Текст книги "Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День второй. Опять настоящее"

Автор книги: Айдас Сабаляускас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Муж и жена – одна сатана

«И даже в лжи

Всегда есть доля правды!

И, верно, ты, любимая моя,

На самом деле не любя меня,

Быть может всё-таки немного любишь?..»

Отомо Якамоти

– В конце концов, не забыл ли ты, любезный супруг, что мы с тобой – масоны? – напомнила жена мужу.

– Масоны? Какие ещё масоны? Когда мы с тобой и это успели?

– Ну, галилеяне! Христиане! Какая разница! Всё одно – масоны! Да и покреститься нам с тобой пора! Давай наконец покрестимся? Ты готов? Не бойся!

– Стрёмно как-то! – не нашёлся, что ещё сказать, Филипп.

– Это только первый раз курицу страшно своими руками зарезать!

– Вот те кре… – поднял правую руку ко лбу император и заметался, суетливо меняя фигуристость пальцев то в дву-, то в трёхперстии.

– Не так! – всплеснула руками Отацилия.

– Что не так? Как же?

– Ты меня не понял! Я не о том! Я совсем о другом!

– О чём?

– О том, что давай пройдём настоящий обряд крещения! Всю процедуру от начала до конца, как положено! От А до Я… эээ… от альфы до омеги… эээ… от А до Z. Да, до зет! Со священником! С батюшкой! С епископом! А ещё лучше – с самим папой Римским! Кто у нас тут нынче такой папа? Фабиан? Кажется, он. Да, точно! Фабиан! Он нас покрестит, водой окропит, никуда не денется, коли не захочет судьбы своих предшественников-мучеников! Мы и сами в воду можем окунуться…

– Нет!

– Как нет? Что значит нет? Ещё совсем недавно не возражал и на мои предложения кивал…

– Раньше не возражал, а нынче успел хорошо подумать! Я ещё молодой! Религиозные взгляды могут скорректироваться, трансформироваться, а то и вовсе измениться! Они же преображаются в ходе естественной эволюции, не правда ли? А вдруг мне на моей жизни ещё другая конфессия приглянется? Не могу же я менять веру каждый Божий месяц или год – следует хотя бы раз в пятилетку! Не чаще! Рано мне ещё окончательно и бесповоротно определиться!

Нечего было ответить благородной и искренне верующей женщине.

Поэтому помолчали.

– Так и быть, покрещусь! – внезапно выдал Филипп, словно сделав неверный шаг и провалившись в бездонные болотистые глаза своей супруги (при этом не желая пасть в её глазах). – Но только не сегодня и не завтра!

– Когда же?

– Скоро!

Опять помолчали.

– Какой ещё державный вопрос мы сегодня не обсудили? – вздохнула Отацилия. А, есть один деликатный! Эх! Злые языки будут обо мне злословить, да и сейчас уже это делают: я, мол, и такая, и сякая, и разэтакая!

– Какая, я не понял?

– А то сам не знаешь! Забыл всё наше совместное прошлое, что ли?

– Хочу услышать из твоих уст! Каждый из нас помнит о разном.

– Ну, мол, что я помогла тебе трон захватить, префекта претория Аквилу Тимесифея на тот свет спровадить, а вслед за ним – и императора Гордиана III…

– А разве нет? Разве муж и жена не одна сатана? Разве ты мне в этом не помогала?

– Нет! Я не такая-сякая-разэтакая! Я страдающая! Я тонко чувствующая! Хоть и противоречивая, но добрая! Я – настоящая римская матрона!

– Да и я, признаться, ничего пока не слышал про злые языки. Я всего-то второй день в Риме…

– Однако если такие языки объявятся, драть их надо тысячами, не убоясь! Драть, как сидоровых коз! Вырывать! С корнем!

– Ты помогала мне, а я помогу тебе!

«Я не помогала! – мысленно закончила свою мысль Отацилия. – В делах сердечных и в делах тайных державных я не бываю на вторых ролях! Да, я не помогала! Я взяла твою и свою судьбу в собственные руки! Я сама умерщвляла! В таких делах даже мне помощники без надобности. А уж я и подавно ни у кого на посылках бегать и бывать не стала бы. Я сама знала, куда, когда и что всыпать: какой порошок, в каком объёме, в какое время и в какой кубок. Чёрная королева Екатерина Медичи, родившись много позже меня, будет мне завидовать, брать с меня пример, но никогда не сгодится мне даже в подмётки… сандалий!»

