Текст книги "Соучастники"

Автор книги: Даяна Р. Шеман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

12.

Валерия допила молоко, и мы перешли в большую гостиную.

За стеклянными стенами распускались сумерки. С удовлетворением я глядел на снежную голову Валерии и не понимал, отчего не полюбил ее.

– У вас, Марк Анатольевич, деньги есть? – буднично спросила она.

– Ну как?.. Есть.

– Долго собираетесь путешествовать?

– Думаю, месяц или полтора, – ответил я. – Это мое первое в жизни путешествие.

– Вам повезло не погибнуть. Утонули бы на «Титане Рона»… Вы меня спасли, можно сказать.

Я промолчал. В молчании я жалел себя от того, что не могу искренне ее хотеть.

– Вы в Москве живете?

– Да, – ответил я.

– На Конюшенном?

– Нет. А что?

– Алиса Валентиновна сказала: вы поэт. А поэтов нынче селят на Конюшенном. Я вчера посмотрела на вас в «Вымысле». У вас интересные стихи, знаете?

– Спасибо.

– А дача поэтическая у вас есть?

– Нет, нет.

– Не успели дать или не положено?

– Не успели. Но какое мне… а-а-а, пусть. Не знаете, что стряслось с Алисой Валентиновной? Она встала? Или еще спит? Сумерки…

– Алиса Валентиновна? – с удивлением спросила она. – А вы не знаете, что она в одиннадцать часов уехала?

– К-как – уехала?

– Она торопилась, боялась опоздать на поезд. Ее ждут во Франции.

Я решительно ее не понимал. Сначала я порывисто встал. Потом сел, застыдившись первого впечатления. Новость о тебе меня ошеломила. Правильность тобою сделанного была столь неправильна с моей точки зрения, что, казалось, я на минуту отупел.

– Марк Анатольевич… – позвала меня Валерия. – Вы на меня не обижайтесь, хорошо?

– Но что?

– Ваши… отношения… поймите, пожалуйста, Алису Валентиновну. Ее ждут.

– Я должен… с ней поговорить.

– Но с ней нельзя… нельзя поговорить! – в страхе крикнула мне она.

А я уже бежал к твоей комнате. Ее оставили незапертой. Я вбежал в обыденность; в ней ничто о тебе не напоминало. Я желал найти от тебя счастливый знак: записку ли, фантик от конфеты, носовой платок, хотя бы волос. Но комната была отвратительно стерильна. Лучше бы я нашел стены в твоей крови, а тебя – с разрушенной выстрелом головой. Впервые я столь испугался обычности, естественности нашей жизни.

В экзистенциальном ужасе я ушел к своей кровати и просто упал на нее.

– Я считаю, она поступила правильно. – Валерия пришла, чтобы меня «утешить». – Ничего из вашего объяснения бы не вышло.

– Она из Парижа собиралась ехать?

– Да, с женихом.

– Куда? На чем?

– Не знаю.

– Врать нехорошо, – перебил я.

– На Восточном экспрессе, если вам интересно, – ответила Валерия. – Вы больны. Вы… не можете… навязаться женщине, которая не любит.

– А что мешало мне об этом сказать? – разозлился я.

– Нежелание причинять вам боль, – отрезала она. – Впрочем… поступайте, как хотите. Мне какое дело?.. Вы собирались в Познань, если я не ошибаюсь.

– В Познань я не поеду.

– А потащитесь в Париж?

– Скажите, легко достать ваших бабочек?

– С ума сошли? – возмутилась она. – Их дарят по взаимному согласию! Если вы предлагаете любовь, но не уверены во взаимности, бабочек воспримут, как первый шаг к домогательствам, а то и похуже. В вашем случае дарить нужно стрекозу.

– Тоже старый обычай?

– Нет-нет, – с забавной улыбкой ответила Валерия. – Как вы мало знаете о нашей жизни, Марк Анатольевич! Счастье ваше, что вы выбрались в большой мир!

