Текст книги "Моё сердце в твоей груди...(СИ)"
Автор книги: Дита
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
========== Часть 1. ==========
Впервые так близко я увидела его в таверне, куда пришла за спиртным для бабули. То, как он посмотрел на меня, каким восхищением вспыхнули его синие глаза, не могло не тронуть даже самое жестокое сердце. Моё же, доселе не знавшее любви, вдруг дрогнуло и забилось сильнее. Не подавая виду, что заметила его взгляд, я немного полюбовалась на танцовщицу, пока хозяин таверны наливал мескаль в большую глиняную бутыль. Капитан же смотрел больше не на танец, а на меня, и, в конце концов, его взгляд и улыбка заставили меня улыбнуться в ответ. Он встал и потихоньку прошел между столов, приблизившись ко мне.
– Сеньорита, позвольте проводить вас, – сказал он, заметив, что я собралась уйти.
Было немного страшно, но я зачем-то кивнула. В конце концов, что худого мог сделать мне капитан Энрике Санчес Монастарио, комендант военного гарнизона Лос-Анджелеса? – так успокаивала я себя. По вечернему городу мы шли бок о бок, и капитан расспрашивал меня о том, кто я и откуда. Он не пытался прикоснуться ко мне или обнять, и это немного успокаивало. И как-то так получилось, что я рассказала ему о себе, о том, что зовут меня Оллин, что живу со старенькой больной бабушкой на окраине Лос-Анджелеса, и что мне не так давно исполнилось семнадцать лет. Мы болтали о всяких мелочах, не замечая течения пути и времени, пока не остановились у нашей глиняной хижины. Дальше нашего жилища была лишь пустыня да бесконечное небо в огромных сияющих звездах.
– Здесь мы с бабушкой живем, сеньор капитан, – сказала я, кивая на крошечный дворик с колодцем и хижину – всё наше имение. – Не желаете ли оказать нам честь?
Он задумчиво смотрел на меня и в полутьме его глаза сияли, словно два драгоценных камня.
– Благодарю, сеньорита Оллин. Знаете, поначалу я принял вас за обычную красивую пеонскую девушку, с которой можно приятно провести время. Но наша прогулка дала мне возможность внимательнее присмотреться к вам. Вы не пеонка, я ведь не ошибся?
Я опустила голову, чувствуя, как горят щеки. Был страх и ещё что-то, чего я не понимала. Что-то горячее и душное, словно вышедшее из сердца. Должно быть, я замешкалась с ответом, и капитан воспринял это как нежелание отвечать.
– Вы можете не говорить, – голос его, обычно резкий и отрывистый, вдруг стал глубоким, мягким, – мне это неважно. Знаете, это ведь заметно сразу. Вы не пеонка, вы говорите, как говорят знатные сеньориты, держите себя так, как держат дамы из общества. Кто же вы, сеньорита Оллин? У вас индейское имя, но манеры и речь знатной госпожи.
– Оллин, это ты? – донесся из хижины бабулин голос, и я вцепилась в него, как в возможность прервать тягостное молчание. – Кто там с тобой, дочка?
– Простите меня, сеньор капитан, – глядя в его глаза, я забыла на время, как дышать, – мне пора идти. И вам тоже…
Он кивнул, не сводя глаз с моего лица.
– Я хотел бы знать, где могу увидеть вас снова, – сказал он с обычной солдатской прямотой, и сердце мое оборвалось. Несколько мгновений я обдумывала ответ, потом нашла в себе силы улыбнуться.
– А вам так хочется увидеть меня?
Он кивнул, потом взял мою руку и поднес к губам. И тогда влюбчивая богиня Шочикетсаль видимо, затуманила мой рассудок, потому что я назвала ему место встречи у большого черного камня. Это было скрытое место в скалах, у самой оконечности. Потом капитан ушел, а я пошла в дом, где уже ждала меня бабушка.
– С кем ты была? – спросила она меня без тени неудовольствия. Я присела на край её простой деревянной лежанки, покрытой потертыми шкурами и старой ветошью.
– С капитаном Монастарио, бабуля, – ответила я, ожидая порицания. Но бабушка неожиданно кивнула.
