Текст книги "Словацкие сказки"

Автор книги: Автор неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Как волк сапоги себе заказал

«Ах, – подумал однажды волк, – хорошо людям! Нас они босых гоняют, а сами ног об камни и деревья никогда не поранят, потому что всегда обуты… Впрочем, почему бы и мне не завести себе сапог?»

Отправился он к сапожнику, который жил на краю деревни, словно к своему соседу. Там ему нечего было бояться, потому что у бедняка была только тощая хромая собачонка; та при виде волка даже не залаяла, а убежала в хлев. Волк сапожнику как снег на голову свалился. Дети попрятались от страху – кто на печь, кто в угол, кто к матери под передник. У самого хозяина глаза на лоб полезли: что за гость такой? Но гость повел речь вежливо, как полагается:

– Не сошьете ли вы мне сапоги, соседушка?

– Отчего же, коли у вас есть материал, – ответил сапожник. – Мне ведь, знаете, только в починку приносят.

– А какой материал нужен?

– Да из какого прочную кожу выделывают. Ну, скажем, хорошая, упитанная телка из стада, что пасется на подножном корму.

– Сегодня же получите ее. Приходите в полночь на загуменье. Только не опаздывайте.

Ну и была же та телка упитанная, жирная, которую волк сапожнику притащил, только чтобы тот ему сапоги сшил получше! Ну и пир же был после этого у сапожника! Жена его три дня мясо тушила, и все наелись, как в храмовой праздник. Давно им так лакомиться не приходилось. А шкуру в самом деле отдали на выделку.

На третий день пришел волк за сапогами.

– Ну как, соседушка? Готовы сапоги?

– Да были бы уж готовы, дорогой соседушка, – ласковым голосом ответил сапожник, – кабы не дратва. Не можете ли вы раздобыть сколько-нибудь льну и конопли?

А в мочильнях было много этого добра, уже вымоченного и вынутого для просушки. Ночью волк натаскал сапожнику целую кучу на загуменье. На другой день сапожникова жена все как следует высушила и вытеребила, радуясь тому, что будет теперь что прясть да ткать и во что детей одеть.

Через три дня волк опять пришел за сапогами.

– Ну, соседушка, готовы сапоги? Ага, вон они стоят. Какие хорошие! Это ведь мои?

А там на лавке и впрямь стояли новые сапоги, сшитые из кожи, которую сапожник занял у скорняка под шкуру той телки, чтобы поскорей в первый раз целые сапоги сшить. Но теперь, став мастером, сапожник наш повел такую речь:

– Ах, были бы они ваши, дорогой соседушка! Только вот заковыка: мне заказал их наш деревенский судья, а ваши-то еще в работе. Да какой толк что в этих, что в ваших, когда у меня нет чем их смазать. Вот если б вы с лесного выгона боровка принесли, чтобы мне было из чего сала натопить. Как принесли бы, так через два дня сапоги и надели бы.

В полночь на загуменье уже был толстый, жирный боров. В доме сапожных дел мастера появилось вдоволь сала, и жена его радовалась, что есть у нее теперь на чем лепешки печь.

На третий день волк опять пришел. Сапожник подал ему готовые сапоги, но волк обуть их не мог.

– Нет, – говорит, – они мне не по ноге.

– Не огорчайтесь, соседушка, – ответил сапожник. – Найдутся у меня и для вас подходящие. Мне хотелось только доказать вам, что вы не можете носить такие сапоги, как все. Я иначе устрою. Идите за мной.

Привел он волка к яме во дворе, в которой заранее белой глины намешал.

– Ну, – говорит, – коли желаете в сапоги обуться, прыгайте ногами в яму.

Волк прыгнул, а когда вылез обратно, ноги его, покрытые глиной, так и блестели.

– Вот видите, соседушка, теперь вы обуты в прекрасные, блестящие белые сапоги, каких никому носить не доводилось. Я уж для вас постарался, чтобы вы помнили, кто вам сапоги шил. Только одно скажу вам: по камням, по горам бегайте в них сколько хотите, но в воду или по росе – ни ногой! Ведь нам, сапожникам, работы больше, коли народ в сапогах по воде ходит.

Но волк сапожниковых наставлений не дослушал: гордясь своими сапогами, он уже бежал по загуменью.

