Текст книги "Игра со спичками"

Автор книги: Daredevil

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

А всё-таки он тут тоже подкован. Сразу и не ответишь. Ведь фашизм вскармливали в противовес коммунизму. Так что может быть, если бы у нас революция провалилась, то фашистской диктатуры в том виде, в каком она сложилась, могло и не быть. Хотя Вторая мировая война была бы неизбежно. По тем же причинам, что и Первая. Передел мира. Война – прибыльный бизнес. И общество, которое поставило выгоду превыше всего, от этого бизнеса никогда не откажется. Просто Вторая мировая война была бы больше похожа на Первую, а скажем, охоты именно за евреями не было бы. Или была бы. Ведь антисемитизм был ещё и в XIX веке. Да и вообще нежелание принимать человека потому, что он в чём-то другой – неизбежно для мещанства. А мещанство, конечно, есть при любом строе, но самым пышным цветом оно расцветает именно при капитализме благодаря засилью масскультуры… Но все эти соображения пришли ко мне в чётком виде позднее, к тому же всего этого не выскажешь при бурной полемике. Что поделать, в спорах и в самом деле рождается истина, но до конца родиться она там не может. Тогда же я просто сказала:

– Война всё равно была бы, потому что капитализм – это война. Ведь это выгодный бизнес. А буржуазная демократия – состояние крайне неустойчивое. Потому что буржуазная система ценностей воспитывает человека, для которого главное – деньги. И ради них он пойдёт на всё, даже на убийство себе подобных.

– Врёшь ты всё, – ответила моя мать. – Там живут точно такие же люди, как и мы.

– Есть и такие же. А есть и фантомасы, для которых главное – личная выгода.

– Слушай, кончай здесь выступать, всем уже надоело, – опять вставила моя мать, и в голосе ее опять послышался металл. Я уже тоже чувствовала, что надо закругляться, но решилась спросить напоследок:

– Скажите, чем вам всё-таки не нравится социализм?

– Помимо всего прочего, он просто скучен, – ответил мой отец. Я даже растерялась.

– И… Вы все так думаете? – беспомощно спросила я.

– В общем, да, – ответил О.

Мне тут же вспомнилась сказка про глупого мышонка, который тоже всё жаловался, что мышка-мать поёт тихо, лошадка громко, а утка – скучно. Лучше всех пела кошка, но она-то как раз мышонка и съела. В душе я сердилась на них, но так, как сердятся на любимого непослушного ребёнка, которому никак не втолкуешь, что со спичками играть опасно. И всё-таки я безуспешно попыталась это сделать.

– Поймите, – сказала я умоляющим голосом, – на Западе не скучно, потому что там новости от «боевика» не отличаются. Всё время бандиты кого-то убивают, что-то взрывают. Как-то на политинформации в университете мы смотрели одну бельгийскую передачу, так там рассказывали про то, как местные неофашисты убили одного человека только за то, что он итальянец.

– Да ты что! – сказала мама, – Шутишь?

– Честное пионерское! – крикнула я. – Я действительно видела эту передачу. Просто у них там, в Европе, – так называемая свобода, и поэтому фашистские организации действуют вполне легально. И ничего против них нельзя предпринять, пока они кого-нибудь не убьют. Хотя ежу понятно, что такие организации для того и созданы, чтобы убивать!

– Может, Вы и правы, не буду спорить, – опять вмешался А. – Неужели Вы считаете, что если бы победила перестройка, у нас были бы кошмары вроде этого?

На секунду я смешалась. Если сказать «да», поднимут на смех, сказать «нет» не позволяла честность. Наверно, я сделала большую глупость, но моя честность победила.

