Текст книги "Болотные Огни (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И Ратибор заворчал недовольно, с этим приговором соглашаясь. Не поверил словам об олене да о ночной охоте. Мстислав бы, верно, и сам не поверил, да только не было в ведьминых глазах ни лжи, ни насмешки.

– Убить ее, – закивали братья названные, и даже Яринка, в угол забившаяся и в разговор вступать не смевшая, затрясла жидкими косичками. – Ворожба – это ремесло ведьмино. Кому, как не ей, чары злые творить? Выманить ее только из Стылой Мари надобно, уж тогда…

– Я у вас на пути первым встану, – процедил тогда Мстислав, сам этой злости нежданной удивляясь. Пусть ведьма, пусть чуднáя такая и желтоглазая, да только нет в ней зла.

А мать тогда охнула и схватилась за кувшин, в котором Яринка воду, попом греческим освященную, в избу таскала. Да как плеснула ему в лицо! Половину кувшина извела, не меньше, всю рубаху на груди ручейками стекающими вымочило. Братья в хохот, Яринка в слезы – запоздалые, верно, уж не о воде рыдала, – а он взял да и грохнул кулаком по столу, вся посуда глиняная задрожала, кружки берестяные подпрыгнули. И спросил, когда так тихо стало, что даже воздух между ними зазвенел будто.

– Смешно вам? Веселитесь, когда другие дочерей хоронят? Пока беда чужая, до нее никому дела нет. Раз так, то не нужна мне ваша помощь, один пойду.

– Не пойдешь, – вскинулась опомнившаяся мать, да только поздно уже было. Только укрепила его в мысли, что идти надо. Убить оленя, а потом отыскать ворожившего – глядишь, не разозлится ведьма на новую просьбу и в этом поможет – и дух из него вытрясти, чтоб неповадно было подлости творить да людей ни в чем неповинных губить.

Мать еще кричала, что не пустит, ведьме не отдаст, когда он вскочил на ноги и бросился из избы, злясь на весь белый свет, как дитя малое. Обидели, смеялся сгущающийся вокруг, окутывающий избы сумрак. Не поверили.

Вот тогда-то Мстислав и почуял впервые то, о чем говорила ведьма. Будто дрожь по земле пошла, ухом не слышимая, а ногой даже сквозь сапог охотничий, на меху теплом, ощущаемая. Встрепенулись ночные птицы на деревьях, застонал ветер в ветвях, и потянуло со стороны чернеющего за частоколом леса сыростью. Будто в грудь толкнуло, и сердце замерло на мгновение, пропустив удар, прежде чем наваждение сгинуло в ночной темноте.

Идет, идет, копытом бьет.

Сон к нему после этого долго не шел. До самого рассвету проворочался, вслушиваясь в звенящую тишину, и забылся, лишь когда первые лучи солнечные по земле поползли, на узорах инея засверкали. Да и в следующие ночи легче не стало, даже пол в избе дрожать начал, будто почуял Мстислава дух, прочел как по-писаному все его помыслы и намерения и теперь сам охотника ищет, крови жаждет. А тут еще Яринка вокруг кружит-вьется да зудит без конца, как муха назойливая.

– Мстиславушка, не ходи!

Как похоронили кузнецову дочку на следующее утро после разговора его с ведьмой – да беседы с семьей, ссорой обернувшейся, – так сестрица названная теперь проходу не дает, рогатину новую доделать не позволяет. Мстислав от нее отмахивался поначалу, а потом и вовсе слушать перестал. Пусть себе зудит, лишь бы копье портить не вздумала. А то станется с таких помощничков заботливых подсобить там, где не просили.

В последний раз сестрица отыскала его незадолго до заката четвертого дня, остановила, вцепившись в руку, в дюжине шагов от частокола деревенского, и вновь запросила.

– Не ходил бы ты, Мстиславушка. Ну кто же в лес идет да на ночь глядя? Погубить тебя вздумала проклятая, ой погубить!

Мстислав посмотрел на нее, с трудом удержавшись от гневной отповеди – только новой ссоры с матерью избежал, незамеченным из избы ускользнул, а тут Яринка со своими глупостями, – и велел сухо:

– Иди в дом, стемнеет уж скоро.

А она, дуреха, клещом в него вцепилась да как завоет. Верно, на другом конце деревни услышали.

