Текст книги "Болотные Огни (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== I ==========

По черной воде безмолвно расходились круги. Медленные, широкие, словно шутник какой бросал в бочаг один камешек за другим. Или поднимались со дна последние пузырьки воздуха, срываясь с посиневших губ, там, где застыли, так и тянясь к едва различимому сквозь черноту небу, безвольные руки. Вода в бочагах была словно зеркало, да только не из серебра, а из вороненой стали, непрозрачная, ничего не отражающая. Но не застывшая, неспокойная, будто и в самом деле кто-то дышал в этой непроглядной глубине.

Дурная в Стылой Мáри вода. Мертвая.

А Заячья тропка – узкая, топкая, скользкая, словно и не тропа это вовсе, а змея по болоту стелется, между черными омутами да скрюченными деревьями петляет. Заячьей ее не иначе как в шутку прозвали, по кочкам здесь не попрыгаешь, кочки в Стылой Мари как живые, всё норовят по сторонам разбрестись. Чуть оступишься на такой кочке вертлявой, соскользнет нога с топкой хлюпающей тропы, и ухнешь в черную воду без всплеска, даже вскрикнуть не успеешь. А если и успеешь, не услышит никто, не отзовется в мертвой – ни звуку, ни шороху, ни птичьего крику – тишине. Даже ветра здесь нет, одни только зеленые огни над водой горят. Горят, а в черноте бочагов не отражаются.

Дурная она, Стылая Марь. Мертвая.

А ведь говорили, не ходи. Ярина плакала, руки заламывала, слезы по белым щекам размазывала, волком выла, не давая и слова вставить.

– Мстиславушка, не ходи!

Эх, какая из нее Ярина? Не иначе, как посмеялась над ней покойная матушка, когда яркой прозвала. Косы тусклые, глазенки блеклые, рот, как у лягушонка, и сама она, как лягушонок, нескладеха с ножками-палочками и голоском аки у теленка. Как взвоет, на другом конце деревни слышно будет.

– Мстиславушка, не ходи! Гиблое оно, это болото, и ведьма на нем гиблая! Рукой махнет, слово колдовское молвит, зельем опоит, и пропадешь, Мстиславушка, ой, пропадешь, на веки вечные сгинешь, огнем болотным станешь!

Мстислава так и подмывало спросить, чего же именно ему в Стылой Мари остерегаться. Руки́, слова или зелья? Да только не смешно это никому, кроме него, не было. Собственная мать в дверях избы стала, разве что за рогатину, с коей на медведя ходят, не схватилась.

– Не пущу! Довольно мне было того, как ладу* моего в болоте погубили, сына я топи не отдам!

– Да не губил никто твоего ладу, дуреха, – раздраженно отозвался из глубины избы Ратибор, отец названный. – Сам потоп, потому как неча по Стылой Мари шастать, коли тропы не знаешь. Марь чужаков не любит. И Велимир не любил, упокой топь его душу.

Мать от такого пожелания аж через плечо плюнула, словно порчу от себя отводила. Уж чего-чего, а покоя она Велимиру, Колдуну Болотному, и на смертном одре не пожелает, даже если от этого ее собственное посмертие зависеть будет.

– Раз хочет, пусть идет, – угрюмо продолжал Ратибор. – Сгинет, так сгинет, сам так порешил. Двадцать зим уж парню минуло, а ты всё его к юбке своей привязать норовишь.

Мстислав над этим угрюмым «Сгинет» тогда только посмеялся. Знал, что Ратибор это не со зла, что названный сын для него ничем не хуже родных, вот и пошел с гордо поднятой головой и суровым отцовским напутствием. А как не ходить, ежели не всходят на полях посевы, не попадаются в силки лесные звери? Которую зиму придется впроголодь жить да каждую крупинку беречь, семечки из сушеных яблок на черный день прятать, заячью похлебку на несколько дней растягивать. Близко зима, уже и иней на чахлых кочках Стылой Мари расцветает, холодный, скользкий, чуть зазеваешься, и разверзнется черный омут у края Заячьей Тропки.