– Хотите, я расскажу, как было бы. Страна бы была разделена по плану Даллеса, на Кавказе полыхала бы война, а здесь взрывались бы дома и метро, и захватывались бы театры, как в «Пятом Элементе»! Иностранцы ездят в Советский Союз, чтобы увидеть страну, где можно спокойно ходить по улицам ночью, но если бы победила перестройка, то нас бы сотнями убивали среди бела дня! А демократы, которых Вы так мечтаете видеть своими правителями, картинно заламывали бы руки и вздыхали бы: «Ах, мы хотели провести реформы как лучше! Но получилось как всегда!» «Медленно и неправильно». Потому что у нас нет иммунитета к язвам капитализма! За десятилетия Советской власти мы его утратили, потому что жили в среде, свободной от заразы! А если поднять железный занавес, то мы неизбежно погибнем, как гибнут оранжерейные растения, если разбить стеклянную крышу парника! Вы жалуетесь, что у нас здесь скучно? Но разве было бы весело, если бы у нас здесь всё взорвалось?

Разумеется, моя тирада была воспринята как речь того, «кого признали идиотом», и все опять засмеялись.

– Доказательства, доказательства! – весело закричал мой отец.

Остальные только смеялись и глядели на меня как ненормальную. Что ж, теперь и в самом деле можно смеяться. Это на поминках было не до смеха.

– Ужас! Ужас! – в конце концов сказал W.

– Слышишь, что тебе говорят, – сказала моя мать, – Ты – «ужас».

– А Вы имеете в виду меня или то, что я говорю? – спросила я W. Вообще-то задавать подобные вопросы с моей стороны – ужасное нахальство, и теперь я думаю, не вышла ли я и в самом деле тогда «за рамки», но, как я уже сказала, меня несло…

– Да это просто междометие! – ответил W.

– Маша, не приставай к людям! – в который раз повторила мама.

– Пап, а я очень сильно пристаю?

– В меру, – ответил он. Я пристыженно замолчала. Мой отец – необыкновенно терпимый человек, недаром мама говорит, что у него ангельский характер. И если он говорит «в меру», то на самом деле это значит «очень». Я решила наконец заткнуться. И как раз в тот момент, когда я приняла столь разумное решение, мать поманила меня рукой, явно указывая последовать за ней. Ничего не поделаешь, нужно повиноваться. Мы вышли в коридор, мама плотно прикрыла за собой дверь и начала читать мне нотацию:

– Прекрати нас грузить, нам по пятьдесят лет, мы жизнь прожили и лучше тебя понимаем, что к чему. А ты ещё цыплёнок, – она сделала выразительный жест рукой, указав, что я ещё под стол пешком путешествую, – не тебе нас учить жить. Вся эта политика нам ещё в студенческие годы надоела. Ты лучше на комсомольском собрании выступай.

Я вздохнула. Выступать среди однокурсников, которые не хотят с тобой спорить, и большинству из которых всё по барабану, далеко не так интересно. Хотя, может, моя надежда кого-то в чём-то убедить и в самом деле наивна? Или мне удалось бы это сделать, если бы не извечное мамино: «Не приставай к людям»?

– Мама, я уже в кошмарном сне вижу, как ты мне говоришь: «Не приставай к людям».

– И буду говорить. Ещё ладно – в лес я могу тебя с нами не брать, а тут – дома, как тебя не пускать. Люди пришли расслабиться, отдохнуть, песенки попеть, а ты тут их грузишь своими глупостями. И они, из уважения к хозяйке, вынуждены терпеть выходки её дочки. Ты что, не видишь, какое лицо у А., когда он с тобой спорит? Его же от тебя тошнит!!!

– Да я вижу, с какой иронией он на меня смотрит.

– И всё равно продолжаешь. Лезешь и лезешь, как танк. Лишь бы внимание на себя обратить. Надо быть скромнее, интеллигентнее.

– Это значит: сиди и молчи?

– Нет, но надо это делать интеллигентнее.

– Как? Я и так говорю как можно мягче…

– Надо говорить людям только то, что им хочется слушать. Надо быть тактичной и деликатной.