– Мстиславушка, не ходи! Не вернешься ведь.

– Пусти! – рассвирепел тогда Мстислав и вырвал руку из слабеньких пальцев. – Ишь чего вздумала, хоронить меня раньше времени!

Зря он это, конечно. Яринка так и стояла там, бледная да руки заламывающая, со слезами, по щекам катящимися. Спиной ее взгляд просящий чувствовал, да так и не обернулся ни разу. А шагнув за частокол, и вовсе позабыл о рыдающей сестрице. Птица, ведьмой обещанная, кружила далеко впереди, сжимая в когтях аккуратный сверток. Крутила, щуря глаза, головой, негромко ухала, нахохлившись на холодном ветру, да только Мстиславу вдруг привиделась на мгновение не совиная голова, а женское лицо с длинными, темным медом по плечам текущими волосами.

– Здравствуй, – прошептал Мстислав, сам не помня, как под деревьями, на лесной опушке растущими, оказался, и птица ухнула в ответ, широко раскрыв желтые глаза. Будто сказала довольным голосом.

Молодец, охотник. Узнал.

И пролетела совсем рядом, расправив крылья и задев ему волосы концами длинных перьев. Сверток упал в поспешно протянутую к нему руку.

– Спасибо, – всё тем же шепотом поблагодарил Мстислав, и птица ухнула вновь, прежде чем описáть над ним круг и исчезнуть среди голых изломанных ветвей. Она свою часть уговора выполнила.

Наконечник оказался костяной, непривычной, чуть изогнутой формы и на вид тонкий, даже хрупкий. Но от вырезанных на белой кости узоров ощутимо веяло холодком. Заговоренный. Сколько же силы в нем, что даже охотник, от ворожбы далекий, ее почуял? И в рогатину наконечник врос, будто живой, слилась кость с деревом так, что даже грани между ними не найдешь.

Жутко это всё.

Солнце садилось медленно, словно дразня, неторопливо угасали последние лучи и наползал – со всех сторон разом, будто туман – непроглядный мрак. Луны не было, одна только чернота раскинулась над головой, изредка вспыхивая серебристыми искорками звезд.

А ведь говорили, не ходи.

Мстислав тряхнул головой, отгоняя постыдные мысли, и свернул на едва заметную, ужом петляющую среди деревьев тропку, что вела в Стылую Марь. Кузнецову дочку отыскали на краю болота, да и не шли у него из головы слова Радмиллы.

Слышу я оленя, охотник. По ночам, когда луны за тучами не увидать…

Лукавишь ты, охотник. Самого себя обманываешь. Тянет тебя в Стылую Марь, да только не олень, а глаза желтые, по-лисьи раскосые. Ох, не к добру это всё. Права была Радмилла. Зря он ходил на болота.

Да и на оленя зря ночью пошел. Тихо как, ни травинки не шелохнется, ни листка опавшего не зашуршит. Где ж это видано, чтоб в самую темноту охотиться, когда и дальше собственной руки ничего не увидать? Да и холодно так, что кровь стынет от каждого вдоха.

Земля содрогнулась под ногами. Едва ощутимо, не прислушивайся он к каждому шороху, как зверь насторожившийся, и не заметил бы первого далекого удара копытом. Но следом за ударом всё вокруг зашуршало, зашелестело, заскрипело голыми ветвями, будто заглушить пыталось частую нарастающую дробь. Мстислав обернулся, вглядываясь в темноту, но ничего, кроме темноты, не видя. В нос ударил запах звериной шерсти и почему-то крови.

Здесь. Он где-то здесь. Чует глупца, что вздумал выйти против него во тьме ночи, а не при свете дня. Раздувает ноздри, роет копытом топкую от близости болот землю, опускает голову, обращая тонкие ветвистые рога полудюжиной копий.

Обманула тебя прокля́тая! – плакала Яринка, слышимая им одним. – Погубила!

В темноте – прямо перед ним, на петляющей тропе – блеснуло золотом ведьминых глаз. И мелькнуло изломами рогов, высветило на мгновение абрис поджарого оленьего тела, вновь ударило о землю копытами.

Бей!