– Ворожба это всё, – ворчали старики, когда охотники возвращались с пустыми руками, и даже поп греческий, заезжий, всего пару зим, как в деревне обосновавшийся, со стариками спорить не смел. Имя у попа было мудреное, Константин, и сам он был мудреный, если не сказать блаженный. Ходил вокруг деревенского частокола, брызгал водой, палки деревянные, крест-накрест сбитые, у ворот втыкал, да всё просил:

– Церковь вам надобно построить да освятить. И будет вам радость, и бесы деревню в покое оставят.

Охотники, с луками на плечах и ножами, за пояс небрежно заткнутыми, над попом только посмеивались.

– Да что им, бесам твоим, вода обычная?

– Не обычная она, – качал головой Константин, словно с детьми неразумными разговаривал, – святая.

– Заговоренная, что ли? – фыркали охотники. – Непутевый ты, поп, заговоренной воде колдун нужен, без него она лишь в полсилы беречь станет.

Колдуна не было. Своего не было, деревенского, потому как колдуны – люди разумные, в деревнях не селятся. Знают, что сегодня их привечают, а завтра выпьют лишнюю чарку да подожгут колдовскую избу за то, что позапрошлой весной снег долго не сходил аль приглянувшаяся красавица за порог сватов выставила.

А в Стылую Марь еще не всякий пойти решится. Марь чужаков не любит, да и не зря в деревне поговаривают, что с дурными помыслами на болота ходу нет. Поманит огнем зеленым, заворожит, запутает, да утянет на дно, в темноту кромешную, непроглядную. Лучше уж поголодать, в избе померзнуть, чем на дне болота.

Нет у меня дурных помыслов, повторял про себя Мстислав, переступая с кочки на кочку. Топкая жижа под сапогами негромко хлюпала, гнала прочь мертвую тишину, но легче дышать не становилось. Гиблое место, даже воздух – холодный, стоячий, вязкий сродни грязи под ногами – смертью пахнет. Горькой, словно дым от костров, будто и не болото это вовсе, а огромное черное пепелище. Мертвое.

И голос у Мари такой же, стылый под стать имени, до костей пробирающий, несмотря на рубаху шерстяную да кожух охотничий из волчьей шкуры.

Идет. Идет. Голубоглазый.

Мстислав даже остановился, споткнулся на неровной Заячьей тропке, почуял, как зверя на охоте, безмолвный шепот черной воды.

Видать, не зря детей гиблым местом пугают. Стережет болото свою ведьму. Предупреждает. Но раз пустило так далеко, угрозы в нем не видит. И верно, что не видит, нет у него дурных помыслов, ему бы помощи или хоть совета…

Тропка закончилась. Вильнула резко, мигнули вдалеке зеленые огни над неспокойной черной водой, и Мстислав споткнулся вновь, пошатнулся на топком пути и растерянно заморгал. Мало в Стылой Мари деревьев, черных, будто сгоревших, изломанных, и нет ни дымки, ни тумана над Заячьей тропкой. Ничего, что могло бы скрыть от зорких охотничьих глаз хижинку из камыша и веток. Но он не увидел, пока не споткнулся. Ни хижины, ни… ее, стоящую всего в нескольких шагах от замеревшего в растерянности охотника.

Про дочку Болотного Колдуна сказывали разное. Мол, вместо ног у нее хвост, как у змеи, чтоб в болоте не потонуть, а на руках перепонки между пальцами. И что проклинает она одним словом, воли лишает одним взглядом. А мужику и вовсе в Марь ходить нельзя. Страшна ведьма, как ее черное болото, но приворожит, поймает в сети свои ведьмовские, а как наскучит ей полюбовник, так обратит огнем зеленым, чтоб других в трясину заманивал.

Хвоста не было. Ведьма стояла у входа в свою неказистую хижину, положив руку на хлипкую – и зайца не остановит – дверку из веток, и под расшитым нитью подолом длинной темной рубахи виднелась пара босых ног.

Да и страшной она не была. Рослая для девки, немногим Мстиславу уступала, чернобровая, с узким белым лицом. Будто птица перед ним хищная, а не женщина, ни одной мягкой линии в чертах. Скуластая, нос тонкий, острый. А волосы – темный мед, в косу не забраны, так и текут по плечам и груди. Красиво даже.

Глаза у нее только были жуткие. Широко раскрытые, чуть раскосые, по-лисьи к вискам поднятые. И желтые. С неправильным, овальным зрачком.