…За стенами дворца запели горны, словно призывая бойцов к приступу цитадели.

*****

– Ну, ладно! – потёрла руками и уже вслух словно подвела итог жена Филиппа. – Энергии на целый день я в тебя влила! И джоулей, и калорий, и эргов, и лошадиных сил! Заодно и сама с себя её сбросила, израсходовала, растратила… попутно ею же на всю катушку зарядившись. Я люблю антиномии и парадоксы!.. Покажи, где в этом дворце теперь мои покои?

– Выбирай любые! Нынче тут всё твоё, моя родная! Счастье ты моё! – обрадовался супруг тому, что его самого наконец-то оставляют в покое, подумав: «А кстати, что это за чертоги? Чьи они? Въехал я сюда в спешке и ни у кого даже не спросил, куда вселился! Может, у недвижимости, что мне с ходу так сильно приглянулась, живой хозяин имеется? Уверен, что если он мне и не подарит этот дом, то продаст за символическую цену. К примеру, на один денарий!»

Марция Отацилия долго бродила по палатам чертогов, выбирая себе место уединения, а когда её взгляд облюбовал удобное помещение, приказала принести ей туда стол, стул и побольше чистых пергаментов, чернил и палочек для письма.

Женщина до самого обеда засела не диктовать, а своею собственной рукой писать послание проживающему на далёком Ближнем Востоке Оригену Адаманту, великому эллинскому философу, учёному, математику, астроному, теологу и прочая, и прочая, и прочая, а ещё… основателю библейской филологии.

Матрона долго думала над первым после приветствия содержательным предложением и, наконец, каллиграфическим почерком вывела:

«О святой отец, учение твоё всесильно, потому что оно верно! Но в твоей “Гексапле” я, кроме того, что это синхронизированные изводы Ветхого завета, ничего больше не поняла. Заумь какая-то! Похоже на бред сивой кобылы, хотя я знаю, что это совсем не так. Я в курсе, что не права и что всё тобой измысленное – это великое мудрствование, но… но будь другом, пиши всё же проще и люди к Христу потянутся! Ты человеческим языком растолкуй мне всё, что открыл и теперь знаешь о Богочеловеке и о конечном спасении всего сущего…»

Отацилия водила стилом по пергаменту много часов, а закончила словами без витиеватостей:

«А коли не можешь растолковать письменно, не упрямься и срочно приезжай из-за моря в Рим! Так даже лучше будет! Я пришлю за тобой корабль и карету! В личной беседе изложишь мне всё устно. Своими словами. Передо мной не надо будет стоять во фрунт, можно будет сидеть в курульном кресле. Тут тебе будут не только рады, но и созданы все условия для системного и систематического изложения учения Иисуса нашего Христа. Когда ты будешь читать моё письмо, я уже вероятней всего стану полноправной императрицей, мне всё будет подвластно, а посему мы с тобой сможем понаделать столько великих дел, что потом и Константину Крестителю ничего не останется. Поторопись, пока Фабиан, папа Римский, не собрал все сливки и лавры, ибо сегодня я намереваюсь отыскать его в городе и позвать пред свои светлые очи. То, что Фабиан в столице империи, я знаю наверняка. Я не имею точных сведений, где ты находишься, поэтому пишу на деревню дедушке. Однако я вас обоих очень люблю: и тебя, и папу Римского…»

– Ну, теперь можно и с Фабианом повстречаться! – вслух проговорила улыбающаяся Отацилия, словно отдавая сама себе приказание. – Он точно придётся мне ко двору! Заодно разрешим папе перевезти прах его предшественников, святых Понтиана и Ипполита, в столицу… если, конечно, он до сих пор не удосужился этого сделать… А завтра и дочка в столицу со своими няньками подтянется! Вот радость-то великая! Надо будет ей экскурсию по городу моего детства устроить, она должна вырасти истинной римлянкой! Моя кровь должна перешибить в обоих детях кровь их отца-рогуля!

