Текст книги "Записки синих колосьев (СИ)"
Автор книги: Дэйнерис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
========== 1. Встреча на туманном перекрестке ==========
Дорога не вела никуда, да и никакой дороги, по сути, не было – Дзи всего-навсего шел туда, куда глядели глаза и куда заносили ноги.
Миновал пару пустынных и широких сельских улиц, облитых слабым утренним солнцем, потом решил пробраться через давшее цветники рисовое поле. Еще после недолго постоял на перекрестке и, погадав между следующим полем и горами, решился свернуть к горам.
К горам, как его учили с детства, было лучше не приближаться – жили там и Аякаши, и Ёкаи, и старый господин Окимура божился, что даже когда-то своими собственными глазами замечал снующих между деревьев белых Волков. В Волков Дзи верил не особо, с Аякаши на свое счастье не сталкивался, Ёкаев несколько раз встречал и сам, а в горы шел всё равно – куда иначе держать путь, он просто не знал.
Он не торопился, ступал медленно, ботинки то и дело утопали в снегу – намело несильно, но четвертина сяку белой подтаявшей каши лежала ровным выцветшим слоем, на молочно-рисовом полотне тут и там попадались пробивающиеся пересушенные травы, какие-то коряги, обломанные и обгрызенные пни.
Небо незаметно затянули глубокие густые тучи, солнце скрылось, верхний купол приобрел печальный и давящий пепельно-серый цвет – лишь на полосе горизонта горело отражением раннего зимнего заката, да из туч порой вылетали черные-черные крикливые птицы.
Между полуднем и вечером похолодало: к моменту, когда Дзи почти одолел первую вершину, выбравшись на опасный скатывающийся откос с целой грядой трухлявых пней и поваленных друг на друга гагатовых коренастых елей – в воздухе затрещало, на губах выступили корка и бледная кровь, вдыхать сделалось куда тяжелее.
Дзи, одетый в синюю куртку, набитую пухом отстреленных почившим отцом уток, штаны и не подходящие по погоде ботинки, подышал себе на ладони, зализал с глаз намокшие нелепо-светлые космы и, обернувшись за спину, где рассеянно порассматривал прочертившую снег тропинку из неровных следов, вновь остановился, мрачно поднимая лицо на выкорчеванные деревья: идти дальше не хотелось.
Вид леса ему не нравился, над лохматыми верхушками сбилась каркающая воронья стая, на коленной высоте от земли начинал виться, заворачиваясь тонкими лентами, полупрозрачный серый туман.
От леса же – того, который свалить еще не успели – веяло безумным, диким и не поддающимся ни одному определению влажно-хрустким холодом. Не таким, что приходил с заходом стеклянного январского солнца, а каким-то…
Иным.
От которого обыкновенный человек подсознательно да инстинктивно старался держаться подальше.
Дзи успел без причины и смысла вспомнить, как совсем недавно беззаботно посиживал на крытой бамбуком и рисовым стеблем крыше теплой летней веранды, выкуривая чадящую трубку, и подумать, что идти сюда все-таки не следовало: шансов повстречать здесь живого человека практически не существовало, а вот кое-кого другого, свидание с кем хрипело в ямочку между лопаток предсказанной обреченностью…
Додумать, правда, он так или иначе не успел: выше, между мощных оскаленных стволов, что-то проскользнуло, метнулось туда и сюда и – раньше, чем Дзи успел происходящее в должной мере осознать – выбрело, не таясь, наружу, оказавшись…
Далеко не человеком, нет.
Дзи хватило нескольких беглых секунд, чтобы определить: тот, кто стоял перед ним, наблюдая через прорези плотно повязанной поверх лица остроносой лисьей маски, был самым настоящим Ёкаем – может, Кицунэ, может, еще кем-нибудь. Дзи, в отличие от семьи, соседей, бывших друзей и бывших одноклассников, в тех, кто жил с ними рядом, но за Чертой, намеренно старался не разбираться.
