Текст книги "По поводу майского снега"

Автор книги: Цырлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Потом Колька и вовсе растянулся на травке, сняв сапоги и подложив под голову пилотку; вскоре он уснул и проспал, наверное, минут двадцать, даже сны снились, не запомнил, какие. А проснулся он от матерных воплей какого-то майора, кажется, дежурного по части, которому почему-то не понравилось, что человек десять растянулись на газоне. А такая вроде бы вполне батальная картина получилась: бойцы после боя на привале. Хоть сейчас на выставку. Колька вызывающе медленно встал и поглядел этому майоришке прямо в глаза: да откуда он, подлец такой, взялся? Потом сунул ноги в сапоги, повесив портянки на голенища, и пошел в казарму. Через десять минут все равно построение на ужин, так что – спасибо, гражданин майор, что вовремя разбудили. Вы бы еще в столовую слетали, жратву нам прямо сюда принесли – совсем было бы здорово…

Колька вошел в казарму, вдохнул едкий, по-осеннему унылый и смертный казарменный запах. Непередаваемый букет: сапожный крем, хлорка и моча из туалета. И еще мастика для пола. Каждую неделю по субботам пол заставляют натирать мастикой и вонь потом несколько дней стоит нестерпимая. Умышленно громко топая сапогами, Колька двинул в спальное помещение и лихо прошелся по особым участкам пола, ходить по которым строго воспрещалось. (Полагается делать крюк по центральной дорожке до дальней стены и потом вдоль боковой стены обратно.) Помимо еженедельной натирки мастикой, дневальные по утрам педорасят пол справа и слева от двери с помощью устройства, именуемого "машка" – обрубка бревна с прибитыми к нему щетками. Чтобы еще на входе начальству было видно, что пол блестит. Надо же додуматься до такого идиотизма.

Колька сел на табуретке в проходе между спинкой своей кровати и стеной и стал читать газету. Лежать на кровати днем в армии возбраняется. Правда теперь, к концу сборов, это стали понемногу игнорировать, но пока лежащих никого нет, так что лучше не рисковать. Хотя сидя – что за чтение? Мимо люди постоянно проходят туда и сюда, за ноги цепляют. Все равно как на улице сидишь. Поставить, к примеру, на Горькой улице табуретку посреди тротуара и сидеть – газетку почитывать. А рядом еще поставить кровать с тумбочкой. И так и жить целый месяц – на улице.

3.8. Свобода

21.VII.81

Сегодня после подъема вместо зарядки скомандовали вытаскивать из казармы кровати и тумбочки и уносить их на склад. Работа весьма радостная. С утра было уже очень жарко. Затем пошли на завтрак – не строем уже, а, скорее, табуном. Каши-параши, я, конечно, есть не стал. Параши ихней я вообще не ел весь месяц, за исключением разве что перловой. Все ее почему-то ненавидели и называли "шрапнель", а мне она единственная казалась съедобной. Перловая крупа разваривается медленно и каша из нее несколько напоминала кашу, а не клей. Но, как и обычно за завтраком, выпил жидкость, именуемую чаем и скушал хлеб с маслом. А Олег даже чая не пил; сахар и масло отдал мне. Масло я съел сразу, намазав на хлеб вместе со своим, а сахар – в автобусе по дороге в Москву.

Один человек вынул из кармана аптечные пузырьки и наполнил их чаем и кашей. Вчера за обедом и ужином тоже этим занимался. Собирается произвести в Москве химический анализ: были слухи, что в пищу здесь добавляют "бром" – успокоительные и снижающие половую энергию средства.

Вернувшись в казарму, мы уже переоделись в свою одежду. Прапор долго пересчитывал сапоги и ремни. Затем в течение трех часов – до прихода автобусов – шатались без дела. Поболтался немного по части – на прощание. Только тут в каком направлении ни пойдешь – вскоре натыкаешься на забор. Вернулся в казарму, сидел на полу, прислонившись к рюкзаку, пытаясь уснуть, но так и не уснул. Вышел на улицу, пересек плац и сел на газоне перед штабом. В тени под деревьями. Потом и рюкзак туда перенес, чтобы больше в казарму не возвращаться. На газоне там сидело много народу; рассуждали на вредные темы. Обычно люди хоть как-то уединяются при этом, а теперь все, как говорят в армии, "обурели" – устроились прямо у них под окнами.