Я молча вздохнула. Что я могла ответить? Мама не понимала, что, хотя А. и смотрел на меня с иронией, ему, как мне кажется, подобная полемика тоже доставляла некоторое удовольствие. Турнир на рапирах. Клинки блещут на солнце, один за другим следуют молниеносные выпады, но смерти и серьёзных ран нет. Потому что это турнир, своего рода игра. И цель здесь – не ранить и убить, а скорее проучить. Во всяком случае, я не могла себе позволить наносить серьёзных ран. Я думаю, что и он тоже, хотя ему в этом плане труднее рассчитывать удары, ведь он не знает, какие удары для меня самые болезненные. Ему труднее представить себе меня изнутри. Хотя знаю, что зла он мне не желает, иначе я бы это почувствовала. И всё равно всё закончилось фактически ничьёй.

Впрочем, дело даже не в этом. Просто я не могу равнодушно слушать, когда другие несут всякую лажу. Извините за выражение, но иначе не скажешь. Мне, конечно, порой очень страшно их обидеть, и потому больно возражать, это всё равно что через колючую проволоку продираться. Но и молчать в такой ситуации стыдно. Особенно комсомолке. Но маме этого не объяснишь. У меня такое впечатление, что для неё все остальные люди – нежные цветочки, которые можно повредить грубым или просто небрежным касанием. А я – жёсткая степная трава, которую как ни топчи, всё на пользу. А что при этом больно, так перетерпит. Я всхлипнула. И надо было что-то отвечать…Что поделать, мама в лепёшку расшибётся, но чтобы всё было правильно.

– Хорошо, – сказала я наконец., – больше не буду.

– Что не будешь?

– Спорить больше не буду. Буду сидеть и молчать.

– Обещаешь?

– Обещаю, – ответила я.

Можете обвинять меня, если хотите. Я и сама понимала, что нехорошо обещать то, чего можешь не выполнить. Но что мне ещё оставалось делать?

И мы молча зашли обратно в комнату. Наверно, вид у меня сначала был чересчур мрачный и насупленный, но потом я отошла. Иногда я ловила ободряющие улыбки, обращённые в мою сторону. Я знала, что на меня не сердятся. Да и я ни на кого не могла сердиться. Ведь никто ни в чём, по сути дела, не виноват. Это в детских книжках всё просто. Там напакостит дракон, злой колдун или волк, а в финале «попался, который кусался» – и хэппи-энд. Даже став взрослой, я предпочитаю те книги, где есть конкретный виновник зла и его в конце так или иначе наказывают, а не те, где всё страшно запутано и виноваты все и никто одновременно. Как-то раз я сказала об этом отцу, а он ответил, что в жизни второй вариант встречается гораздо чаще. И в чём-то он прав, конечно. Потому что в данной ситуации не было правых и виноватых в буквальном смысле этого слова. В тех обстоятельствах они просто не могли думать иначе, это было закономерно. А обстоятельства создала я. Значит, я тоже не до конца права.

Может быть, кому-то мои рассуждения покажутся абсурдными, но попробую объяснить. Представьте себе жизнь обычного советского интеллигента. С одной стороны, высокая социальная защищённость. Не надо ежедневно изматывать себя мыслями о куске хлеба на завтра или бояться, что завтра выгонят с работы. С другой стороны, ещё со школы прививают представление: мы живём при социализме, и у нас всё всегда должно быть справедливо и благополучно. Поэтому когда такой интеллигент видит, что это не соответствует действительности, то реагирует острой критикой Советской власти. Что поделать, всё хорошее в таких условиях воспринимается как должное. Что есть бесплатное высшее образование, гарантированная работа и достойная пенсия по старости – это хорошо. Но при этом ещё хочется кататься по заграницам, слушать А. Галича и читать А. Сахарова с А. Солженицыным. Даже не только потому, что так уж интересно знать, что они там понаписали, просто потому что за них обидно. Как же, обижают несчастных! При этом мало кто задумывается, что в таких ситуациях роли гонимого и гонителя достаточно относительны, и в принципе они могут поменяться местами, как в случае с Гавелом. «Сегодня он диссидент, а завтра он президент». И тогда-то и открылось, какое он на самом деле Г…. (простите, «комсомолке» так выражаться не положено, но если Вам не нравится, отсылаю Вас к Гашеку). Достаточно сказать, что этот «отец чешской демократии» и «совесть нации» поддержал убийство натовцами двух тысяч ни в чём не повинных граждан Югославии. Этот борец за «права человека» за людей их, видимо, не считал. Наверно, потому что те жили при социализме, а диссиденты привыкли не принимать «совков» в расчёт. А может, дело даже не в этом. Просто человек, приказавший снести памятники борцам с фашизмом, сам поставил себя с фашистами на одну доску. Ладно, я отвлеклась…

