум, она выцарапала бы ему глаза. Остались позади те времена, когда Месмеханум терялась от страха перед любым негодяем, теперь она чувствовала себя совсем другой, она знала все обо всем на свете, и если кто-нибудь скажет ей слово, то получит пять в ответ, как получил недавно Персее Вартанович.
Помидорный киоск Месмеханум работал от большого районного магазина "Фрукты – овощи", где заведующим был лет сорок крутившийся в торговой системе Нерсес Вартанович Гюльбекян. Позади киоска Месмеханум росло большое тутовое дерево, и Нерсес Вартанович на своем выигранном в лотерее желтом "Москвиче" (все, правда, говорили, что Нерсес Вартанович вовсе не выиграл машину по лотерее, а купил у кого-то счастливый билет за большую сумму, поскольку Нерсес Вартанович был хитрец и не хотел, чтобы однажды ему задали такой вопрос: "У тебя зарплата всего сто рублей в месяц, у тебя жена и дети, откуда же у тебя столько денег, чтобы машину купить?"), поднимая пыль, часто приезжал сюда и говорил:
– Вах!.. – Потом, сдвинув соломенную шляпу на жирный затылок, смотрел вверх.– Душа горит, ахчи, полезай, нарви немного тута, поедим!
Месмеханум не отказывала этому пожилому человеку в его просьбе; скинув белую ситцевую куртку, она в один миг взбиралась на дерево и наполняла тарелку спелыми ягодами, поскольку нельзя было трясти дерево – везде вокруг был песок. Минут десять – пятнадцать восседала Месмеханум на дереве и однажды заметила, что храбрец Нерсес Вартанович тайком подглядывает за ней снизу из окна ее киоска.
Месмеханум чуть не кинула прямо с дерева на голову Нерсесу Вартановичу тарелку с ягодами, так она рассердилась, сделав свое открытие:
– Ах, старая перечница! Меня на дерево заставляешь лезть, а сам снизу подсматриваешь! Негодяй! Ну, погоди!
Нерсес Вартанович, покраснев, как выкрашенное к новруз-байраму яйцо, растерялся.
– Ахчи, я старый человек!..
– Ах, лиса, ты в Мекку едешь?(Есть такая азербайджанская притча, лиса обманывает кур, говоря, что стала верующей, едет якобы в Мекку на паломничество. Куры верят и становятся ее добычей) Подожди, я спущусь сейчас!..
Ясное дело, что Нерсес Вартанович, не дождавшись, пока Месмеханум спустится с дерева, бросился к своему желтому "Москвичу", и, когда Месмеханум спрыгнула с нижней ветки на землю, машина тронулась с места, поднимая пыль. Нерсес Вартанович спасся в тот день от гнева Месмеханум, но и после этого старался не показываться ей на глаза...
Месмеханум вспоминала, но в эту странную летнюю ночь на песчаном морском берегу Загульбы даже лихая победа над трусливым заведующим не развеселила ее она с сожалением поняла, что годы отняли у нее и унесли с собой ту чистую кротость, из-за которой она растерянно молчала, а потом чуть не выбросилась из белой как молоко "Волги"; невинность, девичий трепет и дрожь от предчувствия огромного счастья – все это потеряно безвозвратно: прожитые годы были как болото, они поглотили всю чистоту, что была в ней, и на поверхности этого болота даже следа не осталось от того, что было, а если и осталось что, так это или еле слышимый иногда отзвук детского голоса, едва различимый аромат детства, чуть видная тень девочки, и от этих неуловимых воспоминаний начинает щекотать в носу и переполняет печаль.
Вот о чем думала Месмеханум, пока Мамедага, сидя на песке и завязывая шнурки туфель, пришел к твердому выводу, что эта красивая смуглая девушка считает себя бойкой женщиной, смеется над своей робостью в детстве и думает, будто детские годы давно засыпаны песком жизненного опыта, а на самом деле она и теперь та же самая девочка, потому что и та робкая девочка была драчливой, и у нее был длинный язык и острые ногти, но все-таки она была робкой овечкой, поскольку, в сущности, вся ее бойкость была необходима для того, чтобы прикрыть ее робость, тогда и скрыть от всех теперь то, что она умеет беседовать с морем и останавливать ветер. Вот о чем думал Мамедага.
