Текст книги "Слепцы (СИ)"

Автор книги: Braenn

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Вожделенная тяжесть все безнадежнее прижимает его к земле, камень на сердце все больше, и там, внизу, его грешная плоть изнывает, умоляет…

Он терзает себя рукой, толком еще не различая, где сон, а где явь. И кажется, будто повязка на пустых глазницах приговаривает его к костру.

Это не пугает. В минуты слабости, когда после омерзительного удовольствия Любош до воя в глотке понимает свое одиночество, ему думается, что лучше бы он сгорел.

В палатке пусто. Снаружи, если судить по негромкой суете, лагерь только начал просыпаться. Ну что ж. Значит, и ему лежать негоже.

Любош брезгливо очищает живот и руку. В желудке последним побывал один ломоть хлеба, но тянет вырвать неизвестно чем. Он прислушивается. Рядом никого, и он достает плетку. Новые жгучие полосы ложатся поверх толком не заживших старых.

Потом в поисках спасительной воды он выходит на свет – и вскоре сталкивается нос к носу с пражанином из людей светлой памяти брата Яна Желивского.

– Кто с кислой рожей встречает гостей?

– Так не разобрать со сна, с чем гости пожаловали!

Брат рассказывает Любошу, что с несколькими товарищами заглянул к ним еще до рассвета. Привезли съестного да кое-какие новости.

Вместе они идут в палатку Жижки. У него еще двое пражан и пятеро сторонников из других городов. Последних Любош видит впервые. Сами хозяева лагеря здесь представлены жиденько. Видать, пока не разобрали, какие гостинцы их дожидаются.

Жижка сидит на чурбаке и с великим удовольствием употребляет окорок. У него за спиной на столе устроился Рогач. Он как-то слабо пощипывает пирог и больше болтает. Ну да, оно конечно. Почитай, месяца три или четыре не встречал он людей, которые не знали бы в подробностях о венгерском походе. А тут подарок – столько слушателей зараз!

– Ну, значит, устраиваемся мы на возвышенности привычным порядком, – Рогач рубит ладонями воздух, показывая, как стояли вагенбурги, – а венгерская конница – что бы вы думали?

– Что? – спрашивают сразу трое.

– Правильно! Привычным же порядком атакует! – второй гетман разводит руками. – Я все не пойму, вестовые у них что ли не работают? Не рассказал Сигизмунд своим конникам, что вагенбурги верхом атаковать бесполезно?

Любош пользуется общим смехом и уводит у Рогача пирог. Яну, покуда он чешет языком, все равно без надобности.

Друг провожает пирог несчастным взглядом, но надолго не огорчается. Впереди – самая увлекательная часть отступления, когда венгры устроили им засаду в горах, но Жижка провел войско через лес так, что весьма озадачил противника.

Рогач показывает, опять же, на пальцах, как они прорубались через лес и как сохраняли несокрушимый боевой порядок. Любош улыбается. Здесь, в чешском краю, где тебя берегут и камни, тот поход видится горячим приключением. Тогда, в чужой стране, среди людей, говоривших на чужом языке, он, пожалуй, впервые оценил по заслугам поддержку деревень и самый запах родной земли.

– Ждут они, значит, разлюбезные, один квелый строй, а мы выходим – воз, воз, а посреди сам-третий – пехота, – Рогач ворошит светлые лохмы. – Ну и пушки, да. По-моему, им не понравились пушки.

Слушатели, само собой, восхищенно ахают, Рогач, опять же, привычным образом клонится вперед, опираясь о плечо Жижки.

Пирог встает Любошу поперек горла. Нет, он давно не ревнует. Он просто тихо и несправедливо завидует второму гетману.

Потому что Рогач имеет право. Потому что у него – чистые, не омраченные похотью, дружеские чувства к Жижке, и он без зазрения совести может приобнять его, тронуть за руку, толкнуть локтем, что угодно! И никто не осудит. С чего осуждать ближайших друзей?

Если бы Любош так мог… Но камень давит, давит на сердце с каждым годом все мучительнее, и он совсем не может скинуть грешную ношу. А хочет ли?