Дальше дело обстояло так: мама послала меня в кухню отнести грязные тарелки и за яблоками. Последних в холодильнике не оказалось, и потому я вышла в коридор, где в пирамиде из ящиков хранились наши дачные запасы. Минуту я раздумывала, как мне достать их оттуда, но потом поняла, что одной мне не справиться. Верхний ящик находился довольно высоко, даже если я встану на табуретку, всё равно он для меня слишком тяжёл, и я рискую обрушить всю конструкцию на себя. Лучше не экспериментировать.

Я вернулась в гостиную и попыталась объяснить маме, в чём дело. Она обозвала меня «клюшкой», наверное, ещё сердилась за тот разговор, затем попросила отца помочь.

Когда мы вышли, я вдруг сообразила, что мы наедине и, значит, можем поговорить без маминого вмешательства.

– Папа, а почему ты пригласил Галицкого?

– А почему бы и не пригласить?

– Но ведь он диссидент.

– А что, если диссидент, то не человек? – и я поняла, что в его глазах выгляжу зашоренной комсомольской дурой. Впрочем, так мне и надо, надо быть потоньше.

– Но ведь диссиденты – это такие люди, которые хотят, чтобы у нас был не социализм, а капитализм… – стала объяснять я.

– Кто тебе сказал такую чушь?

– Нас так в школе учили, – только мне понятный юмор ситуации заключался в том, что это относилось и к советской, и к постперестроечной школе. Только в одном случае ставился знак [ – ], а в другом [+].

– Да чушь это всё.

– А за что же его тогда выслали из страны?

– Убей Аллах, не пойму!

Я вздрогнула и вспомнила свой кошмар. Хотя «убей Аллах» – это просто одно из его излюбленных выражений.

– Просто он был сатириком, а каким властям сатира понравится.

– Но ведь есть же другие сатирики, которых никто не трогает. Почему же тогда его…

– Ну… «лишь при Советской власти такое может быть».

– Что может быть?

– Такая глупость. Просто одним позволяют, другим нет. Берегут своих.

– Но ведь, до того как он начал писать сатирические песни, его тоже не преследовали.

– Более чем.

– Значит тут дело не в том, что одним можно, а другим нельзя…

– Значит, не в этом. Ну, тогда я просто не знаю.

– А я знаю. Он сказал: «лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик», – вспомнила я вдруг.

– Ну, одна строчка… – отмахнулся он, как от пустяка. И вовсе не одна. И для меня это был совсем не пустяк. Видите ли, я в этом плане немного суеверна. Мне кажется, что такие строчки сродни проклятию. Будто бы они увеличивают вероятность соответствующих событий. Может быть, верить в проклятья и странно для комсомолки, но даже если такого рода строки и не несут мистической силы, у них и земной достаточно. Ведь говоря такие вещи, Галицкий оправдывал подобное развитие событий, а это само по себе преступление. Он желал этого…

– Но ведь он хотел, чтобы нас всех разбомбили… – сказала я вслух.

– Да нет же, там не то имелось в виду.

– А что же?

– Ну, что-то вроде, «да ну вас всех к чёрту!»

– А чего он вообще хотел?

– Того же, чего и все: социализм, только лучше. Я тогда сам слушал его выступления на этот счёт…

– Но в интервью радио «Свобода» он говорил другое…

– Ну, не знаю. Если он придёт, то сама его спросишь.

За время этого разговора мы уже успели перемыть все яблоки, и последние слова он произнёс уже в дверях гостиной.