А море успокоилось, и монолитные скалы, превратившись в легкие лодки, хотели куда-нибудь плыть; море журчало как река, и Месмеханум, подойдя к самой воде, стояла босыми ногами на влажном песке; она посмотрела вдаль, потом взглянула на ласкающую голые теплую воду, потом, нагнувшись, зачерпнула горсть воды, разжала пальцы, и вода снова ушла в море; Месмеханум побрела вдоль берега, и ей пришло в голову, что иногда ночью в воде капает вода из крана, и человек до утра не может заснуть, а вот бесконечное журчание такого количества воды не только не раздражает, а прямо облегчает душу, и человек, как эти монолитные скалы, хочет стать лодкой и плыть; идя вдоль берега, Месмеханум не забывала о том, что сейчас за нею следит пара голубых глаз, но она помнила и о том, что скоро уже ей придется вспоминать эти голубые глаза, она закроет свои и увидит эти, но никто на свете не узнает об этом, никто, и знать об этом будет только один человек – Месмеханум.
– Ты много видела плохого тогда?
–ї Когда?
–ї Ну, когда была робкой овечкой... Мамедага хотел пошутить, но слова с трудом пролезли через внезапно пересохшее горло.
– А... Ты о том времени говоришь...– Месмеханум легко улыбнулась.– Нет. Один-два раза...
– Аїї потомїї как?її Потомїї чащеїї встречалосьїї плохое?
– А что ты называешь плохим?
– Что называю? Не знаю... Плохое, и все...
Конечно, если бы Мамедага, положив перед собой папаху, подумал, он мог бы ответить, то есть он ответил бы, что плохое – это неблагодарность, эгоизм, нечестность, неуважительность, безжалостность, скупость и все такое подобное, но сейчас Мамедага подумал иначе: плохо не только то, что может сделать один человек другому; человек одинок – ему не на кого опереться, нечему порадоваться – вот это плохо. И он вдруг решил, что, в сущности, человеку плохо и тогда, когда ночью дует моряна, а человек под шум ветра разговаривает с морем,– не человек плох, но что-то в его жизни плохо.
–ї Бить человека – плохо?
– Плохо, конечно...
– Вот посмотри! – Месмеханум оттянула ворот своей желтой кофты, и на полном гладком плече девушки Мамедага увидел синяк; Месмеханум никогда бы не подумала, что вдруг в лунном свете, оголив плечо, покажет синяк чужому парню, и этот чужой парень, стоя перед нею, так потрясенно будет смотреть на синяк у нее на плече, а потом будет водить ладонью по ее плечу, задержит руку на больном месте, и по всему телу Месмеханум разольется истинное, никогда ею не испытанное тепло, и она поймет, что это происходит не в ее сказочном мире, а на самом деле, и ей покажется, что эта рука – рука самого родного для нее человека в мире, ей покажется, что это – рука ее отца, которого она никогда не видела...
ГЛАВА II
В конце этой главы удивительную летнюю ночь в Загульбе прогоняет рассвет, и Месмеханум расстается г Мамедагой, так и не поняв, почему она вспомнила всю свою еще такую короткую жизнь,– впрочем, как и оба они не поняли, и это было едва ли не самым удивительным, что всю ночь напролет их волновал, в сущности, главный вопрос всего человечества: для кого и для чего жит?
Гюльдесте работала проводником в поезде Баку – Воронеж, и три дня жила дома, а пять – поезде. Месмеханум с первого класса училась в школе-интернате, и поездки матери не сжимали ее сердце: раз или два в неделю она приходила домой и думала, что так и должно быть. Но прошли годы, Месмеханум окончила седьмой класс, и Гюльдесте решила, что дочь уже выросла, сможет сама все сделать, что надо делать, и не побоится остаться одна, Мать забрала дочку из интерната, и Месмеханум стала жить дома, как все дети, готовила дома уроки, как все дети, а по ночам, как все дети, спала,– впрочем, нет, не всегда она спала, потому что сердечко ее теперь сжималось каждый раз, когда мать уезжала.