– Теперь не стану больше шататься по лесу, – говорил он себе, любуясь обновой. – Буду ходить по дорогам, как люди, коли на ногах у меня сапоги.

И важно зашагал по шоссе. Навстречу ему обоз; только волк с ним поровнялся, возчики взялись за кнуты, а хозяева послезали с возов с топорами в руках.

– Волк, волк! – закричали и погнались за ним, чтобы убить его.

В такой беде не до сапог. Он – словно с виселицы сорвался – прыг в реку! И счастье его, что река была широкая да глубокая, так что погоня уже не могла его догнать. Но когда он переплыл реку и выбежал на другой берег, сапог на ногах как не бывало: вода их начисто смыла. Ну и разозлился же волк! Если б там мастер был, который его так обул, он разорвал бы негодяя на куски: так скалил зубы, так щелкал ими, так рычал!

Не помня себя от злости, побежал он обратно к сапожнику и, не слушая никаких объяснений, объявил ему, что завтра, в таком-то часу, будет драться с ним на поединке: чтобы тот достал себе двух секундантов, а он, волк, приведет своих, и они будут биться не на живот, а на смерть возле такого-то дуба в лесу.

Ладно. Позвал волк в секунданты белку да кабана, и стали они ждать противника под раскидистым дубом. Сапожник долго не показывался, и волк говорит белке:

– Влезь на дуб да погляди, идет он сюда, или нам придется пойти к нему и разорвать его там на куски со всей его шайкой.

Влезла белка и запищала:

– Батюшки мои! Идет, идет, да с двумя секундантами: у одного позади кровавые огни полыхают, а другой как ступит шаг, так камень подымет. Ай-ай, как страшно!

И она так и осталась на дереве.

А кабан с перепугу зарылся под деревом в листья, так что и рыла не видно. Что оставалось делать волку, всеми покинутому? Пустился он наутек в лес, не думая о том, что опять убегает от человека босой, стирая и раня себе ноги.

Сапожник в самом деле через несколько минут подошел к дубу с секундантами: своим собственным петухом, у которого красные перья в хвосте ветер трепал, отчего белка, сидя на дубе, дрожала, приняв их за огненные языки, да хромой собачонкой, которая на каждом шагу ковыляла и мордой в землю тыкалась, будто в самом деле камни подбирала. Как увидела ее белка вблизи, тотчас спряталась за ствол, чтобы та ее первую камнем не достала. Кабан из-под листьев носа не высунул. Волк был уже далеко. Сапожник наш подождал-подождал и ушел. Страшной битвы так и не произошло.

* * *

Теперь наш волк думал уже о другом: где бы достать чего перекусить? Время не раннее, а у него с самого утра маковой росинки во рту не было, и он впрямь, что называется, был голоден, как волк. Вдруг видит: пасется в долине возле озера кобыла с жеребенком. Оскалил он на них зубы и зарычал:

– Кобыла, кобыла, лучше добром отдай жеребенка. Все равно съем!

А кобыла в ответ:

– Ладно, ладно, только он еще не крещеный. До крещения как его есть?

– Это вздор. Я его окрещу.

– Что ж, коли хочешь сам себя в священники произвести, твое дело. Сойди к берегу: я подведу его поближе с воде.

Волк стал на берегу; кобыла пошла к воде; жеребенок – за ней. У волка уж слюнки потекли. Но кобыла двинула его копытами так, что он очутился на самой середине озера.

– Пополощи рот после еды! – крикнула она ему и пошла себе, как ни в чем не бывало, со своим жеребеночком, пока волк кое-как из воды выбирался.

Выбрался он на другой берег, побежал по полю. Слышит, возле одного гумна старая коза блеет. Смотрит, рядом козленочек лежит.

«Что ж, по началу не удалось, – может, теперь удастся», – подумал волк.

Подошел к козе и спрашивает:

– Что ты так блеешь?

– Да видишь, какое у меня горе: козленочек мой издох.

– Так подари его мне: ведь теперь он тебе все равно не нужен.

– Да как же я его отдам? Ведь он еще не оплакан. Помоги мне хоть оплакать, отпеть его.

Волк принялся выть, и чем дальше, тем громче. Больно понравилось ему это занятие: на похоронах петь. Да услышали его пенье крестьяне, которые на гумне хлеб молотили, прибежали с цепами и давай молотить его по спине, – чуть всю шкуру не спустили! Но он во-время опомнился и убежал от них в лес.

