Текст книги "Мне «до звезды»"

Автор книги: Айжель Логвина

Внутри меня переворачивались все внутренности, словно попали в блендер. Эпично и кроваво рушились барьеры. Ошметки детской наивности смело, стоило мне представить, как будет звучать его и без того сексуальный голос, произнося слова любви.

Я на секунду растерялась.

– У меня есть «полароид». Он здесь, под сидением… – Лука провел рукой вдоль моего бедра и вдруг тяжело втянул в себя воздух.

Я ловко спрыгнула с мотоцикла и парень тут же откинул сидение. В его руках показалась старая модель камеры для моментальных снимков.

– Мне нужно позировать? – Я чувствовала себя очень смущенной. Ни один парень из моей группы и даже с параллелей никогда так оценивающе на меня не смотрел.

– Нет, мышка, просто будь собой.

Глава 3

Я сижу у окна, и рассматриваю пепел тлеющей сигареты. Время тихо клонится к вечеру и догорающее алое солнце уже отражается на крышах домов и в стеклах окон. По бледно голубому небу ползут рваные зимние облака, пытаются поймать последние отблески уже остывшего светила. День угасает. От окурка в моей руке уходят к потолку причудливым узором завитки дыма. Его серые прозрачные кольца напоминают языки огня, плавно взвивающиеся куда-то в пустоту серого потолка. Дым пахнет лавандой. Его любимые сигареты… Специально тыкаю палкой в едва затянувшуюся рану.

Нельзя забывать.

Меня затягивают мысли, словно в мягкую паутину.

Я перевожу взгляд на окно. За его стеклами потухает еще один день. Порой мне кажется, что каждый вечер небо умирает, будто оно обожжено красным закатным солнцем. Вот, оно уже меняет бледно-синие тона, алея и вспыхивая у горизонта. Медленно, кадр за кадром, пожар расползается. Поглощенное, растерзанное оно обливается рваными беснующимися красками. Словно кто-то полоснул острым лезвием по небесному склону, исторгая из него огненные и лиловые раны. Огромное, необъятное небо, от которого никому не скрыться и не уйти, пылает на моих глазах в своей вечерней агонии.

Но вскоре солнце скроется где-то в молчаливой дали. На землю мягкой поступью спустятся сумерки, и у меня под окном неуверенно зажжется фонарь, отбрасывая желтые лучи своего света на затихшую улицу. И только вдали, на стыке земли и воздуха, еще будет мерцать лиловый след, который тоже вскоре потускнеет и растворится, уступая место ночным стражам-фонарям.

Я вздыхаю и смотрю на зажатую меж пальцев истлевшую сигарету. Она потухла. Как потухло и то, что когда-то было мной.

Ночью возмутительно хорошо, болезненно приятно слышать, как кричит тишина, как забиваются в углы сознания мелкими деталями мысли. За окном кто-то стучит принципами о чужие тела, распластавшиеся на хрупком и мокром снегу. А мне по-прежнему не совестно, больно, но не совестно. Я знаю, сегодня теряются дети, сегодня птицы мёрзнут и засыхают кактусы. Ночь дала мне свой безлимит на бессонницу и адреналин, на не расправленную кровать или на смятую простынь. Слабость, иллюзии, расползающийся под пальцами потолок, безликие стены, сигареты… Дым и грех, сердце в пепле выкуренных дней, прокуренных до костей вечеров.

У меня нет ничего, что можно было бы спрятать вне тела, вне разговоров и шороха по комнатам. Наверное, нужно закрывать глаза, перестать теребить кусок материи, выйти вон, на загаженную декабрем дорогу и пробежаться до первых фонарей. Согреться и забыть, что есть кто-то, кто заполучил меня с потрохами. Наверное, всё дело в моей обуви. Она нарочно не позволяет мне двигаться быстрей, тормозит и пытается увести в сторону, но только не туда… Грешным негоже ступать на святую землю, в места девственных прогулок по дворам.