Ёкай же – черно-рыжий, как язычок огня на закинутой в костер ветке – кутался в какое-то мешковато-колокольное тряпье, смутно напоминающее не то кимоно, не то распотрошенное облысевшее мино; плечи его покрывала более короткая, топорщащаяся дыбом накидка из просушенной и неаккуратно перевязанной дикой соломы, босые ноги стояли на снегу в холодных деревянных гэта, а из-за левого бедра выглядывали хвосты.
Ровно три рыжих, с белыми кончиками, лисьих хвоста.
Глаза, которых Дзи со своего места просто не мог разглядеть, и которые Ёкай, как и водится, прятал, тем не менее светились в узких-узких проделанных прорезях, намертво к себе привораживая – словно две восковые свечки в полутемном безлюдном храме…
И только потом Дзи, так и не сумевший испытать страха, заметил последнее, что заметить, наверное, стоило прежде всего: ожерелье из мертвых толстых крыс, висящее у Ёкая на шее да на длинной палке, перекинутой через плечо, и ожерелье из крыс пока живых, приподнявшихся на задние лапы и странным поганочным кольцом окруживших не проваливающиеся в снегу бледные стопы.
Возможно, ему следовало что-то сказать. Возможно, не следовало – Дзи понятия не имел, как повести себя с тем, кто принадлежал вроде бы и этой, а вроде бы и совершенно чужой стороне.
Еще спустя дюжину секунд в ушах с промозглой точностью прозвучало прочитанное накануне пророчество, линия рта потянулась уголками книзу, под одеждой отдалось красной зимней тоской, и Ёкай, видящий его так же хорошо, как и он – его, помявшись в своем маленьком крысином солнце, проделал навстречу пять или шесть удивительно легких шажков и – угловато и резко, как переломанное пополам деревце – спросил:
– Что?.. Ты расстроен, что увидел меня?
Вопроса такого Дзи не ждал, с собирающейся обвалом паникой думал, что надо не тянуть и как можно правдивее – помнил, что лгать Ёкаям нельзя – ответить, а сам стоял уже почти по колено в снегу и, прекращая осознавать, где заканчивается, а где начинается новая старая реальность, смотрел и смотрел, как в приставленной к лицу лисьей пасти тревожится между внезапно прочертившихся острых клыков розовый язык – тоже острый и звериный.
Надо было ответить, а он не отвечал: смотрел, смотрел и смотрел, и Ёкай, эту заминку трактующий по-своему, странным образом схмурил брови, которых на маске не было тоже, и, повторно оскалив клыки, проговорил:
– Ну? Что молчишь? Так я права? Ты действительно ожидал найти кого-то иного? Только ума не приложу, кого – так высоко вы, люди, обычно не забираетесь…
Следом за языком и клыками в голову ветреным порывом ворвалось снова нежданное «я права», лис обернулся, поменяв интонацию и краски, лисицей, и только когда эта самая лисица, оскорбившись на молчание, с едва уловимым шипением отступила назад, недовольно шевеля кончиком одного из хвостов, Дзи, кое-как заставив себя встрепенуться, бестолково и сбито пробормотал:
– Нет, я… никого не ждал и никого не искал, поэтому правды твоей тут нет.
Лисица посмотрела на него с тенью быстро растворившегося сомнения, шевельнула вторым хвостом, задела лопаточкой языка клыки.
Прозвучав недоверчиво, раздосадованно, спросила:
– Тогда почему ты расстроен? Я – Кейко. И я редко кому показываюсь на глаза. А тебе – показалась.
Дзи был человеком, и человек внутри Дзи отчаянно захотел задать этот очевидный детский вопрос, но с трудом сдержался, закусил губы, попытался ответить сначала сам.
Наново пропустил через сердце и кости смешанное летнее воспоминание о бамбуковой крыше и уходящем к розовому окоему терпкому дыму и, держа перед глазами шелестящее дикими колосьями поле, разгорающееся среди однобоко-желтого – пугающе-синим, мягко, беспокойно, смиренно и вместе с тем горько сказал:
– Потому что мой шанс вернуться к прежней жизни зависел от того, кого я первым повстречаю на своем пути, Кейко. Если бы этим первым был такой же обыкновенный человек, как и я, то… Но им стала ты. И теперь я уже никогда, полагаю, не смогу возвратиться домой.