Олег рассказал о расстреле Николая II: отвезли в Екатеринбург и расстреляли вместе с женой и детьми. А Екатеринбург переименовали в Свердловск. (Свердлов, вроде, и заправлял этим делом.) Кто-то возразил, что "Ленин был против". (Об этом слышал на истории КПСС на первом курсе; не поленился даже просмотреть сочинения Ленина за 1918 год, но ничего на эту тему не обнаружил.) Нашелся человек, по прозвищу Барабан, который все это дело начал оправдывать, включая убийство царских детей: "А ты представляешь, какое мощное движение могло возникнуть вокруг этих девочек?"

Сука он, конечно, идейная, Барабан. Дней десять назад, в воскресенье, случилась "самоволка": незадолго до обеда исчез С.. Он просил прапора отпустить его к приехавшей к нему знакомой, прапор не позволил и С. смотался без спросу. У него не было часов и он одолжил у меня. По воскресеньям после обеда дозволяется лежать в кроватях, но в этот раз через полчаса приперся прапор: "Вы ко мне жопой – и я к вам тоже буду жопой!" Построил всех, пересчитал и повел прочесывать окрестности части. Водил по каким-то просекам, заросшим крапивой и заваленным мусором. Явно с целью наказания, а не поисков: кто ж тут будет гулять, тем более с девушками. (Мусор несомненно военного происхождения: много рваных сапог и формы. Весь лес загадили, козлы вонючие! Но зато теперь нас никакой враг не завоюет. Побрезгует.)

В тот день С. пришел в казарму около 6 вечера. Обычно, как известно, в таких случаях "коллективу" полагается набрасываться на виновника: лишил "коллектив" законного отдыха. Как будто это он, С., лишил нас отдыха – своим командирским приказом. Но у нас ему никто даже слова не сказал. Только Барабанище, коллективист гнойный, начал на С. залупаться, как в детском саду: "Из-за тебя мы все!..", но Олег что-то сказал ему на ушко и Барабан сразу отошел с удивленной и обиженной мордой. И больше уже не выступал. Сцена была красивая, как в театре, особенно – какая у Барабана сделалась унылая харя. С. вернул мне часы, поблагодарил и я сказал: "Когда в следующий раз будут нужны – обращайся, пожалуйста." И тут уже припиздовал прапор и с ним какие-то офицеры. Увели С. в каптерку на растерзание.

Нет, граждане, только на нашем факультете и имеются еще приличные люди, а везде осталось только дерьмо свиное. Признаюсь, не ожидал, что люди способны так культурно отреагировать в данной ситуации – даже у нас на факультете. Начальнички, небось, не сомневались в нашей ответной реакции – что мы на него накинемся, на С.. Ишь, разбежались! Может, вам еще и рожу вареньем намазать для полного счастья? А? Рожу вам не намазать ли вареньем, я вас спрашиваю?

Часов в 12 приехали автобусы. Нас построили на плацу и зачитали положенные в таких случаях приказы. Построили, против обыкновения, не против казармы, а на другой стороне плаца, в тени. Хоть за это спасибо им на прощанье. Вспомнил, как месяц назад, когда нас сюда только что привезли, мы тоже стояли на этом же месте. И тоже в своей одежде. Появилось странное и чудесное ощущение: будто бы я проторчал здесь не месяц, а лишь несколько часов, как когда нас возили из университета на однодневные занятия в воинские части.

А ведь действительно – целый месяц прошел. Последние дни во время вечерней поверки стало темно и нас строили в казарме, а не на плацу. А в начале сборов и после отбоя было светло в течение чуть ли не часа… Через неделю уже август. Все лето, как говорится, пролетело. Через задницу пролетело, не задерживаясь, как при поносе.

Автобус проехал ворота части, потом – ворота городка, после еще какой-то шлагбаум. Минут двадцать ковылял по узкой ухабистой дороге, затем вырулил на шоссе и пофигачил, пофигачил! Только ветер свистел.