Перекрасилось всё. Жизнь дала новый виток, она перечёркнута, но все еще не начата заново.

Полный ноль, полный бред и скука. Скука? Нет, это невозможность быть не одной, желание заполучить его ещё раз, ещё на короткое мгновение, или на пару сотен таких мгновений. Попытаться помочь, вовремя протянуть руку, постараться излечить. И пусть снова будет больно и страшно. Мне кажется, я готова.

Всё бесит, всё надоело… Мне не хочется больше. Или хочется… Наверное.

*Тогда*

Середина лета выдалась на редкость жаркой. Июль изнурял людей палящим солнцем и отсутствием любых признаков влаги в атмосфере. Я получила итоговые оценки за семестр и собиралась вплотную заняться завоеванием Луки, пока парень не определился с колледжем. Больше ничего не мешало мне чувствовать себя достаточно взрослой для него. В душе жила надежда, что мои модельные качества, которые он оценил под мостом, не прошли даром, и я готова заменить Луке всех его пассий.

– Ты бы хоть эту гадость из носа вытащила! – Выдернул меня из грез материнский голос. – Чудовище!

– Ну, маам, дырка же зарастет…

– И хорошо!

– …и мне придется делать ее снова, – ехидно добавила я «вдогонку».

Ширли, в жесте «как с ней сладить», опустила руки и направилась в сторону холодильника.

В шесть вечера я уже крутила педали с рюкзаком за спиной, в полной уверенности остаться на ночь у подруги. Сьюки Палмер – почти мое наследие. Благодаря ее набожным родителям, мы все восемь лет нашего «заключения» в школе Богоматери скорби, были «не разлей вода». Девочка внешне «божий одуванчик» – сероглазая блондинка, днем – тихоня и отличница, но вечером она срывала все свои маски. И меня буквально выводило из себя, что ей выпала участь попасть вместе со мной в тот католический ад, что называли «школой», в тот время как ее старший брат Итан вовсю наслаждался свободой. Не знаю, как ему удалось перешагнуть через гибель его девушки, которой, как оказалось, была Нэнси Готье, но по виду было не определить, страдал ли он от потери.

Через полчаса я уже поставила велосипед возле дерева и подошла к дому Палмеров. Сердце неистово заколотилось в предвкушении чего-то великого, как сама вселенная, чего-то, что было бы предначертано только мне. Свобода. Ветер. Небо. Все это только мое и только для меня. Закатив глаза, я переступила порог.

Подруга стояла в коридоре, красила помадой и без того большие губы. Огромные глаза цвета холодной стали уже были подведены, и даже длинные ресницы щедро прокрашены тушью. Светлый каскад волос распался по плечам и волнами стекал на объемную грудь. Природа щедро ее одарила. Еще никто из мужчин во всем Хоумвуде, будь то сопляк или старый дед, не смог пройти мимо этой вертихвостки не свернув шею. Меня всегда забавляла ее непосредственность на этот счет. Она округляла глаза и выдавала свое коронное «ваау». Не могла я понять, что это значило для нее. Удивляло, что поднимает члены как роту на подьем? Словно в зеркало себя никогда не видела. Моя мелкая дурочка.

– Привет.

– Какие люди! Дэмс, ты давно приехала? – Сьюки начала забавно пританцовывать, вызывая невольную улыбку.

– Только что. Куда намылилась?

– Воздухом подышать! Ну не дома же торчать? Пошли, сейчас классно потусим.

– Где?

– Сейчас с Итаном домчим «к Луке». Наши уже почти все на месте. Деньги есть?

– Есть, – нехотя ответила ей. Последние, добавила уже про себя.

– Ну, вообще по кайфу. Потопали.