Босоногая лисица, окруженная ожерельем из заинтересованно двигающих усами крыс, постояла немного молча, шевельнула третьим хвостом и, так же угловато и резко отвернувшись, легко и призрачно зашагала в гору, уже на ходу протянув в пустоту руку да выдохнув безэмоциональное, тихое:
– Идём. Расскажешь мне об этом где-нибудь в другом месте. Мне не по себе так долго находиться тут. Слишком уж близко… к людям…
Снег под её ногам и под лапками надутых пятнистых грызунов, оставаясь поблескивать крошевной белой манкой, всё так же не приминался.
颪
Навесной обломок скалы, воткнутый кем-то или чем-то в землю или выросший из нее, как ухо огромного окаменелого Рю, покрывала бархаченая, похожая на сгнивший хлопок малахитовая трава. У подножия росла, заостряясь концами кверху, трава другая – густая и вайдовая, рядом расползлась пустующая прогалина, тронутая разноцветным мхом, а над скалой, застыв мертво и бездвижно, стояли деревья.
Кейко, доведшая его до этого места, вдруг сбавила ход, словно призадумалась, пошевелила сразу тремя хвостами, а потом и вовсе остановилась, едва уловимо перебрав пальцами пустоту: вероятно, предлагала то ли здесь и остаться, то ли просто сделать привал, и Дзи, не став ничего спрашивать, послушно остановился тоже, рассеянно и удивленно вглядываясь в ползающий за гранью новой горы туман – рожденный, должно быть, на само́м Воющем Болоте.
Куда иначе идти и что делать – он не имел понятия, плоть дышала поражающим безразличием к своей дальнейшей судьбе, а потому за Ёкая он держался крепко, воспринимая единственным уцелевшим маятником: поглядел на нее вопросительно, оказался без слов услышан, получил утвердительный кивок и, сбросив под скалой небольшой, но туго набитый рюкзак, направился к клубящемуся обрыву, раздвигая руками шелестящую мокрую траву.
– Аккуратнее, – послышалось вслед. – Такому, как ты, оттуда очень легко упасть.
Дзи, вымученно да криво улыбнувшись, согласился – на ловкость, которой никогда не обладал, он и не претендовал, да и Ёкаи, помнится, привыкли говорить исключительно правду.
Происходящее с поразительной беззаботностью укладывалось в голове: словно Дзи и не был тем, кто провел всю жизнь за городом да в благоустроенном отцовском доме, а бегал заместо этого по лесам, успев насмотреться того, что люди его возраста пренебрежительно называли байками.
Трава ощущалась плотнее той травы, с которой Дзи сталкивался прежде – гнулась плохо, да и не столько гнулась, сколько предпочитала его движения обтекать, сонно пропуская вперед, – на язык оседал погорелый привкус позабытой осенней нежности; вдалеке, не в небе и не на земле, попеременно вспыхивали крохотные сверкающие серебряники, похожие на подвешенные за ниточку монетки.
С той, конечно, разницей, что на макушке одержимой призраками горы вешать монетки вряд ли имел глупость да храбрость хоть кто-нибудь.
Дзи, размышляя так, прошел еще пару десятков шагов и – от греха подальше – остановился: чувствовал стопами, что твердая почва продолжается, хоть и идет насыпями да осыпями вниз, но рисковать не стал: тумана неуловимо прибавилось, вылез из всех щелей и перекинулся в дурачащий валовый чад, над головой забесновались до этого спящие ветки с матово-черной листвой. Сверху, из-за пелены всё того же тумана, лились, рассекая темно-серое – белесо-голубым, похожие на солнечные лучи, в свете которых выше и ниже бродила невесомая бестелесная пыльца.
Дзи поглубже втянул воздух, распробовав сильный запах воды и сырой влаги. Прищурился, внимательнее посмотрел под ноги: увидел, как там, в прорезях полированной гибкой растительности, ветвились далеко забравшиеся древесные корни, а под корнями застыли чьи-то следы – огромные, пятипалые, с похожими на собачьи подушечками.