– Я знаю его. Красивый и сильный. Ты принесла мне мескаль?
Я протянула ей бутылку. Как следует приняв на грудь, бабуля с удовлетворенным вздохом откинулась на подушки. Я потянула сбившееся одеяло, укрывая её, поправила подушки и отодвинула коптилку подальше от постели, чтобы бабушка во сне не задела её.
– Он тебе нравится, детка? – спросила бабуля, пытливо взглянув на меня.
Вопрос застал меня врасплох. Я была смущена и растеряна, прежде всего, потому, что не могла дать прямой ответ. Да и неважен он был. Я обняла бабулю, примостившись щекой на её бедре.
– Это не имеет значения. Он – белый воин, мужчина, который недосягаем для меня.
– Это не тебе решать, – отрезала бабуля, и я удивленно взглянула на неё, на её решительное красивое лицо с родовыми татуировками на щеках. – Я многое слышала о капитане Монастарио, он суров и иной раз жесток с людьми, его боятся. Но так же я помню и синеглазого мальчика, который однажды помог твоему отцу и матери.
Должно быть, удивление мое было слишком сильным. Бабушка погладила меня по волосам и снова приложилась к бутылке.
– Тогда мы жили на гасиенде Альмадо, – наконец заговорила она, – что по другую сторону от города и лежит возле перелеска. От неё до города всего-то пять или шесть миль. Твоя мать была беременна тобой, дитя, а я на свою глупую голову решила отправиться в город за кое-каким тряпьем и новыми одеялами, а поскольку было уже поздно, то решила заночевать у подруги. И надо было такому случиться, что именно в ту ночь начались роды. Бедняжка Китлали очень мучилась и кричала так, что было слышно далеко за пределами усадьбы, где она жила с мужем. И твой отец, не зная, чем помочь ей, и не решаясь оставить одну надолго, выбежал из дома. Он увидел на дороге мальчишку, несшего на плече вязанку дров, и попросил его о помощи. Он дал ему единственного коня, что был собственностью семьи, и велел отыскать в городе меня. Тот мальчик был Энрике Монастарио. Он нашел меня и, посадив на коня у себя за спиной, привез на гасиенду. Я успела принять роды, так ты появилась на свет. Мальчика же поутру отец твой отвел в миссию, где тот воспитывался.
Я молчала, пытаясь осознать бабушкины слова. Странное чувство вдруг посетило меня, словно кто-то ласково погладил по самому сердцу. Я вспоминала его синие глаза и белозубую улыбку, и его голос, резкий, сильный, словно удар ножа. Я хотела бы забыть, но не могла.
– Не стыдись, дочка, – ласковая ладонь бабули снова заскользила по моим волосам, – в любви нет, и не может быть ничего позорного, что бы ни думали на этот счет белые люди. Истинная любовь – величайший дар богов.
В ту ночь я почти не спала, раз за разом возвращая в мыслях нашу прогулку. Камень с сердца упал у меня после того, как я поняла, что бабушка – единственный близкий и родной мне человек – не осуждает меня. Быть может, это и дало мне силы сдержать слово, данное капитану, и прийти к заветному месту, где он ждал меня при свете крошечного костерка. Рядом пасся его конь, лениво пощипывая редкую траву.
– Вы все-таки пришли, сеньорита, – улыбнулся Энрике Санчес Монастарио, поднявшись мне навстречу и протянув руку.
Сухо потрескивал костер, и звезды одна за другой зажигались на небе. Я не могла не сравнивать их с сияющим взглядом капитана. Он мог бы пленить и менее черствое сердце. И снова во власти его глаз, улыбки, во власти его голоса я позволила ему поцеловать мою руку и усадить на круглый небольшой камень. А потом мы пекли на костре нарезанные кусочками плоды опунции и говорили обо всем на свете. У бабушки было несколько книг, по которым она обучила меня грамоте, и мы часто обсуждали с ней прочитанное. Больше всего я любила старинные испанские баллады и легенды об отважных рыцарях. К своему удивлению я обнаружила, что, по-видимому, капитан был неплохо знаком со многими из них.