*****

Как только супруга ушла из его опочивальни, император… перекрестился, ведь чуть свет – он уже был на ногах. Солнечное сияние теперь вовсю поливало лучами землю, без стеснений и смущений втискиваясь и во все окна дворца.

Филиппа вдруг осенило: «Даже если бы прежний собственник этой недвижимости всю жизнь питался исключительно любовью к Родине, он не смог бы объяснить происхождение своих средств на неё». Он подумал так не потому, что осуждал или одобрял бывшего владельца дворца, о котором по большому счёту знать ничего не знал, а потому, что эта формулировка, если её отточить и отчеканить, могла бы стать универсальной при предъявлении обвинений строптивым, засидевшимся в курии Юлия или просто вышедшим в тираж сенаторам.

Лучи восходящего солнца падали в окно, безо всякого смущения перебираясь по стене – вот парадокс! – всё ниже и ниже, чтобы поиграться-поразвлекаться с мозаикой пола, а если и не поиграться, то просто по ней побегать.

«Каждый мужчина, если он император, должен сделать в своей жизни три вещи: выпустить монеты со своим именем, построить город своего имени и… и… и… ну, хотя бы обожествить ещё собственного отца, установив ему бронзовый бюст в городе моего имени. Какой ещё бронзовый?! Что за бронзовый?! Золотой! На худой конец позолоченный! И не один!.. Ах, город… Не построить его, а реновировать!.. Или… или заложить новый град на месте прежнего селения. Шахба! Да! Шахба!.. На месте Шахбы вырастет новый мегаполис! И сей город будет назван Филиппополем. Он получит почётный статус римской колонии!» – помыслил арабский мужчина и как государь, и как частное лицо в одном лице. Один сразу за обе свои половинки подумал.

*****

…Чуть свет – и император уже был на ногах, а у его ног, вернее, в дворцовых предбанниках толпились, толкались, не пчёлами жужжали, гудели и зудели те, кто жаждал стать царскими опричниками, лизоблюдами, блюдолизами или хотя бы придворными меньшей степени значимости, но важного пошиба: множество магистратов, родовитых и безродных богатеев, а также куча понаехавших и невесть откуда взявшихся новых сенаторских лиц (или, и правда, прежде вечно в провинциях околачивались, а сейчас вдруг на ловлю счастья и чинов примчались, или же всегда жили в Риме, но вчера до прояснения ситуации просто спрятались, вернувшись обратно сегодня).

О, Боги (или: о, Боже! – один Боже в трёх лицах!), сколько же кругом лиц! Не только тех, кого Филипп лицезрел вчера в курии Юлия. Глаза разбегаются от такого множества римской знати. Новые физиономии. Их столько, что уже знакомые теряются в этом общем потоке и перестают узнаваться.

«Почему же всей этой скотобазы не было намедни в здании Сената? Почему они хоронились, а нынче все из нор своих, как крысы, повылезали? – прошмыгнула подозрительная мысль в голове Филиппа. – Уж нет ли тут заговорщицкого подтекста?.. Эх, зачем я так? В людях следует видеть только хорошее, пока они не продемонстрировали тебе иное!.. Как же я, несмотря ни на что, обожаю римских сенаторов и как жажду со всей этой сенатской сворой не на шутку подружиться!.. эээ… Нет ли тут заговора?.. Подружиться… Заговор… Подружиться… Хорошее… Плохое… Иное…»

Каждый толкущийся, будто бы словом (без дела) опровергая смутные подозрения властителя Рима, соловьём разливался в славословиях и наперебой предлагал свежеиспечённому легитимному властителю не только дружбу до гроба, но и такие свои уникальные услуги, которых не было и нет ни у кого из его конкурентов, а если вдруг и есть, то жуть какого дурного качества.

– Все, кто реально хотел предложить державе подобные услуги, ночью написали мне или оду, или донос! Да-да! Кто-то сподобился написать даже оду! Всего один такой в наличии оказался! Остальные опоздали, хотя нет… опоздали только трое, остальные ещё могут успеть!.. Ведь государство – это я!