В Москве нас опять построили на плацу возле военной кафедры, но очень быстро распустили. Толпа поперла через единственную узкую калитку в ограде, образовала пробку, но я успел протиснуться одним из первых. И – свобода, господа товарищи, свобода!

У разных авторитетов даются разные определения. "Познанная необходимость", например. Нечто крайне тоскливое и безнадежное: поставили перед тобой эту самую необходимость, как миску с солдатской парашей и твоя единственная задача – познать ее возможно более неуклонно. Или круче того – не "познанная", а "осознанная". Что-то уже совсем уголовно-процессуальное: "Свободу свою полностью осознал и целиком в ней раскаиваюсь." Ах, господа, фигня все это, ужасная фигня. Какие же они все идиоты! Свобода – она и есть свобода и этим все сказано.

В половине четвертого уже был дома. Устроил себе финскую баню: вынес из кухни все цветы и включил газовую плиту на полную мощность. Сидел голым и пот с меня тек прямо струями. Под потолком было градусов 70 – делений на градуснике не хватало, а на полу – всего 35, как на улице.

Удивительная погода, уважаемые граждане, удивительная, я и не предполагал, что в Москве такая бывает, честное слово, прямо хоть памятник ставь (вроде как в Ленинграде отмечают уровни наводнений мемориальными досками) – какое изумительно жаркое лето было в Москве в 1981 году.

Ближе к вечеру пошел необычайно сильный дождь. Жара упала мгновенно. Стало всего 25 градусов. Сразу потемнело, будто уже поздний вечер. Молнии вспыхивали чуть ли не каждую секунду. Дождь был такой силы, что дом напротив нашего, метрах в 70, был едва виден.

А как я сегодня жрал горох, помидоры, клубнику и прочие свежие вещи! В три горла жрал, уважаемые граждане, в три горла! Одного лука, наверное, скушал сегодня больше, чем вся наша батарея за целый месяц. Два или три раза давали по небольшому блюдцу на стол. А за столом – десять человек. Несколько крошек, которые мне доставались, я проглатывал прямо как акула. Ну – месяц-то еще можно вытерпеть, а вот как там у них солдаты ухитряются не заработать цингу, сидя два года на одной баланде и хряпе – это с научной точки зрения необъяснимо.

Кому это выгодно? (ТАСС, 23 августа 1981 года)

В последнее время средства массовой информации одной из неприсоединившихся стран усиленно распространяют сведения недружественного по отношению к СССР характера, касающиеся крупного советского поэта Н.Цырлина. ТАСС уполномочен заявить, что подобные действия только подрывают единство всех миролюбивых и национально-освободительных сил, чем обостряют угрозу миру со стороны США, Израиля и других капиталистических стран. Относительно Н.Цырлина ТАСС уполномочен сообщить, что он продолжает трудиться в Министерстве Литературы СССР в звании "крупный советский поэт", которое было присвоено ему 15 июля с.г. в ознаменование его 21-летия. В настоящее время Н.Цырлин завершает свой летний отдых и готовится вскоре возобновить свою деятельность на благо советской литературы и всего советского народа.

Обзор иностранной печати (для служебного пользования)

В августе 1981 года телеграфное агентство Свободной Народной Республики Залупении распространило фотографию: Н.Цырлин, босой и одетый в рваную джинсовую курточку и обрезанные до колен брюки сидит на крыльце недостроенного дачного домика. К фотографии прилагался следующий текст:

Вот уже четверть века многострадальный советский народ стонет под игом ревизионистской диктатуры, предательски захватившей в середине 50-х годов власть в Советском Союзе. Стремясь реставрировать капитализм, буржуазно-номенклатурные хищники подвергают чудовищной травле всякого, кто осмелится поднять свой голос в защиту диктатуры пролетариата в союзе с безлошадным крестьянством. В конце июля с.г. они арестовали известного советского поэта Н.Цырлина и выслали его в отдаленную деревню якобы для "воспитания и перевоспитания". Но неужели такого стойкого литератора-революционера, как Н.Цырлин, никогда не отступавшего от социалистических идеалов, всегда боровшегося за подлинные социалистические идеалы, необходимо перевоспитывать? Нет, перевоспитывать, очень сурово перевоспитывать следует советскую номенклатурную буржуазию, под видом "построения зрелого социализма" окончательно погрязшую в коррупции и буржуазном идеализме! Героический залупейский народ, под руководством своего Великого Вождя товарища За Лу Пея успешно завершающий строительство общества пролетарского коммунизма, выражает свое возмущение и решительно требует: "Руки прочь от Н.Цырлина!"