В лесу волк – барин. Стал он там снова гордо выступать, хоть от голода у него в животе урчало и ноги подкашивались. Видит, птичка с дерева на дерево перелетает, с ветки на ветку перепархивает. Стал наш волк к ней подкрадываться, – вот-вот сцапает… А она все от него улетает, не дается. Рассердился волк, закричал:

– Стой, птица, я тебя съем!

– Да я мала для тебя, – ответила птичка. – Какой тебе прок, коли ты меня проглотишь? А я тебе покажу, где ты сможешь вволю наесться и напиться. Только беги за мной. Попируешь, как на свадьбе.

Послушался волк, побежал за птичкой. А она еще раньше видела, как женщины несли куда-то полные корзины кушаний и напитков, – верно, на какую-то пирушку. К ним она и полетела. Завидев их сквозь чащу ветвей, она велела волку бежать за ними, а сама улетела вперед и села в пыль на тропинку, по которой женщины шли. Те увидали птицу и говорят:

– Какая хорошенькая птичка! Давайте поймаем ее. Будет нашим детям дома чем позабавиться.

Поставили они свои корзины на тропинку и пустились за птичкой. А та бежит все дальше, их заманивает. И как только поглубже в чащу увела, вспорхнула в воздух, да стрелой обратно на тропинку, к тому месту, где корзины остались.

Села она там на край корзины и стала носиком хлеб клевать, потому что волк его не тронул: он, подбежав к корзинам, нашел в них мясо и тотчас проглотил его вместе с костями. А потом захотелось ему напиться; сунул он голову в полный горшок и стал лакать. Но в это время женщины вернулись из чащи и подняли страшный крик.

– Сюда! – закричали они. – Скорей сюда, парни! Тащите цепы, дубины, палки! Тут волк!

Птичка сейчас же улетела, – поминай как звали. А наш волк, уже знакомый с цепами, дубинами и палками, страшно испугался. Хотел вытащить голову из горшка, – не тут-то было! Тогда засунул он ее еще глубже внутрь, так что со страху совсем на голову себе горшок насадил. Увидев это, женщины подбежали к нему сзади с палками, которые тут же подобрали, и давай по спине его охаживать. Волк не стал дожидаться, когда они ему хребет перешибут, а пустился со всех ног наутек.

Бежал-бежал, ничего не видя, впотьмах. Вдруг как трахнет башкой об дерево, – горшок и разлетелся в черепки! Волк с грехом пополам кое-как протер глаза передними лапами, перевел дух и сел отдохнуть. Глядит по сторонам и что же видит? Дело идет к вечеру, и сидит он под тем самым дубом, возле которого утром должен был с сапожником драться. Секундантов уж нет – бог весть куда они попрятались! Страх охватил его; показалось ему, будто перед ним стоит сапожник со своими приятелями и приветствует его колодкой, а самое главное – огненными языками. От ужаса волк даже глаза закрыл, чтобы не видеть того, что будет.

Но кругом все было тихо, муха не пролетала.

«Боже мой, боже мой, – принялся он размышлять, – до чего же я одинок! Нет у меня ни одного друга, который бы мне помог хоть подняться. А все оттого, что я оставил свое ремесло и погнался за тем, что мне совсем не нужно. Мой отец не заказывал сапог, не брал на себя обязанностей священника и церковного певчего, не ходил на свадьбы, а широкие поля и леса были все-таки его, пока он не попал туда, куда ему суждено было попасть: к скорняку на гвоздь. Что же мне теперь делать? Жизнь мне надоела, а помирать не хочется! Господи, господи, куда податься?»

Хотел он глаза открыть, да уж не пришлось: пиф! – раздалось с одной стороны, паф! – с другой, и две пули впились ему в сердце. Двое лесничих видели, как он мечется по лесу; как раз в эту минуту они вышли ему навстречу и застрелили его. И попал наш волк, наконец, туда, куда до него попало столько его собратьев: к скорняку на гвоздь!