Императора вдруг острой нефизической болью пронзила мысль, что зал курии Юлия, где вчера проходила его публичная и официальная коронация, был полупустым. Или… или… об этом вообще страшно вспомнить… или там вообще никого не было? Ни единого живого человека? Он стоял и вещал там совсем один, аки перст! Коронация ему пригрезилась? Жизнь есть сон?

Стоп! Жизнь, конечно, есть сон, не до такой же степени! Сенаторы в зале всё же присутствовали.

Император в Колизее. С гидом…

«К заливу Таго

Иду по тропе, и там

Открываются

Белоснежные снега

Величавого Фудзи…»

Ямабэ Акахито

Солнце спряталось в каждую росинку природы и, словно сюжетами сказок, брызгало оттуда яркими ослепительными шпилями.

Трепеща крыльями, заливались, заходясь от утренней радости, птицы.

Филипп I верхом двигался к амфитеатру Флавиев, а советник из числа местных гидов-экскурсоводов, призванный этим утром прямо с постели на штатную державную службу в когорту изрядно поредевшей императорской свиты, тем временем торопливо и суетливо, чтобы ничего не пропустить и всё-всё успеть, рассказывал новому хозяину историю постройки грандиозной культурно-массовой махины.

«Несчастный Нерон!» – мысленно цокал языком и качал головой император, когда в очередной раз услышал, что арена амфитеатра была построена на тех выгоревших после грандиозного пожара местах Рима, где последний отпрыск династии Юлиев-Клавдиев учредил некогда озеро и сады для своего Золотого дома космических размеров.

– Перед началом постройки амфитеатра по приказу Веспасиана осушили Неронов водоём, дворцовые сады во многих местах повырубали. На расчищенном пространстве выкопали огромный котлован и на шестиметровую глубину заложили в него фундамент. Ширина фундамента оказалась в два с лишним раза толще, чем его глубина! Вот как строили наши предки! Не за страх, а за совесть! Производительней, чем древние укры, вырывшие Чёрное море! Посему дедов и пращуров нам ни в коем случае нельзя посрамить!.. – горделиво чеканил гид-советник: его словам было так просторно, а мыслям так тесно (или наоборот), что властитель Рима успевал улавливать и осмыслять, не говоря уж о том, чтобы запоминать, в лучшем случае десятину полезной (равно, как и абсолютно ему не нужной) информации. – Дворцовый же комплекс Нерона, что многочисленными постройками стоял перед высушенным озером и вокруг него, поначалу сохранился во всей своей красе и блеске! Ведь вместе с прилегающими парковыми территориями он раскинулся на ста двадцати гектарах! Потом сам собой постепенно стал запустевать, зарастать и разрушаться. Время ведь не только лечит, но и калечит. За прошедшие почти двести лет одни автономные части чертогов были снесены, другие перестроены под текущие нужды имперских учреждений. В общем, остатки, оказавшиеся не вовлечёнными в хозяйственный оборот, хоть и сладки, но стоят нынче заброшенными, неприкаянными, умирающими, как укор нынешним поколениям. Если мы недавние ошибки не исправим, наши потомки нам этого не простят! Надо засучить рукава и браться за работу…

Император слушал вполуха.

Гид же говорил, говорил, говорил, не умолкая:

– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…

«Странно, – вдруг хмыкнул про себя Филипп Араб, начав размышлять в жанре дежавю, но закончив не за упокой, а экспансией и линейной эскалацией собственной ранее выработанной цитаты. – Курию Юлия стал стоить Цезарь, а завершил Октавиан Август. Тем не менее зовётся она именно курией Юлия. Термы начал возводить Септимий Север, строительство закончилось лишь при его преемнике, но названы они исключительно в честь Каракаллы. Колизей вот возвёл Веспасиан, а потом достраивали-перестраивали двое его кровных наследников. Поименован он, однако, в честь всех Флавиев скопом! Вся троица была Флавиями: и Веспасиан, и его императоры-дети – Тит и Домициан! Сплочённой была фамилия! Не разлей вода! Держались друг за дружку, как настоящая команда единомышленников! Молодцы!.. Ммм… Да это же не просто клановость, а семейственность! Против неё надо бороться! Выжигать калёным железом! Карьерный ход и социальные лифты для роста надо давать людям, не имеющим в верхах… мохнатой лапы. По их способностям, талантам и по труду!»