IV. Медленное лето

4.1. Красновидово

10.IX.81

Сегодня после обеда полчаса поработали на картофельном комбайне. Потом комбайн сломался и мы четыре часа сидели без дела. Погода была пасмурная, но теплая. С утра шел небольшой дождь, но к обеду перестал. Бригадиром сейчас у нас Белов. По сравнению с первыми днями, когда работали под началом другого бригадира, при Белове прямо рай. Нас инструктировали, например, что в случае поломки комбайна следует спешиться и собирать картофель вручную, но Белов даже не вспомнил об этом. Комбайн чинили до самого ужина, но так и не починили.

Манеры у Белова откровенно бандитские. Через каждое слово вставляет матерное. (При дамах, правда, стесняется, как обыкновенно стесняются заядлые матерщинники.) Курит непрерывно, исключительно "беломор" и водкой от него воняет каждый день уже с утра. Глаза красные, опухшие до такой степени, что нижние веки переходят непосредственно в щеки, как у алкаша с двадцатилетним стажем. Ходит все время, и на работе, и в лагере в грязных резиновых сапогах, кожаной шляпе и тонкой курточке. Погода почти все время была холодная, я, например, под казенный ватник надевал еще куртку, а он, вроде, и не мерз. Видимо, оттого, что вечно пьяный.

На ужин опять дали жареную рыбу с жидким картофельным говниром и гнусный чай. После ужина гулял в Красновидово. (Неофициальное название "Красновидео" или "Краснозадово".) Поселок километрах в двух по шоссе к северу от лагеря. Звонил там домой. Магазин уже закрыт.

На собрании в первый день нам зачитали так называемый "Приказ N 1" – о правилах режима. Множество запрещений, в их числе – покидать без разрешения "пределы дислокации отряда". Зону то есть. Так что приятность прогулки усугубляется привкусом запретности и риска.

В дальнем конце зоны – едва заметная тропинка в траве через футбольное поле. За кустами в заборе проделана дыра. Сырой вечерний лес, туман между стволами сосен. Неожиданно пересекаешь роскошную дорогу – бетонные плитки и стилизованные под старину фонари – от шоссе к военному санаторию. Затем опять мокрая тропинка. Лес еще совсем зеленый. Погода к вечеру несколько прояснилась. По выходе из леса на другой стороне шоссе находится Красновидово. Водонапорная башня и покосившиеся домики.

В девять вечера теперь уже темнеет. Возвращаясь, к зоне подходил ощупью.

Разместили нас тут в пионерском лагере. В зоне, проще говоря. В пионерской, но в зоне. Возле ворот – баня, столовая и котельная, вдоль асфальтовой дорожки – штук десять "бараков" – оштукатуренных деревянных домиков. Веранда и четыре комнаты. Привезли нас человек триста – весь пятый курс.

В километре к западу находится Можайское водохранилище, а Можайск – в десяти километрах к югу. Вдоль шоссе – лес и поля, большей частью картофельные. Когда подъезжаешь к Можайску – вид очень впечатляющий. Дорога, петляющая по холмам и оврагам, впереди на возвышенности – туманный город и над ним силуэты трех церквей.

Неделю назад по случаю болезни взял освобождение от работы и съездил в Москву. Это, конечно, тоже воспрещается, даже больным – лежи себе в бараке и болей. Не нравится в бараке – ложись в санчасть. Но многие люди все равно как-то исхитряются уехать. Поездки в Москву здесь – вопрос престижа, авторитет человека в значительной степени определяется тем, ездил ли он в Москву, а если да – то сколько раз и надолго ли. Наподобие выездов за границу в цивильной жизни. Вопрос престижа и самоуважения. Олег ездил уже два или три раза. Через недельку и мне надо бы опять заболеть и съездить.