Злая мачеха

Жила-была красивая королева. Раз сидела она у окна. Шел снег. Она шила и уколола себе палец. Показалась кровь. И вспомнила королева о своей падчерице: девочка была с лица бела, как снег, и румяна, как кровь. Да такая хорошенькая! Стало королеве досадно, что падчерица ее так хороша. Взяла она девочку на руки, подошла к зеркалу и спрашивает:

– Скажи, зеркальце, кто из нас лучше: я или дочка?

А зеркало в ответ:

– Вы прекрасны, королева, спору нет, но дочка ваша еще прекрасней.

Королева страшно рассердилась. Она велела своим слугам отнести ребеночка в лес и там погубить. Взяли они девочку и понесли в лес. Та уж все хорошо понимала. И стала она их молить, чтобы они ее не губили, в живых оставили, а она никогда к матери не вернется. Они ее отпустили. И пошла она куда глаза глядят – по горам, по лесам – и пришла к одной хижине. Вошла в хижину, видит: стол на двенадцать человек накрыт, и всяких яств на ужин приготовлено. Она была очень голодна, села за стол и наелась. Потом в постель легла. А в той хижине карлики жили. Пришли они ночью домой и узнали, что у них кто-то был, кто-то ел. Стали по всему дому шарить, но нигде ничего не нашли. Уж и сами не знают, где еще искать. Решили спать ложиться. И вот в одной из постелей нашли девочку. Она страшно испугалась, но они ей сказали, чтоб она ничего не боялась, что они ей ничего плохого не сделают; пусть, мол, она вылезет, они ее у себя оставят, и она им будет варить да в хижине прибирать. Утром они собрались на охоту, а девочке приказали, чтоб она заперлась и никого в дом не пускала, кто бы ни просился. И если б кто стал какой товар предлагать, чтоб она тоже не отворяла, того человека не впускала и ничего у него не покупала. Потом ушли на охоту, и девочка осталась одна.

А мачеха места себе не находила. Все думала: кто его знает, не жив ли еще ребенок где-нибудь. Вот подошла она к зеркалу и спрашивает:

– Скажи, зеркальце, кто из нас лучше: я или дочка?

А зеркало в ответ:

– Вы прекрасны, королева, но дочка ваша еще прекрасней.

Страшно рассердилась королева, что девочка еще жива, и велела сейчас же тех слуг казнить, которые ее приказа ослушались. Потом переоделась простой женщиной, взяла хороших яблок и пошла дочку искать, а яблоки ядом отравила. И пришла прямо к той самой хижине, где девочка жила. Постучала в дверь и крикнула:

– Не надо ли яблок хороших?

Девочка ответила, что ей ничего покупать не позволяют и она не ест яблок. Но мачеху свою так и не узнала. Тогда королева стала под окном и принялась громко звать девочку, чтобы та вышла и купила яблок, таких красивых и вкусных. Та не послушалась: ей, мол, яблок не надо. Королева предложила девочке даром попробовать, как хороши яблоки: таких она еще не ела! Девочка взяла одно яблоко и только откусила – тут же упала замертво. А мачеха побежала домой. Как пришла домой, так сейчас же к зеркалу и опять спрашивает:

– Скажи, зеркальце, кто лучше: я или моя дочка?

Но зеркало ей ничего не ответило. И она страшно обрадовалась: «Видно, нет уж этой гадины!»

А карлики, придя домой, видят: девочка лежит на полу. Стали они ее трясти, а сами плачут. Вдруг у нее изо рта кусок яблока выскочил, и девочка ожила. И приказали они ей строго-настрого никогда больше ни от кого ничего не брать и, кто бы ее ни звал, никому не откликаться.

На другой день собрались они опять на охоту, и она обещала им, что никому больше откликаться и ни от кого ничего брать не будет.

А королеву снова страх мучит: кто ее знает, может, все-таки жива девочка! Подошла опять к зеркальцу и спрашивает:

– Скажи, зеркальце, кто лучше: я или дочка?

А зеркало в ответ:

– Вы прекрасны, королева, но дочка ваша еще прекрасней!

Рассердилась королева, думает: что же еще сделать, коли падчерица все-таки жива? Взяла она красивый шнурочек, пошла к девочке, постучала в дверь и предлагает, чтобы та его купила. Но девочка ответила, что он ей не нужен. Тогда королева стала звать ее к окну и уговаривать, чтобы она купила шнурок: ты, мол, теперь хороша, а как им зашнуруешься, так еще красивей станешь! И до тех пор ее уговаривала, пока та не подошла к окошку и не открыла его. Тогда королева сказала падчерице, что даром ей шнурок отдает, да сама и зашнуровала ее. Девочка тут же упала замертво. А мачеха домой побежала. Пришла домой – и прямо к зеркалу. Спрашивает:

– Скажи, зеркальце, кто лучше: я или дочка?