– А помните балладу о влюбленных душах? – спросил он, улыбаясь и подкидывая в костер небольшой шарик перекати-поля. Я кивнула, это была одна из моих любимых.
– Вы могли бы прочесть её для меня? – попросил он.
И я стала читать, как умела. А он слушал, чуть наклонившись вперед и стараясь не упустить ни слова. И когда я дошла до слов «…душа с душой, рука в руке – так шли они сквозь мрак. И был не в силах разлучить их Вековечный Враг…», капитан вдруг вздохнул и перехватил декламацию. Его сильный резкий голос зазвучал, проникая в самое сердце:
…Хоть постарался демон злой влюбленных разлучить,
Но их вела одна любовь, одна святая нить.
И свет влюбленных этих душ горел в безликой мгле,
Их разлучить не мог никто в Аду и на земле…
Он замолчал, сжимая руки и глядя на меня сквозь пламя костра.
– Я никогда не верил, что такое возможно, не верил, что можно так любить, – сказал он, наконец, прерывая затянувшееся молчание. – До тех пор, пока не встретил тебя, Оллин.
Смущенная его словами, я отвела взгляд, но его признание заставило меня снова испытать страх и восторг. Заметив, что я напряжена, капитан улыбнулся и стал декламировать шуточный детский стишок. Я не могла не рассмеяться, так забавно он читал его. Мы беседовали, декламировали стихи и просто молчали, пока не закончилась изрядная кучка хвороста, лежащая возле костра, и небо на востоке не стало сереть. Лишь тогда чары рассеялись, и я поняла, что впервые провела ночь в обществе мужчины.
Как видно, капитан подумал о том же, потому что предложил отвезти меня домой. Но я отказалась от его предложения. Мы стояли возле его коня и смотрели друг на друга. Я не могла ничего сказать, слова застряли вдруг в горле. И сердце прыгало как сумасшедшее в груди. Меня снова охватил отчаянный страх перед тем, что я позволила себе.
– Так скоро, – прошептал Энрике, глядя на меня со странным выражением, – так скоро расставаться!
Моё сердце заныло от его слов. Я заранее страшилась разлуки и тосковала по этому мужчине, но страшилась так же и того, что могло произойти. Я плохо понимала себя и свои чувства, и боялась сделать что-то не так. Менее всего я хотела, чтобы он счел меня распутной и легкомысленной. Я не знала, что делать, как объяснить ему. И тут он шагнул ко мне и обнял, коснувшись губами моих губ. Я в панике отшатнулась, упершись ладонями в его грудь, оттолкнула его и бросилась бежать через заросли.
– Нет, не убегай! – он нагнал меня в три прыжка. На нем не было юбок, которые цеплялись за колючки, а я, как ни старалась, не могла не цепляться за них. Капитан схватил меня, развернул и прижал к себе, зарывшись лицом в мои волосы, выбившиеся из-под слетевшей накидки. Я слышала, как бешено стучит его сердце, и моё сердце тоже колотилось так же сильно. Но самое страшное было в том, что я не могла заставить себя снова оттолкнуть его. Мои руки предали меня, обвившись вокруг его тела, гладя его сильные плечи. Какое-то время мы стояли, обнявшись, словно во власти наваждения.
– Не уходи. Позволь мне видеть тебя хоть иногда, Оллин, – отняв мою голову от своей груди, он посмотрел мне в глаза, – я никогда и никого не просил ни о чем. Но тебя прошу…
Я понимала, с каким трудом даются ему эти слова, и была поражена. Человек, который мог просто взять силой непокорную пеонскую девицу, просил! Сердце мое замерло. Но страх вновь пересилил его желание.
– Я обещала это свидание, – сказала я, медленно, тщательно подбирая слова, – но боюсь, что другие будут не столь просты и приятны. Я не хочу, чтобы вы думали обо мне плохо, сеньор капитан. Вы ведь белый человек, для вас позор даже встречаться со мной, краснокожей метиской. А что делать мне? Что будет со мной, когда вы наиграетесь в любовь? Я понимаю, что мои чувства здесь ничего не значат.
Он молчал, глядя на меня своими синими глазами. Я видела желваки на его щеках, он стискивал зубы, видимо, борясь со своими чувствами. Потом отступил на шаг, выпустив меня из объятий.