Понемногу палатка пустеет. Жижка велит ему задержаться. Надо бы разведать, вправду ли пражские бюргеры стягивают силы к Пльзеню.

– Усвоил? Как твой конь?

– Еще бы постоять, вчера умаялся… Могу взять другого.

Жижка качает головой:

– Ничего, за пару часов они точно близко не подойдут. В разведку с верным конем – надежнее.

Любош гордится своим рыжим красавцем. Да, шкурой Мак ярок и порою показывает лихой характер. Но умеет при надобности быть тихим и по-настоящему боится только пушек. Да и то – раз в два месяца.

– Я могу идти?

– Ступай с Богом, – Жижка привычно кладет руку ему на плечо.

Этого слишком много. После постыдного морока нынче утром, после плети – новыми полосами по незажившей спине… Любош вздрагивает от нестерпимой боли. Закусывает губу, успевает поймать стон, да куда там!

Жижка, зрячий слепец, замечает.

– Ты что это? Когда рану заработать успел?

Любош молчит.

– Вроде повода не было, – Жижка спрашивает с негромкой угрозой: – Ударил кто из наших?

Будто назло, из пустого котелка выдуло все мало-мальски подходящие ответы.

– А ну! – первый гетман по-хозяйски, как ему и полагается, сует руку под рубаху Любоша и на диво осторожно ощупывает след от плети. Трогает ниже, ниже, и лицо его делается страшным от гнева. – Что это? Кто посмел? Говори!

– Никто, брат Ян.

– Ой ли? Кого выгораживаешь?

Любош объясняет, сдаваясь:

– Разве что себя. Это я сам.

Жижка в недоумении аж открывает рот. Молчит, долго молчит. Среди таборитов и оребитов самоистязания не в чести, поэтому догадывается он не сразу.

– Что за глупость удумал? За какой грех себя наказываешь? Какие у тебя-то могут быть грехи?

Голос гетмана спокойный, теплый. Не гетман сейчас, не последователь Яна Гуса. Просто старший друг печалится из-за младшего. У Любоша не достает сил, ни душевных, ни телесных, противиться этому голосу.

– Да вот… Влюбился, в кого не надобно. Прогоняю грешные помыслы.

– Влюбился? – Жижка усмехается беззлобно, с дружеской подначкой. – Эк ты, брат, нашел время! Еще и дурью маешься. Какой же в этом грех?

Ян – близкий, родной до каждой морщинки, до каждой седой пряди, что делает его лишь краше. Говорит с почти позабытой лаской – не до разговоров наедине было в последние месяцы. Любош дышит его теплом, дрожит под внимательным взглядом повязанных глазниц и думает, словно в бреду: а если признаться? Покаяться в грехе, упасть в ноги, вымолить себе прощение? Пусть накричит, побьет, что угодно – да ведь сердце же не каменное, разрывается от ужаса, который носит в себе четыре года!

А лицо сурового гетмана меж тем светлеет так, что глазам больно. Столько нежности не получали от него ни больные, ни раненые, ни Желивский с Рогачем, ни даже младший брат Ярослав.

– Эх, Любош. Завидую. Если бы кто вернул мне мою любушку… Не поглядел бы на Сигизмунда с пражанами да на самого черта.

И Любош вспоминает. Анешка. Он лишь раз и то издалека видел дочку Жижки. Кажется, Ян смотрел на нее тогда… Он еще мог смотреть.

О жене первого гетмана знали только, что умерла очень рано. Даже имени ее никто не называл.

Любош боится не то что слово молвить – вздохнуть. Не хочет он тревожить воспоминаний Яна о его любимой.

Жижка возвращается к нему сам. Осторожно проводит рукой поверх рубашки, стараясь не потревожить царапины.

– Ты разве забыл, Любош? Грехом по законам Господа считается только блуд. А любовь – никакой не грех, – потом он снова говорит как гетман. – И калечить себя не смей. Для начала – не за что. А еще: ты совесть на марше не потерял? На кой ляд мне слабый от боли боец? Ладно бы рана или хворь какая, все мы через муку в бой ходили. Но чтобы ты ослабел от плети? Не смей. Накажу в другой раз по всей строгости устава. Понял?