Зеркало ничего не ответило. Обрадовалась королева: наконец-то эту гадину удалось погубить.

Пришли карлики домой и видят: девочка опять на полу лежит. Принялись они горько плакать и трясти ее. И до тех пор трясли, пока не заметили на ней шнурка. Только они тот шнурок с нее сняли, она и ожила. Обрадовались карлики, что девочка жива, и стали ей строго наказывать, чтобы она больше никому не отворяла и, кто бы ей что ни давал, ни от кого ничего не брала.

Утром они опять пошли на охоту. А мачеха снова забеспокоилась и подошла к зеркалу спросить, жива ли ее падчерица. И зеркало ответило, что жива. Стала опять королева думать, как же ее погубить, коли она все жива.

Взяла она булавок и пошла к девочке. Пришла, громко в дверь постучала и спрашивает, не купит ли та булавки. Девочка и откликаться ей не стала. Но мачеха уговорила ее подойти к окошку и стала ей булавки расхваливать. Та все отказывается: ей, мол, не надо. Тогда мачеха просунула руку в окно и воткнула падчерице булавку в голову. Та сразу упала. Мачеха обрадовалась, домой побежала. А девочка так и осталась лежать мертвая.

Пришла мачеха домой и сейчас же к зеркалу:

– Скажи, зеркальце, кто лучше: я или дочка?

Зеркало ничего не ответило. Обрадовалась мачеха: теперь-то уж, наверно, удалось ей падчерицу свою погубить.

Пришли карлики домой, стали над бедняжкой горько плакать. Принялись они ее трясти, но не могли оживить, потому что булавка была маленькая и в волосах ее не видно было. Горько-горько плакали они над мертвой. Потом заказали ей стеклянный гроб, да в тот гроб положивши, отнесли ее на высокую гору, оставили там и ушли.

Как-то раз один король в тех местах охотился. Собаки его забежали на гору, увидели гроб и стали громко лаять. Послал король слугу посмотреть, что там такое, почему собаки такой лай подняли? Тот пошел и видит: девочка в гробу лежит. Вернулся слуга, доложил королю об этом. Король захотел сам посмотреть. Пришел и видит: правда, лежит девочка в стеклянном гробу. Стал король возле гроба и глаз с мертвой не спускает. Волосы у нее были золотые, и их как раз солнышко озарило: булавка и заблестела. Король скорей открыл гроб и вынул булавку у девочки из головы. Девочка сразу ожила. Видит, кругом незнакомые люди, – страшно испугалась. Но король не велел ей бояться: ничего, мол, тебе не сделаю. Потом взял ее к себе, в свой королевский дворец, сказал, что у себя ее оставит. Она к нему пошла, и он ее вырастил.

Егорка-дурачок

У одной матери был единственный сын. Звали его Егорушкой. Очень она его любила, ласкала, голубила, никуда от себя не отпускала. Вырос Егорушка, а никого не видал и ничегошеньки не знает. Да пришлось-таки мамаше послать его в люди: сама пойти не могла, – ноги разболелись. Ну, растолковала она ему, как да что.

– Так и так, сыночек. У меня нога болит, ходить не могу. Ступай ты на ярмарку. Купишь мне сито; любишь ведь галушки кушать? А мне не в чем муку для них просеивать. Прежнее-то сито, которое мне еще от моей старой бабушки осталось, совсем испортилось. Только, смотри, не покупай очень частого. Пусть будет редкое. А чтобы не забыть, все время повторяй: «Редкого сита, редкого сита!»

– Редкого сита, редкого сита! – послушно повторил Егорка и побежал полем на ярмарку.

А в поле пахари ниву пахали – жито сеять. И один уж засыпал зерно в сеялку, сеять собирался. Нагнулся он над сеялкой, а мимо паренек идет, что-то бормочет. Прислушался пахарь и слышит:

– Редкого жита, редкого жита!