Да, ее брат был популярным красавчиком. Он играл за местную футбольную команду. Американский футбол. Прямо сюжет из подростковой мелодрамы. Его, наравне с «Воронами», группой, в которой Лука был солистом, хотела каждая девчонка. Светлые длинные волосы, отрастающие быстрее, чем у любой представительницы слабого пола, такие же серые, как у сестры глаза. Они были узковаты, и когда парень прищуривался или смеялся, совсем превращались в щелочки. Однако это ничуть не портило его внешности. Я бы сказала, что он был типичным американцем – вытянутое лицо, тяжелый подбородок и прямой нос. Вроде, ничего примечательного, но и выдающегося тоже. В этом году Итан совсем осмелел, и мне совсем не нравилось, как он иной раз раздевал меня глазами. Сьюки в упор не замечала этого и вторила «Совет вам да любовь, но детишек пока не делайте», а я все равно лишний раз не хотела крутиться перед его перевозбужденным носом. Еще с начала моего перевода в старшую школу мы с ним пытались быть вместе, и я отчаянно старалась его полюбить.

Вот и сейчас, он снова мысленно поедал меня своими глазами вместе со шмотками. Неловко. Но для него это – любовь. Хотеть девчонку до помутнения в голове. Вы сами когда-нибудь думали над тем, что такое любовь? Романтичные одноклассницы не скрывая восторга в овечьих глазках описывали друг дружке сладкие грезы, нежные поцелуи и пикники при лунном свете. Честно говоря, мне уже тогда хотелось рассмеяться им в лицо. Все просто – любви просто нет. Есть страсть, жажда обладания, есть похоть, которая толкает на безумства. Именно это заставляет парней сжимать девушку в своих руках и, сдерживая стоны, "лизать" в ее губы раз за разом. Я пыталась терпеть горячие и потные от волнения руки Итана на своей груди, пыталась принять, что это от большой любви он прижимает меня к грязной стене за школой.

Но это было не то. Я все поняла в ту ночь под мостом, у заброшенной автозаправки. Когда была с другим. Тогда мне хотелось быть слабой, пока Лука сжимал мои тонкие запястья, в попытке совладать с собой. Я помню каждый щелчок его полароида, помню позы, в которые становилась. Теплые губы, пахнущие лавандовыми сигаретами на моей шее, сбившееся дыхание и почти рык, останавливающий и сдерживающий внутреннего демона на цепи. Такой маленький грешок, который мне нравится вспоминать, закусывая губы.

Я, наконец, призналась себе, что сквозь стыд пробивается почти невесомое чувство радости и сердце убыстряет свой ход. Встречаясь в коридорах, мы оба на выдохе проводим по губам языками, смотрим по сторонам, не догадался ли кто-то из одноклассников. Наша маленькая тайна, о которой никому не хочется рассказывать. Грязный маленький секретик, сладковатым ядом плавящийся в разгоряченной душе. Но это не заставляет меня считать себя хуже, чем я есть на самом деле. Просто Итан еще не понял, что я ему не по зубам. А Лука… мы еще наверстаем.

Быть "у Луки" означало сидеть на старом стадионе. Место действительно было чудесным, тихим. Помимо нас и Итана постепенно собралась неплохая компания. Но сам Лука так и не пришел. А народ гулял. Потом кто-то достал гитару, и начались песни, сначала вечернее небо терзали одиночные голоса, но со временем, по мере увеличения дозы пива в крови, увеличивалось и количество голосов. Через пару знакомых всем песен никому уже не требовался мотив, орали все. Даже я. Мой тонкий слух и нежное чувство прекрасного умирали и корчились в агонии. Я фальшивила, как могла, потому что никому не стоило раскрывать секрет, что я сама «грешу» с музыкой. О моей слабости знала лишь тонкая тетрадочка со стихами и Сьюки. Я никогда не пела при матери и если хотела выступить на «свободном микрофоне» мы с подругой уезжали подальше от Хоумвуда. Куда мне тягаться с ребятами из «Воронов». Они стали идолами нашего тихого городка.