– Что стоишь, охотник? – спросила ведьма – голосом самым обычным, совсем не колдовским, но гулко прозвучавшим в мертвой, лишенной эха тишине Стылой Мари – и шевельнула белой рукой с паучьими пальцами. За собой поманила. – Заходи, коль пришел.

И скрылась в хижине, одним змеиным движением внутрь проскользнула. Мстислав помедлил, огляделся даже – верно, чары какие на этой хижинке, раз ее не видят, пока в самый порог не уткнутся – и вошел следом. Пригнулся – потолок в хижине был низковат – и огляделся быстро, не поворачивая головы, одними глазами по ведьминому дому скользнул. Странная хижина. Даже шалаш скорее, пол земляной, сухими травами посыпанный, очаг, будто наспех сделанный, да лежак в дальнем углу. А рядом сундук, массивный, дубовый, железными ремнями обитый. Неужто и в самом деле по нраву ведьме так бедно жить?

Сама она уже стояла к гостю спиной, водила паучьими пальцами над котелком – странный у нее очаг, огонь пылает, а дыма от него и нет почти, – и деревянная ложка в котле вращалась сама по себе, помешивая густое, вкусно пахнущее варево. Не зелье колдовское, похлебка с мясом. Видать, и ведьмам еда нужна обычная. И не боится спиной к чужакам поворачиваться. Быть может, нож охотничий снаружи оставить? Без дурного умысла шел, но кто ж теперь безоружным из-за частокола выходит?

– Оставь, охотник, – качнула головой ведьма, не переставая помешивать похлебку. – Твой нож мне не опасен.

Как узнала? Неужто в разум человечий заглянуть может?

Ведьма повернула голову – странным движением, склонила чуть вперед и набок – посмотрела желтыми колдовскими глазами и ответила:

– Рукой потянулся, когда подумал. Верно, выложить хотел.

Не спрашивала. Смелая она, раз так в чужаке уверена. И имени не спрашивает, знает, что наказали не говорить.

– Хотел бы убить, – продолжила ведьма, убирая длинную узкую ладонь от котелка, – болото бы не прошел. Садись, охотник, в ногах правды нет.

Мстислав подумал и сел. И сидеть на усыпанном травами земляном полу – теплом, несмотря на осенний холод и близость болота – оказалось куда удобнее, чем на самой мягкой постели. Чуднóе место эта ведьмина хижина.

– Так уж и не прошел бы? – спросил он и улыбнуться попробовал. Ведьму улыбка не тронула. – Тропка-то вон, петляет, знай себе иди да под ноги смотреть не забывай.

– Не тропка это, охотник, – ответила ведьма ровным голосом, но губы у нее – тонкие, очерченные резко, почти угловато – всё же дрогнули. Будто передумала и тоже улыбнуться захотела. – Ряска болотная по воде плавает, да кочками изредка обращается. Земли под ней нет.

Вот тут ему и в самом деле стало жутко. Аж кровь в жилах застыла. Как нет земли? Он же шел, он же чувствовал… И потому себя убеждал, что болото пусть и мертвое, но чего ж топи бояться, ежели под ногами тропа проверенная, много раз хоженая?

Ведьма хмыкнула едва слышно – потешалась, видно, над застывшим лицом и вскинутыми бровями – и заговорила вновь:

– Да ты не бойся, охотник. Если сюда пришел, обратно я уж тебя выведу. Мне гостей обижать без надобности, самой же бедой обернется.

Ха! Обидит она его, как же. Да и вот еще, бояться! Глупость какая, он на медведя один ходил и не испугался.

Но то медведь, зверь пусть и грозный, а все ж понятный да привычный. А тут болото ведьмовское, через которое и тропы, оказывается, нет. Кто ж не забоится?

– Голоден, охотник? – спросила ведьма, делая шаг от очага и садясь на усыпанный травами пол. Ноги под себя подвернула, будто русалка на камнях сидит, и смотрит неотрывно, глазами желтыми посверкивает. – Или наказали не есть ничего и не пить, чтоб не приворожила?

Смеется. Забавны ей все эти деревенские суеверия.

– Наказали, – не стал спорить Мстислав. И на белое птичье лицо посмотрел внимательно, а ну как обидится на него ведьма за недоверие? Но ведь и доверять первой встречной, да еще и такой, непонятной, желтоглазой, неразумно будет.