Расстояние между каждой парой пролегало здоровое – собаки так могли перемещаться только с разгону да необъяснимым необъятным прыжком, – почва проваливалась глубоко, узор когтей образовывал продавленные шпильные лунки, и Дзи, долго-долго на те смотря, присел на корточки, потрогал намокший песчаный грунт пальцами и, припомнив кое-что, с неизвестно откуда взявшимся детским восторгом спросил, уверенный, что Кейко его обязательно услышит:
– А что насчет Волков?
Ёкай и правда услышала – тут же, неизвестно откуда взявшись, выросла за спиной и, с тихим-тихим колокольчиковым звоночком склонив лисье лицо, обычным голосом без голоса переспросила:
– Каких волков?
– Ну, этих… – Дзи покопался в памяти, пытаясь припомнить постоянно ускользающее название, но не преуспел: наверное, стоило в свое время интересоваться всем этим чуть больше, но теперь уже было поздно. Так что он пристальнее изучил след, растер взятую с того землю на ладони и не без благоговения пояснил, надеясь, что лисица поймет: – О которых у нас ходит столько легенд. Белых. Белых Волках. Рассказывают, что они могли превращаться в людей так, чтобы люди не заметили разницы, и жить среди них полноценной жизнью. Да и не только в людей – практически всё, что существует вокруг, могло на самом деле быть Волком: дерево там, гора, ручей, конь на выпасе, рисовый стебель… Знаешь таких?
Восторга в нем было и правда много, и Кейко, кажется, тот не понравился, хоть Дзи и понятия не имел, откуда и с чего это взял.
Выражение ее не изменилось, язык привычно уже скользнул по клыкам, кончик второго хвоста, будто не у лисицы, а у кошки, нервно мазнул из стороны в сторону.
Голос, когда Ёкай заговорила, не изменился тоже – остался таким же ничего не выражающим, как и все разы до:
– И знаю, и нет.
Дзи подумалось, что вопрос он свой задал, вероятно, зря, и тему лучше было бы не продолжать – от Кейко продолжало веять наэлектризованной кошкиной шерстью, – но не продолжить он, к собственному испугу, не смог, припоздало начиная осознавать, сколько ответов на заветные детские вопросы крылось здесь, в иносторонних лесах Камикавы:
– И знаешь, и нет…? Как это? – наивно пролепетал он.
Сквозь прорези на маске вновь просквозили яркие свечные огоньки. Потом, будто ветер задул, исчезли.
Ёкай неопределенный временной промежуток смотрела на него, на пищащие и визжащие на черных древесных ветках гнезда, такие красные, что казались сплетенными из листьев самого пламени. После же, приподняв хвосты да обхватив те показавшимися из-под широких рукавов руками – бледными, человечьими, тонкими, – с чем-то непередаваемо разочарованным притиснув те к животу, объяснила:
– Оками здесь когда-то жили. А потом ушли. Давно ушли. Когда вы начали повсюду строить свои дома и пробираться в наши леса. Я даже не встречала их никогда: они пропали до того, как я появилась на свет. А я появилась на свет задолго до того, как появился ты и почти все поколения твоей семьи. Так что да. Это было давно… Нет их тут больше.
Дзи, помолчав, кивнул, не зная, расстроен на самом деле или нет. Повторно поглазел на отпечатавшийся в земле след, решив допросов не продолжать и не пытаться вызнать, что же тогда за тварь здесь бродила, если не была ни Волком, ни, скорее всего, Лисой, а лапы имела похожие. Только какие-то ненормально матерые.
Подумал, что господин Окимура-то, получается, тот еще лжец, хоть примерно таким его и считала практически вся деревня, кроме совсем несмышленых детей. Прислушался к странному незнакомому звону, доносящемуся из-за другой стороны ороговевшего липкого тумана – похоже было на поющий лай справляемой лисьей свадьбы и на шелест прибрежной воды, бьющейся о сточенный тальник.