– И что значит ваша стрекоза?

– Это история о влюбленных с Восточного экспресса. Нынче ее все пересказывают. В последнем предвоенном Восточном экспрессе встретились два человека и полюбили друг друга. Оба были иностранцами. Пересказывают разное, сами понимаете, какие истории… Говорят, она была итальянкой, а он – сербом. Она ехала до Бухареста, он – до Константинополя. А так как они должны были расстаться, они пообещали снова встретиться в этом же экспрессе. На прощание он подарил девушке малахитовую стрекозу, чтобы она сохранила ее на память. Но, понимаете, это был последний экспресс, началась война, и сообщение было приостановлено. На войне мужчина погиб. Девушка выжила и села на первый же послевоенный экспресс, надеясь встретиться с любимым. Но он не появился. Через несколько лет, начав поиски, она узнала о его смерти. Чтобы почтить его память, она в последний раз проехала из Парижа в Константинополь на экспрессе, а в пути выпустила стрекозу, как символ их любви.

– Валерия, вы полны романтических историй, – со смешком сказал я. – Кто вам их рассказывал?

– Вот, узнаешь провинциала! Говорю вам: эти истории знают нынче все образованные люди. Мы хотим верить, что бабочки сохранят наши чувства, в каком пекле мы бы ни оказались. Мы верим, что стрекоза поможет освободиться от боли утраченного счастья. Не судите нас строго за военные байки. Мы живем в страшные времена.

– Простите. Я не хотел обижать вас.

– Стрекозу можно купить на любом вокзале, – собираясь, сказала Валерия. – Но не берите «бродяжку». Ее выпускают по погибшим. Купите «перевязанную». Она – о живых любимых.

И она ушла.

13.

Знаешь, в любви есть нечто неправильное. Оттого я долго страшился ее, не хотел ее. Нет, «не хотел» – громкие слова. В них – неуместная поза. Показательно презирая ее, я втайне желал пережить это неестественное в моем случае, болезненное чувство. Мне казалось, что не Бог (если Он был) создал любовь, а его вечный оппонент, сам дьявол спустил на землю любовь, чтобы посмеяться над человеческим.

Отчего во мне поселилось это презрение? Помню, в юности меня страстно любила знакомая девушка. Я, возможно, мог бы желать ее, не случись у нее ко мне сильное чувство. Обнаружив эту любовь, я почувствовал, как она смешна, как смешно все, с нею связанное. Влюбленная была неправильно нежна со мной. Была со мной осторожна, как с купленной задорого вещью. Много краснела, глупейше заикалась, путалась в смыслах, со стороны казалась… ничтожною. Я понял, посмотрев на нее, что влюбленный человек обязательно должен быть ничтожным. Это инстинкт. Понял позже и то, что помутнение любви – не внешнее, с краснотою и нелепым поступком, а внутреннее. Влюбляясь, мы удивительным образом тупеем. Мы лишаемся себя, своей истинной личности. Мы бесконечно притворяемся, играем «лучших себя», приносим свою независимость постороннему, думая, что влечение важнее, самоограничение нравственнее нашей естественности.

Нет, это непросто, Алиса, пойми меня. Я много смотрел на любовь. Так уж вышло, что мне рано стало противно ее притворство от наслаждения. Всю жизнь я стремлюсь к абсолюту. Мне сложно с самого детства мириться с половинчатостью чувств, со слабостью человека в его отступлении от прежнего. Любовь верит в свою бесконечность – и мне глубоко противна эта вера. Мне отвратительно желание любви быть вечной и обязательно серьезной. Окажись она действительно вечной, я бы не посмел судить ее за это. А сужу я ее за лицемерие. Рано я понял, что буду противен себе в любви: сначала я поверю в нее, буду жить с мыслью, что ты, выбранная мною, окажешься моей последней страстью (разве может любовь допустить, что она вот-вот закончится?), а потом… конечно же, я разлюблю, и воспоминание о любви останется со мной в форме легчайшего стыда. Пойми, мне противно не то, что я разлюблю. Мне противно, что какое-то время я буду верить, что не разлюблю никогда.