Гюльдесте взяла Месмеханум домой не только потому, что очень любила дочь, хотя, конечно, она очень ее любила и думала о том, что пора уже присматривать за ней, потому что Месмеханум становилась девушкой и нельзя было предоставлять ее самой себе. Но Гюльдесте еще и потому взяла дочь домой, что ей хотелось, возвращаясь из поездки знать, что ее дома ждут, ей кто-то радуется, а когда она отправляется в поездку, плеснет ей вслед воды...
Конечно, со временем Месмеханум более или менее привыкла оставаться без матери на целых пять дней через каждые три, иногда ей даже казалось странным, что другие матери безотлучно живут со своими детьми. Словом, тоска незаметно ушла из ее сердца, в котором так же незаметно возник второй фантастический мир,– он разрастался, становился все красивее, Месмеханум уже не хотелось уходить от него.
Месмеханум жила теперь сразу в двух мирах: в первом она учила уроки, ходила в школу, готовила себе еду, порола старые платья, шила новые, приспосабливала себе те, которые уже не годились матери, вечерами смотрела в клубе кинофильмы, ждала мать и вместе с нею ездила в Баку, бродила там по магазинам и занималась разными другими подобными делами, то есть такими, какими занимаются все; но второй мир Месмеханум был только ее миром, в этом мире по ее желанию шел дождь, падал снег, всходило солнце, в любое время можно было стать ребенком, или, наоборот, у тебя появлялся собственный ребенок,Месмеханум его лелеяла, убаюкивала и под эти баюканья, произносимые в душе, и сама засыпала.
Удивительно, но у Месмеханум кроме этих двух миров было и еще "что-то". Она не знала, что это такое, но верила, что это существует, и ждала этого, убежденная в том, что придет время и "что-то" произойдет.
Произошло это весной, когда второй мир Месмеханум приобретал все краски первого – весенних деревьев, цветов, кустов, и ее солнце изливало на ее мир беспричинную радость. В один из таких весенних дней, придя домой, Месмеханум увидела в комнате незнакомого ей мужчину, который сидел за их круглым столом, покрытым белой скатертью, и беседовал с матерью. Белая скатерть иногда стелилась на стол, чтобы подчеркнуть особое уважение к гостю, и Месмеханум поняла, что этот гость – уважаемый гость.
Месмеханум второй раз видела у себя дома чужого мужчину, а первый раз это случилось, когда она только перебралась из интерната домой. Тогда она училась в восьмом классе, был ветреный осенний день, и преподаватель географии Азизов, заболев, не пришел на урок. Месмеханум раньше обычного ушла из школы, открыла дверь своим ключом, вошла и увидела в комнате чужого мужчину в одних голубых трусах, а Гюльдесте лежала в постели. На Деревянной табуретке у кровати валялись ее лифчик, комбинация, трусы, и Месмеханум поняла, что мать раздета.
Чужой мужчина, торопливо надев брюки, смылся, а Гюльдесте залезла с головой под одеяло.
На этот раз чужой мужчина был не в трусах, на нем был чесучовый костюм, и, увидев Месмеханум, ни мать, ни он нисколько не растерялись,– сидя друг против друга, они продолжали пить чай. Наливая в блюдце, мужчина с шумом втягивал в себя чай, и по его толстому лицу катились ручейки пота. Когда он, попрощавшись, ушел, Гюльдесте многозначительно сказала:
– Хороший парень!..
Потом этот толстый мужчина зачастил к ним, и Месмеханум поняла, что мать собирается за него замуж. Теперь, приходя домой, девушка не открывала дверь своим ключом, а нажимала кнопку звонка – она боялась увидеть и этого мужчину без брюк. Он был значительно моложе первого, к тому же первый был длинный и худой, немного похож на милиционера Сафара, и голова у него была тоже лысая, а этот парень был полный.
Месмеханум молча ждала, когда мать выйдет замуж, она думала об этом чаще всего ночью, перед тем как заснуть, и в такие ночи в ее втором мире, где ей как сироте некуда было идти, мели метели, ураганы, снегопады, от холода у нее стучали зубы, но вдруг появлялся кто-то, похожий на сказочного принца, и спасал ее от этого ужасного холода. Все эти печальные и радостные события происходили в ее мире по ночам, а в обычном мире днем к ним приходил толстый молодой мужчина, садился на накрытый белой скатертью стол, наливал себе чай в блюдце, с шумом выпивал, и по его жирному лицу скатывались капли пота.