Ведьма не обиделась. Повела плечом под темной рубахой – волосы так и потекли, отблески светлые, цвета золотого меда, по гладким густым прядям побежали, – и вновь глазами весело сверкнула.

– Знаешь, зачем пришел? – спросил Мстислав, не сомневаясь, что знает. На то она и ведьма, чтоб всё в округе ведать.

– Знаю, – согласилась ведьма. – Ворожит кто-то, – сказала она и вдохнула с шумом, будто зверь хищный, оленя почуявший. Тонкие ноздри раздулись, затрепетали. – Давно ворожит, и ворожба эта дурная. Оттого и беды все ваши.

Давно, значит, ворожит? А ведьма на болоте своем сидит, носа из Стылой Мари не кажет? Пусть помогать не стала, так хоть бы сказала, кто, жалко ей что ли?

– Мне, охотник, не жалко, – ответила ведьма, не меняя тона. То ли и в самом деле думы чужие ведает, то ли на лице у него всё написано четче, чем в церковных книжках попа этого греческого, заезжего. – Да только мне в деревню вашу хода нет. Смеетесь вы над попом, а есть в его воде сила. Но сила эта странная, меня злом считает, а потому не пустит, а вот лиходея какого с ножом остановить не сумеет. Эх, смешные вы, люди, – хмыкнула ведьма и закачала головой, волосы потекли, как вода в бочагах Стылой Мари. – Набрызгали святой водой греческой на всех подступах, а сами чуть что, так на болото бежите, и все с одной просьбой.

– Это кто ж бежит? – нахмурился Мстислав. Как с мужиками, собратьями-охотниками, говорил, так ни один не согласился к ведьме за советом идти, еще и отговаривать принялись. А теперь, оказывается, бегают втихаря?

– Не мужики, – вновь качнула темнокудрой головой ведьма. – Бабы ваши, смелые да глупые. Марь пройти не боятся, а просят одного лишь приворота на мужика приглянувшегося. Ты, охотник, – усмехнулась ведьма краем тонкогубого рта, – глазами-то не сверкай, я приворотов не делаю. И отец мой не делал. А кто иначе скажет, тот лгун и бесстыдник. Дурное это дело, счастья такая любовь никому не принесет. Одна вон померла даже ради такой любви, а всё впустую, ничему ваших баб это не учит.

– Так она от тебя что ли шла? – спросил Мстислав. Кузнецову дочку выловили на краю болота два рассвета назад, синюю, с глазами широко распахнутыми и дырами черными на груди. Странными дырами, не волк это был и не медведь, и на раны от ножа аль копья не похожи. Неужто сама ведьма колдовством погубила? Тогда почему на самом краю Мари? Утопила бы там, где не нашел бы никто дуреху, и не пришлось бы сейчас ответ держать.

– Шла-то от меня, да только на пути еще кой-кого повстречала, – согласилась ведьма равнодушным голосом. Неприятное это было равнодушие, будто и не о мертвой девке говорит. – Прибежала впотьмах, когда разумный человек и за порог дома без нужды не ступит, да не одна, а с подружкой, и давай обе плакаться. Люблю, говорят, сил нет, приворожи ты мне его. Каждой своего. Горы золотые обещали. А на что мне, – усмехнулась ведьма, – золото на болоте?

А что ей нужно-то в самом деле на этом болоте? Всю голову себе сломал, пока думал, чего ведьме в дар за подсказку принести, да так и не придумал, пришел с пустыми руками. Не забыть бы спросить, как ему ведьму отблагодарить, если она и в самом деле непутевому охотнику поможет.

– И что, – спросил Мстислав, – приворожила?

Ведьма нахмурила черные брови вразлет – еще больше на хищную птицу походить стала – и ответила:

– Ты, верно, не слушал меня, охотник. Не делаю я приворотов. И этих дурех выгнала. Знала бы, как всё обернется, до утра бы приютила. Да только не всеведущая я, – теперь она будто извинялась. Но Мстислава насторожило иное.

– Говоришь, две их было?

– Две, – согласилась ведьма. – Вторая молчит. Боится, как бы ни выдрали ее за то, что ко мне ходила. Да только я и без нее тебе скажу, как дело было. Олень это. На рогах поднял и в болото сбросил.