– Вас только за смертью посылать, – сказала мама. Я опять внутренне вздрогнула при упоминании смерти, хотя разумом не могла не понимать, что мы и в самом деле завозились, и ничего другого эта фраза значить не могла.

– А зачем за смертью, не надо за ней посылать, – попробовала отшутиться я, ставя миску на стол.

– Копаетесь долго, вот зачем.

– А мы в раю были и яблок там набрали, – продолжала шутить я, – а рай далеко, вот мы и закопались.

– Болтуха, – сказала мать.

– А это яблоки от древа познания? – спросил О.

– Нет, от древа жизни. От древа познания это вы по радио «Свобода» вкушаете.

Тут я получила от матери увесистый шлепок. Хотя это был скорее способ меня одёрнуть. Вообще-то она меня практически никогда не била даже в детстве.

– Она тут со мной воспитательную работу проводила, – сказал мой отец. – На тему «Как нехорошо водиться с диссидентами».

Естественно, это вызывало новый взрыв хохота.

– А что смешного, – обиженно сказала я, – Вот вы наслушаетесь «Свободы», а потом спите и во сне видите, чтобы у нас рухнул социализм, а вместо него установился бы капитализм.

Хохот стал ещё громче.

– Да нет же, нет – стал уверять W. – ничего такого мы во сне не видим.

– Правда? – обратилась я к О.

– Правда.

Я вздохнула облегчённо, и больше не стала ничего спрашивать.

Может, то, что я услышала от своего отца, нуждается в некоторых комментариях для людей, которые его не знают так близко, как я. Я уже говорила, что мой отец – человек необыкновенно терпимый. Он оценивает поэтов независимо от их политических убеждений, для него важен их талант и чувство юмора, конечно. Он вообще хранит в памяти множество смешных мест из различных книг и цитирует их при случае. И память, благодаря которой я могу теперь записать эту историю так подробно, я унаследовала именно от него.

Мой отец считает, что талант – скалярная величина. Если кто не понимает метафоры, то поясню: в физике все величины делятся на скалярные и векторные. Скалярные величины, такие как, например, масса и плотность, определяются только числом. Большая масса, маленькая масса, и всё. А есть другие величины, векторные, такие, например, как сила и скорость. Для них мало знать величину, нужно ещё и направление. То есть, чтобы узнать, куда попадёшь, двигаясь из точки отсчёта с определённой скоростью, необходимо заранее знать направление. И каков будет результат действия силы, не зная направления, заранее предсказать невозможно.

И талант, по-моему, величина тоже векторная. Ведь не случайно говорят «сила таланта», а не «масса таланта». И потому не стоит восхищаться этой силой, если она направлена не туда. Только мой отец всего этого не понимает, поэтому и может одинаково восхищаться Гашеком и Ерофеевым, петь под гитару Светлова и Бродского. Он просто не понимает, что от такой безобидной вещи, как литература, поэзия, может быть какой-то вред. Такой взгляд характерен для тех, кто рассматривает литературу, прежде всего, как вещь в себе, с другими сферами жизни никак не связанную. Но это не совсем так. Люди часто забывают, что это ещё и один из каналов пропаганды, причём после телевизора едва ли не самый действенный. Может, иной высокий эстет скажет, что так расценивать литературу – всё равно что забивать гвозди микроскопом. Возможно. Только так оно и есть.

Вы не думайте, я на самом деле люблю и маму, и папу, и вообще всех люблю, и прекрасно понимаю, что, они, в общем-то, славные люди. Только они в чем-то дети и глухи к предостережениям: «не ходи в ту дверь, что лыком завязана, грязью замазана». Но именно туда-то и тянет непослушных детей…