Конечно, Месмеханум была уже взрослой девушкой и понимала, что ее мать несчастна, потому что у всех знакомых соседей был мужчина в доме, у кого муж, у кого отец, у кого брат, а у них никого,– все это Месмеханум понимала, но одного она понять не могла: что нашла ее мать в этом толстом мужчине – ни красоты в нем, ни поговорить толком не умеет!
Так все и шло до поры до времени, пока не произошло самое неожиданное событие на свете: Месмеханум узнала, что этот толстый мужчина ходит к ним не ради матери, а ради нее самой!
– Дочка, неужели ты еще не прозрела? Твои сверстницы такое вытворяют!.. Ради тебя приходит Мирзоппа, из-за кого же еще?.. Ради тебя. Неплохой парень и зарабатывает неплохо, водит городской автобус, и дом у него есть отдельный. Надо по одежде протягивать ножки. Он нам ровня...
Вот что сказала Гюльдесте уставившейся на нее в изумлении дочери, и вот какими словами она ее благословила.
Остается только добавить, что тот толстый мужчина действительно был Мирзоппа.
После того как семья Мирзоппы переехала из Баку в Загульбу, котел Алиаббаса-киши постоял здесь перед каждым из крытых киром домов, но и в этих местах число таких домов понемногу уменьшалось. Здесь тоже строились государственные дома, как в городе,– трехэтажные, а потом и пятиэтажные. Старые дома рушились, сносились, а новые дома с кировой крышей не строились. Алиаббас-киши был мастером своего дела, и если он однажды заливал крышу киром, то она начинала протекать лет через семь-восемь. В общем, заказчиков становилось все меньше.
Однажды Мирзоппа сказал отцу:
– А ты заливай крыши так, чтобы на следующий год тебя снова вызвали, понял?
Алиаббас-киши не любил читать мораль, он только посмотрел на сына и понял, что Мирзоппа сделан из другого теста, чем он.
Через одиннадцать лет после переселения в Загульбу Алиаббас-киши умер прямо на работе, разогревая котел, и тогда Мирзоппа прицепил отцовский котел к своему автобусу оттащил его в металлолом (найти охотника на котел уже было невозможно), и, продав за десять рублей семьдесят копеек, купил три бутылки водки и вечером вместе с киномехаником Агагюлем крепко выпил.
Но, само собой, обо всем этом ни Гюльдесте, ни Месмеханум понятия не имели. Мирзоппа увидел Месмеханум в кино, и она ему понравилась. Месмеханум часто ходила в кино, а Мирзоппа часто навещал Агагюля. Киномеханик, увидев, что Мирзоппа из окна его будки разглядывает Месмеханум, подмигнул.
– Дочка Гюльдесте... Хороша штучка, не хуже своей матери!..
Мирзоппа не поддержал такой поворот разговора, а в один прекрасный день вошел в дом Гюльдесте сватом для самого себя – вот после этого сватовства он стал часто захаживать к ним.
Гюльдесте было три причины, по которым она не хотела отказывать Мирзоппе. Во-первых, по мнению Гюльдесте, чем раньше Месмеханум выйдет замуж, тем лучше, потому что, как говорится, с кем это случилось, тот уже умный. Теперь Гюльдесте не хотела, чтобы взрослая дочь целыми днями бывала дома одна, боялась, как бы дочка не пошла по дурной дорожке. Во-вторых, Мирзоппа не спрашивал Гюльдесте, кто отец Месмеханум, и вообще не заводил об этом разговора. Наконец, была и третья причина, в которой Гюльдесте сама себе не хотела признаваться: за долгие годы она так привыкла жить одна и делать все, что ей хочется, что с тех пор, как дочь вернулась из интерната, Гюльдесте словно заперли в клетке, и она была вынуждена играть с дочерью в прятки; она тосковала, скучала, порою у нее прямо-таки кончик носа чесался от воспоминаний о свободе и воле прежних дней.