– Олень? – повторил Мстислав. Чепуха какая-то, не иначе как ведьма от своей ворожбы разумом тронулась. Ладно б еще волк или медведь, они хоть звери хищные, а что оленю у болот делать? Да еще и девок неразумных губить? И оленя разозлить можно, это верно, да только кто ж такое делать станет?

Ведьма вновь нахмурилась. Точно в разум заглядывает, как по-писаному все его думы читает.

– Ты, охотник, зачем пришел? За советом или чтоб собственной разумностью похвалиться? Дух в олене сидит, вот он и лютует.

– Злой?

Ведьма усмехнулась. Мол, дурень ты, охотник, почище девок деревенских.

– Духи злыми не бывают. И добрыми не бывают. Они духи, им всё равно, что с людьми живыми станется.

– Не знал, – буркнул Мстислав.

– Тебе, охотник, и не нужно, – смилостивилась ведьма, и губы ее вновь дрогнули в хищной улыбке.

– А что ж он убил тогда, если ему всё равно?

– Духу, – согласилась ведьма, – всё равно. А вот тому, кто у вас в деревне ворожит, нет. Он этого духа из болота и поднял, привязал кого-то из утопленников – их много здесь, слишком много – к оленю и сводит с недругами счеты. Раньше посевы заломами* портил да дичь от деревни отгонял, а теперь мало ему такой мести стало. Смерти чьей-то хочет, потому и душу, покоя не обретшую, из топи вернул. Слышу я оленя, охотник. По ночам, когда луны за тучами не увидать и добрый человек носу за порог не кажет, – призналась ведьма, вдруг понизив голос до едва слышного шепота. Зрачки у нее расширились, превратив радужку в тонкий желтый ободок. – Идет, идет, копытом бьет. По лесу кружит, рыщет, быть беде, если крови сыщет. Кровь ему силу дает, от крови щит любой падет.

По коже будто ветерок пробежал, обжег ледяным касанием, поселился в груди холодком неприятным.

– А как этого духа… отвязать? – спросил Мстислав, отгоняя наваждение. Не то заслушается и сам потом на болоте оступится. На топи без тропы.

И какие же это, интересно, у ворожившего счеты с кузнецовой дочкой были? Мужика что ль не поделили? Или напротив, отказала она кому? Так это узнать легко, деревня-то небольшая. Но ежели кровь, как ведьма сказала…

– Одной смерти мало, – закачала головой ведьма, и зрачки у нее вновь сузились. – Да и слабая она, кузнецовой дочки кровь. А ежели хочешь духа остановить, в болото вернуть, то убей оленя. Для тебя, охотник, это самое простое. Убить всегда проще.

Сказала так, что даже совестно стало. Будто в охоте что-то дурное есть. Или не в охоте? Поди разбери, что там за думы в ведьминой голове.

– Как его найти?

Ведьма сложила вместе кончики паучьих пальцев и вдруг вывернула голову так, будто хотела коснуться затылком собственного плеча. Желтые колдовские глаза уставились куда-то в угол, где сплетались воедино ветви стены и потолка ее хижинки. Что она там видела? Или… кого?

– Смелый ты, охотник. Смелый да глупый. Напрасно ты сюда пришел. Чем больше вопросов станешь задавать, тем меньше тебе будут нравиться ответы. Эту нить задолго до тебя сплели, страстью и кровью, и первый виток ее здесь, на болотах. Лучше не тронь, бедой обернется.

– Какой бедой? – спросил Мстислав, но ведьма вывернула голову вновь, почти круг ею описав, и посмотрела на него из-под ресниц, вскинув подбородок.

– Не знаю, охотник, его думы мне неведомы.

Его? Кого «его»?

Может, не зря говорили, не ходи? Не поможет ведьма, только запутает больше, затуманит разум, отнимет волю?

И ведь правду сказала, вопросов всё больше.

– Бед, – ответил Мстислав, глядя прямо в желтые глаза, – я не боюсь.

И как знать, не станет ли этих бед больше, если не убить оленя, не вернуть духа в болота?

Ведьма будто задумалась. Опустила голову, забродила взглядом по усыпанному травами земляному полу.