Однако тут император ненароком вспомнил о сыне и прочих родственниках и, осознав, что его занесло не в ту степь, изменил точку зрения. Не вообще изменил, а сугубо в частности: исключительно в отношении себя, кровного отпрыска и всей остальной своей семьи (а заодно и честной компании).

– А чего мы медлим? – вдруг ни к селу, ни к городу спросил гид-экскурсовод, когда их кони невзначай встали.

*****

Император, не мешкая больше ни мгновения, тронул узду и направил поступь своего жеребца в ложбину между Эсквилином, Палатином и Целием: на склонах этих трёх холмов раскинулся эллипс Колизея.

– Вон уже и фасад амфитеатра Флавиев! – пояснил гид-экскурсовод, словно у Филиппа собственные глазницы были пустыми. – Посмотрите, о, государь, насколько прекрасен его двухступенчатый цоколь! Нет ему равных в целом мире! Восьмое чудо света!

– А что в этом цоколе прекрасного? Цоколь как цоколь! Стена здания и то привлекательней! Вон какие там аркады! Чудо света… девятое!

– Я так и знал, что наш император замечает и по достоинству оценивает значение и величие истинных культурных ценностей! Ведь оно и верно! Цоколь… ну, и что, что цоколь?! Действительно, цоколь как цоколь. Аркады несравнимо прекрасней банального зачуханного цоколя! – вдохновенно затараторил гид-экскурсовод. – Не зря же идея аркад, на которые вы положили свой взор, была позаимствована у театра Марцелла… кхе-кхе… безо всякого соблюдения авторских и смежных прав! Если уж без обиняков, то это был открытый интеллектуальный грабёж при свете дня! Чудо первое!

– Ты о чём?

– Как это «о чём»? Ни моим предкам сполна не заплатили, ни до меня роялти не дожило, не дошло… хотя бы в усечённом виде. Это сколько же с каждого представления в амфитеатре Флавиев я должен был бы зарабатывать! Аж дух захватывает, когда глаза закрою и начинаю считать!

– Зарабатывать?

– Ну, получать пассивный доход! Я бы спал, а денежка бы тикала! Процент на процент! Мог бы теперь жить, как рантье, а не заниматься экскурсоводством. Вот насколько уникальны аркады амфитеатра!

*****

На втором и третьем ярусах амфитеатра в аркадах – арках, опирающихся на колонны – виднелись белоснежные мраморные статуи изумительно тонкой работы. Скомбинировано всё было настолько изящно и системно, что тому, кто впервые увидел такое величие и великолепие, невозможно было оторвать глаз.

На первом ярусе Колизея колонны были дорическими, на втором – ионическими, на третьем – коринфскими. Самый последний, четвёртый этаж был отдан в безраздельное хозяйственное ведение коринфским пилястрам и прямоугольным окнам. Купола над Колизеем не было. Таковыми и были задумки: сначала первых архитекторов, затем – молодых, да ранних, но при этом и продвинутых творцов из поколений следующих.

– Я гляжу, на первом ярусе все арки пронумерованы. В Риме периода Флавиев повсеместно процветала цифровизация? – чуть не ахнул до глубины души потрясённый Филипп. – М-да, такое чудо здесь, что не можно глаз отвесть.

– Из восьми десятков входов не оцифрованными остались четыре самых главных! Цифровизация – она для всех, но только не тех, кто равнее любых остальных равных! Цифровизация не для Богоизбранных!.. Вот если, к примеру, в реестре римской недвижимости надо будет, правильно шифруя… эээ… цифруя, поменять имя собственное, преномен и номен на нечто иное, то всегда без канители и бюрократических согласований можно записать: «Римская Федерация»… эээ… «Римская Империя».

– Ты сейчас о чём? Что за чушь несёшь? Причём тут цифровизация? Это уже не цифровизация, а нумерология какая-то!