– Да как тебя не понять, – Любош выдыхает. – Чуть что – сразу же устав.

– Смеешься? Нет? Хорошо. Ступай, горе мое, проведай коня, – и Жижка, чтоб ему икалось до вечера, крепко целует его в щеку.

В лето господа 1424-е, в 7-й день июня

Мохнатые уши Мака тревожно поворачиваются: вперед, в стороны, одно вбок и к шее, а другое обратно вперед. Но рыжий ведет себя ровно живое золото. Как и вороная кобыла Вацлава, сменившая трех всадников. Сейчас на ней сидит ловкий, хоть и в летах, крестьянин Матвей. Рогача видно через двух лошадей. Вся конница ждет его приказа, а он, в свою очередь, то и дело поглядывает назад, на Жижку.

Волнительно. После ряда сложных отступательных маневров они наконец-то укрепились на плоской вершине горы. Замкнули вагенбурги. Вроде привычно, да не совсем. Сегодня первой встречает противника не грозная передвижная их крепость, а конница.

Мак чуть потягивает повод. Любош на миг ослабляет хватку, позволяя рыжему расслабить шею. Мак фыркает, и от этого спокойного звука теплеет на душе.

Вороная нетерпеливо бьет копытом, но плясать и не думает.

Ну, где они там, пражане с вражеской шляхтой?

Вот они, явились! Да еще как явились. Увидали конницу вместо сплошной стены вагенбургов, обрадовались. Рванули в гору будто по равнине, видно, желают честного рыцарского боя. С войсками Большого и Малого Табора. Бедняги.

Рогач отдает приказ и первым летит навстречу железным рыцарям. Мак чуть спотыкается на скрытом густой травою выступе, но быстро выравнивает бег. Сверкающий на солнце строй шляхтичей ближе, ближе… А потом конница Табора делится и скачет в разные стороны вдоль склонов.

Любош крепко держит повод. Мак боится пушек раз в два месяца, но того, что произойдет, он еще не слышал. Не кувыркнулся бы от страха, рыжий прохвост.

От грохота возов, до верху набитых камнями, закладывает уши. Мак скользит копытами, прижимает уши – но потом успокаивается, подчиняясь поводу. Любош разворачивает коня и останавливает, готовый, когда нужно, догонять противника.

Но пока ждет. Ждет, глядя на камни, которые прятались от врага за спинами коней, а теперь летят по склону, сминают железных рыцарей, давят пеших, наводят ужас на тех, кто ждет под горой и пока не понимает, что произошло.

Должно быть, уцелевшие выдумают новый слух про дьявольские уловки Страшного слепца.

========== Ласковый гром ==========

В лето господа 1424-е, в 12-й день октября

Ярослав не утирает слезы. Со вчерашнего дня он распоряжается, отвечает, что-то делает, а слезы то сами бегут по его щекам, то сами высыхают, чтоб вскоре побежать вновь.

Рогач не плачет. Ему вверено войско, ему решать будничные и большие дела. Ночью он глухо выл в палатке Жижки, а на рассвете вышел, исполненный нездешнего покоя.

Ян Гвезда будто бы спокойный, только отворачивается очень уж часто, закрывая лицо руками.

Любош, кажется, выплакал всю душу в первый час потери. А сейчас хочет уснуть. Мало ли, что день? Вчера погасло его железное солнце.

Назавтра они должны выступать в сторону моравской границы. Сегодня им нужно похоронить Жижку. Но прежде – посоветоваться: как быть с его последним приказом?

– Он бредил в горячке, – качает головой Гвезда.

С ним согласны многие, близкие к покойному гетману люди. Но последнее слово само собой останется за Ярославом.

Ярослав отвечает ровно, он будто бы научился говорить сквозь слезы:

– А если не бредил? Да и то… Понимал он или нет – но брат отдал последний приказ. Нам ли ему противиться? Одно плохо, – Ярослав подпирает щеку совсем по-стариковски, – как же выполнить этот приказ? Найдем ли подходящего кожевника? А если найдем – как обречь его на такие страдания?