Кричала ли она в самом деле, дотянувшись до него из глубины Стылой Мари, или лишь привиделась из нежелания верить в обман, но голос зазвенел в ушах, а копье развернулось в руке, словно живое. Или ее, ведьминой рукой направляемое. И вонзилось в плоть, мягкую, подрагивающую, словно слизь какая. Запах сделался тошнотворным, будто обнажилась гниющая рана, и в воздухе сверкнуло вновь, передними копытами зверя, без единого звука взвившегося на дыбы. Мстислав отшатнулся, отпуская рванувшееся из рук древко, опоздал всего на мгновение, но всё же удар обрушился на левый висок лишь вскользь, острым краем копыта сдирая кожу, но не вредя кости. Сквозь короткую слепящую вспышку боли донесся звук ломающегося дерева.

Рогатина.

Но ведь не промахнулся, не мог он промахнуться. Сам почувствовал, как костяной наконечник глубоко вошел в звериную плоть. Кому не хватило силы, ему или ведьме? И как же теперь сражаться, без копья да в темноте?

По ночам, когда луны за тучами не увидать…

Огни. Зеленые огни, день и ночи пылающие над Стылой Марью, лишая путников воли, заманивая в трясину. Разгоняя ночную тьму. Не одни только ведьмины глаза повели его тропой к болотам, но и мысль – тайная, им самим не понятая – о горящих в сумраке огнях. Мстислав повернулся, не дожидаясь, пока зверь вновь поднимется на дыбы, и бросился бежать. Если дух так жаждет крови, как говорила Радмилла, то последует за ним сам.

А крови было в избытке. Текло по виску, стягивало кожу на щеке, капало на охотничий кожух. За спиной бесновало, било копытами, а потом вдруг закричало надрывно, совсем по-человечьи. Неужто всё же убил?

Нет. Земля задрожала вновь – ох, не споткнуться бы только, не поскользнуться на инее и болотистой грязи, иначе быть ему пронзенным оленьими рогами, как непутевая кузнецова дочка, – но впереди блеснуло среди ветвей зеленью болотного огня. Мстислав перемахнул через темнеющий в жутковатых отсветах куст лесной ягоды и остановился, не решаясь сделать первый шаг на петляющую впереди, среди черных провалов бочагов Заячью тропку. А ну как не остановится олень на краю болота, когда чужая жизнь так близка и беззащитна? Лучше уж встретить его здесь, еще на твердой земле, чем на коварной тропе между омутов. Мстислав потянулся рукой к охотничьему ножу и обернулся.

Глупец ты, охотник.

Зверь выплыл из черной лесной тени, с тихим хлюпаньем переступая по земле, и зеленые огни высветили обломок торчащего из оленьей груди копья. А следом за ним свалявшуюся, клочьями лезущую шерсть в черных пятнах засохшей крови и белые незрячие глаза. Шею зверя рассекала ровная, недрогнувшей рукой вырезанная кровавая улыбка.

Она не говорила… Что олень уже мертв.

Глупец, захохотало, плеснув черной водой, болото за спиной, и пальцы едва не разжались сами, лишь в последнее мгновение повиновавшись отчаянному порыву. Удар пришелся впустую, бессмысленно рассек гниющую плоть, острый рог с хлюпаньем вошел в грудь и обломился, словно тонкий прутик. Мстислав отшатнулся, задыхаясь от боли – ударить бы еще раз, пусть не убьет, но хоть сам не погибнет без боя, – и земля с предательским всхлипом ушла из-под ног. Над головой с плеском сомкнулось черное, схватило за отяжелевшую от мокрого меха одежду, позволило, будто смеясь, зачерпнуть рукой холодного ночного воздуха и потащило вниз.

По непрозрачной, ничего не отражающей воде побежала поднятая последним всплеском рябь, всё дальше и дальше вглубь болота, не угасая, а набирая силу, обращаясь настоящей волной, и с шумом нахлынула на берег, лизнув хлипкую дверь. Радмилла вскочила с колен, едва не опрокинув котел, бросилась наружу, путаясь в длинном подоле рубахи, и остановилась, вглядываясь в темноту и мечущиеся зеленые огни, прежде чем закричала.

– Верни!

Болото всколыхнулось вновь, заупрямилось – значит, еще жив, еще задыхается в ледяной темноте, – огни вспыхнули ярче, и ведьма повторила звенящим от злости голосом.

– Верни! Не твой он!