– Да… ты права, Оллин. И не права… твои чувства очень много значат. Для меня они значат больше, чем я хотел бы. Иди домой, девочка, и спасибо тебе за лучшую из ночей моей жизни.
Он окинул меня взглядом, от которого у меня на затылке поднялись волосы, затем отвернулся и пошел к своему коню. А я, кое-как высвободив юбки и накидку из цепких когтей кустарника, поплелась домой, словно побитая собака. Не помня себя, я забилась в пристройку-амбар, свернувшись клубком на куче маисовых початков, и проплакала до самого момента, когда услышала бабулин голос. Лишь тогда я вышла, кое-как умыла распухшее лицо холодной водой и принялась готовить завтрак.
Бабушке становилось все хуже. Она была уже стара, и плохо дышала, всё чаще у неё болело сердце. На скудные песо, заработанные продажей маисовых лепешек, я покупала лекарства и настои, но они лишь на время помогали поддерживать её угасающие силы. А однажды случилось так, что я не смогла заработать нужной суммы. Аптекарь, давно уже пытавшийся делать мне грязные намеки, воспрянул духом, когда я пришла к нему просить в долг. Преисполнившись гордости, он с сальной улыбкой объявил, что я могу брать любые лекарства и мази бесплатно, стоит мне лишь быть немного поласковее с ним. Как ни любила я бабушку, вырастившую и воспитавшую меня, даже мысль о том, чтобы прикоснуться к старому мерзавцу, была мне отвратительна. Но он уже сделал шаг ко мне и схватил за плечо. Вне себя я попыталась вырваться, но старик оказался очень силен. Он поволок меня к двери в прилегающее помещение, несмотря на удары, которыми я осыпала его.
– Отпусти её! – от страшного голоса капитана даже у меня по спине потек холодный пот. Что уж говорить о мерзком старикашке, которого едва не хватил удар. Дрожа всем телом, я бросилась к двери и угодила в объятия Энрике. Он прижал меня к себе, гладя по голове. И одни лишь боги ведали, как хотелось мне остаться в них навсегда. Меня била нервная дрожь, но я как-то нашла в себе силы отодвинуться.
– Простите, сеньор капитан, – аптекарь трясся как паралитик, – сеньорита не так поняла…
Энрике посмотрел на него так, что мерзкий старикашка попросту сел посреди магазина, так как колени его ходили ходуном.
– Сейчас ты соберешь всё, что нужно сеньорите, и сложишь в корзину. А потом на коленях попросишь её принять от тебя этот подарок, – медленно и тихо произнес капитан.
Спустя пару минут старый койот уже валялся у меня в ногах. Лекарств, собранных им, хватило почти на две недели.
С капитаном мы виделись лишь изредка, в основном, когда я продавала лепешки на рынке, и всякий раз он смотрел на меня такими глазами, что сердце сжималось от боли и тоски. Он не делал попыток заговорить, но пару раз купил у меня лепешки, заплатив за них двойную цену. Эти деньги помогли продлить бабулины дни.
Бабушка ни о чем не спрашивала. День ото дня она все слабела, и под конец уже даже не могла сама поднять голову от подушки. Денег хватало лишь на молоко для неё, только его она могла пить. Я спала теперь вместе с ней, на её лежанке, просыпаясь от каждого хрипа. И однажды, в самое страшное утро моей жизни она разбудила меня, сжав мою руку.
– Послушай меня, доченька, – сказала она, задыхаясь, – Бог с Черными Крыльями уже стоит у моего изголовья, и я не могу больше скрывать от тебя.
Напуганная, я могла лишь целовать её маленькие сморщенные руки, гладившие мое лицо.
– Под колодезным срубом со стороны дома ты найдешь шкатулку из синего камня. В ней лежит то, что даст тебе новую жизнь, – бабушка с трудом перевела дух, – ты ведь не простая пеонская девчонка. Твоя прабабушка, моя родная мать, была прямым потомком принцессы Ксочитль, одной из жен Завоевателя. Твоя мать была крещена и получила имя Кристабел, которым была наречена и донья Ксочитль, приняв христианскую веру. Один из свитков в шкатулке возводит твою родословную к ней и Завоевателю. Второй же – свидетельство о браке между Кристабел Гонсалес и Родриго де ла Серной, старшим сыном графа Анхеля де ла Серны, испанского гранда и родича королевского дома. Между твоими отцом и матерью, дитя моё. В тот миг, когда станет известно содержимое этих свитков, ты станешь самой завидной невестой и самой знатной дамой в этом богами проклятом месте.