Рогач молчит. Рогачу хорошо известно, что в двух шагах от него стоит не просто кожевник, но работник по тонким кожам. Но Рогач не смеет обратиться к нему с такой просьбой. Потому что Рогач – не Жижка.

Любош открывает рот, но дальше губы его не слушаются. В горле сушь. Ян оборачивается и смотрит на него ясными глазами, под которыми лежит мрак.

Ну, не Жижка. Зато его друг.

– Я, – Любош прокашливается. Пробует снова: – Я могу. В Праге я выделывал как-то кожи для барабанов.

Ярослав поднимается, сталкивая кружку со стола.

– Брат Любош. Никто тебя не неволит.

– Я знаю.

Он знает последний приказ Яна Жижки. Стоял рядом, когда железный гетман сгорал от простой горячки, выкашливал свои легкие и говорил: «Братья! Натяните мою кожу на барабан! Пускай гремит он… Врагам… Чтоб бежали!»

Ярослав подходит к Любошу, обнимает за плечи. Гораздо легче, чем это делал его старший брат. Спрашивает:

– Успеешь до погребения?

– Куда деваться… Ножи подходящие у нас есть. Еще нужен чан с жиром.

– Принесем! – от жалкой улыбки Ярослава стынет сердце. – Сколько помощников тебе найти?

– Я сам, – улыбается в ответ Любош и покидает палатку.

За ним выходит Рогач. Отводит в сторону, подальше от прочих ушей.

– Любош, так не годится. Да ты что, с ума сошел? Я с тобой! Под руку не полезу, делать буду все, что велишь.

– Ян, пожалуйста, – Любош опускает глаза и разглаживает кафтан друга. – Я тебя прошу. Я тебя умоляю, поверь же мне. Так лучше. Я сам.

Рогач встряхивает его, заставляя посмотреть на себя. И, кажется, снова что-то понимает.

– Воля твоя. Но я буду поблизости. Одно слово – и я приду. Ну, Любош…

Они стоят, прижавшись друг к другу словно бы осиротевшие дети. Так было три с половиной года назад, когда они смотрели во след телеге, увозившей в Прагу раненого Жижку. Тогда они надеялись. Теперь – не на что.

Совсем скоро Любош подходит к безмолвной палатке, поднимает полотно и делает первый шаг.

Страшный слепец, непобедимый полководец Ян Жижка, который обращал в бегство и чешских панов, и цвет рыцарства, мирно лежит на простых досках. Его могучее тело не сдавалось ранам, оно служило ему в ливень и в пургу, в голоде и в болезни. Теперь оно, бездвижное, укрыто одним лишь льном. Сильные руки, дарившие близким ласку и крушившие врагов шестопером, замерли навек. Пустые глазницы, что породили столько пересудов о дьявольских сделках, свободны от повязки.

Любош подходит ближе. Проверяет: на столе несколько ножей, тряпицы, кувшины. Рядом стоят чаны с жиром и с водой. Все готово, и он успеет до погребения.

Но еще… Пожалуйста, хотя бы совсем чуть-чуть. Напоследок. Совсем недолго.

Вот, значит, как. Ибо сказано было апостолом Павлом: «… разжигались похотью друг на друга… получая в самих себе должное возмездие…» Зачем же бояться адских мук? Вот оно, его возмездие.

Человек, которого он так желал, сейчас перед ним, нагой, укрытый льном. Сними – увидишь все, о чем мечтал стыдными ночами, о чем грезил наяву. Только человек этот – мертвый. Получай расплату за греховное вожделение.

Любош убирает лен. Ему не страшно. Не первое тело за эти годы и не последнее.

Ян седой, загрубевший в походах. Как же он прекрасен! Любош опускает руку на могучую грудь, туда, где когда-то билось сердце. Теперь молчит.