И, повинуясь отчаянному порыву, бросилась в воду. Только бы отыскать прежде, чем руки начнет сводить от холода, только бы вырвать из жадно пьющей жизнь трясины. Только бы отпустила Марь, только бы принесла путями подводными к ведьминому порогу, а дальше уж ведьма справится сама. Любую рану исцелит, любое колдовство разобьет.

Не отдам. Своим сделаю, огнем болотным обращу, только бы тебе не отдавать.

Огнем заплясало и перед глазами, сдавило ледяным обручем грудь, требуя хоть глоток воздуха, свело тянущиеся в глубину пальцы, а затем они нашарили шершавую, грубо выделанную звериную шкуру охотничьего кожуха. Радмилла потянула его за собой, обмякшего, неподвижного, и вынырнула, жадно хватая ртом холодный воздух. Мокрая голова безвольно откинулась ей на плечо.

Тяжело. До островка рукой подать, да только не помогает охотник, тянет обратно на дно.

Марь всколыхнулась вновь, лениво – будто прошептала «Что ж, помогу я тебе, непутевой», – и подняла еще одну волну. Видали бы ее дурни деревенские, в раз бы перестали на болота шастать да ведьмин покой нарушать. Радмилла выбралась на берег, поскальзываясь и таща за собой безвольное тело. А потом повернула голову и увидела его глаза. Голубые, со слипшимися от воды девичьими ресницами.

И ничего не видящие, с танцующими в глубине зрачков зелеными огоньками.

========== III ==========

Дым – терпкий, летними кострами пахнущий – клубился над петляющей тропой, стелился между поросшими соцветиями зверобоя кочками. Тянул за рукава рубахи, до самых локтей закатанные, обвивал призрачными пальцами золотисто-смуглые запястья. Вставал плотным туманом по краям тропы, заглушая слабый голос, едва различимым эхом доносившийся откуда-то из-за спины.

Мстислав…

Тропа сама ложилась под ноги, утопавшие в цветении разнотравий – красном, голубом, золотистом, в дивные узоры переплетавшемся. Манила далекими отсветами, в дымных клубах едва различимыми.

Идем. Идем с нами…

Позади стонали травы, безжалостно сминаемые босыми ногами, и стеной обращался терпкий дым, пытаясь остановить чей-то стремительный бег. И звал, шелестом извивающихся побегов, шепотом болотных змей, тревожащих черную воду в бочагах.

Не оглядывайся.

Глаза от дыма смыкались против воли, начинала клониться на грудь голова. Будто сон на него нагоняли размытые, гарью пахнущие щупальца, кружившие вокруг призрачный хоровод. Но тянули вперед, не давали остановиться и прилечь, преклонить голову на болотные травы и пестрые соцветия.

Идем с нами.

Остановись…

Идем же, идем, вторил чужой, почти неслышимый, но кожей чувствуемый голос. Вставала впереди черная тень, образ неясный, дымом окутанный. Тянулась из серых клубов рука, но лицá, как не старайся, не различить. Лишь темный провал с агатовыми глазами.

Еще шаг. Дай мне руку, кровь моей крови.

Клубы дыма за спиной застонали будто живые, завихрились и разметались по сторонам, лишенные силы остановить того, кто гнался за ним по тропе. Цепкие пальцы впились в плечо, развернули его спиной к смутным теням, и перед лицом вспыхнули – не золотом, а пламенем разъяренным – желтые глаза.

Мстислав!

И всё закружилось, словно его рванули куда-то вверх, прочь от дыма и глухих, эхом отдающих в ушах голосов. Паучьи пальцы стиснули его лицо, до боли вжимаясь в мокрую кожу щек и скул, и болотная, тиной отдающая вода хлынула горлом, заставив его зайтись судорожным кашлем. Потекла, не впитываясь, черными струйками по усыпанному травами земляному полу.

– Дыши, – приказала ведьма, но ветвистый, звездами просвечивающий потолок ее хижины закружился вновь, подернулся сероватой дымкой. – Дыши! На меня смотри, за меня держись! И́наче вновь он тебя за собою утянет!

И дернула – ему, одурманенному запахом гари, показалось, что в то же самое мгновение – острое и скользкое из его груди. На белых ладонях расцвело красным, потекло по тонким, с голубыми венами, запястьям. Но больно не было.