– Вот я дам тебе редкого жита! Как ты смеешь мне такие слова говорить?

Рассердился пахарь – был он из шляхтичей – схватил сошник и отколотил его как следует.

– Вперед знай! Надо говорить: «Побольше вам этого добра!»

– Побольше вам этого добра, побольше вам этого добра! – забормотал Егорка и побежал дальше. Видит, перед корчмой два мужика дерутся. Услыхали они, что он бормочет.

– А, ты над нами издеваться! – кричат. – Язык за зубами держать не умеешь?

Накинулись на него и надавали ему тумаков. Егорка замолчал: после второй взбучки он совсем забыл, зачем его мать послала. Заплакал и домой пошел.

– О чем ты, Егорушка? – спрашивает мать.

– Да меня поколотили.

– За что?

– За то-то и за то-то.

– Ах ты, дурачок. Что же ты не убежал?

– Да я и убежал. Видишь, домой пришел.

– Ну и хорошо, что ты вернулся. Я ведь тебе денег не дала. Надо было взять с собой вот это полотно. Возьми его и пойди продай, а потом купишь, что я тебе сказала. Я и соседке объяснила – что; она тебе напомнит. Ступай скорей. Но ежели кто с тобой не станет разговаривать, а будет стоять столбом, тот ничего не купит. Ты рассчитывай на такого, который тебе что-нибудь ответит.

Пошел Егорка, видит: столб стоит. Постоял он возле столба, тот – ни слова.

– Ну, ты, видно, не купишь.

Пошел дальше, подходит к другому столбу, со всех сторон подпертому.

– Купишь или не купишь? – спрашивает, кивнув ему.

Столб заскрипел.

– Ну ладно. Коли покупаешь, бери.

Обвязал столб полотном и – домой.

Мамаша кричит:

– Ну, что такое опять?

– Да ничего. Продал я полотно. А за деньгами завтра велели прийти.

– Ну и дурак же ты! Ведь тебя надули. На, возьми полтора крейцера, купи хоть сковородку. Мне не на чем даже жарить.

Бежал он, бежал со своими полутора крейцерами, прибежал в город, схватил сковородку, кинул деньги на землю – и назад. Смотрит, на дороге хорошенькая птичка прыгает. Принялся он ее ловить, да в лесу за ветку чем-то зацепился. Что за притча? Обернулся и только тут увидел, что сковородка-то на треножнике.

– Ах ты, гадкая сковородка! Будешь ты у меня тут еще цепляться! Да ты на трех ногах скорей домой добежишь, чем я на своих на двоих. Марш!

Поставил он ее на землю, а сам за птичкой. Но так и не поймал. Уморился, домой пошел. И еще со двора кричит:

– Матушка, а сковородка прибежала домой?

– Ах ты, Егорушка-дурачок! Да как же она может прибежать, когда у нее ноги не двигаются?

* * *

Так вот и билась мамаша со своим Егоркой-дурачком. Наконец решила: «Надо его женить. Может, жена его исправит…»

И послала его на смотрины в другую деревню.

– Ступай, – говорит, – в село Дураково к Катруше, чья мать к нам ходит. Они уж знают, что ты придешь. Только там сиди как следует, не сделай опять какой глупости.

Пришел он в село, возле каждого дома останавливается, смотрит, не тот ли: сам не знает, в какой ему нужно. На его счастье, там уж все договорено было; мать Катруши сидела на завалинке, и только его увидела, позвала в дом. Вытерла ему место на скамье, усадила за стол. Спекла она дорогому гостю в золе яичко вкрутую, положила на тарелку и принялась потчевать. Раз десять кланялась, но Егорка так и не притронулся к угощению: сидит и жмется, как красная девица. Что с ним будешь делать? Положила она яичко ему в карман и отправила парня домой.

– Ну как? – спрашивает мать.

– Да что ж? Приняли меня ласково: вытерли место, где мне сесть, яичко в золе испекли. Смотри, вот оно.

– Что ж ты его не съел?

– Да ведь вы сами мне наказали: сиди как следует и больше ничего не делай.

– Ах ты, Егорушка-дурачок! Да ты должен был хорошенько облупить яичко, на четыре части его разрезать, каждый кусок на острие ножа наколоть, положить себе в рот и съесть. Вот это и было бы как следует.