Как мы вернулись к Палмерам, я не помню. Проснулась с головной болью от недосыпа, помятая, со спутанными волосами. Под ухом сопела довольная подруга, которую под утро я уже и не надеялась найти нигде кроме кустов. Мне пришлось просить Итана вытащить ее из крепкого кольца рук какого-то парня, который видимо, наивно рассчитывал на быстрый перепихон. Сам Итан тоже еле переставлял свои ноги, я не представляла, когда только он успел так «набраться впечатлений» однако он все же справился с поставленной перед ним задачей. Да, иногда эти двое удивляли даже меня, а уж я насмотрелась на всякое "веселье" благодаря матери.

На следующий вечер собрание повторилось. И на следующий… Две недели просочились как песок сквозь пальцы. Вечера, как замечательный сон, сменяли друг друга. Но Луку я так и не встретила.

Днем в мои обязанности входило ездить за продуктами. В то утро я села на велосипед, а сумку поставила в корзинку, прицепленную впереди руля. Уже на мосту, перед самым поворотом, я снова вспомнила тот «украденный вечер», горячие поцелуи Луки, его запах смешанный с табаком, и не заметила, как под переднее колесо моего многострадального двухколесного коня попал камень. Велосипед повело в сторону, и я съехала в кювет. Перед глазами мелькнули кусты, я истошно закричала, выпустив руль из рук. Кусты, земля, все завертелось, стали разлетаться и прыгать разноцветные искры. Я неуклюже попыталась подняться и снова "поплыла". Еще попытка и она тоже не увенчалась успехом. Меня замутило. Неожиданно велосипед зашевелился, и стало легче дышать. Краем сознания я отметила, как земля сама оторвалась от меня. Мое тельце куда то тащили на плече, до носа донесся отголосок знакомого аромата лаванды и я даже хихикнула: «Вот это меня долбануло»! Потом услышала хлопок входной двери, легкий скрежет дверной ручки и занервничала. Этого только не хватало. Куда меня приволокли?

Под головой оказалось что-то бархатисто мягкое. Зажмурила глаза, потом с трудом разлепила веки, с третьего раза получилось сфокусироваться. Я лежала в незнакомом помещении, на чьей-то софе. С потолка смотрел цветок в забавном кашпо, а из мебели были кожаные кресла, пушистый пуфик и огромный телевизор в полстены. Чистые занавески на окнах говорили о "женской руке", очень аккуратной и, наверное, доброй.

Я попыталась сесть.

– Вот возьми. Приложи это к голове.

Возле подлокотника, рядом со входом, стоял Лука и с невозмутимым видом меня разглядывал.

– С-спасибо…

– Холошо же ты башкой приложилась. Подташнивает?

– Нет. Только фейерверк перед глазами взрывается и плывет все. А так даже сносно. Бывало и похуже.

– Да уж, по тебе заметно.

Парень улыбнулся, намекнув на мой помятый видок. Я занервничала, так мне еще никто не улыбался. Кроме него. Я буквально таяла на глазах.

– Что такая страшная?

– Снова ты бесишь меня, мышка… Полежи пока, я принесу тебе воды.

В попытке унять нервозность я снова принялась рассматривать комнату, в которой оказалась. На полке под плазмой стояли фотографии. На них улыбались Лука с отцом и женщина, наверное, мать парня. Она была красивая, длинные светлые волосы, выразительные глаза, по цвету напоминающие янтарную глубину. Я так увлеклась созерцанием моментов чужой счастливой жизни, что не заметила, как дверь в дом распахнулась, и в проход ввалились люди. Пара, мужчина и женщина. Они самозабвенно целовались, а я все никак не могла выдавить ни звука, чтобы подать знак, что они в комнате не одни.