Она сжала мою ладонь в своих слабых пальцах и улыбнулась.
– У него красивые глаза, девочка. У вас будут красивые дети…
Это были её последние слова. Сама не своя, я обняла её и плакала, пока не померкло в глазах. Не знаю, как долго пробыла я в беспамятстве. Затем, очнувшись, принесла воды из колодца и омыла бабушкино тело. Завернув его в почти новое одеяло и оставив на лежанке, омылась сама.
Бабушка была язычницей, посему похоронила я её за её любимым домиком, с трудом вырыв могилу в сухой твердой земле и перетащив туда тело. Затем засыпала могилу и обложила камнями, чтобы койоты не выкопали его. Эти посмертные хлопоты помогали мне забыться хоть на время, не думать о дальнейшей судьбе, о том, что делать дальше. Но они не были вечны. Я оплакивала мою дорогую бабушку, заменившую мне и мать, и отца. В течение почти недели я читала над её могилой священную книгу её народа, которую она в свое время заставила меня заучить наизусть. Это дало мне время прийти в себя, понять, что смерть – не конец. Я отправляла бабушку в долгий путь, и когда дочитала последний абзац молитвы сопровождающей умерших, вдруг налетел ветер и принес сладкий аромат цветов. Но откуда? Было ведь совсем не время для цветения. Я вдохнула этот запах и вдруг осознала, что это был аромат жасмина, который бабушка безумно любила. И тогда я заплакала над могилой в последний раз, окончательно прощаясь с ней. А когда выплакалась, то на душе было пусто и легко. Я знала, что никогда не забуду ту, что вырастила меня, и что она всегда пребудет в моем сердце. Но похоронив умерших, следовало жить дальше. И, прежде всего, позаботиться о том, чтобы предсмертное признание бабушки не пропало даром.
Земля под колодезным срубом была чуть более влажной и податливой, и мне довольно быстро удалось добраться до того, что было укрыто в ней. Шкатулка была длиной в локоть и шириной в пару ладоней. Выточенная из куска лазурита, она сверкала на солнце золотыми крапинками и яркой синевой. Я села, прислонившись к срубу, и открыла тяжелую крышку.
Два свитка, запечатанные сургучом и заботливо обернутые шелковой тканью, были целы. Я вынула оба и положила шкатулку обратно в ямку, засыпав землей. Несмотря на жару, я чувствовала, что меня знобит. Быть может, то было осознание, что теперь мне есть, что предложить единственному мужчине, которого я любила в своей жизни. Но теперь новый страх овладел мной – и то был отвратительный и мерзкий страх-недоверие. Я прижала к груди оба свитка и поднялась, опираясь о сруб.
– Прости меня, Святая Дева, – попросила я, сжав на груди ладанку с изображением Марии де Лос Анхелес, – и ты, бабушка, простите мне то, что я хочу сделать. Но иначе я просто не могу!
Ближе к вечеру я постучалась в двери дома Энрике Монастарио. Ноги плохо держали, мир колебался и дрожал, растворяясь в оглушительном звоне. И когда открылась дверь, я почти рухнула в объятия капитану, который едва успел подхватить меня.
– Матерь Божья! – вырвалось у него, когда он понял, что это я. – Оллин, что случилось, девочка?
Он внёс меня в комнату и уложил на постель. И пока он топал по лестнице к двери и обратно, я просто лежала, вдыхая его аромат. Боже, как я тосковала по нему!
– Оллин, Оллин, ты меня слышишь? – он склонился надо мной, поставив на столик у постели зажженную свечу. – Бога ради, ответь, девочка!
Он обхватил мое лицо своими большими ладонями, и на миг его губы оказались так близко, что захватило дух. Но он не поцеловал меня, а лишь принялся гладить и похлопывать по щекам, пытаясь привести в чувство. Я сама не знала, как нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. Он сглотнул, грудь его тяжело поднималась и опускалась.