– Не отдам, – выла ведьма, стиснув зубы, и бормотала заговоры, ему неизвестные, метила его собственной кровью мокрую от болотной воды кожу. А потом вдруг впилась зубами – острыми, белыми – в перепачканную ладонь и прижала прокушенную руку к кровоточащей ране. Прошептала исступленно: – Возьми. Всю меня возьми, если нужно, только борись.

Звезды в просветах ветвей вспыхнули ярче, разгоняя пахнущую летней гарью пелену, полыхнули зеленью – да ведь не звезды это, огни болотные в танце вокруг ведьминой хижины кружатся, – и Мстислав протянул, едва приподняв, к ней руку. Волосы, темным медом текущие, упали ему на лицо, и губы обожгло солью и железом смешанной крови.

Разве ты не знаешь, охотник? Всё, что течет, обладает силой.

***

Радмилла слышала их голоса даже из глубины Стылой Мари. Видела, как мечутся вдали вспугнутые с деревьев птицы. Чувствовала, как довольно вздыхает болото, когда на сырую землю капают слезы. Слезы по нраву Мари не меньше, чем кровь.

– Ищут, – сказала ведьма, неслышно ступая босыми ногами по сырой от близости болота земле. – Тебя, охотник.

Рыщут впустую, мутят воду баграми в бочагах на самом краю Мари, не решаясь шагнуть на коварную тропу. Женщины кричат и воют, хватаясь за длинные косы, словно их самих тянет под воду. Плачут по покойнику.

Напрасно. Если б хоть одна посмела на тропу ступить, так та сама бы, воле ведьмовской повинуясь, вывела на плеск воды. Радмилле чудилось что-то странное в том, как он пытается отстирать заскорузлую от крови рваную рубаху. Глаза пустые, будто и в самом деле покойник, а всё равно руки в черной, ряской пахнущей воде морозит. И не смотрит, ни на потревоженных птиц, над далекими деревьями кружащих, ни на ведьму, рядом остановившуюся. А она и сказать не знает что.

Напрасно ты сюда пришел, охотник. До тебя мужчин в Стылой Мари не было. И желания распорядиться силой не по доброму умыслу, а по злому… не было.

Пришел бы кто иной, хоть первый красавец из деревни, хоть сам князь из речных земель, ей бы легче было. Власти у ведьмы своей хватает, а красота и вовсе ни к чему, когда глаза видят, сколько гнили за этой красотой прятаться может. Ведьма ищет сильного. Того, что не побоится ни на тропу без земли ступить, ни против мертвеца, чужим колдовством разбуженного, выйти. Охотник, может, и боялся. Да только не был ему страх ни неодолимым препятствием, ни даже малой помехой, от которой могла дрогнуть перед решающим ударом рука.

И травы, что для приворота нужны, едва ли не под самыми ногами растут, только руку протяни сорвать.

– Это хорошо, – прошелестела Радмилла, скрестив руки на груди, – что ты мне имя назвал. Иначе не нашла бы… там.

Плеск воды прекратился. По растревоженной глади медленно расходились последние круги, мокрая шерсть рукава колыхалась в черноте, как водоросль.

– Я, – спросил охотник надтреснутым, чужим будто голосом, – мертвый теперь?

– Отчего же? – удивилась Радмилла. Рука с паучьими пальцами легла на холодную от стылого ветра кожу – белый снег на пришлом золоте, – ощущая невидимую глазу дрожь. – Вот сердце. Разве оно не бьется?

Охотник поднял мокрую от болотной воды руку, выпустив из пальцев рубаху – из глубины поднялись пузыри, пробуя на вкус невольное подношение, – и положил ладонь поверх белых пальцев. Себя иначе не чувствовал или через нее к жизни тянулся? Глаза ведь так и остались пустые, в никуда смотрящие. Помнит ли хоть… ее поцелуй, силой делившийся в обступавшей со всех сторон мгле? Когда лежал, словно и в самом деле мертвый – не слыша и даже не чувствуя, как растрачивает она силу, обращая рану на груди неровным рубцом, – ей куда проще было.

– Я ведь за тобой пошла, – продолжила Радмилла. – Разве же я мертвая?

– Ты ведьма, – ответил охотник всё тем же надтреснутым голосом. – Для тебя, верно, всё иначе.