Я не собирался тебе навязываться, поверь. Больше скажу тебе – я не хотел добиваться твоей взаимности, я лишь желал продлить боль ускользающей любви. Я научил себя любить саму любовь к тебе. Оказалось, необязательна взаимность, чтобы прочувствовать сладость нового состояния. Так, я полюбил засыпать с мыслью о тебе, и в моем воображении ты была лучше, притягательнее, и я любил тебя даже сильнее в мечтах, что не смог бы выдержать в жизни. Взаимность, напротив, пугала меня страшно. Несколько раз я хотел сойти с пути, больше с тобой не встречаться. Окажись ты со мной в такое мгновение и обними меня, я бы вырвался, оттолкнул тебя со злостью. Но затем я успокаивался. Пусть потом я разлюблю тебя, пусть память о тебе станет мне противна. Вопреки логике мне захотелось пережить и позор разрыва, лишь бы ему предшествовали минуты полного чувства. Лучше разбей мне сердце, но дай мне в полной мере прочувствовать это.

14.

Пересаживаться нужно было в Варшаве.

В запасе оставалось три часа, и я решил прогуляться. Из вокзала я заметил рыжие апельсиновые деревья. Я вышел к ним. Осенняя яркость тянулась вдоль бульвара. Плотные оранжевые мячики висели слишком высоко, чтобы рвать их, но как они были хороши! Солнечные листья, кучерявые охапки света…

Шел я неспешно. Нежность еще не отстранившегося дня была приятна мне. Выгуливали кошек в модных пышных ошейниках. Высокие дамские шляпы, словно нарисованные, сталкивались с апельсиновыми ветками. У одной шляпы, с лентой, я спросил, есть ли поблизости библиотека.

– Библиотеки нет, – услышал я. – Есть публичный дом.

– Нет-нет, я хочу почитать.

– Понимаю. Поверните налево дальше, вон там.

Красные березы уступили мне маленькую тропку. В унынии я прижался к одной, закрыл глаза – хотелось всю объять ее. С минуту я так стоял, наслаждаясь своей пассивностью, бессмысленностью моего мгновения. Потом заставил себя идти дальше.

Любезно мне указали на публичный дом. В окне увидеть можно было канцелярские столы и книжные шкафы. Я неуверенно вошел.

– За книгами? В кино? – поинтересовалась женщина.

Она сидела за столом у входа и, должно быть, вопросами встречала каждого. Я остановился, чтобы посмотреть: невысокая особа в сером костюме с пышной блузкой, с аккуратной коричневой прической за ушами.

– Я… – начал я, не зная, что сказать.

– Направо, пожалуйста. Присаживайтесь.

– О-о-о…

Мимо книг я прошел к софе. Мне стало неловко, непривычна была обстановка «дома порока», как их называли в моем бытовом кругу. С удивлением я нашел, что дом красив, уютен, спокоен повседневно, будто я пришел к друзьям. По шкафам гуляли сине-бело-черные коты. Пушистый мягкий хвост прошелся по моей щеке, чего я испугался. В дальней комнате подавали кофе с булочками. За столами в большом зале, справа от меня, готовились к учебе и работе.

Со мной присела светленькая, маленькая женщина. В закрытом синем платье с кружевным воротником она была красива и стройна.

– Хотите поговорить?

– Не знаю, – сказал я. – А с чего вы решили, что я хочу поговорить?

– Книги не спрашиваете, в кино не проситесь. Можем перейти в комнату, если стесняетесь. Как вас зовут?

– Марк.

– Иностранец?

– Да.

– Давно у нас?

– Я… жду свой поезд.

– Ясно, – с улыбкою сказала она. – Не понимаете, зачем пришли.

– Ну… я ошибся дверью?

– У нас платят, – ответила она. – За разговоры платят. Не за то, за чем пришли. Жаль расстраивать.