– Бабушки больше нет, – пробормотала я, – мне не к кому было пойти…
Несколько мгновений он смотрел на меня, нежно гладя мои волосы.
– Я сочувствую, Оллин, – наконец произнес он. Затем наклонился и поцеловал меня в лоб, прижавшись губами и замерев так на какое-то время. А я надышаться не могла им, и больше всего мне хотелось обнять его, вернуть поцелуй, украденный в пустыне. Наконец он отодвинулся.
– Отдохни и постарайся уснуть, – его голос казался каким-то безжизненным, – а завтра утром мы подумаем, где тебя пристроить. Кажется, Торресам нужна была компаньонка для сеньориты.
Он поднялся и подошел к низенькому шкафу, вынув из него лоскутное индейское одеяло.
– Я буду внизу. Если захочешь пить, вода в кувшине на столе, – тихо сказал он, не глядя на меня.
– Энрике, – позвала я, кляня себя за бесстыдство, – не уходи… пожалуйста.
Он выглядел до странного беспомощным, этот большой и сильный мужчина. Мои слова заставили его замереть. Я видела, как напряжена его спина, как он стискивает кулаки.
– Оллин, ты не знаешь, чего хочешь, – сказал он устало, – я не из камня сделан и не из железа…
Я села на постели, обхватив руками плечи.
– Пожалуйста, останься. Мне все равно, что будет дальше, – меня снова затрясло, – я ведь так и не успела сказать бабушке, как сильно люблю её. У нас всегда так мало времени, Энрике! Почему мы никогда не успеваем сказать?
Он повернулся, выронив одеяло. Выражение его лица могло напугать, но внутри меня что-то словно умерло, умерла способность испытывать страх. Я смотрела на него и тонула в безумной синеве его глаз.
– Я не хочу больше терять, – сказала я ему, поднимаясь навстречу. – Пусть даже будет всего одна ночь. Я не вынесу больше этого. Я не могу… думала. Что смогу, но нет… останься, Энрике!
– Оллин… – он шагнул ко мне, но замер, не касаясь, – Оллин… если ты сейчас не замолчишь, то я…
– Что? – я вдохнула всей грудью аромат его тела и подняла лицо навстречу ему. – Мне надо знать лишь одно… любишь ли ты хоть немного?
Он отступил, тяжело дыша. Потер ладонью лоб.
– А разве это важно? Разве мои чувства что-нибудь значат? – хрипло произнес он наконец. – Что будет со мной, когда ты наиграешься в любовь, девочка?
У меня поплыло перед глазами. Он повторял мои слова, сказанные в пустыне. Он держал их в сердце все это время. Застонав, я закрыла лицо руками.
– Так для тебя это не было игрой? И ты не бросил бы пеонскую девку, вволю насладившись ею?
Он покачал головой.
– Ты никогда не была девкой для меня. Я думал, ты поняла это после первой же нашей встречи.
– Тогда зачем была эта пытка? – прошептала я, чувствуя себя птицей, у которой вырвали сердце и обрубили крылья. – Столько времени… столько времени… прости меня, Энрике…
Он вдруг метнулся вперед, и я оказалась прижатой к его груди, а он покрывал поцелуями мое запрокинутое лицо. Он ничего не говорил, просто целовал, и от его поцелуев остатки воли покидали меня. Я обхватила его шею и прижала губы к его губам.
На его постели было место как раз для одного человека, но мы как-то ухитрились оказаться там вдвоем. Это было непреходящее блаженство, никогда мне не доводилось испытывать ничего подобного. Лежать в объятиях любимого мужчины, отвечать на его поцелуи, трепетать под его ласками – могла ли я помыслить о подобном? Но теперь мне было, что предложить ему. И неважно, что он об этом не знал.