Да, собственно говоря, отношения советского интеллигента с властью – это отношения непослушного ребёнка, трудного подростка с родителями. Даже самый послушный ребёнок не прочь побранить своих родителей в компании сверстников. Мол, какие они плохие, запрещают мне делать то-то и то-то. И это не значит, что он их обязательно не любит. Даже мне мама говорит: я знаю, что ты меня иногда ругаешь перед своими подружками, но я не обижаюсь, так как в твои годы делала то же самое. И всё было бы вполне безобидно, если бы не одно «но»… Когда взрослые поругивают Родину, рядом часто крутится подрастающее поколение. И, слыша о своей Родине столько плохого, любви к ней в себе не воспитает. Сейчас среди некоторых умников принято считать, что патриотизм – это дурной тон. Любит человек родных, друзей – и ладно. А «Родина» – это глупая абстракция. Это глубочайшее заблуждение, в котором корень наших нынешних бед. Потому что общество сходно с живым организмом. А всякий живой организм нуждается в защитной системе. Если иммунитет исчез, как при СПИДе, – пиши пропало. Любой насморк, любая царапина оказываются смертельными. И точно также в обществе, чтобы была возможна безопасная жизнь, должны быть люди, которые были бы готовы эту жизнь защищать. Люди, для которых Родина, то есть жизни и счастье незнакомых им людей, дороже, чем собственное благополучие и жизнь. Рай должен охранять Святой Георгий, пусть хотя бы в образе десантника Гошки, и «пока этот парень держит копьё, на свете стоит тишина».

И чтобы такие люди выковывались в недрах общества, нужна пропаганда героики. И потому нельзя смеяться над советскими фильмами, которые показывали, как должен поступать человек в трудную минуту. Демократия обильно посеяла семена цинизма – теперь мы пожинаем кровавый урожай.

Но я отвлеклась. Вскоре в комнату вернулся А. со стопкой ксерокопий в руках. В дверях они о чём-то посовещались вполголоса, наверное, о чём-то спорили, и после этого отец протянул мне эту самую стопку в руки, и я стала изучать этот попавший мне в руки образец «самиздата». Поскольку у меня под руками его сейчас нет, я не могу цитировать оттуда куски, и поэтому мне приходится опираться исключительно на собственную память. В начале там было несколько антисоветских сатир, или точнее асатир. Для тех, кто не знает разницы, поясню, что сатира – это критика действительности с позиций идеала (в разную эпоху идеалы бывают разные), а изобретённая модернистами асатира – это осмеивание идеалов. К сожалению, как видно из предыдущего разговора, мой отец, как и многие, не понимал между ними разницы. Но в другом он был прав. Большинство стихов действительно не имели к политике прямого отношения. Хотя они всё равно мне не понравились. Может, это моё субъективное впечатление, но от них веяло каким-то замогильным холодом.

Даже от стихов про любовь. В голове у меня случайно застряла пара строчек из одной песни, в которых говорилось про сумеречный хлад и про упрямство, а также про какой-то циферблат, который почему-то летит в пространство. Вообще текст, как и большинство текстов этой подборки, был какой-то бессвязный, каким иногда бывает дурной сон. Точно во время сочинения автору отключили левое полушарие.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что это стихотворение было ещё приличным. Во многих других местах глаз били непристойности. Пошлость их была какой-то особенно мерзкой. Бывают иногда у поэтов игривые строчки, но смысл их таков: мы де с вами понимаем, что это неприлично, но давайте, в порядке исключения, пошалим. Да и Вы сами, положа руку на сердце, разве не получали хоть раз в жизни удовольствие от скользких анекдотов? Но здесь было совсем не то. Здесь было всё свалено в кучу, высокое и низкое, и от этого возникало ощущение, что ты находишься на помойке, где репродукции прекрасных шедевров лежат в куче мусора, разорванные и заляпанные. И эта помойка находится не где-нибудь далеко на задворках, а покрывает весь мир, от этого возникает ощущение, что весь мир заляпан грязью.