– Не вели казнить, государь, вели миловать! Я не тот, который вшивый и кто всё время лишь про баню толкует!.. Согласен! Цифровизация, как и нумерология, важна во все времена: и вчера, и сегодня! И завтра от неё никуда не деться!.. Да и вообще… если всё расставлять на свои места и по полочкам, то нумерология – это фундаментальная наука, а цифровизация – прикладная!

– Шта?!!!!! – рубанул рукой воздух владыка Рима.

– Да-да, вы правы. Обе хуже!.. – похолодел от ужаса гид-экскурсовод. – Ах, вы только взгляните вон на тот аттик с чудными рельефами! А теперь посмотрите на антаблемент! Что за прелесть это чудо! Пальчики оближешь! Одна великая поэма, а не много разных каждых!

– Куда-куда? Что-что? Что ты мелешь?.. О да! Конечно, это восхитительно… только вот что такое аттик, а что антаблемент, разбираться мне сейчас недосуг! Да и потом, когда досуг появится, тоже не стану! – отмахнулся император, моментально остыв. – Двигаем уже вовнутрь…

Блистание лож

«Как гуси дикие, что вольной чередой

Несутся с криком выше облаков,

Ты далека была…

Чтоб встретиться с тобой,

Как долго я блуждал, пока пришёл!..»

Отомо Якамоти

Как зритель грядущего шоу, Филипп опередил всех горожан – прибыл сюда первым. Вернее, сам себя убедил, что он пионер, несмотря на то, что перед арками нижнего этажа (входами-выходами) наблюдал факты обратного: словно колышущиеся волны, гомонящие толпы тех, кто веками жаждет и страждет зрелищ. Выхватывая взором римские цифры (что-то в промежутке между I и LXXVI), государь под нос себе неистово нашёптывал, будто древнеримскую поговорку: «Цифровизация – это сегодня наше всё! Может, этот лозунг мне сделать девизом всего моего долгого правления? Открою им новую эру! С этого девиза может начаться отчёт второго тысячелетия Рима!»

Внутри самого эллипса император действительно оказался зрителем-пионером: ни в один из семидесяти шести пронумерованных порталов никого пока не впускали. А самых настойчивых, настырных, отвязных и развязных грубо отгоняли прочь от арок погаными мётлами.

В чрево культурно-массовой махины Филипп, облачённый в яркий пурпурный плащ и в диадеме, лихо закинутой на затылок, словно казацкая папаха, вместе с охраной, гидом и прочими сопровождающими въехал верхом на коне (возможно, как первая проба перед явлением в Сенате) – через одну из тех четырёх самых престижных арок, которые предназначались для высшей знати Рима, то бишь для императора, его семьи, приближённых и… весталок. Дорогу властителю Рима указывали специально обученные служители амфитеатра, со всей почтительностью взявшие его жеребца под уздцы. Они направили ход государя в северную часть Колизея, где на нижнем этаже (на первом ярусе) располагалась императорская ложа. Только перед её ступеньками Филипп по-молодецки, несмотря на болезни возраста, соскочил с седла (вскакивал в него всегда так же бодро, хотя в последние несколько лет уже и с напрягом).

Амфитеатр ещё не был полон, но его ложи уже блистали.

Шли последние предпоказные приготовления. Обустраивалась арена-сцена (она же – ринг и ристалище). Зрительские места, обернувшие ядро амфитеатра уходящими вверх концентрическими кругами, подчищались от случайного, не убранного с прошлого раза (а то и с минувших «разов»), мусора. Рабы-уборщики сновали, как будто летая, по ярусам туда-сюда, вверх-вниз, так и норовя, будто невзначай, хоть одним глазком взглянуть на нового императора. Когда ещё такой случай опять представится! Может, завтра, а может, и за весь остаток жизни ничего подобного уже не увидишь…

*****

– Вот такоо-о-оой он, наш амфитеатр Флавиев! – как и прежде, горделиво протянул гид-экскурсовод, как будто это была его частная собственность. – Чудо бесценное и бессчётное!