Его кожа была горячей, словно нагретая солнцем земля. И весь он был обжигающий, яростный. Я плавилась в его объятиях, как плавится олово в огне. От его стонов кружилась голова, он зацеловал и искусал всю меня прежде, чем взять то, что принадлежало ему с того мига, как я увидела его впервые. Было больно, но я легко претерпела эту боль. Только прикусила его плечо и сильно оцарапала спину. Он замер, глядя на меня увлажнившимися глазами, наклонился и поцеловал. А потом начал двигаться, и от каждого толчка его плоти в моем теле разгоралось пламя. Вначале сквозь саднящую боль, а потом наглухо перекрыв её. Мне пришлось прикусить край подушки, чтобы не кричать уже не от боли, а от чего-то, настолько приятного, чего не доводилось испытывать никогда в жизни. Он двигался всё быстрее, но я чувствовала, что он бережет меня, старается не причинить лишней боли. А потом он застонал моё имя и внутри меня словно окатили кипятком. Энрике дернулся, напряженный, мелко дрожащий, упираясь по обе стороны моего тела руками, потом тяжело рухнул, накрыв меня своим телом. Он хотел было перекатиться на бок, но я удержала его, обняв и гладя мокрую от пота спину. Внизу ещё пульсировало, я чувствовала, как по бедрам что-то течет, но было все равно. Голова кружилась, и сердце билось где-то в горле. Энрике хрипло дышал мне в шею, а я прижимала его к себе и гладила, потом он чуть сполз и примостился щекой на моей груди.
– Я так часто мечтал об этом, что даже сейчас мне кажется, что все это – сон, – сказал он спустя долгое время, когда мы немного отошли от первого соития.
– Это не сон, – я со вздохом взъерошила его и без того растрепанную шевелюру, – потому что у меня всё болит и ноет. И ты меня так помял, что я не знаю, есть ли у меня хоть одна не поломанная косточка.
Он с тревогой взглянул на меня лишь затем, чтобы встретить мою улыбку. Успокоенный, он примостился на старом месте, крепко сжимая меня в своих ручищах.
– Ничего, ты привыкнешь. Впредь обещаю быть осторожнее, – он потерся щекой о мою грудь, чуть повернул голову и обхватил губами сосок.
– Хочешь сказать, этот раз не последний? – поддразнила я, запустив пальцы в его волосы. Он продолжал увлеченно играть с моей грудью, и это было так приятно, что я невольно вздохнула.
– Не надейся, что я отпущу тебя, малышка, – ухмыльнулся он, оторвавшись от облизывания левого соска. – Даже не мечтай!
Теперь мы просто ласкали друг друга и целовались, пока он снова не захотел меня. Боль мешалась с наслаждением, и я потеряла счет его вспышкам. А Энрике всё было мало. Угомонились мы только под утро, я свернулась клубком в его объятиях и задремала. А когда проснулась, его не было рядом. Сквозь щель в ставнях пробивался луч солнца, и я поняла, что уже полдень.
Вставать не хотелось. Зарывшись носом в подушку, я зажмурилась от удовольствия. Снаружи хлопнула дверь, или то была ставня. Я быстро прикрыла глаза, сделав вид, что ещё сплю.
Осторожно открылась дверь. Я чуть приподняла ресницы, а потом буквально слетела с кровати и попятилась к стене, отчаянно крича. Но двое, что ворвались в спальню, набросились на меня, и как ни кусалась я, как ни царапалась, выкрутили мне руки за спину и заткнули рот тряпкой. А потом завернули в покрывало и поволокли куда-то.
========== Часть 2. ==========
Капитан Энрике Санчес Монастарио не был человеком, для которого существуют какие-либо чувства, кроме его собственных. Он не был уверен даже в том, что сумеет полюбить сеньориту Торрес, когда выдался удачный случай заполучить в жены девицу с именем и происхождением. Он не особенно задумывался о её чувствах, как о чувствах других девушек, хотя не чурался мужских радостей, да и вниманием прекрасных простолюдинок обижен не был.