В прошлом году, когда я немного увлекался живописью, сделал рисунок гуашью на кусочке фанеры. Очень напоминает комнату, в которой мы тут живем. Голые зеленые стены и охряной потолок. Горящая лампа под белым конусообразным плафоном и черный провал окна или, может быть, двери.

"…Вокруг меня пусто и просторно, много воздуха, много голой и неуступчивой черноты октябрьского вечера." (Эренбург, "Лето 1925 года")

Вообще-то обижаться грех. Живем мы тут едва ли не лучше всей зоны. В комнату поселили всего четверых: меня, Олега, Главкома и Бонифация, который вскоре заболел и скрылся в Москву. Пятый студент нашей группы Мойша от сельскохозяйственных работ освобожден по причине плохого зрения. А в других комнатах понапихано человек по 8 – 10. Часть кроватей разобрали, вместо них поставили стол, который нашли сломанным на свалке и кое-как починили. На дверь прибили крючок. Вместо одной из лампочек ввинтили остроумное изобретение: розетку с резьбовым цоколем, поскольку розеток в комнате не обнаружили.

Олег давал читать стихи эмигрантского поэта Бродского. Раньше несколько раз слышал его чтение по вредным голосам – нравилось не очень. Сюрреалистические нагромождения. И читает он гнусаво и с завыванием.

А сейчас некоторые стихи понравились. Например, стихотворение про тюрьму "Сонет". (Нерифмованный.) Прохождение месяцев в заключении, освобождение товарища. А в конце:

…А я опять задумчиво бреду

с допроса на допрос по коридору

в ту дальнюю страну, где больше нет

ни января, ни февраля, ни марта.

(Сидел он в начале 60-х годов за "тунеядство".)

Здесь же, напротив, времена года воспринимаются значительно острее, чем в Москве. На третий или четвертый день летняя жара кончилась, наступили дожди и холод; теперь, слава богу, стало немного теплее. А вот дней недели тут действительно нет. Ни воскресенья, ни понедельника, ни вторника: поскольку работаем без выходных. Сплошная бесструктурная неделя, причем неопределенной длинны – не то 30 дней, не то 40. Никто не знает, когда вся эта фигня кончится.

В прошлом году, как слышал, людей держали тут до середины октября. Под конец по утрам работать нельзя было при всем желании: земля за ночь промерзала.

4.2. «Горела люстра»

23.IX.81

Белов бесился, бесился и добесился. Причем в последние дни он просто неистовствовал, точно чуял свой близкий конец. Позавчера, например, он увидел, что на соседнем комбайне работала девушка в шапке с необычно длинной кисточкой. Эта шапка ему очень не понравилась, а может и наоборот – слишком понравилась, разве его поймешь. Во всяком случае, он стал незаметно, а потом и в открытую кидаться картошками ей в голову. Девушка та сперва удивленно оглядывалась, но увидев, что кидается не кто-нибудь, а сам Белов, только прикрывалась руками. Белова никто не остановил, да он бы и не послушался.

А вчера он устроил у нас в комнате попойку. Неожиданно приперся к нам после ужина с двумя приятелями. Привели с собой также Чуркину, у которой было с собой две четвертинки спирта. Я только на язык себе капнул – 5 или 10 грамм. Вдруг он не медицинский, как она уверяла, а какой-нибудь метиловый, от которого слепнут или совсем умирают. "Если я сейчас ослепну, то тебе будет очень стыдно!" Главком тоже попробовал, посидел немного и ушел в клуб смотреть кино. Я же весь вечер лежал в углу на своей кровати и читал, а они за столом пьянствовали.

Повадился, он сюда, зараза. Каждый день приходит и торчит, будто его приглашали. Однажды несколько часов подряд пел с неправдоподобным надрывом свои любимые блатные песни. "Будь проклята ты, Колыма", "По зоне гуляет, по зоне гуляет зека молодой" и пр.. Главкома заставил аккомпанировать на гитаре. Конечно, где же ему еще спирт жрать, кроме как не у нас в комнате? Обстановка почти цивильная: чайник, стол, стулья. И живут тут лишь его подчиненные, которые обязаны любить и слушаться своего начальника. Да и тех всего двое – я и Главком. Бонифаций так и не вернулся. Олег три дня назад тоже уехал в Москву. Отпросился он у Белова, а не у "комиссара отряда", как полагается и только на один день. Белов вовсю грозился его заложить, но пока не заложил.