«Да ведь и то верно! Он же Флавиев! Почему я его прозвал Колизеем? Где-то случайно и подсознательно за это название ухватился? Знак свыше или я… пророк: не только восстал, но и виждю, и внемлю? Я исполнился волею Его? Кого “его”? Неужели Иисуса? – Филиппу снова на мгновение показалось, что он тайный галилеянин, но из-за отсутствия рядом благоверной он с испугом, не понятным себе самому, отринул эту мысль как наваждение. – Или Аллаха? – эту скользнувшую меж извилин змейку Араб с ходу не отверг. – Не потерять бы красную нить, надо держаться за её хвост! Так почему я назвал амфитеатр Колизеем? Ах, да! Потому что он colosseus! Колоссальный! Грандиозный! Четырёхэтажный красавец! Пусть таковым в истории города и мира и пребудет! И останется! Я-то уж точно разрушать его не стану. Я ж не варвар какой с Севера!»

– А теперь я расскажу вам, о, август, легенду о том, почему амфитеатр Флавиев в римском быту называют простенько, но со вкусом Колизеем, – вдруг изрёк гид-экскурсовод, словно его или что-то торкнуло, или же кто-то шоркнул, подначил или загипнотизировал.

Филипп передёрнулся, встрепенулся, ожидая от гида подтверждения своей гениальной догадке-открытию. Экскурсовод продолжил:

– А всё потому, что на пространстве Золотого дома, принадлежащего некогда последнему представителю династии Юлиев-Клавдиев, возвышался раньше Колосс Нерона! Колосс его владельца!

– Как это?

– Нерон поставил огромное бронзовое… эээ… мраморное… эээ… всё-таки бронзовое… ну, неважно… короче, он установил колоссальное изваяние самому себе! Высота статуи достигала ста двадцати футов! После самоубийства Нерона скульптура успела побывать и… нет, не колоссом на глиняных ногах, а Колоссом Бога солнца Сола, и… даже памятником императору Коммоду. В общем, изваяние не раз перелицовывалось и переименовывалось. В итоге эта махина оказалась столь гуттаперчева, что запросто могла менять своё обличье.

– Ну, значит, вот она, точка бифуркации! Изваянию самое время опять поступиться принципами и ориентацией и обратиться в свой окончательный символ – в Колосс Филиппа Первого! Настал конец её истории! И конец страданиям!

– Не получится!

– Это ещё почему? Опять римский бунт, бессмысленный и беспощадный? Имей в виду, что мятеж не завершается удачей! Он ни вчера не удался, ни сегодня не выйдет! Подавлю! Удавлю!

– Всё одно не получится! Ибо нет больше той статуи. Сгинула! Была да сплыла! Остались только рожки да ножки. Да и этих не осталось – лишь каменный пьедестал, облицованный мрамором… да и этот, как видите, уже потихоньку рассыпается и по кусочку растаскивается частными домохозяйствами. Ох, уж эти жуки навозные! И ведь наверняка это вытворяют, в основном, не коренные римляне, а понаехавшие! Мигранты с Севера и Запада! Шакалы, питающиеся падалью! Ценнейшие артефакты растаскивают! Нашу античную культуру поругают и порушают!.. – воспылал праведным гневом гид-экскурсовод, хихикнув при этом в свой кулачок и сопроводив хихиканье размышлением: «Интересно, вот этот временщик готов был бы посвятить своё недолгое бытие бесконечному процессу поиска денег на строительство персонального культа, который Риму пока не ведом, но который стопудово был бы отвергнут сразу после его свержения?! Казалось бы, парадокс… Но!.. Монотеистические ценности тут не приживутся ещё лет сто: ни христианские, ни иные любые, им подобные… Аллилуйя!»

*****

Император расположился в только что раскрытом персонально для него курульном кресле, улыбнулся, хмыкнул в унисон своим мыслям и с неослабеваемым интересом окинул взглядом пространства вокруг себя. Он уже не унывал и не оскорблялся тем, что под ним нынче не трон-автоматон, а раздвижное седалище. Привык. Да и взорам был дан другой повод для отвлечения, развлечения и вдохновения.

«Всё у меня ещё впереди! – пообещал Филипп сам себе. – Я жив и способен жить дальше. Пусть у меня не хватает слов и языка для метафор и эпитетов, но сегодня я не буду пятнать себя низкими разговорами».