Поглядел вслед удаляющейся обратно к камню Кейко, не издающей ни топота, ни выдоха, ни шепота спугнутой синей травы…
И уже когда поднялся на ноги сам, собираясь ее догнать да на всякий случай извиниться, если чем-нибудь вдруг ненароком задел, замер как вкопанный, с четкой ясностью осознав, что именно поражало здесь больше всего.
Не туман, нет, и не трава цвета индиго, не приняшая форму дымка, не черные деревья и их красные гнезда, даже не то, как он спокойно, будто делал это всегда, разговаривал с треххвостым рыжим Ёкаем, звенящим худеньким храмовым бубенцом…
А то, что внизу, в деревне, из которой он пришел, стоял январь, снег расползался по полям нарывным бельмом, в домах скрипел да зверствовал мороз и ладони исходились паутинами трещин, а здесь, на верхушках космато-странных гор, где должно было быть еще лютее да холоднее, цвела трава, зелень оставалась зеленой, деревья не сбросили листья, воздух пах речным дном и шуршащим подстилкой октябрем, и никакого снега тут абсолютно…
Не было.
– Почему ты сказал, что не сможешь вернуться домой?
Они сидели под тем самым навесным камнем, что отбрасывал на плечи неправдоподобно четкую и кривую тень в месте, где солнце не просто не светило, а вроде как не существовало – небо заволок один сплошной туман, – и Дзи, подолгу затягиваясь, с наслаждением курил трубку.
Сперва попытался закурить сигарету, вытащенную из рюкзака, но Кейко на это ощерилась, зашипела, выбила курево из его рук и скормила своим крысам, которые с огромным повизгивающим удовольствием за считанные секунды сожрали то всё до последней табачинки. Пока Дзи смущенно и потрясенно за этим наблюдал, начиная догадываться, что идея была дурной и курить в иностороннем лесу и правда не следовало – Ёкай куда-то молча ушла, потом так же молча вернулась, села напротив, обвязавшись хвостами, и протянула ему взамен сигареты трубку – тонкую, изящную и серебристо-белую, отливающую тем же молоком, что и воздушный маревный чад.
Дзи, оробев, трубку принял и причины замены одного на другое спрашивать не стал: Кейко имела четкое свойство злиться на него по причине и без, шерсть на ее хвостах вставала дыбом, клыки делались длиннее, прорези для глаз – тоже.
Если же не обманываться, то Дзи догадывался, что вполне себе веские причины для злости у нее имелись всегда – просто такому вот человеку, не привыкшему вообще ни о чем размышлять, осознать их было сложно.
Поэтому он сидел, пыхтел трубкой, из которой выбивалась сладковатая овсяная завеса, прикрывал от усталости веки и из-под ресниц наблюдал, как на одежде Ёкая хороводились отброшенные колючими сучьями рисунки, как низенькие полосатые кустарнички кругом застывали, принимая облик, смутно похожий на редкую тигровую собаку каи, и как паук, свисающий с каменной головы и болтающийся немногим выше головы его собственной, старательно плел из своей нитки шелковисто-липкое одеяло.
Вопрос Кейко его не удивил, не напряг, но заставил вспомнить о том, о чем вспоминать пока не хотелось, и Дзи, постучав по колену клобуком трубки, тяжело выдохнул, всё так же, не размыкая ресниц, без объяснений объясняя:
– Потому что я не смогу этого сделать. Вернуться. Потому и сказал. Я имел в виду ровно то, что имел.
Если бы не маска – лисица наверняка бы нахмурила на переносице вздорные темные брови, хоть Дзи и не знал, с чего взял, что они вздорные да темные, да и нахмуриться, несмотря на второе лицо, она смогла и так.
Подбоченилась ближе, потрогала кончиками пальцев проползшую по коленям жирную крысу – крысы вообще вызывали в Дзи очень много вопросов, но Ёкай их со рвением игнорировала, – сорвала с нашейного ожерелья крысу другую: безответную, мертвую и немного, как чуялось Дзи, с душком.