Когда Олег тут – Белов и носа к нам не показывает. Уважает. Точнее, один раз просунул в дверь харю, увидел Олега и моментально исчез.

Белов выпивал весьма артистично: нальет чуть ли не треть стакана спирта, закроет ладонью, чокнется со всеми ("скорей, скорей, а то испарится!") и выплеснет себе в пасть – не разбавленный. (Остальные спирт разбавляли.) От разбавленного спирта, объяснил он, пьянеешь слишком быстро. Несколько секунд со счастливым видом хлопает себя рукой по груди, ухая и крякая, и только потом запивает глоточком воды. За водой, гад, меня посылал. Когда на второй раз я попытался отказаться, вмешались его собутыльники: "Ты все же один тут трезвый."

Обе четвертинки Белов выжрал почти в одиночку. Полторы, во всяком случае, что эквивалентно чуть ли не двум бутылкам водки.

Чуркина несколько раз пыталась уйти, но Белов приказывал ей сидеть, сперва относительно вежливо, а потом, опьянев, так и говорил: "Сидеть!", как бобику, и для большего сходства похлопывал рукой по стулу. Наконец она неожиданно вскочила и побежала к двери, но Белов ее догнал и схватил за рукав. Один из Беловских собутыльников вступился за нее, Белов хотел заехать ему по роже, тот увернулся. Я тоже встал – подошел. Втроем как-нибудь удержали бы его. Хотя очень надо вмешиваться, пусть она знает, как дружить со всякой такой шушерой… Но тут Чуркина смирилась и села обратно к столу.

Потом Белов пожелал слушать Высоцкого. "У вас магнитофон, я знаю!" Я сказал, что магнитофон не мой и где лежит – неизвестно; тогда он стал искать сам. Я вынул и включил, а то он по пьяни распотрошил бы нам всю комнату. Белов внимательно прослушал всю кассету, то и дел с пьяным надрывом выражая сожаление о слишком ранней смерти автора.

Ушли они только в первом часу ночи. Накурили, как черти – туман стоял, словно в бане. Целый вечер дымили в четыре глотки.

Сегодня утром Белов еще не протрезвел, заметно шатался. Запах перегара шел от него очень явственный даже на воздухе. Как мы пришли на поле – он сразу же прибодался к Чуркиной. Нашел здоровенное ведро без ручки, кинул ей под ноги и заорал: "Вот тебе! Чтобы к обеду две нормы было! Сам лично следить буду! Иначе на комитет! Сразу из комсомола вылетишь! Я тебя спрашиваю, ты меня слышишь?"

Через час-полтора заметил, что приехало начальство и засуетилось. Я подумал, что, как обычно, ловят прогульщиков. Потом начальство исчезло, Белов тоже пропал, я решил, что он пошел похмеляться. Совсем остались без руководства и по этой причине почти не работали до самого обеда. Погода теплая, даже бабочки летали. Валялись всей бригадой на солнышке.

Когда в обед вернулись в зону, я увидел Белова. Выражение лица крайне урезанное.

Белов: "Ты вот, наверное, тоже теперь будешь про меня говорить…"

Я: "Что говорить?"

Белов: "Запомни, спирта не было. Никакого спирта ты не видел."

Я: "Да очень мне надо выяснять, что вы там пьете."

Белов: "Тебя вообще в то время в комнате не было."

Я: "Ну хорошо, скажу, что ходил кино смотреть. А про спирт они как узнали?"

Белов: "Видимо, есть стукач."

(Не болтуны, не ябедники-любители, а именно "стукач" – глубоко законспирированный профессионал. Который, однако, при случае не брезгует и мелочью – докладами о драках и пьянках.)