Встреча с Оллин что-то изменила в нем, и он долгое время не мог понять, что именно. Их первая встреча, когда он увидел благородные изящные черты её лица, показавшиеся удивительно знакомыми, и огромные серые глаза, в которых едва не утонул. И последовавшая за первым свиданием встреча в пустыне, где он провел лучшую ночь в своей жизни. Энрике Монастарио не смог бы сказать, что изменилось в нем, он лишь понимал, что без Оллин его жизнь уже не будет прежней. Красавица-метиска была не просто умна и начитана, почему-то с ней капитану было спокойно и тепло, как никогда и ни с кем. Он разузнал о ней всё, что мог, оказалось, она ничего не скрыла от него. У неё не было дружка на стороне, и она не бывала нигде кроме рынка и аптеки. Несколько раз после ночи в пустыне он, не в силах вынести долгой разлуки с ней, приходил тайком к её хижине, где она жила вместе со старухой-индеанкой. Он стоял за глиняной стеной, вслушиваясь в беседы этих двух. Голос старухи казался ему смутно знакомым, он не мог понять, откуда знает его. Он не видел её лица вплоть до того дня, когда случилось происшествие в аптеке. Капитан сам бы не мог сказать, как сдержался и не прибил старого червяка, посмевшего дотронуться до Оллин. Он помнил гибкое дрожащее тело в своих объятиях и аромат волос девушки, и позже её полный благодарности взгляд. Он пошел следом за ней, но так, чтобы она не видела его. Было уже темно, тучи укрывали полную луну, но, видимо встревоженная отсутствием внучки, старуха выползла из домика и сидела на большом камне у входа, потягивая содержимое глиняной бутыли. Ветерок донес стойкий запах мескаля. Капитан прижался к дереву, росшему поодаль, у городской стены, в сплетении ветвей укрывшись от взоров женщин. Он жадно всматривался в два силуэта, уделяя больше внимания тоненькой хрупкой фигурке Оллин. А потом луна вышла из-за туч, осветив дворик и лица обеих женщин. И Энрике едва не вскрикнул, зажав себе рот ладонью. Невозможно было забыть это резкое красивое лицо, эти странные татуировки. Ему пришлось ухватиться за дерево, чтобы устоять на ногах.
Старуха была той самой, что когда-то мальчишкой он привез на гасиенду Альмадо! В памяти всплыл мучительный крик роженицы, плач ребенка и усталый надтреснутый голос «Девочка! У тебя дочь, сын мой!»
Этого не могло быть. Он смотрел, всё ещё не веря в то, что увидел. И в лице старухи, и в нежных чертах Оллин он видел теперь словно вылитое из них прекрасное лицо индейской женщины, бледное, в капельках испарины. И вымученную слабую улыбку, когда он приблизился к ней. Дрожащей рукой она коснулась его щеки и вслед за тем откинула тряпицу с лица новорожденной малютки. Та открыла глаза, огромные, серые, точь-в-точь такие, как у красивого идальго, чьей женой, видимо, была индеанка. Тогда ему показалось, что не бывает созданий, более прекрасных, чем мать и дочь, лежавшие перед ним. Он наклонился, тронув губами сжатый крошечный кулачок малютки, а потом выбежал из комнаты. Тогда ему, брошенному сироте, воспитанному монахами, показалось, что сама Дева Мария и её Дитя снизошли к нему.
Утром дон Родриго отвез его в монастырь и с благодарностью вручил падре Кабреро мешочек с монетами, пожелав, чтобы на них юноша получил образование. Энрике выбрал путь военного, потому что это был лучший шанс для него самому пробиться в жизни. И он никогда не забывал, кому обязан путевкой в жизнь. Вернувшись в Лос-Анджелес уже комендантом, он первым делом отправился с визитом на гасиенду Альмадо, но там его встретил скелет сгоревшего дома, наполовину занесенного песком. А в нижней комнате он нашел человеческие кости и два черепа, большой мужской и немного меньше, женский, при виде которых ему стало так худо, что пришлось ухватиться за стенку. Очнувшись от оцепенения, он сделал то единственное, что мог для своих благодетелей – благоговейно собрал скорбные останки, завернув их в собственный мундир, и отвез в миссию, где их с молитвами похоронили на святой земле. Сколько ни пытался он разузнать в городе, что произошло с семьей де ла Серна, никто не знал ничего, люди отводили глаза и просто уходили. Он пробовал узнать хотя бы о судьбе индеанки и маленькой сеньориты, но натолкнулся на глухую стену молчания. Тогда он решил, что погибли и они…