– …вооот так, милая, двигай рукой сильнее, даа… – Теперь, когда мой взгляд спустился ниже, я поняла, что женская ладонь находится в брюках отца Луки. Крепкая мужская спина почти полностью закрывала мне фигуру женщины, я лишь слышала ее стоны. – Давай, Ширли, если ты сейчас же не возьмешь в рот, Богом клянусь, что кончу прямо в трусы…

Женщина засмеялась и рухнула на колени. Этот смех… Меня словно подбросило в воздухе от осознания.

– Ма… мама?!

Возня резко прекратилась. На меня уставилось две пары глаз. На мистере Готье был надет элегантный темный костюм, но весь его вид портил один факт – расстегнутые, почти сползшие до ягодиц брюки и женщина, склонившаяся над ширинкой. Моя мать. Мой личный, нескончаемый ад и позор. Господи, она когда-нибудь перестанет меня изводить?

– Да, не такой сюрприз я планировала, милая, – меня передернуло от ее обращения. Никогда она так не называла меня, будучи со мной наедине. Снова играет в заботливую мамашу, – ну что ж, познакомься. Сотер Готье…

– …и мы с твоей мамой собираемся пожениться, – продолжил отец Луки. И буквально забил последний гвоздь в крышку гроба. В груди не осталось воздуха, краска слетела с лица, и меня снова затошнило, – очень приятно познакомиться. Дэмит?

Я переводила взгляд с мужчины на мать и обратно. Как в замедленной съемке смотрела, как некогда родная мне женщина пыталась привести себя в порядок, а новый «папочка» поправлял свое достоинство.

– Значит, жениться хотите? – Донесся до меня голос Луки. Я неловко вздохнула и старалась не смотреть в сторону парня, пришедшего с кухни со стаканом воды. – Ну, валяйте. Да, сестренка? Нас можете не представлять, мы уже достаточно близко знакомы…

Градус в комнате накалился до предела. Я сидела молча, напряженно думая. Внутри меня бушевал огонь, а с моими нервами, могло произойти худшее.

– Вы меня извините, конечно. Ширли, я помню, как обещала тебе, что не буду мешать устраивать личную жизнь, но после такого спектакля… Было приятно познакомиться, мистер Сотер.

Я поднялась с дивана и быстрыми шагами направилась вон из этого места. Уже ступив на порог, я услышала звон разлетевшегося на мелкие осколки стакана. Наверное, точно так же в этот момент разбилась и моя душа.

Глава 4

Здесь холодно. Так холодно, что хочется кричать. Или просто расплакаться. А пальцы сводит пронзительной и какой-то далёкой, не своей болью, словно её эпицентр – моя окостеневшая рука – за много-много миль отсюда. Что-то подобное, кажется, было у Паланика…

Невозможно даже разжечь сигарету. Страшно подумать о том, что голые пальцы будут раз за разом щёлкать зажигалкой. От этого холода не спасает ни шарф, ни пальто. Он пробирается внутрь, комкает внутренности, водит напильником по спине, ковыряется в сердце. Здесь невозможно дышать. Здесь невозможно жить. Поэтому здесь почти никого нет.

Моё сегодня началось задолго «до». Когда я поняла, что не найду здесь его. Как и он – не найдет тут меня. Двери домов и магазинов открыты даже ночами, внутри сумрачно – сумрачно тут везде, но работают кондиционеры, и немного теплей. Совсем немного. Холод никуда не уходит, он расползается по моей квартире, и я ощущаю себя, как в могиле. Даже если положить руки на радиатор, даже если прижаться к нему коленями. Он просто прячется за плечом и ждёт удобного момента, чтобы броситься снова.

Самое страшное, что ко всему привыкаешь. Привыкаешь к отсутствию людей. На стоянках спят заброшенные автомобили, их заметает снежной крупой, кажется, их оставили здесь всего час назад. Ветер проходит сквозь стены, как дешёвый трюкач, врывается в открытые окна, метёт по полу ворох бумаги для ксерокса вперемешку с ледяной крошкой и офисным мусором… Вот бумажка от конфеты, окурок, полиэтиленовое колечко от бутылки с минералкой…

Я хочу мороженое. Большое. С клубникой. Когда-то я любила мороженое с клубникой, но покупать его стеснялась. А сейчас представила, как холод забирается вовнутрь с каждым проглоченным кусочком… И оставила рожок на прилавке.