– Разве можно платить за разговоры? – уныло спросил я.

– Мы этим на жизнь зарабатываем.

– Вы что же, не проститутки?

– Проститутки, – согласилась она. – Но с клиентами не спим. Давно. Давно публичный дом – не то. Не то, что в книжках писали.

– За что же вам платят? – перебил ее я.

– За время с вами. Так хотите поговорить? У меня не больше минуты, больше не имею права бесплатно разговаривать.

Я согласился. Она завела у себя часики и, напомнив, что у меня час, отвела меня в высокую комнату. Из буфета она принесла мне кофе и присела со мной на диван. В полумраке кожа ее блестела, как натертая жиром. Мне захотелось потрогать ее волосы, но я понял: не нужно. «Нам ничего не нужно» – вспомнил я тут.

– Рассказывайте, – прошептала она. – Или спрашивайте. Как хотите.

– За что же вам платят? – повторил я в тишине.

– Мы помогаем с редкими книгами. У нас отличная библиотека. И кинозал у нас прекрасный. Мы советуем книги, можем отыскать, если что нужно. Смотрим с вами фильмы. Фильмы у нас умные. Мы, можно сказать, интеллектуалки.

– Вы учились?

– Философский факультет, – ответила она.

– Как ваше имя?

– Ивви, – ответила она. – А есть Сивви, Мивви, Ливви, Нивви.

– Необычно. Не знал, что кто-то готов платить за интеллектуальную болтовню.

– Пришлось научиться, – ответила Ивви. – Еще мы помогаем студентам, пишем с ними работы. По субботам у нас музыкальные выступления. Я не играю. В прошлую субботу у нас давали Малера. Теперь тяжело стало.

– Да?

– Развлечения теперь не ценятся. Такие. «Старушки» ушли из нашего дома. Молодежь хочет бесплатно. Найти бесплатно сможет любой. Давно уж есть издания легких, быстрых знакомств. А, бывает, и знакомиться не надо. Своим телом проститутке не заработать. За эстетику и знания платят охотнее.

– И за разговоры?

– Конечно, – ответила Ивви.

– А кто обычно приходит?

– Одинокие мужчины. Зажатые, стеснительные. Часто – интеллигенты. Не хватает близости. Бывает, рассказывают о работе, о проблемах. Или делятся впечатлениями. С живым человеком интереснее, чем с дневником. Многие – хорошие.

– Не понимаю, зачем платить за понимание.

– Но вы заплатили.

– Из… любопытства. Неужели тяжело найти своего человека – и не платить?

– Тяжело. Многим легче заплатить, чем искать.

Мы помолчали. Потом она спросила:

– Вы едете к женщине?

– Не знаю.

– Жаль, – с улыбкою сказала она.

– Почему?

– Если не знаете, значит, точно к любимой.

– Что же плохого?

– Ничего, ничего, – поспешно сказала она. – Все у вас сложится.

– А что плохого? – настаивал я.

– Жаль, если разочаруетесь. Смотрю теперь и понимаю – не стоит оно того. Спрашиваете, как нам платят за понимание. А у нас лучше. Вы знаете, за что платите.

– Это скучно, – ответил я.

– Но мы не отталкиваем. Не осуждаем. Никогда не упрекнем. Не проболтаемся. Мы отогреваем получше многих, обычных.

Мне стало скучно с ней. Наверное, не стоило говорить о личном, оттого мне и захотелось поскорее уйти. Но в чем-то она была права: с ней и приятно, уютно, по-человечески тепло. Заговори мы о литературе или Гегеле, неплохо провели бы время.

Достав часы, она сказала, сколько нужно заплатить.

– Не мне, – добавила она. – Там, дальше.

Я отыскал стол оплаты, потом – ушел.

Неожиданно на меня нахлынул жгучий стыд. Мысль, что я мог платить тебе, Алиса, была странна мне. Возможно, шла бы речь о покупке тела, я спокойнее бы отнесся. Понимаю, за твое тело я заплатил бы с большей вероятностью. Все лучше, чем платить за твой голос и твои глаза.