Не ведаешь ты, охотник, разницы между тем, кого подняли из глубины болот, и тем, кого вернули прежде, чем он пересек разделяющую миры грань. И не понимаешь, сколь тесно отныне сплетена в тебе жизнь со смертью.

– За мной иди, – велела Радмилла, выворачивая ладонь и оплетая пальцами широкое запястье. Чтобы потянуть за собой, заставить подняться с мерзлой земли. – Покажу я тебе. Чего никому не показывала.

Пошел будто неохотно, равнодушно позволяя вести его за безвольно обмякшую руку. Шаг у охотника был широкий, но медленный, словно с силой приходилось ему отрывать босую ногу от черной, в редких пожухлых травинках земли. Радмилла упорно тянула, уводя всё дальше вглубь болот, откуда не всякому дано найти обратный путь.

Вдоль тропы расцветали травы. Поначалу лишь по стебельку, по крохотному соцветию, затем стали подниматься из земли разноцветными островками, пока не потянулись наконец неразрывными лентами. Тропа теплела под ногами, будто под землей разгоралось пламя, не обжигая, но грея. Поднялись, цепляясь узловатыми корнями, не видимые ни с края болот, ни от двери ведьминой хижины редкие деревья. Живые, не похожие на те, что умирали по краям Стылой Мари. Радмилла бросила, едва обернувшись, взгляд через плечо. На смуглом от загара и чужой, пришлой крови лице промелькнуло смятение от вида зеленой листвы. И голос утратил странную надтреснутость.

– Как же… это?

– Увидишь, охотник, – ответила Радмилла, не сбавляя шага.

По краям тропы вырастали кустарники. И дикие ягоды, крупные, сочные, сами падали в протянутую руку с колючих ветвей.

– Знаешь, охотник, каково оно на вкус? – шептала Радмилла, протягивая сорванные дары. К самым его губам поднося испачканную соком ладонь. Сердце болот пахнет полынью и зверобоем, горчит на губах терпкой калиной. Слепит глаза, отражаясь солнечными лучами от белого камня. Вода вокруг него прозрачная, голубая, словно небо – хотя небо над ней уже зимнее, свинцово-серое, – и отчетливо различимы глазу усеивающие дно белые кости.

– Что это?

– Жизнь, охотник. Бел-горюч камень, из подножья которого текут целебные воды. И смерть. Даже после нее мы стережем дар Матери-Земли. Видишь, вот мой отец. И моя мать. Все мои предки лежат под этой водой. А потому я могу говорить с ними каждый раз, когда над болотами загораются огни.

Бел-горюч камень веками питал сердце Стылой Мари, бережно хранимый сменяющимися поколениями колдунов. И служил им проводником из мира мертвых.

– Иди за мной, – сказала Радмилла, первой ступая в теплую воду. – Если не побоишься.

Идти по костям, под которым не видно дна. Ведьма не оглядывалась, но губы у нее дрогнули, изогнулись в слабой улыбке, когда за спиной плеснула вода.

– Разве… не разозлятся твои предки от того, что…?

– Так ведь ты уже идешь. Что толку теперь бояться их гнева?

Радмилла знала ответ, даже если сам он того не ведал. Тому ли, кто бродил дымными тропами между мирами, пугаться выбеленных водой костей?

Длинная рубаха намокла, но не путалась вокруг ног, а слабо колыхалась в воде темным пятном, не стесняя шаг. Кости, гладкие на ощупь, не ломались даже под ногами идущего следом мужчины и лишь скользили, скатываясь от неосторожного движения в ямки на сокрытом белым костяным покрывалом дне. Руку Радмилла тоже протянула первой, касаясь шершавой поверхности камня, чувствуя дрожащее под пальцами тепло. Здесь любой заговор сотворить под силу. Любое добро обретает неведомую мощь.

И любое зло. Многие усеяли бы дно втрое бо́льшим числом костей, лишь бы хоть раз прикоснуться к сердцу болот.

Я ошиблась, Мать-Земля. Не хватило силы моему заговору. Подай знак, где мне черпать ее теперь.

Радмилла вслушивалась в тишину болота, едва не упустив мгновение, когда камня коснулась еще одна рука, самыми кончиками пальцев, словно боясь обжечься о слепящую глаза белизну.