После обеда вообще не работали. Лежали опять на травке возле поля. Слышал, что вчера Белов, уйдя от нас, явился вслед за Чуркиной к ним в комнату, где все уже ложились спать. Вел себя относительно смирно. Некоторое время, правда, немного повыебывался: ходил по комнате, бил себя в грудь и что-то бормотал. Потом плюхнулся на чью-то кровать, сидел и в течение получаса разглядывал лежавшую рядом карту Московской области. Выпереть его никак не удавалось. Наконец Чуркина побежала жаловаться. Белову это растолковали, он уже уходил – но в дверях напоролся на начальство. Они взяли Белова и отвели его спать. А сегодня он, поругавшись с Чуркиной, не то заехал ей по харе, не то обмакнул ее в лужу. И Чуркина еще раз накапала на него начальству. Да, впрочем, так ему и надо, болвану.

Раскручивали Белова вполне профессионально. Сперва изображали добреньких: "Они, бабы, кого хочешь доведут." А как он разговорился, на него насели уже всерьез и он разболтал все в подробностях: и где пил, и что, и кто принес.

Вечером в срочном порядке устроили собрание. Долго не начинали. Главком сидел рядом со мной и, строя зверские рожи, вполголоса напевал Галича, песню про судилище над Пастернаком:

Нет, никакая не свеча -

Горела люстра.

Очки на морде палача

Сверкали шустро.

Когда объявили повестку дня, Чуркина вскочила и убежала. Догонять не стали. А Белова искали с самого ужина по всей зоне и не могли найти. Обошлись без них. Про нашу комнату, к счастью, речи не было и про собутыльников Белова – тоже. Только про него лично. Выступал какой-то хрен из факультетского партийного начальства. (Вызывали, видимо, из Москвы для такого дела.) Он упомянул даже о "традициях русской интеллигенции", и вообще – говорил очень складно и бойко: "Такое поведение и в особенности рукоприкладство, особенно по отношению к женщинам, особо нетерпимы в интеллигентной среде. Так что я не думаю, что он может продолжать обучение на нашем факультете."

Потом вынесли на голосование. Чуть ли не три четверти присутствующих проголосовали за то, чтобы выпереть его из комсомола, что, согласно не то какой-то инструкции, не то – народному обычаю, одновременно влечет отчисление с факультета. И я тоже лапку поднял. С чувством некоторого мазохизма.

Мы не забудем этот смех

И эту скуку.

Мы поименно вспомним всех,

Кто поднял руку!

Ну а то что же. По крайней мере, он не будет теперь хамить и посылать за водой, когда я с ним не пил и даже за столом не сидел. И драться теперь он не будет, и ругаться матом, и кидаться картошками он теперь тоже никогда и ни в кого не будет.

Тут же заодно назначили и проголосовали нового бригадира. По весьма символичному совпадению – одного из вчерашних собутыльников Белова.

Неожиданно в комнату вбежал Белов. Вид у него был еще более страшный и жалкий. На куртку прицепил комсомольский значок. Начал орать, что хорошо было бы, если бы его в армии послали в Афганистан. "Эх, и настреляюсь! Все равно, в кого! Героем оттуда приеду, со Звездой!" И убежал.

4.3. С большой буквы

16.XI.81

Недели полторы назад, еще до праздников, выпало немного снега; погода почти все время была градуса на два ниже нуля и снег уже не растаял. Возможно, так и останется до весны.

Университет теперь посещаю лишь три дня в неделю. Со вторника до четверга бываю на практике; кроме меня, там еще двое из нашей группы: Главком и Чуркина, правда, в других лабораториях.

Слышал, что Белова уже загребли в армию. Послали, правда, не в Афганистан, а куда-то на Кавказ.

Сегодня была лекция по научному атеизму. Лекторша процитировала отрывок из книги священника Дудко, за которую его посадили, а в прошлом году выпустили, после того, как он покаялся по телевизору: "Всякая власть от Бога". Общие рассуждения на тему о бездуховности атеизма. Интересно бы посмотреть на бумажку, по которой она цитировала: есть ли там какой-нибудь "гриф" – "секретно" или "дсп".