Он успел понадеяться, что делать того, что сделать собиралась, лисица благоразумно при нем не станет, но понадеялся, конечно же, зря: та, терзаний его не разделяя, растянула трупик в руках надутым брюхом кверху, обнюхала с головы до задних лап, чуть приподняла лисий подбородок и, обнажив острые звериные зубы, с неподдельным голодным удовлетворением впилась теми в падальную мертвечину, двумя струйками разящих брызг пуская темную густую кровь.
Дзи постарался не отвернуться, но уделить куда более тщательное внимание трубке в руках, Кейко с хрястом и треском оторвала от крысы здоровый мясистый кусок, грубо выплевывая шматок заодно прихваченной шкуры, крысы живые продолжили, будто ничего необычного не замечая, ползать по ее ногам.
Дзи, не без труда подавляющий кашель, попробовал не думать еще и о том, что крыс страшно не любил: не то испытывал отвращение, не то просто боялся – за столько-то лет не определился и сам.
Какое-то время они провели в тишине – если не считать рваных чавкающих звуков и хрустов, с которыми Ёкай переламывала животному хрящи и кости, – и застенчиво приободряло хотя бы то, что лисица, занятая трапезой, про недавние расспросы вдруг да позабыла, но…
Оказалось, что нет.
Когда та доела, обглодала хребет, отплевалась от засевшей на зубах требухи, утерла рот рукавом – так вот откуда на том было столько зловещих черных пятен… – и принялась с непередаваемым спокойствием наглаживать склубившуюся между коленей крысу, решившую доверчиво прикорнуть, то продолжила ровно с того момента, на котором и остановилась.
– Это я поняла. Но почему? Почему ты не сможешь вернуться туда, откуда пришел? Тебя выгнали? Запретили возвращаться? Ты кого-нибудь потерял и не хочешь снова видеть те места? Сделал что-нибудь плохое и боишься, что тебя поймают, если сунешься обратно в деревню?
Для того, кто жил в глухих лесах, с людьми не общался и ел сырьем начинающих попахивать грызунов, намотанных вокруг шеи на нитку, она понимала неожиданно многие вещи, но…
– Нет. Дело не в этом. Дело в том, что… – он глубоко, с затяжкой набрал в легкие дыма, чувствуя, как начинает плыть охмелелой головой: что именно за табак был в этой трубке – никто ему не рассказал, да и спрашивать не хотелось, но расслаблял он лучше всего того, что Дзи успел перепробовать за свою – не такую и маленькую – жизнь, – настал мой черед. Я хочу сказать, что колосья выбрали на сей раз меня. И… говорят же, что всё, что после этого с тобой происходит, лежит на их совести и составляет часть той судьбы, которую они для тебя написали. А от судьбы, как известно, никуда не уйдешь. Даже если перейдешь все эти горы и выйдешь… я не знаю, по правде, куда. Никогда не был так далеко… Понимаешь?
Кейко, вытаращившись на него через масочные дыры, с очень острым, нехорошим и обидным чувством повела головой.
Дзи вздохнул.
Потом, выпустив в туман не захотевший подниматься дым, опавший на тряпье и землю потрепанным бесформием, признал, что винить ее было нельзя и звучал он действительно…
Как минимум безумно.
– Хорошо. Сейчас я попробую объяснить получше. За деревней, если идти по той дороге, что ведет в сторону города, с правого края есть поле. На первый взгляд самое обыкновенное поле самого обыкновенного дикого злака – так, по крайней мере, его видят все, кто в нашей деревне не родился и не жил. А для нас… не знаю уж, с чем это связано и когда всё это началось, но каждый год, примерно в это время года, один из колосьев начинает светиться синим. Как светлячок, например. Но совсем синий. Пронзительный такой и немного жуткий.
На это Кейко поразительно ладно и быстро кивнула, продолжая взволнованно наглаживать крысу – наверное, в синих колосьях ничего странного, в отличие от людей, она не находила, потому что…
Да ходя бы потому, что трава, растущая вокруг, тоже вот была…
Индигово-синей.