Я даже нашла «здесь» квартиру. Толкнула тихо застонавшую дверь студии, включила свет. Белый. Яркий. Липкий. От этого комната сразу превратилась в операционную. Заломило в районе затылка, как от удара. Всё было, почти как раньше. По стенам так же были развешаны сделанные им мои фотографии. Только теней стало больше, а ведь студия – это самая светлая комната.

Мне стало страшно.

Здесь жила новая я. Теперь моя кожа белая и сухая, как пергамент, улыбка наподобие оскала мелкого насекомоядного зверька, и провалившиеся глаза. Сейчас они наверняка чёрные, как засвеченная фотопленка. Здесь живет труп меня.

Моя тень шевельнулась в зеркале напротив двери. Мне хочется заорать, но люди кричат, чтобы их услышали, а мне нельзя подавать признаков «жизни». Безмолвный крик просто разрывает меня изнутри, вырываясь спазматическим всхлипом-выдохом.

Я захлопываю дверь и прислоняюсь к ней спиной.

И впервые за время побега смеюсь.

*Тогда*

Это был очень важный день в жизни той Дэмит Гроув.

«Да, возможно самый важный в моей жизни», – подумала я, глядя на свое отражение в зеркале и ощущая, как живот сводит неприятной судорогой. «И в этот день я выгляжу, как уродина!»

Из зеркала на меня смотрела невысокая девушка в джинсах и футболке, было в ней что-то угловатое и неловкое, будто еще не совсем разобралась, как пользоваться руками и ногами. Наверное, меня можно было назвать симпатичной – миндалевидные глаза, пухлые губы, скулы высокие. Личико узковатое, но зато фигура хорошая. Мне не достался мамин огромный размер груди, я была «со всех сторон аккуратненькая». Но, боже мой, что творилось в тот день на моей голове? Кто сказал, что густые распущенные волосы – это красиво? Похоже, только модели на глянцевых обложках могут похвастаться блестящими и гладкими, как шелк, волосами, которые не превращаются в гнездо, если их не расчесывать каждые пятнадцать минут.

Зазеркальная Дэмит презрительно наморщила носик и показала язык. Похоже, моему отражению тоже не нравился мой внешний вид. Я со злостью швырнула в зеркало расческу, она тут же отскочила и упала на пол. Блядство! Видимо, только в кино все может эффектно разбиваться.

– Дэмс, ты готова? – Голос Сьюки вывел меня из оцепенения. Она снова согласилась подвезти меня до бара, на этот раз в Чикаго. Я подскочила, как ужаленная. Сейчас или никогда!

Я быстро сбежала по лестнице и, намеренно влетев в подругу, чмокнула ее в нос.

– Эй, сучка, отлично выглядишь, – донеслось до моего сознания откуда-то со стороны. Лука. Да… многое изменилось с момента, как мы с Ширли переехали в их дом, в том числе и теплое отношение парня ко мне, – ну, удачи тебе… не подцепи блох, когда по кобелям пойдешь! – От едкой ухмылки Луки меня враз перекосило. Он прекрасно знал о том, в каких отношениях я нахожусь с Ширли, но никогда не упускал возможности ткнуть меня носом в то, что мне недолго «до нее осталось».

– Заткнись, – почти прошипела я, непроизвольно сжимая кулаки до побелевших костяшек.

– А что? Даже замызганные щеночки рано или поздно созревают до случки…

Я вспыхнула от сдерживаемой ярости и залилась краской. На меня пахнуло хмелем, когда Лука, наклонившись, поцеловал меня в щеку.

Разочарование, боль, отвращение, в животе ужом свернулось неприятное ощущение из смеси этих чувств.