– Ладно, ладно, – ответил Егорка. – В другой раз так и сделаю.

Пришел он в другой раз на смотрины, а ему там насыпали гороху. Угощают его: на, мол, погрызи. Он по одной горошинке из миски возьмет, каждую положит перед собой, с каждой шкурку как следует обдерет, каждую ножом на четыре кусочка разделит. Но как только стал на острие ножа накалывать, каждый кусок в мелкие крошки по скатерти разлетается.

«Экая напасть! Ах ты, чтоб тебя!» – думает Егорка, не зная, как ему быть. А пригожая Катруша села в сторонке на лежанку и губы себе кусает, чтобы не засмеяться громко.

Вернулся Егорка домой надутый, сердитый.

– Ну, как дела?

– Там насмех меня подняли.

– Почему же?

– Да я так делал, как вы мне говорили: с каждой горошины кожуру снимал, каждую на четыре части разрезал, каждый кусочек на нож накалывал…

И замолчал, залившись слезами. Сказал только, что больше туда не пойдет.

– Ах ты, дурашка! Да почему ж тебе туда не пойти? Ведь это дело легко поправить. Надо было горошины в руку брать да в рот себе класть, – знаешь, как мы дома горох грызем…

– И то правда! Ведь это нетрудно, – согласился Егорка и решил опять пойти.

Пошел он опять в то село, а возле дороги загон для овен строят и железным ломом ямы в земле роют, чтобы колья поставить. Глядит Егорка, рот разинув.

– Эх, – говорит, – ну до чего это легкая работа! Вот только лома железного у меня нет, а то и я бы мог себе загон для овец поставить.

Дали ему железный лом. А он, нескладный, схватил его в руку, открыл рот, да прямо себе в рот и сунул. Выбил три зуба и домой побежал.

– Никак опять беда? – спрашивает мать.

– Да я сделал, как вы приказали, но – так и так – железный лом мне три зуба выбил.

– Ах ты, Егорушка-дурачок! Надо было положить лом на плечо и нести его домой. А если б оказалось, что тяжело, и попался бы кто-нибудь на телеге, ты бы его хорошенько попросил, и он посадил бы тебя к себе. Но теперь не глазей на овечьи загоны, а ступай к Катруше и попроси у нее чего-нибудь на память.

Обрадовался Егорка, что Катруша ему что-то на память даст, и пошел опять. Катруша сидела за столом на лавке и шила. Егорка осторожно присел поодаль на лавку, потом придвинулся поближе и, наконец, собравшись с духом, попросил у нее чего-нибудь. У Катруши под рукой ничего не было, и она подарила ему иглу, которой шила. Он положил иглу на плечо и, обрадованный, поспешил домой. Ему было легко, но он умной башкой своей решил, что, коли матушка сказала: «будет тяжело», значит, он изнемогает под тяжестью. Нагнал по дороге воз с сеном и говорит погонщикам:

– Люди добрые, погодите. Дайте, я положу вот этот железный кол на телегу.

А они, не оборачиваясь, отвечают:

– Чего останавливаться из-за таких пустяков? Сунь его в сено – и дело с концом.

Егорка-дурачок сунул иголку в сено. И досталось же ему от погонщиков, когда, приехав в деревню, они стали искать кол и никак не могли найти, а потом узнали, что это иголка.

– Ах ты, такой-сякой! – закричали. – Теперь у нас из-за тебя либо лошадь, либо вол сдохнет, когда вместе с сеном иголку сожрет.

Схватили они жердь и давай его по спине охаживать, чуть не ухлопали. Да дело-то уж было в деревне, так он от них вырвался и домой убежал.

А дома мать его заругала. Все ворчит да ворчит:

– Видно, ты у меня и вправду дурак. Ведь тебе надо было воткнуть ее в шляпу и принести домой.

– Ах, мама, не сердитесь. В другой раз так и сделаю, – отвечал Егорка. Синяки напомнили ему о том, что в другой раз уж нужно знать, как сделать.

Через неделю послала мать его снова к невесте: хоть узнай, мол, у родителей, что за ней дают, чтобы было с чего хозяйство начать, с чем она в дом-то войдет. Спросил он, а они ему в ответ:

– Коли ты настоящий жених, бери яловую телку из стойла!