У меня было такое чувство, будто я нырнула в какой-то грязный пруд, где дно усеяно ржавыми банками и автомобильными шинами, и не могу вынырнуть на поверхность и вдохнуть. Я всё-таки вынырнула, то есть отложила листки и попыталась избавиться от тягостного ощущения. Я переключилась на музыку, которая в этот момент говорила совсем о другом: о жизни, светлой и полной тихого счастья, и радости, о жизни, похожей на сказку. «Расслабься», – говорила мне музыка, – «Забудь обо всех своих тревогах и печалях. То страшное тебе приснилось, его не было, и не будет, по крайней мере, сегодня, ведь сегодня праздник». Понемногу моя тревога сжалась, уменьшилась, точно превратилась в маленького тараканчика, который заполз куда-то в щель в дальнем закоулке моей души. Я знала, что он когда-нибудь вновь оттуда вылезет, но это будет потом, а сегодня действительно праздник.

В комнату проникали закатные лучи, значит, было около пяти вечера, самое начало шестого. За окном было тихо и безветренно, небо было чистым и ясным, облаков почти не было, разве что вдали один фиолетовый клочок напоминал «последнюю тучу рассеянной бури». Мне вдруг вспомнилось, что во время поминок за окном не стихала пурга, а ветер выл так, точно в нём носилась Снежная Королева, ища, чьё бы сердце обратить в кусочек льда… И песен на поминках почти не было, потому что от песен о жизни и радости не было толку, потому что на душе царили снег и холод…

Интересно, в какую сторону дул тогда ветер? Кажется, он был северо-восточным… Тот самый старик Nord-Ost. А здесь, конечно, никакого Nord-Ost'a не было и нет. Здесь – только тихий зимний закат.

Песня, которая звучала в этот момент, тоже была про закат, только про осенний. И мне вспомнился другой сентябрьский вечер из другого мира, когда мы шли с концерта, где О. и W. исполняли ту же самую песню. Песня вертелась у меня в голове, было тепло, и, несмотря на дым – над Москвой тогда стояла удушливая пелена от лесных пожаров, – мне было так хорошо, что хотелось взлететь. Я помню, думала о том, что всё не так плохо, что война и смерть будут ещё не скоро, во всяком случае не завтра, а пока можно жить и даже надеяться на капельку радости… А через месяц грянул Nord-Ost и О. не стало…

Кстати, песни в разных реальностях были одни и те же, и я даже догадываюсь, почему. Многие современные барды предпочитают жить так, как будто в мире всё так же прочно и стабильно, как прежде. По-человечески я их прекрасно понимаю. Они в чем-то похожи на детей, которые от всех своих страхов прячутся под одеяло. Так они пытаются создать свой мирок, тёплый и уютный, в котором «горе взаперти за семью оковами, счастие звенит звонкими подковами» и даже есть «свобода выбирать свободу».

Я вспомнила сороковины О. Если бы туда с улицы зашёл посторонний, он, конечно бы, понял по разговорам, что находится на поминках, но никогда бы не понял, что было причиной гибели покойного. В некрологе, правда, упоминался теракт… Но были и слова о том, что «карма – она и в России такая, что от нее ни на шаг».

В эту минуту прозвенел дверной звонок. Я вздрогнула и неудачно уронила лежавшие на столе крышку от кастрюли и нож. Чтобы загладить неловкость, ныряя под стол, я спросила: «Если упал нож, то придёт мужчина, а если крышка, то что?» «То всем нам будет большая крышка» – кажется, это сказал О. В голове тут же всплыло:

 
«Скоро нам, граждане, – крышка,
Хоть и не радует это —
Очень для жизни сомнительной
Выглядит обстановка…»
 

Там, в другом мире, авторам счастливо удалось избежать «крышки», они выскочили оттуда живые и даже относительно здоровые…

– Давай, не копайся, беги открывай, человек ведь ждёт, – поторопила меня мать. Я и в самом деле непростительно закопалась. Если бы Вы знали, как мне не хотелось идти открывать! Дело не в лени, нет, велика ли работа – открыть замок. Просто какое-то дурное предчувствие словно останавливало меня.

Но что я в самом деле могла? Сказать что-нибудь вроде: «Я боюсь, там серый волк, он нас съест…». Меня бы просто подняли на смех, хотя самое грустное в том, что именно так, в конечном счёте, все и получилось. Пишу эти строки, а на глазах готовы выступить слёзы досады и отчаяния. Теперь я понимаю, что такое «кусать локти»…

В тот момент отец неожиданно тихо сказал: «Это Галицкий, лучше я сам открою», и стал пробираться к выходу.