– Пойдешь на оленя на закате четвертого дня, когда солнце за деревья зайдет. Днем не ходи и не ищи. Когда солнце светит, сил у духа мало, прячется он от света. Не первого дня, охотник, ни второго, четыре выжди, что бы ни случилось и что бы ни говорили тебе иные. Три дня и три ночи ворожить буду, наконечник для рогатины тебе сделаю. За частоколом найдешь, птица лесная принесет, на земле оставит. В деревню не носи, поп ваш все подходы водой греческой обрызгал, силу чужую на нет сводит. Покуда круг не нарушен, ни мне, ни духу в деревню хода нет.

Так хорошо ведь это. Зря, значит, они над попом смеялись, есть в его воде сила.

– Не хорошо, охотник, не хорошо, – закачала головой ведьма и потянула носом пахнущий травами воздух. Паучьи пальцы зашевелились, будто перебирая невидимые струны. – Если пронесет кто вещь дурную в деревню – по глупости аль по умыслу, – за нею и зло пройдет. Ты о воде не говори никому, ни отцу, ни матери, ни братьям, ни друзьям-охотникам. Только вода эта греческая вас сейчас и бережет. А теперь уходи. Уходи, на огни не смотри и голосов не слушай, тропа тебя сама с болота выведет, если не свернешь.

Мстислав послушно поднялся на ноги, задумавшись над тем, что, верно, и сама ведьма над всем болотом невластна. И всё же решился, доверил ведьме, чего не следовало.

– Меня Мстиславом звать.

В лицо пахнýло дымом и болотной ряской. Ведьминой хижины нигде не было. Одно только черное болото тянулось к серому, в свинцовых тучах, горизонту, и плыли над непрозрачной водой зеленые огни. А потом будто глянули из этих болотных огней раскосые желтые глаза с овальными зрачками, и он вновь кожей ощутил безмолвный, пробирающий до самых костей шепот Стылой Мáри.

Радмилла.

Комментарий к I

*ладо – милый, возлюбленный.

*залом – порча в виде скрученных узлом колосьев на поле.

========== II ==========

Комментарий к II

северяне – одно из восточно-славянских племен.

Алконост и Сирин – райские птицы с женскими головами и руками.

В славянской мифологии есть такая дивная нежить, как заложные покойники, нечто среднее между зомби и вампирами, которыми становятся люди, умершие не своей смертью и не получившие успокоения.

Полынь пахла горько, а можжевельник – терпко. Золотистые цветки зверобоя кругами плыли по поверхности темного, краснотой отливающего отвара в котле. Хорошие травы, сильные, в самом сердце болот выросшие, куда ни человеку злому, ни ветру ледяному пути нет. Круглый год растут, из землицы поднимаются, круглый год цветут, лепестками многоцветными распускаются.

Не знают деревенские, не ведают о даре Матери-Земли, за черными заводями сокрытом, кольцом мертвых сторожимом. Нет там ни льда, ни снега, не ползет первый осенний иней по тонким стеблям да острым листьям, не мерзнет вечно теплая твердь под ногами. Прорастают травы на костях давно павших, зацветают над омутами-курганами. Из смерти творится жизнь и смертью же обращается в отваре ведьмовском, на воде болотной и крови человечьей настоянном.

Всё, что течет, обладает силой.

Пар от котла поднимался по спирали, свивался в белые нити колдовства, тянулся к саднящей под льняной повязкой руке.

Услышь меня, Земля-Мать, помоги заговор спрясть. Силу белую, силу черную, обращу слугой покорною.

Длинный, с ладонь, наконечник зашипел, опускаемый в отвар, вырезанные ножом узоры по краям кости – не животной, человечьей, со дна болота поднятой – наполнились, напитались краснотой, принимая в себя ворожбу.

Выбеленная водой, выточенная рукой, пусть разит метко, пусть терзает плоть едко.

Цветы зверобоя от мертвой порчи, корень плакун-травы от живого сглаза, ветви полыни для мужской силы. Чтоб с одного удара настигло, одной раной погубило, разорвало связь плоти с духом, возвратило в топь зыбучую.

Будь живó, будь мертвó, будь совсем не рожденó, от удара не уйдешь, заговóра не стряхнешь.

По земляному полу пошла дрожь, отголосок далеких копыт, плеснуло горячим отваром из покачнувшегося котла, впустую растрачивая вложенное в эти капли колдовство.