Затем упомянула о Солоухине, который сумел напечатать статью, прославляющую монахов Оптиной пустыни. Причем она не столько доказывала, что монахи эти были не такие хорошие, как он написал, сколько критиковала автора и редакцию за несоблюдение идеологии "в советском журнале". Дело не в том, правильно это или нет, а в том, что это не положено по нашим законам. И от этого сразу исчезает охота тоже обсуждать и критиковать, хотя, казалось, с какой это радости мне особо восторгаться какими-то монахами.

Она обратила внимание на то, что в одной из присланных ей записок слово "Бог" написано с большой буквы. Ну а как же еще? До революции писали с маленькой лишь в смысле языческих богов (не имя, а должность); а в 1917 году это, видимо, интерпретировали в том смысле, что если ты веришь в какую-то разновидность бога – то и пишешь с большой. А авторам "советских журналов" ни в какого бога верить не положено, а несоветских журналов у нас нет и быть не может…

Как бы то ни было, приехав домой, я переправил в одном из своих стихотворений двухлетней давности, где упоминался "господь" маленькое "г" на большое. (Упоминание, впрочем, чисто риторическое.)

Вечером, как обычно, слушал Би-би-си. При определенной настойчивости можно слушать, особенно поздно вечером. Хотя, кажется, чуть-чуть помощнее поставить бы им глушилки – и уже ничего нельзя было бы разобрать. Но, граждане, – надо же людям что-то слушать. Летом Олег так отозвался о наличии в воинской части не только солдатской столовой, но и чайной – обжорки: "Они же не совсем звери и понимают, что людям надо где-то питаться." В том смысле, что питаться в столовой все равно невозможно и начальство это понимает не хуже нас.

Корреспондент Би-би-си рассказал о своей поездке в Албанию. Если в Албанию приезжает человек с длинными волосами или же с бородой, то его прямо на вокзале просят остричься и побриться. Да еще деньги берут за услугу. А если иностранец попытается заговорить с непредусмотренным албанским жителем, то тот в панике убегает. Если же убежать некуда, то отворачивается к стене. Повсюду статуи, портреты, траншеи и огневые точки.

Теоретически говоря, при такой высокой дисциплине и бдительности в Албании давно уже должно было наступить полное изобилие и вообще коммунизм, но – следует отметить с плохо скрываемым удовлетворением: в магазинах там ни хера нет. Как сказал тот корреспондент – намного хуже, чем даже в СССР. А то как же, господа товарищи, а то как же еще могло быть?!

Вот и говори после этого, что Бога нет…

Мокрый снег

Вот – на автобусе я еду,

а вот я еду на метро.

И мокрым снегом, синим снегом

грязь узких улиц занесло.

В пустом, облупленном подъезде

над темной бездною висят

чугунные ступени лестниц,

что от шагов моих гудят.

На эти лестницы выходит -

выходит целых сто дверей.

А через мутные окошки -

свет уж горящих фонарей.

А лампочка в побелке желтой

под потолком едва видна.)

И среди ста дверей нашел я

ту дверь, которая одна.

"Ну вот, я, граждане, приехал."

И будем кушать мы креветок,

о чем не помню говорить,

и "буратину" будем пить.

И город за окном – бесшумный,

и дождь со снегом пополам,

и зимний сумрак, синий сумрак

сквозь переплет вечерних рам.

5 ноября 1981 г.

4.4. Пластмассовая канистра

21.XII.81

В последние дни курсы лекций и семинаров один за другим кончились. Сегодня была всего одна лекция, последняя – научный коммунизм. Тема – "переход от капитализма к социализму". Лектор привел высказывание Ленина о том, что между империализмом и социализмом уже нет промежуточных стадий. Все подготовлено для революции: монополизация экономики и централизация политики. Остается, значит, только взять власть. Одно непонятно: в чем же отличие этой всеобщей капиталистической монополии от социализма? Нет, я, конечно, знаю тезис Энгельса "пролетариат обращает государство в свою пользу". То есть, грубо говоря, сперва во власти сидят плохие, жадные люди, а потом приходят люди хорошие, прогоняют тех и садятся на их место. И начинают заботиться о трудящихся: снижать цены, повышать зарплату и т. д. Но неужели никакого отличия нет, кроме того, плохие люди сидят в руководстве или хорошие?