– Бьется, – пробормотал охотник, и уголки губ у него дрогнули. – Будто… сердце.

Так просто. И так сложно. Захочет ли?

– Если решишься, – заговорила Радмилла, боясь промедлить лишнее мгновение и не осмелиться и вовсе, – пойти на оленя вновь…

– Я не убил его всё же, верно? – спросил охотник. Голубые глаза смотрели, не отрываясь, на камень, не позволяя прочесть его думы.

– Нет. Хуже только вышло, – призналась Радмилла. – Твоей вины в этом нет, охотник, но кровь твоя куда сильнее, чем та, что текла у кузнецовой дочки. Дух оправится и примется искать уже не случайную жертву.

Захочет выпить чужую силу до дна. Завершить начатое. И взять даже более, чем было в ту ночь. Вырвать частицу болот. И открыть себе путь к белому камню.

Смерть дала тебе куда больше, охотник, чем могла бы забрать. Но даже смерть не способна подарить столько сил, сколько хранит в себе жизнь.

Жизнь была здесь повсюду, расходилась кругами по потревоженной шагом воде, шелестела соцветиями трав под ногами, колола плечи листьями зверобоя.

Знаю я способ, охотник.

Сердце под пальцами отзывалось гулкими сильными ударами. И кожа на щеках пылала от прикосновения ладоней.

А тебе самой-то этот способ по нраву?

Волосы темным медом растекались по сплетениям трав, под которыми не видно было земли. Соскальзывали с плеч, обнимали грудь. Красивая. Пусть другие примутся спорить, но ему не нужно иного очарования, чем то, что смотрело из глубины желтых глаз.

Только послушай, охотник. Ведьмина любовь горькая, горше приворота оказаться может. Захочешь уйти, да не отпустит, потянет обратно на болота.

Не захочу.

Куда ему отныне идти, с неровным рубцом на груди и привкусом дыма на губах? Пусть она говорит, что живой, да только не то с ним что-то, неправильно. Слышит он на болоте то, чего прежде не слышал. Видит то, чего прежде не замечал даже краем глаза. Чует, не успев даже прикоснуться, то, чего прежде не ощущал.

Ее – прежде всего. И каждый изгиб под пальцами – как бел-горюч камень, теплый, полный колдовством.

Всё, что течет, обладает силой. Кровь. Пот. Семя.

Радмилла гладила пальцами лежащую на груди руку, когда под спиной вновь задрожала земля. Застонало ветром в листве. Встревожило воду отголоском далекого крика. И не страшно тебе, кто бы ты ни был, сотворить подобное? Самому привести духу сильную кровь, чтобы напитать мертвое тело. Опасный это враг, если готов принести даже жертву.

– Мстислав, – позвала Радмилла, поворачивая голову.

И увидела зелень в глубине его зрачков.

========== IV ==========

В котле – небольшом, из темной бронзы выплавленном – слабо дымилось зелье. Тонкие, от легчайшего вздоха дрожащие струйки пара поднимались над гладкой, медово-рубинового цвета поверхностью, и Радмилла склонилась над ней так низко, что соскользнувшие с плеч гладкие концы волос закачались у самых краев ведьминого котла.

– Что увидишь, не знаю, не ведаю. То, что было. То, что грядет. То, чего никогда не произойдет. Каждому из пришедших Марь разное кажет, – желтые глаза блеснули колдовской искрой, первым отсветом разгорающегося в глубине зрачков пламени чар и заговоров. – То, что лишь он один разгадать сумеет.

Зелье задрожало, слабая рябь побежала по переливам медового и рубинового, и его собственные глаза различили движение теней в глубине котла. Увидели то, чего никогда не разглядели бы прежде, даже вздумай он всматриваться в это варево днями и ночами напролет. Страшен дар мертвого болота. Ведьме, быть может, и по нраву, но у простого охотника кровь в жилах стынет. И рука тянется не к котлу, а к другой руке, белой и теплой, бережно касаясь паучьих пальцев. Лаская мгновенно отозвавшуюся дрожью ладонь.

– Опасно это?

Привкус летнего дыма на губах сделался сильнее. Что бы она ни ответила, а пить, верно, придется. Слишком много накопилось вопросов, слишком сложный сплетался узел из крови и чар, но лучше уж знать, чего ждать от этого зелья из болотной воды и прорастающих сквозь кости трав. Но Радмилла будто не услышала. Застыла, устремив взгляд на коснувшуюся ее руку, и медленно разомкнула губы, словно желала и вместе с тем не решалась спросить:

– Скажи… Я первой была?