Лука теперь частенько выпускал «своего монстра», он говорил, что у каждого такой есть. Он просил называть его братом. Конечно… как я могла всерьез думать, что он мог бы заинтересоваться мной. Я не в его вкусе. Лука привык к девушкам модельной внешности, будто бы сошедшим с обложек Maxim: с волнистыми и блестящини волосами, макияжем на полсотни баксов и каблуками, на которых только стриптиз танцевать. Я опустила взгляд на свои ноги в старых кедах, купленных в секонд-хенде. На них еще остались пятна от чего-то жирного. В моем облике не было ничего гразиозного и тем более сексуального. Но ведь именно этого эффекта и добивалась. Делала проколы в ушах и носу, портила кожу татуировками. Все – лишь бы никто не «захотел» меня. Хоть мне и было уже восемнадцать, но во многом, кроме мозгов, отставала от сверстниц. Никто не захочет появляться со мной публично. Меня принимает только семья Палмеров. Их я не опозорю – католики до мозга костей. Ведь это такая благодетель – пестаться с беспризорницей, при ее живой матери. На меня волнами накатывала тошнота. Теперь меня заметили. Он. Заметил. Меня. Теперь я знала, что таится под маской его мнимой доброты. Если Лука не язвит – значит, будет что-то. Ему не ведомо чувство стыда. Каждый раз он ехидничает или скалится на людях, продолжает делать вид, что не знает меня. Но он – знал. И не только после той ночи у заправки, где парень не только рассмотрел тело. Там Лука зацепил мою душу. И те снимки, что были сделаны ради смеха, теперь тянули меня камнем на самое дно.

– Я и не предполагала, что так все и будет, – промямлила Сьюки, приобнимая меня за плечи и выводя на улицу.

– Погнали отсюда!

Мы спокойно выехали на Норт-авеню, главную трассу с востока на запад ведущую в Чикаго, затем пристроились на шоссе Иллинойс 64. Путь неблизкий, соврали родителям Сьюки, что останемся погостить у моего кузена Вильяма. Ширли же ни за что не станет проверять эту легенду после случившегося на кладбище, а Палмеры безоговорочно доверяли дочери. Бар «Дэйвенпорт» с открытым микрофоном находился в оживленной части города, прямо на улице Милуоки. Кое-как припарковавшись, мы забежали внутрь. Мне многого стоило сделать бронь на это выступление – в этом месте всегда ошивались разного сорта музыкальные продюсеры и мне очень «горело» засветиться.

Я мечтала вырваться. Сбежать из спектакля, что разыгрывался каждый день в новом доме. Там каждый играл свою роль – добрый папочка, сорящий купюрами и постоянно лезущий в трусики новообретенной жене; заботливая мамочка, делающая вид, что ей не плевать на детей, и она теперь справляется со своей шизой, заменив одно лекарство – «бухло» другим – «ебля»; ласковый братик, нежно обнимающий меня за плечи при родителях и попутно запрещающий говорить кому-либо о нашем знакомстве; и я – отбившаяся от рук, неблагодарная и озабоченная тварь, не ценящая всего того, что дает мне «семья». Но как мне забыть разговоры, что случались между мной и Лукой? Запах его лавандовых сигарет, бьющих прямо в ноздри, когда он «наказывал» меня. Я помню вечер, когда вернулась после неудачного свидания с Итаном – тот снова пытался залезть мне в штаны. Тогда от спокойствия Луки не осталось и следа.

«– Если мать не занимается твоим воспитанием, им займусь я! – Рычал он, сквозь зубы. – Мне стоило бы заставить носить тебя еще более убогие обноски, забрать все, что отец подарил тебе. А ты знаешь, что все женщины – лживые течные самки? Твоя мать, моя… Тебе тоже захотелось побывать на дне? – Лука схватил меня за предплечье и сильно сжал, а я чувствовала, как от него несет скотчем.