Идет. Ищет. Тянет носом воздух, роет копытом землю.

Ведьма остановилась. Поднялась с колен. Сквозь переплетенные прутья стен и потолка в хижинку текла ночная темнота, метались снаружи потревоженные огоньки, души тех, кто ходил в Стылую Марь по своей воле, кто и после смерти бережет дары болот. Среди них и отец, самый яркий, самый сильный из огней, греет протянутые руки, освещает тропу во мраке, зовет, заглушая топот копыт, от которого расходится кругами черная вода в бочагах.

Рада. Лети. Взгляни сама, дай заговору силу собственной ярости. Дай желание покарать. Дай веру в его руку.

Радмилла шагнула за порог, тронув кончиками пальцев хлипкую дверь, и протянула, раскинула руки, обнимая ночь, обращая пальцы лезвиями перьев. Темная сова взмахнула крыльями, раз, другой, поднимаясь выше, призывая ветер в помощь, и полетела над болотом, вслушиваясь в дробь стучащих по земле копыт.

Близко. Близко уже подошел, подобрался. Силу набирает, совсем скоро и на приступ пойти решится. Тяжело тебе придется, охотник. И как же мне быть, если ты не совладаешь?

***

Кузнецову дочку, непутевую, но красивую так, что дух захватывало – недаром ее Прекрасой кликали, – похоронили на погосте за деревенским частоколом. Земля здесь была не столь топкая, сколь в самой деревне – болото с каждым годом подбиралось всё ближе, расползалось ядом, гнилью, порчей темною, – но и не мерзлая, как на тянущихся за петляющей вдалеке рекой заливных лугах. И могилы рылись легко и быстро, будто сама земля звала покойников в свои недра.

Ярина не плакала. Только носом хлюпала без конца да дрожала так, будто от одного порыва ветра до самых косточек промерзала. Но не от холода. От страха.

Страх – это хорошо, страх силы ногам придает, страх жизни спасает. Не испугайся она тогда гулкого топота, не бросься бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни деревьев, вырывая рукава да косы из цепких ветвей, и хоронили бы ее сейчас рядом с Прекрасой. Холодную. Синюю. Не то кровью истекшую, не то в болоте захлебнувшуюся.

Не надо было в ведьмино логово ходить. Дурное это. Не зря поп Константин говорит, что чары от бесов. Вот и покарало их за грех тоски любовной.

– Замерзла, Яринка? – спросил голос за плечом – ласковый голос, теплый, – и лег на плечи тяжелый охотничий кожух, волчьим мехом греющий. – Пойдем, провожу до избы.

А как же не ходить к ведьме, как не просить зелья, когда вот он, стоит рядом, от солнца холодного, осеннего глаза щурит и даже не видит, сколько в ней любви да нежности нерастраченной? Пусть не самый красивый в деревне, да только трепещет что-то в груди, когда ерошит ветер темные волосы с тонкими, совсем короткими – и до плеч не доходят – косичками, красными нитками перевитыми. Когда со смехом валят друг друга наземь охотники, не замечая робкого девичьего взгляда из-за угла избы, и шерстяная рубаха натягивается на его плечах, задирается на животе или спине, кажет золотистую, не по-северски смуглую кожу. Отец у него из пришлых был, чужак с агатовыми глазами, взявший женой самую красивую в деревне да сгинувший вскоре на болоте, но Ярину эта чужая кровь не страшила. И если звали ее подружки пошептаться да погадать, если спрашивали, кого мужем назвать хочет, отвечала, не раздумывая:

– Мстиславушку.

А подружки хихикать принимались, весело, задорно, да только чувствовалось: жалеют. Отец же и вовсе головой полуседою закачал, когда услышал, как тяжело на сердце девичьем с самой весны.

– Тьфу на тебя, девка. Нашла, на кого заглядываться. Мстиславу ты всё равно что сестра, и женою он тебя никогда не назовет, хоть ты зелья приворотного ему подлей!

Отец, верно, в сердцах это бросил, да только Ярина за слова его ухватилась, как за последнюю свою надежду. Вот и пошла она в Стылую Марь, пролезла следом за Прекрасою в дыру узкую, что в частоколе бревенчатом с восточной стороны притаилась. И засеменила, подобрав подол рубахи шерстяной, по скользкой топкой тропке, опасливо щурясь в темноте. Да только выгнала ведьма желтоглазая и ее, и подружку, едва в лицо им не рассмеявшись.