Мстислав улыбнулся, но голос предал и дрогнул, как у мальчишки, рогатину поднять неспособного.

– Не угодил?

– Угодил, – прошептала Радмилла одними губами, и белое лицо заалело в смятении. Алконост печальная, любви толком не знающая. – Хоть и не с чем мне сравнивать, но… Нет, ты, охотник, скажи прямо, если… ждет кто в деревне.

Ишь как. Охотник. Ведьма всесильная, а всё ж боится. Что уйдет, оставит одну на болоте, посмеявшись над ее даром. Да только кто ж забавляться станет над той, кому жизнью и силой обязан? Разве что зверь неразумный, на благодарность неспособный.

– Не ждет. А если не прав я, и всё же ждет, то я того не ведаю. Ни одной прежде не клялся и не просил любви. Если прогнать желаешь…

Радмилла закачала головой, не позволив договорить, и волосы, темным медом по плечам текущие, заскользили по светлой ткани длинной рубахи.

– Не желаю. Пей, – паучьи пальцы сжали ладонь, и в глазах вновь отразился жар чародейских костров да золото сгинувших в топи купцов. – И ничего не бойся. Я рядом буду.

Котел оказался тяжел, но прохладен наощупь. А зелье – горячо, как расплавленный свинец, и горько, как полынный дым, над тропами мертвых стелющийся. Лишь глоток сделать смог, и будто вновь ступил в серые непроглядные клубы, застилающие перед взором чернобровое птичье лицо. Завихрившиеся, словно дымная вьюга, и кажущие что-то неявное, урывками-обрывками лишь. Как круги на воде, что, сталкиваясь, идут рябью, и сквозь ту проступают узоры смутных видений.

Черная была вода. Не от тьмы, затаившейся в глубине бочагов и топей, а от крови, каплющей с железного ножа. Жемчужные нити обвивали длинную белую шею, серебряные монеты сыпались сквозь пальцы, столь много их было в кожаном мешке.

Тебе… – шептал почти знакомый, уже слышанный прежде голос, искажая слова родной речи, и крови в воде становилось больше, серебро блестело ярче. – Всё тебе, моя краса…

Земля обратилась болотной ряской внезапно, Заячья тропка расползлась под ногами и черная вода захлестнула с головой, тяня на дно дюжиной незримых рук. Вода застывала черным льдом под босыми ногами, и в неправильных, овальных зрачках желтых глаз отражались горящие над болотом огни. Вода жгла горло расплавленным свинцом.

По…моги…

Ни мускула не дрогнуло на белом, с птичьим схожем лице. Ровно горели золотом глаза под медово-светлыми прядями волос, словно перьями растрепанных. Стылая Марь на чувства не способна, и Велимир Болотный вершит ее суд без жалости и без ненависти.

Не будет тебе покоя, покуда не размоют воды кости тобой убитых в песок. Не будет ей радости, покуда не прорастут из песка дикие травы. И если посмеет вновь сеять смерть, то пожнет участь в тысячу раз страшнее.

Вода сомкнулась над головой – вновь, и под рубцом на груди забилось, как птица в силках, сердце, – но мгновение еще взор различался сквозь черноту желтые глаза. Пока те не обратились другими, женскими, по-лисьи раскосыми да под соболиными бровями вразлет, и он понял, что лежит на усыпанном травами полу хижины и лица касаются горячие паучьи пальцы.

– Рада… Я знаю, кто ворожит.

И по земле вновь загремело, загрохотало дробным боем оленьих копыт.

Торопись.

***

Солнце угасало за деревьями, и на земле, едва ранним снегом присыпанной, уж было ни разглядеть притаившихся среди палой листвы корней. Бледный свет мерк в изломанных, лишенных одеяния из листвы ветвях, и воздух становился всё холоднее, тени сливались воедино, и узоры колкого инея расцветали, казалось, прямо на глазах. Лишь чуть отвернешься, переведешь взгляд с одного куста на другой, а как посмотришь вновь, так все веточки – тонкие, дрожащие – уж покрыло искрящейся в сумраке белизной.