– Лука, прекращай этот фарс, – тихо сказала я, положив ладонь на его руку, сжимающую мою до боли.

– Только не трогай меня своими лапками, мышь. – Он с силой оттолкнул мою руку. – Ты сейчас такая же грязная, как собачья подстилка. Вряд ли ты додумалась помыться, прежде чем спуститься к ужину! Предупреждал же, что если ты будешь "грязной", то тебе не будет места за семейным столом.

– Ты несешь бред, – сказала я, качая головой из стороны в сторону.

Однако в глазах юноши плясала настоящая ярость, и его голос был пропитан непонятной мне болью.

– Зачем ты это все делаешь, мышь? Тебя не научили монашки, что нельзя позволять мужикам трогать тебя?

– Я и не позволяла, все совсем не так, как ты себе напридумывал.

– А я уверен, что этот кретин к тебе прикасался, – Лука, прищурившись, посмотрел на меня сверху вниз, – и тебе это понравилось. Вам всем это нравится. Ведешь себя, как твоя шлюха мать. Он хочет трахнуть тебя… Ты ему позволишь? Уже почувствовала его пальцы внутри своей дырочки?

Внутри все скрутило, я заглянула в его медово-янтарные глаза – в них не было тепла. Только лед, только горечь. Он смотрел на меня, как на пыль под ногами. Словно на моем месте стояла моя мать. Я утратила его уважение, ничего не сделав. Он считал меня отбросом, ненавидел.

– Лука, пожалуйста, прекрати! Ты делаешь мне больно!

Я мечтала о многом, я мечтала о нем. И я вмиг бы отказалась от своих убеждений, если бы он назвал мне эту цену. Я не хотела потерять ту тонкую нить, что все еще связывала нас.

Оттолкнув руки Луки, я порывисто обняла парня. Уткнулась головой в его плечо.

В этом мире еще никто, кроме Эммы и Вильяма, не относился ко мне так, как он. Правдиво. И да, жестоко. Но Лука был честен в этих порывах. И теперь, когда я чувствовала себя уязвимой в этом доме, я, по крайней мере, не была в нем совсем одна.

– Ты не должна делать того, чего не хочешь сама. А даже если сама захотела, должна миллион раз подумать прежде. Поняла? Когда-нибудь у тебя будет все, чего ты только пожелаешь, и кто-то дорогой для тебя окружит всю твою жизнь заботой, и только тогда ты дашь себе волю. Но никто должен дрочить на тебя или причинять боль.

Только ты можешь причинять мне боль, промелькнуло у меня в голове.

– Но ведь когда-нибудь, я все это потеряю?

– Какая же ты дуреха, мышь. Знаешь, как оно в шахматах? Есть кони, ферзи и пешки, но королева – всегда одна. Так что, тебе всего лишь нужно найти своего короля».

И вот я стояла на сцене. Толпа раздевала меня глазами и мысленно уже раскрадывала на каждом диванчике.

О чем я думала, когда заявилась сюда? Микрофон в руке дрожал, ладони вспотели. Начался проигрыш моей минусовки, и я больше не могла думать ни о чем, кроме музыки, бегущей по моим венам:

 
«Мои чувства к нему вне времени и пространства,
Я наелась по горло всякой бездной и всякой тьмой,
Словно я жила все эти годы в безумных странствиях,
А обняв его – снова вернулась домой.
Этот мальчик так поглядит,
Что под ногами теряется твердь,
Я состою из отчаянья, бессилия, жести и злобы.
Мне, вероятно, нужно едва ли не умереть,
чтобы стать для него особенной…
 
 
Я бы всю жизнь в его плечо упиралась своим
бестолковым лбом,
Вдоль теплой шеи тихонечко целовала бы.
 
 
– Как думаешь, любовь это счастье, безумие или боль?
– Любовь – это наебалово[3]3
  Copyright by Аня Захарова (с). Использованы с личного разрешения автора.


[Закрыть]…»