– Что же это за любовь у вас такая, если вы любимого воли лишить надумали, игрушкой своею покорной сделать? Не стану я помогать, зло творить да мужиков ради вашей прихоти губить. Прочь! – и указала рукой белой, с паучьими пальцами, на хлипкую дверь своей хижинки. – А надумаете с такой просьбой вернуться, прокляну. За неделю в могилу сойдете, ни один колдун, ни один поп греческий вам не поможет, не спасет.

А сама что наделала, натворила, лгунья бесовская, силой прóклятой наделенная? Не хотела Ярина, чтоб Мстиславушка к ней на болота ходил, чтоб видел лицо птичье и глаза желтые, нечеловечьи, да только остановить не сумела. Забилась на полати, дрожала, боясь, что выдаст ведьма вольно или невольно яринину тайну, да только…

Ох, лучше б выдала. А ведьма его… приворожила. Как вернулся Мстиславушка с болот, так сразу задумчивый стал, даже ей, сестре названной, не улыбается. Глаза только щурит да брови темные хмурит. Обманула ведьма! Себе любимого забрала, а Ярине только и осталось счастья, что подле него домой возвращаться да парой слов переброситься.

– Задумалась о чем, сестрица?

О кузнецовой дочке он не спрашивал. Может, зря рану бередить не хотел?

Задумалась, хотелось ответить Ярине. Как же тут не задуматься, коли ты, ладо мой, себя в Стылой Мари потерял, а я не ведаю, как ведьмин приворот снять?

– Нет, братец, – пробормотала она вместо этого, на родного отца в мыслях злясь. Зачем взял женой Цветану с сыном малолетним, от чужака рожденным? Пусть бы ее до сих пор первой красой на деревне кликали, да только не будь она отцу женой, а Мстиславушка – сыном названным, глядишь и смотрел бы любимый на Ярину совсем иными глазами. Пусть на лицо она неказистая, но зато сердце у нее доброе, любовью переполненное.

Никто тебя, ладо мой, так сильно, как я, любить не будет.

Впереди уже возвышался частокол бревенчатый и кресты деревянные, попом Константином в землю воткнутые. Еще шаг-другой и уйдет любимый, в лес аль еще куда, оставит ее у ворот тосковать без малейшей надежды.

– Мстиславушка, – против воли вырвалось у Ярины. Будто подтолкнул кто в спину. – Ты не пойдешь ведь больше… к ней?

– К ведьме? Как дело обернется, Яринка, может, и пойду.

Горько ей от этих слов сделалось, едва слезы по щекам не покатились.

– Зачем, братец? Неужто она приворожила тебя, проклятая? – спросила Ярина с горечью, в глаза голубые, как небо летнее яркие, глядя. Мстислав улыбнулся, почти так же тепло, как улыбался ей до того, как дочку Колдуна Болотного увидел, и ответил:

– Ей привороты не нужны.

Странная она была, ведьма из Стылой Мари, да только из головы у него не шла. Было что-то неясное, ускользающее, но завораживающее в этом белом птичьем лице. Будто сама Сирин, что манит людей напевами радостными, но губительными, воли лишающими. Нет, воля его с ним осталась, да только тоска брала непонятная, непривычная при думах о черных болотах Стылой Мари.

Алконост, что поет песни печальные, но прекрасные. Может, тем и заворожила, что чужая просто, впервые увиденная, а может, и в самом деле век бы ее слушал, обо всем позабыв. Он даже имени ее другим не назвал, сохранил для себя, будто дар бесценный, чудом в руки упавший, болотом напоследок прошепченный.

Радмилла…

Другим, впрочем, до ведьминого имени дела не было, другие и к словам-то ее прислушаться толком не пожелали. Посмеялись лишь.

– Тьфу, – ответила мать, гневно тряхнув косами. Длинными, светлыми, яркими лентами перевитыми. – Ворожит кто-то, – повторила она сыновние слова с насмешкой. – Ведьма и ворожит, только не признает. Убить ее надобно, тогда и беды наши вместе с нею сгинут.