А как его боялись… Иные говорили, мол, одному человеку это не под силу, тут замешан сам черт. Другие, поразумнее, восхищались его умом и порицали его хитрость. Третьи не замечали мыслей полководца и только повторяли: это все его злоба, его неистовая жестокость позволяют ему побеждать. Да что с них…

Вот же ответ. Здесь, под холодной кожей, там, где сейчас тишина.

У Яна было сердце. Он всем сердцем принял святую правду Яна Гуса и стал за нее сражаться. Он всем сердцем хотел помогать тем, кто не ведал помощи: беднякам Праги, замученным повинностями крестьянам. И это сердце требовало от него решений. Как защитить от налета женщин и детей? Какое оружие дать в руки простолюдину, чтобы он не сгинул в первом же бою? Как воевать с противником вдвое, втрое сильнее да понести при этом как можно меньше потерь? Опыт, ум, хитрость имелись у Яна в избытке. Но прежде всего у него было сердце.

Это сердце знало жестокость, черствело в безжалостных расправах с врагами, леденело от встречи с теми, кого Ян считал предателем. Это сердце знало множество кошмарных ошибок. И все-таки оно, горячее, страстное – билось.

Вот и все. Не было никакого дьявола. Просто жил человек с невероятно большим сердцем.

Любош, заходясь в рыданиях, роняет голову на холодную грудь своего любимого. Любимого?

А был ли дьявол в его чувствах? Сквозь дрожащие слезы Любош вновь смотрит на прекрасное тело Яна. Он вожделел его… когда-то. Теперь же осталась одна неизбывная тоска.

Но если бы все его желания происходили от происков дьявола, разве этот враг отступился бы сейчас? Дьявол, уж наверное, заставил бы его творить с бездыханным телом такие вещи, о которых и помыслить страшно. Однако же руки Любоша гладят седые волосы, всего лишь прощаясь. Как прощался он с Ивой и Вацлавом.

Но без дьявола… Что же с ним происходило? Он хотел ласкать живого Яна и он рыдает над Яном ушедшим. И любит его удивительное сердце.

Не было никакого дьявола. А любовь – она была.

Любош улыбается и целует пустые глазницы. Запоминает, какие на ощупь седые волосы. Прощается с любимым человеком.

А потом берет в руки нож, чтобы выполнить его последний приказ. Его последнюю просьбу.

В лето господа 1425-е, в месяце апреле

Мак топчется на месте и трясет рыжей гривой. Любош замечает в ней горсть репьев. Когда, где и, главное, как он успел разыскать колючки? Вычищен перед самым отъездом, до высокой травы еще далече. Одно слово – прохвост.

Матвей что-то втолковывает своей вороной кобыле. Та милостиво поворачивает к нему правое ухо. Чуть-чуть. Не слишком.

Белая лошадь Жижки далась только Рогачу. На ней он и сидит сейчас, вытянув шею и вглядываясь в прозрачный лесок, откуда ожидают они подход врага.

Вот они, приближаются.

Любош пробует, как лежит в руке новое оружие. Немецкое название «моргенштерн» его не раздражает. Звучит неплохо: утренняя звезда.

Над войском Сирот, как прозвал себя Малый Табор после смерти Жижки, глухо, раскатисто гремит гром. Сироты не боятся.

Еще немного – и ужас охватит их врагов.

Потому что гремит зловещий барабан, обтянутый, как и завещано, кожей самого Страшного слепца.

Любош ловит короткий, светлый до рези в глазах взгляд Рогача. С того самого дня он такой… Любош не может объяснить, но теперь и он что-то понимает. Что-то, отчего восхищение и мороз по коже.

Гром гремит во второй раз. Любош левой рукой подбирает повод, а правой поудобнее перехватывает моргенштерн. «Ну, брат Ян, мы еще повоюем! Не мир, но меч».

В 1434 году в битве у Липан по сути закончилась крестьянская война в Чехии, ядром которой были табориты. Однако до 1437 года держался последний оплот сопротивления – крепость, названная Сион. Руководил обороной Ян Рогач. После того, как Сион пал, Рогача пытали, а затем повесили. Ян Рогач до последнего продолжал дело своего друга, Яна Жижки.