15.

На границе меня разбудили. Два черных человека вторглись в мою жизнь из ночного света и потребовали вещи. Я любезно открыл чемодан.

– Хм… – услышал я нервозное. – Он везет русский шампунь. Подозрительно!

– Что же подозрительного в шампуне?

– А вы посмейтесь, посмейтесь! – сказали мне со злобою. – Мы-то шутить не обучены. Мигом начистим рыло!

Так я въехал в Германию. Меня, конечно, не били, но шампунь отобрали. Во избежание проблем я решил не протестовать. Разве жалко мне шампуня? Куплю на ближайшей станции, ничего страшно, так же?

Больше я не спал. С усталостью в глазах и голове я привалился к окну и смотрел в сумеречную серость иностранного неба.

Уже утром по вагону заходили пестрые торговки, что показывали разогретые носки, ореховые стаканы и стрекоз в осиновых клетках. Я вспомнил, что нужно брать «перевязанную», и спросил о ней. Мне поднесли вытянутое алое тельце. Крылышки с широкими красными полосками шевелились, касаясь прутьев. Ни разу я не видел стрекозу вблизи. Не окажись она столь красивой, я бы, наверное, не смог к ней прикоснуться.

Мне посоветовали позже убрать ее в тень, а пока я поставил ее на стол у окна. Неожиданно мне понравилось на нее смотреть. Крылья ее напомнили мне витражи. Из любопытства я протянул ей указательный палец. Стрекоза похлопала меня крыльями, затем лапками обвила мой розовый ноготь.

Спугнул меня юный человек. С неуверенным выражением он вошел ко мне, позвал:

– Эй! Эй, парень!

– Чего? – ответил я.

– Мыло есть?

– Чего? – с удивлением повторил я.

– Мыло, говорю, есть?

– Нет.

– Вообще? А шампунь? Он похуже, но тоже сойдет.

– Н-нет.

– Что ж вы все такие грязнули? – возмутился юноша и бросил меня.

Я мог его понять: мне нестерпимо захотелось принять пенную ванну. С удовольствием от ожидания я решил прилечь и попытаться заснуть.

Но, не успел я как-нибудь устроиться, как меня и остальных пассажиров выгнали из вагона. Оказалось, нам нужно пересесть на другой поезд, потому что этот заподозрили в пособничестве террористам.

И так нас остановили у огромного поля, заросшего осенними рыжими гиацинтами. За огненным морем виднелся поезд, на котором мы должны были продолжить путь. Прежде, чем уйти в цветы, я решил убрать стрекозу в чемодан. Но незнакомая женщина воскликнула:

– Зачем вы издеваетесь над животным?

– А что прикажете делать? – возмутился я. – У меня не десять рук.

– Клетку убирайте. Стрекозу отпустите.

– Хорошо вам говорить! Я заплатил за нее!

– Она не улетит, не бойтесь, – услышал я. – Полетает – и вернется. Ей и поесть нужно.

Неохотно я согласился.

Алая палочка выскочила из открытой клетки и взвилась вверх.

В гиацинтах нашлась узкая тропинка. Шли мы гуськом, стараясь не наступить на нежные головки. Не могу описать, как мне захотелось разорвать спокойствие оранжевого поля. В воображении я рвал цветы, чтобы потом поднести их тебе. Потом я погружался с головой в пахнущий огонь, засыпал на земле, руками заслонившись от внешнего света.

И я подумал, как был бы счастлив, появись ты сейчас.

В клетчатом платье, с обнаженными плечами, ты сидишь в последних красках осени. Фён шевелит распущенные черные волосы. Вот я прилег в цветы, устроился боком, чтобы положить голову тебе на колени, ты рассеянно ласкаешь меня. Солнце – в твоих раскрывшихся ладонях – для меня, меня одного.