Если внешние стены амфитеатра были сложены из массивных (многотонных) блоков желтоватого италийского известняка-травертина, тонкозернистой гомогенной горной породы, добытой в Тиволи неподалёку от Рима и скрепленной меж собой мощными металлическими скрепами (духовные с задачей ни за что не справились бы, как они ни тужься), если из светлого пористого вулканического стекла (пемзы) были сваяны поддерживающие своды, то во внутренних конструкциях (боковые стены, перегородки, ярусы и соединяющие их ровно 76 лестниц) господствовали кирпич, бетон и туф.

Культурно-массовое заведение было выстроено не на столетия, а на тысячелетия!

«Ох, высоко! Четыре этажа. Никак метров сорок, а то и сорок пять! Сколько же на этой стройке века народу корячилось и ишачило!» – захотелось прицокнуть языком императору. Он мысленно так и сделал: цок-цок-цок. Эхо в голове Филиппа зазвучало так, как будто это был стук копыт о пустынную брусчатую мостовую, эхо от которых улетало сразу в Альпы. Под черепной коробкой стало не просто дискомфортно, но и больно, поэтому пришлось остановиться.

Гид-экскурсовод, он же советник, как будто спохватился:

– Много! Очень много корячилось! И ишачило не меньше! Архитекторы, строители, инженеры, художники, декораторы, вьючные рабы, лошади и ослы!

– Ослы?

– О! Этих было особенно много: и в прямом, и в переносном смысле слова! Всем нашлась работа по душе! А кто не хотел работать с душой, с искоркой и с задоринкой, тому отыскался труд по принуждению! Бичи над головами и по телам свистали и хлестали…

– Вот! Это тянет на докторскую! И не подумайте, что тут сокрыт белый кролик! Это правда жизни! А говорят ещё, что труд невольников непроизводителен, – император словно подумал вслух. – Дураков нынче нет: возводить такую мощь при наших архаичных технологиях вряд ли кто ринется, опираясь лишь на патриотические чувства – тут же сплошняком ручной труд! Давай уточни масштабы махины!

– В высоту амфитеатр достигает сорока восьми, а местами и пятидесяти метров! Но у нас, у римлян, другие единицы измерения длины – у нас на всё имеются собственные духовные скрепы, как есть и свои металлические!

– Хм… И какие?

– Digitis, uncia, palmus, pes, cubitus, gradus, passus, pertica, actus, mille passus. Вот чем мы исконно длину замеряем! Впрочем, mille passus в нашем с вами случае для измерения точно не подойдет.

– Почему?

– Потому что в ней, этой миле, без малого полтора километра! Для перерасчёта в римские значения больше других подойдёт actus – в нём 35 с половиной метров… эээ… а может, и 38,3!.. Сами пересчитаете в модную римскую величину или императору потребна моя помощь?

– Хм… Сам, конечно! Я математик не хуже Лобачевского… эээ, оговорился… не хуже геометров Евклида или Пифагора, Архимеда или Аполлония Пергского! Не втюхивайте мне в мозги грубую алгебру! Геометрия – тоже математика! Вот, к примеру, квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется сумме квадратов его катетов. А?! Каково?! У кого ещё так же лихо смогло бы отскочить от зубов? Вот то-то же! Учитесь, котята!

– Я так и думал, мой повелитель! Я так и знал! До чего же я в вас верил! Не зря же я без долгих… безо всяких раздумий согласился поступить к вам на службу на должность гида! Математик математика видит издалека! А уж геометр-то геометра и подавно – за версту! Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку! Потому я и пошёл к вам в наймиты!

«Попробовал бы ты не пойти!» – в ответ подумал Филипп, злобно-по-доброму оскалив в улыбке зубы. Но вслух – вниманием не удостоил.

*****

Императорская ложа гнездилась в нижнем ряду на вместительной мраморной террасе, ограждённой от арены основательной стеной-парапетом. Это чтобы разъярённые дикие звери не допрыгнули, а взбунтовавшиеся рабы-гладиаторы не исполнили умственно задуманный заговор или иное злодеяние – от всех прочих была ограда попроще: эти «прочие», по представлению великих, но наивных архитекторов Колизея, сами до «такого» не додумались бы.