– Только светятся они не просто так: весь год стоят обычными, бурыми, желтыми, и даже если в нужное время мимо пройдет не нужный человек – так и не засияют. А засияют тогда, когда этого нужного дождутся. И ты, как ни обманывай себя и ни юли, не заметить этого не сможешь. Многие поначалу пытались той дорогой не ходить, я сам пытался, да ничего не выходит и здесь: дорога одна, кругом болота и лес, в лесу дикие звери, под травой часто скрыты овраги. Кто-то уже ломал себе кости, пытаясь избежать судьбы. Так что ходить там приходится. А даже если стараешься смотреть в другую сторону или и вовсе под ноги – колос преспокойно вырастет и там. Ну… как зачарованный, наверное… Хотя зачарованный он, скорее всего, и есть. С этим у тебя тоже вопросов нет?
Лисица вновь утвердительно кивнула, и Дзи, поначалу рассказывать о колосьях не хотящий из-за натершей оскомину давящей скованности – с людьми болтать об этом особо не получалось, потому что люди либо не верили, либо считали выжившим из ума, либо начинали впадать в подталкивающий к краю страх, – почувствовал незнакомое облегчение, уже намного оживленнее рассказывая дальше:
– В общем, если колос засветился синим, когда ты находился рядом – значит, это твой колос. И выбрал он тебя. И бежать от него так же глупо, как и от… многих вещей в этом мире, пожалуй. Поэтому мы идем к нему, наклоняемся, осматриваем листья и всегда находим на них послание: не знаю, кто их оставляет, зачем, почему сложилось так, как сложилось, но испытание это падает не на всех; один-единственный колос синеет строго раз в год и строго для кого-то одного, иногда это случается и вовсе раз в два года, в три, а то и в пять. В деревне в разное время проживает от пятидесяти до сотни человек, так что шансы прожить свою жизнь спокойно и никуда не подорваться – не так и малы, да и испытанием назвать это получается не всегда. Иногда колосья дают просто советы. Я знаю по меньшей мере пять человек, которым написали на листьях что-то выбросить из своей жизни, принести в такой-то день такую-то дань такому-то божеству, съездить туда-то, подобрать то-то… За всю историю, которую местные помнят, только один человек по их наказу погиб.
Он оборвался слишком резко, криво опустив уголок рта – табак забился в горло, в груди заплясала безумная жрица с обгоревшим подолом, с хвоста сороки, пропорхнувшей над головой, упали тучные холодные капли, задев одну их лисьих крыс.
– Кто? И что это был за приказ? – Ёкай всё еще оставалась не человеком, ни о какой человеческой деликатности либо не знала, либо та ей была глубоко безразлична, и Дзи, что ни странно, испытал к ней за это искреннюю благодарность: поведать хоть кому-нибудь о хранимой тайне – не тайне хотелось с тех самых пор, да люди в деревне отворачивались и, покашливая, быстро уходили, бросая напоследок пригоршню пустых сочувствующих слов.
Люди боялись, что и с ними случится что-нибудь такое, если залезть, перестаравшись да поддавшись любопытству, не в свое дело, а Ёкай…
Мертвые, как помнил Дзи, от страха смерти были освобождены.
Хоть и мертвыми или живыми являлись Ёкаи – тот еще безответный вопрос.