Я дала ему дорогу, а сама спряталась в глубь комнаты. Мне не хотелось сидеть близко к Галицкому. Я слишком хорошо знала себя, чтобы понимать – удержаться от столкновения с ним мне будет крайне трудно. Я боялась, что негативные эмоции будут написаны у меня на лице, поэтому пропустила тот самый момент, когда отец вернулся в комнату вместе с Галицким. Я чувствую, что в этом месте должна описать, как он выглядел, и несколько раз пыталась это сделать, потом бросила.

Из-за того что я знаю, что было дальше, у меня выходит какой-то «ангел смерти», хотя в тот момент даже для меня это было не так, не говоря уже об остальных. Для них этот мрачноватый лысый старик был гонимым героем. Конечно, они не во всём разделяли его убеждения, возможно даже не были как следует с ними знакомы, но сам факт, что его преследуют за убеждения, создавал ему мученический ореол. Что ж, в чём-то они были правы, ведь чтобы сделать то, что сделал он, и в самом деле нужно немало мужества. И тем не менее, я не могу его простить. Ведь для того, чтобы быть героем, мало одного мужества, нужна ещё и человечность.

Я помню, как во время знакомства я привстала, не без усилия изобразив вежливую улыбочку, и потом попыталась вновь стать незаметной, отвернувшись к окну. Закат уже догорел, и от этого за окном стало холодно и неприютно. Но ветра не было, и это меня успокаивало. Не знаю зачем я прижала ладонь к холодному стеклу, и в неё стал просачиваться холод с улицы. Через минуту я отдёрнула руку и обернулась в комнату. Мама уже включила свет, и от этого комната показалась такой уютной, что я невольно улыбнулась. Как хорошо жить на свете! В ту минуту мне не верилось, не хотелось верить, что кто-то может разрушить эту жизнь.

А Галицкий тем временем рассказывал, какая замечательная жизнь на Западе. Когда его, как он выразился, «вытурили из страны», он сперва жил во Франции, а потом в Америке. Он вдохновенно рассказывал, как мало бюрократических процедур надо было пройти, чтобы зарегистрироваться во Франции. «За один день нам с женой удалось оформить все необходимые документы. Здесь нам для того же самого потребовалось бы недели две хождения по чиновничьим кабинетам». В данной ситуации он скорее добросовестно заблуждался, нежели сознательно лгал, ведь зелёную улицу ему дало имя диссидента. Простому иммигранту едва ли пришлось бы там сладко.

Далее он перевёл разговор на чистые улицы и красивые витрины при полном отсутствии дефицита. Мне страшно хотелось вставить что-нибудь на тему безработицы и кризисов перепроизводства, но я молчала. Я боялась опять быть поднятой на смех. Ведь кто он и кто я? Я – двадцатилетняя девчонка, ещё не знающая жизни и чересчур наивная. Пусть на самом деле это не совсем так, но я так выгляжу. А он – старый и опытный человек, гонимый и страдавший, и потому каждое его слово априори имеет больший вес, чем моё. У меня заведомо проигрышная позиция.

Тем временем зашёл разговор о том, почему Галицкий так задержался. Он объяснил, что вынужден был отрываться от хвоста из КГБ, у него, мол, глаз на такие вещи намётан. При этом он выразительно подмигнул.

– А Вы не боитесь, что они вас всё же выследили? – встревоженно спросил W., и по комнате как будто пробежал холодок. Я почти физически ощутила сгустившийся страх. Для всех них не было ничего страшнее. Конечно, в реальной жизни они едва ли когда-нибудь сталкивались с КГБ, но именно это и внушало такой страх. Ведь больше всего боятся неизвестного. Хотя вслух этого никто не говорил, но молчаливо подразумевалось, что в любой момент может распахнуться дверь и в комнату вскочат работники КГБ с пистолетами. После чего всех или немедленно перестреляют, или же арестуют.