Естественно, Месмеханум ничего не знала обо всех этих причинах, она не поняла, как случилось, что этот толстый парень, который с шумом, потея, пил из блюдечка чай, вдруг показался ей совсем другим. Тот день был для Месмеханум днем открытий. Месмеханум обнаружила удивительные вещи. Месмеханум открыла, что в течение всего этого времени она, в сущности, жила в этом доме как чужой человек и эти комнаты всегда были для нее чужими и холодными. Правда, Месмеханум очень любила свою мать, но однажды до нее донесся аромат осени, печаль листопада проникла в ее Сердце, и она подумала, что проводимая ею в этом доме жизнь пуста, как осеннее утро. Так она подумала – прямо как поэт, сказала она себе,– и тут же решила, что необязательно писать стихи, каждый человек где-то и когда-то бывает поэтом. А самое главное, Месмеханум поняла, что у человека должно быть не два мира, а один мир и надо жить так, чтобы одного мира хватало. Месмеханум поняла это и рассмеялась над тем, как в ее втором мире девушка-сиротка попадала в пургу и ее спасал юноша, похожий на принца.
Так девушка-сиротка и юноша-принц исчезли, как и появились, и теперь по ночам, перед тем как Месмеханум засыпала, в мыслях ее с дальней дороги возвращался автобус, усталый Мирзоппа приходил домой и, вымыв руки, намазанные мазутом, ел приготовленный для него Месмеханум кюфта-бозбаш; в сон Месмеханум пришел запах бензина, ее волшебный сказочный мир спустился с седьмого неба на асфальт, и по этому асфальту покатился из Баку в Загульбу и обратно автобус...
Тогда еще не было известно, что Мирзоппа – пьяница, что он прямо-таки влезает внутрь бутылки с водкой, как не было известно и то, что всего через два месяца после женитьбы Мирзоппа, напившись до чертиков, среди ночи устроит дома скандал и, вытаращив свои красные глаза, скажет ужасные слова:
– Люди женятся на дочерях замминистров, а я нашел себе бидж (Бидж ребенок от неизвестного отца)...
Да, поначалу еще многое не было известно; кто бы, например, мог предположить, что снова появится волшебный сказочный мир Месмеханум...
...Синяк на плече Месмеханум будто жег ладонь Мамедаги, и у него заныло сердце: сердцу было так больно, будто умирает самый родной человек или на его долю выпало самое горькое испытание,– Мамедага чувствовал, что пройдет много лет, но он по-прежнему будет ощущать в своей ладони этот жар.
Месмеханум поняла, что сейчас заплачет, но, если бы она сейчас заплакала, она бы всю жизнь себе этого не простила и потому, глядя прямо в глаза Мамедаги, быстро сказала:
– Когда он бьет, то всегда по телу, чтобы другим не было видно.
Мамедага молчал. Месмеханум добавила:
– И рука у него ужасно тяжелая... Мамедага молчал. Месмеханум тихо сказала:
–ї Как будто кирпич...
Слова, которые, она сейчас, говорила, падали на Мамедагу словно удары, предназначенные ей. Месмеханум почувствовала, что сердце этого голубоглазого парня – а рука его все еще лежала на ее плече – пылает. Но вдруг ей подумалось: а что, если он просто жалеет ее? У нее засверкали глаза.
– Я тоже не остаюсь в долгу,– сказала Месмеханум и, вспомнив, как три дня назад Мирзоппа ревел словно бык, ухватив себя между ног, улыбнулась.
А Мамедага увидел смеющиеся черные глаза девушки, улыбку на ее полных губах – и сердце его оттаяло. Он ласково провел ладонью по ее плечу, по руке, погладил ее черные волосы – и Месмеханум всем своим существом потянулась к этой руке. Хозяин этой руки может сделать с ней сейчас все, что захочет, и она не станет сопротивляться, не издаст ни звука, потому что его ласковая ладонь перенесла Месмеханум в ее волшебный сказочный мир наяву.
В квартале, где жил Мамедага, был неписаный закон: нельзя заглядываться на жену знакомого, если ты с кем-то сидел и ел за одним столом, то его жена для тебя сестра, и все. Мамедага никогда не нарушал этого закона, но не потому, что закон нельзя нарушать, а потому, что этот неписаный закон был у него в крови.