– Мой отец, – Дзи попытался хмыкнуть, но голос сорвался, уйдя в порезанный киринов вой, застигший его в каком-то смысле врасплох: отца он не любил, да и было за что. Так что скучать – не скучал, похоронил, когда нашел тело, и отпустил с миром. А голос, оказывается, надламывался и дрожал. – Он был не самым приятным человеком, в деревне его не жаловали: он больше пил, чем спал, приставал ко всем женщинам, которых видел, одну попытался изнасиловать, но не успел: ее муж вернулся раньше и здорово его отдубасил, сломав на память несколько ребер, руку и ногу. Его увезли в больницу, почти год он провел в городе, а когда вернулся – нашел свой колос, записка в котором гласила: «иди и поцелуй в глаза свою смерть». Многие считали, что это наказание за всю его жизнь. Я, признаюсь тебе, считал и продолжаю считать так же. Он тогда здорово струсил, заперся в доме, никуда не выходил, спиваясь и теряя остатки всякого человеческого достоинства… А потом как-то раз мимо нас проезжал странствующий театр кабуки: остановился неподалеку да согласился по просьбе местных устроить небольшое вечернее представление. К тому моменту прошло уже почти четыре месяца, мой отец пропил остатки мозгов и потому, вероятно, решил, что проклятие про него забыло и сбываться не собирается. С женщиной же он не был давно. И упускать подвернувшегося случая не хотел. Тем вечером он выбрался из дома, пьяный настолько, что до места представления не шел, а полз, нашел первую попавшуюся девушку, набросился на нее и попытался силой принудить, а когда та принялась кричать и отбиваться – ударил ее и стал душить. Ту девушку звали Акане, и она поведала, что перед своим концом он успел ее поцеловать, а затем ее старший брат, работающий там же, прибежал на шум и, недолго думая, всадил ему между лопаток нож, отчего тот и испустил дух. Мне было очень за него стыдно и я очень долго приносил тем людям извинения… Пусть и по его собственной тупости да вине, но предсказание колосьев сбылось. Он поцеловал свою смерть. Так что их послания сбываются. Всегда. Даже если ты пытаешься от них убежать.
Кейко смотрела на него задумчиво.
Долго.
И так же долго, из-за чего Дзи стало зябко и неуютно на отошедшей к дымке отсыревшей душе, молчала.
Крысы шебуршились в отливающем перламутром мху, камни скалы́ поблескивали, как металл из лунного света, уходя в переливы лазоревого льда, который был всё той же волглой водой, накрапывающей сверху и оседающей внизу.
Что-то копошилось в том небе, которого Дзи не позволяли разглядеть – что-то большое, желтоватое, подвижное и живое, как будто даже светящееся, потому что ноги иногда обдавало странным сухим теплом, исходящим из тени, – в ноздри закрадывался запах горящего леса, тут же сменяющийся запахом другим – как у старой перетолченной пудры, упавшей с крыльев улетающих навсегда журавлей…
Лишь когда в трубке прогорел табак, крысы, повизгивая, забились к лисице под солому, а Дзи впервые за время нахождения в этом лесу сделалось по-мертвому холодно, словно вокруг лежал красный снег, а не тихая вайдовая трава – Ёкай приподняла морду, на которой отпечатался истинно звериный след – непривычно серьезный, в чем-то пугающий и больше волчий, чем лисий, – укуталась в хвосты и, быстро спрятав под рукава промелькнувшие на пальцах когти, спросила:
– Что колосья сказали тебе?
Дзи невесело хмыкнул. Прикрыл глаза, как наяву видя на обратной стороне выжженные на синем листе бескровные иероглифы. Беззвучно повторил их очертания тоже посиневшими замерзшими губами и, так и не подняв на замершую лисицу взгляда, прошептал:
– Они сказали мне пойти туда, куда станут глядеть мои глаза и нести мои ноги, Кейко. Туда, куда я никогда прежде не забредал. И если первым, кого я повстречаю на своем пути, окажется человек – я смогу развернуться и вернуться домой, где и останусь жить до следующего года, а может, и до самой смерти.
– А если это будет не человек…?
– Если это будет не человек – значит, домой я уже возвратиться не смогу. Ни сегодня, ни завтра, ни через месяц… никогда. Не потому, что не захочу, не потому, что они не позволят мне этого сделать, а потому…. Впрочем, это «потому» я, должно быть, и узнаю в самом скором временем сам.
В небе без неба, всё так же переворачиваясь и переваливаясь в тумане с боку на бок, плавал и шевелился, отбрасывая сухой и холодный желтый свет, непонятный запрятанный шар.
Комментарий к 1. Встреча на туманном перекрестке
**Сяку** – мера длины, равная 30,3 см.
**Мино** – плащ-дождевик из соломы.
**Гэта** – деревянная обувь, создающая при ходьбе особый цокающий звук. Изготавливается из дерева и имеет два высоких каблука-«зубчика», из-за чего их носят в ненастную погоду, чтобы не запачкать носки.
**Акане** – имя означает «бриллиантовый красный», «насыщенный цвет крови».