Я очнулся в незнакомом темном купе. Стрекоза залетела в мое окно и присела ко мне на плечо. Я выглянул: поле гиацинтов уже отступало, там – прошлое! Только краешек воспоминания я ухватил – и его размыло с быстротою поезда. Там, далеко, я остался с тобою, утопать в цветах и твоей нежности.

16.

Париж я не осматривал. Мне нужно было успеть на Восточный экспресс, который отъезжал вечером этого же числа. В нескольких кассах я спрашивал билет, но мне отвечали отказом.

В пятом месте мне прошептали:

– Вам очень нужно? Срочно?

– Очень-очень, – ответил я. – Мне нужен именно этот… этот экспресс.

Посмотрев по сторонам, он написал мне адрес.

– Что это? – спросил я.

– Место.

– Это я понял, но…

– Там вы можете получить билет.

Как ни было то странно, на такси я отправился в указанный дом. Консьержка взглянула на мою «бумагу» и послала меня на второй этаж, в двухкомнатную квартиру, что служила жильем и офисом своему владельцу.

Не вспомню уж, как он выглядел, этот человек. Я запомнил толстое кольцо на его правой руке, зеленую рубашку и тонкий красный галстук, чуть приспущенный, как бы за обедом. Меня встретили стоя и попросили сесть на стул. В соседней комнате играла джазовая песня. В кухне женщина распевала арию от неизвестного мне итальянца.

– Кто вы по национальности? – меня спросили.

Я ответил.

– И что вам нужно?

– Меня направили… – Я запнулся. – Мне нужно попасть на Восточный экспресс.

– Зачем?

– В нем меня встречает невеста, – солгал я.

– Как в том анекдоте?.. Смешно. Но мы можем обменяться, если хотите.

– На что?

– Нужно доставить несколько книг.

Мне было наплевать, что он хочет от меня, но спрашивать я стал, чтобы он не счел меня странным.

– Что за книги?

– Французская классика. Несколько томов. В Восточном экспрессе вас встретит мой человек. Он заберет у вас чемодан с книгами. После можете делать, что пожелаете.

«Боже, он считает меня идиотом, – пришло мне в голову. – Наверное, хочет, чтобы я притащил с этими книгами наркотики или еще что». Должно быть, я ошибся: идиотом меня не считали, но пытались изобразить несерьезное отношение ко мне.

– А сколько книги стоят? – поинтересовался я.

– Пустяки. Оттого я без проблем могу доверить их вам.

– Случайному человеку?

– Случайному человеку, – согласился он. – Это дешевка. Даже если вы захотите избавиться от них, я ничего не потеряю. А вы приобретете. Хотите?

Я согласился. Я понимал, что это может быть рискованно, но чувствовал, тайно чувствовал, что мне ничего не угрожает. «Если что, я притворюсь, что ничего не знал, – с облегчением размышлял я. – Я и не знаю. Мало ли… это не мой чемодан!» И я решил купить перчатки на вокзале, чтобы уж точно на чемодане не нашли моих следов.

– Как я получу книги? – миролюбиво спросил я.

– Получите у вашего экспресса. Там же получите билет.

– А как я узнаю вашего человека?

– Он сядет на следующей остановке. На руке у него кожаный браслет.

– Ясно.

– Не беспокойтесь, – услышал я. – Ничего, за что вас могли бы арестовать, вы не повезете. Все в рамках нынешних законов.

Осторожно меня отвели к порогу. Голос женщины, распевавшей ранее по-итальянски, смолк. Я слышал, как она разделывает на деревянной доске мясо. От того мне стало несколько не по себе, и я поспешил уйти. Я знал: еще есть возможность бросить, я мог бы не явиться на вокзал, мог бы поискать иной способ. Но, проехав за тобой через всю Европу, я бы не позволил себе теперь отступить. Это было нелепо.

«Ничего, ничего, – успокоил я себя. – Он не в первый раз так делает. Значит, знает, что это… успешно. Я буду осторожен».