Но в эту удивительную летнюю ночь на морском берегу Загульбы Мамедага совсем позабыл, что на свете есть человек по имени Мирзоппа, а эта беспомощная, эта беседующая с морем девушка – жена Мирзоппы. Сняв руку с черных волос девушки, он молча стоял, он никак не мог поверить в то, что Месмеханум не то что Мирзоппы, а вообще чья бы то ни было жена. Он знал одно: синяк на плече этой девушки, только что с трудом удерживавшейся от слез,самое подлое дело и самая большая несправедливость, с какой он до сих пор сталкивался в жизни, и Мирзоппа недостоин называться мужчиной.
–ї Где работает Мирзоппа?
– Раньше он водил автобус до Баку, а потом за пьянство его сняли, и теперь он продает билеты в том же автобусе...
– А Дуду жив?
– Дуду? Ты и его знал? – Месмеханум, нагнувшись, надела на ноги сандалии.Давно умер... Я совсем его не видела. Говорят, хороший был парень, умный, воспитанный...– Немного помолчав, Месмеханум нерешительно добавила: – Говорят, после его смерти Мирзоппа начал пить...
Месмеханум нарочно говорила "говорят",– ведь обо всем этом, кроме Мирзоппы, никто ничего ей не мог сказать. Вообще-то Месмеханум не верила словам Мирзоппы, но его рассказам о Дуду поверила: поверила и в красоту Дуду, и в его ум. Пьяный Мирзоппа частенько вспоминал Дуду и говорил о нем так искренне, что Месмеханум не сомневалась в великих достоинствах юноши, умершего так рано, Мирзоппа, как обычно, выдыхал густые пары спирта, садился на кровать, снимал носки и, вытирая грязь между пальцами ног, рассуждал:
– Если бы Дуду был жив, разве бы я теперь дошел до этого? Разве бы меня сняли с шоферов и поставили бы как женщину продавать в автобусе билеты? Из-за чего я пью? С горя! Он был цветок, единственный в этом мире, и аллах счел его лишним для нас!
И каждый раз, вспомнив Дуду, Мирзоппа плакал. Эти слова Мирзоппы не были пьяными слезами, Месмеханум это сразу почувствовала: когда Мирзоппа вспоминал о Дуду в глазах его появлялось настоящее страдание, и в такие минуты Месмеханум казалось, что Мирзоппа тоже человек и в груди у него тоже есть сердце. Месмеханум с горечью думала о том, что преждевременная смерть умных и красивых людей, таких как Дуду,– самое большое несчастье на свете. От этой мысли у нее самой глаза наполнялись слезами. Мирзоппа рассказывал, что в свое время они переехали в Загульбу из Баку из-за девушек. Девушки не давали покоя Дуду, писали ему письма, бегали за ним, и в один прекрасный день в квартале семнадцатилетняя красавица из-за любви к Дуду покончила с собой, а после их переселения в Загульбу еще одна бакинская красавица восемнадцати лет облила себе лицо кислотой – пусть никому, кроме Дуду, не достанется!
Мирзоппа говорил вдохновенно:
– Он был настоящий ученый. Не уснет, если за день не прочтет три толстые книги. Институты спорили между собой, в каком из них ему учиться. Если бы он был жив, то быть бы ему сейчас замминистра! Вот тогда все поняли бы, кто такой я – Мирзоппа!
Во все это поверила Месмеханум, как поверила она и тому, что, если бы Дуду был жив, может быть, Мирзоппа и в самом деле не был бы таким, каков он теперь.
– Ты знал Дуду, да? – жадно спросила Месмеханум.– Скажи, девушка, которая покончила с собой из-за него, была из вашего квартала?
Конечно, Мамедага знал, что такие дети, как Дуду, долго не живут на свете, но все же, услышав о его смерти, он расстроился, живо представив себе лицо Дуду и его ничего не выражающий взгляд. Мамедага давно понял, что Мирзоппа искренне любил Дуду, а теперь он, возможно, и сам верит в то, что сочиняет для Месмеханум.