Пошел Егорка-дурачок в стойло, отвязал телку, схватил ее одной рукой за рог, а другой снял шляпу и давай телку в шляпу пихать. Телка рассердилась и, как оглашенная, – на двор, со двора на улицу, да в поле. Егорка – за ней. Кричит:

– Буренушка, буренушка, постой!

Куда там! Так и вернулся домой ни с чем.

– Ну, говори, что дают? – спрашивает мать.

– Дали телку яловую.

– Где ж она?

– Да где бы ни была, только так и так дело было, она и убежала…

– Ах ты, Егорка-дурачок! Надо было ее, как следует, на веревку взять да и вести за собой. А дома хорошенько к яслям привязать и свежим сеном накормить, чтобы она привыкла.

– Да ведь вы мне ничего этого не объяснили.

– А вот теперь говорю, чтобы ты вперед знал, как надо делать. Ну, не беда. Телка вернется, и ты ее получишь. И невесту за тебя выдадут, коли телку нам в хозяйство отдают. Ступай, проси Катринку сам, а я не могу еще из дому выйти: нога болит.

Пошел наш Егорка за невестой; уж на этот раз не забыл веревку захватить. А родители над ним подшутить вздумали:

– Как она хочет, – говорят.

Девушка, тоже в шутку, подхватила нашего Егорку под руку и пошла. Но Егорка-дурачок хорошо помнил, что ему мать в последний раз наказывала. Только они из дому вышли, – не успела невеста оглянуться, он взял да и накинул ей веревку на шею. Той уж не до шуток, но Егорка не отпускает. На ее счастье, дело было вечером, и никто их не видел, так что ей не было стыдно, когда он ее повел. Что поделаешь? Она покорно пошла.

Радостный Егорка привел ее в стойло, привязал к яслям и положил в них сена. А сам побежал к матери – похвастать:

– Мама, мама, отдали мне невесту!

– Где ж она?

– Да где же ей быть? Я ведь сделал так, как вы мне приказали: привел ее на веревке, привязал к яслям и дал ей свежего сена.

– Ах ты, дурак-дурачина! Что же ты наделал? Кто это водит жену на веревке? Тебе надо было обнять ее, сказать ей: «Моя дорогая, желанная!» – потом взять за руку и привести в дом. У нас еще нет для вас постели, так я вам на печи постелила. Вы бы там и легли.

Мать просто лопнуть была готова с досады. Села на лавку перец огнем и стала думать, что ей теперь с ним делать.

А расторопный Егорка, не теряя времени, вышел из горницы да прямо в стойло, где невесту привязал. Ему и невдомек было, что она за это время успела отвязаться, вместо себя козу привязать и теперь, верно, уже дома да сама смеется над тем, что Егорка-дурачок с ней сделал. Увидел он козу, отвязал ее, обнял, поцеловал.

– Ты, – говорит, – моя дорогая, желанная!

Обхватил ее за шею да за передние ноги, втащил, как она ни упиралась, в горницу и улегся с ней на печь. Только тут он заметил, что невеста его лохматая.

– Мама, мама! – закричал он с печи. – А что, невесты всегда лохматые бывают?

Мать сидела сердитая и, задумавшись, не сразу поняла, что он ей говорит.

– Ну да, ну да! – ответила она. – Молчи и спи.

Прошла минутка. Егорка опять:

– Мама, мама! А что, у вас тоже рога выросли, когда вас замуж выдали?

– Тоже, тоже! – ответила мать, как и в первый раз.

Но тут коза ударила Егорку рогом, да как заблеет и – прыг вниз с печи на лавку, где мать сидела.

– Эту откуда нелегкая принесла? – воскликнула та.

– Да это невеста, которую вы мне велели ласково в дом привести и спать с ней лечь.

Мать зажгла свет и видит: перед ней коза рогатая.

* * *

– Ну, Егорка-дурачок, дай бог, чтоб жена тебе не попалась такая же проворная и смышленая, как ты сам, – сказала мать. – Но теперь нам позор! Надо тебя во что бы то ни стало женить. Лучше бы всего на ровне. Знаешь что? Ступай-ка утром к Вертякам и, чтобы они не подумали, что ты к ним прямо с неба свалился, вскинь разок глаза на Сузю. Больше тебе ничего не надо ни говорить, ни делать. Я потом сама все вечером улажу.