Текст книги "Mirror, Mirror on the Wall (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Экспеллиармус!

– Взмах должен быть резче и короче, мистер Уизли. Я говорил, что вам нужно больше практики. Надеюсь, вы практиковались при выполнении домашнего задания на этой неделе?

Сомневаюсь, что так, но Рон поспешно кивает и подбирает палочку с пола. Готов поспорить на все растущие в моих теплицах Мандрагоры, что уже через десять секунд Джастин обезоружит его еще раз. И что если я не прекращу ходить из одного конца класса в другой под таким количеством летящих в обе стороны заклинаний, то рано или поздно кто-нибудь из них попадет и в меня.

И скорее рано.

– Экспеллиармус!

– Вы слишком тянете ударный слог, мисс Патил. Не буду отрицать, что некоторые заклинания работают лучше, если их пропеть, а не просто произнести, – дань полузабытой магии друидов или еще каких-нибудь древних племен, теперь уже толком не разберешься. – Но в бою это будет только на руку вашему противнику. Волшебник, лишившийся палочки, проигрывает сражение в девяти случаях из десяти.

– Экспеллиармус!

– Смелее… мисс Абботт. Не стойте столбом.

А она именно это и делает. Глаза блестят, словно она того гляди расплачется, пальцы левой руки вцепились в рукав мантии, из косички выбились и лезут в лицо, мешая обзору, длинные пряди волос. Хаффлпафф, конечно, никогда не был факультетом рвущихся в любую драку дуэлянтов, но это слишком даже для Ханны.

– У меня… не выходит, профессор.

– Одну секунду, мисс Боунс, остановитесь. Меня обезоруживать не нужно.

Судя по тому, что сейчас происходит тремя ярдами правее, я и сам прекрасно себя обезоружу. Но мне придется немного подождать.

Ханна кусает губы – не иначе, как ждет, что сейчас с нее снимут баллы, – и сжимает пальцы в кулак, стоит только дотронуться до ее запястья.

– Вы слишком напрягаете руку. Палочка – ее продолжение, она должна двигаться легко и свободно. Не зажимайте ее в кулаке, это крайне неудобная для колдовства позиция. Физическая сила против обезоруживающего заклинания вам все равно не поможет, этим вы только лишаете себя преимущества.

Удобно, что она правша, так я могу одновременно и направлять ее палочку, и показывать правильное движение своей.

– Видите?

– Да, профессор.

– Попробуйте сами.

Первая попытка выходит… вялой. Хорошо, повторим. Слава Мерлину, что здесь нет слизеринцев. Паркинсон бы уже выдала свое излюбленное «корова Абботт», и я потратил бы пол-урока на то, чтобы осадить одну студентку и долго успокаивать другую.

Паркинсон сидит за барной стойкой и давится очередным бокалом с виски. Судя по ее покрасневшему лицу в черных потеках вокруг опухших глаз и сдавленному истеричному хихиканью, это уже по меньшей мере пятая порция. И она Паркинсон совсем не на пользу. Ханна протирает полотенцем бокалы и косится на бывшую однокурсницу с таким видом, словно ждет от нее Аваду прямо в голову. И, кажется, облегченно выдыхает при виде меня, старательно натягивая на побледневшее лицо дружелюбную улыбку.

– Привет, Невилл. Хочешь… чего-нибудь?

– К-кого я вижу, – икает Паркинсон, оборачиваясь через плечо, прежде чем я успеваю ответить на приветствие. – Эт-то же наш г-грозный победитель з-змей с-собс-ственной перс-соной! Ш-што, бывш-ших однокурс-сников гонять надоело? Приш-шел поиграть мус… муску…

Похоже, что в таком состоянии это для нее слишком сложное слово.

– Мус-скулатурой на радос-сть оф-фицианткам? – таки справляется Паркинсон и шумно тянет виски из бокала, вытягивая губы. Ханна заливается обиженным румянцем и поспешно хватает новый стакан. – Т-тоже мне Мис-стер Каменная С-стена и Главная За-защита Домоз-зяек. С-сколько в тебе там рос-сту, ш-шесть футов и четыре дюйма? Не меньш-ше, у меня глаз-алмаз, з-знаешь ли.

Не буду спорить, хотя сейчас ее глаза больше похоже на две щелки, и непонятно, как она вообще ими видит.

– Ну как, уж-же вс-сех чис-стокровных в Аз-зкабан за-засадил, герой?

Поскольку я сам чистокровный, она, видимо, ждет, что меня это заденет. Не задевает – в Азкабан сажают не за статус крови, что бы Паркинсон там ни думала, – но я всё равно говорю Ханне, когда нас разделяют еще ярда три, если не больше:

– Не наливай ей больше.

– Х-ха! – огрызается Паркинсон. – Будет налив-вать, пока у меня ес-сть деньги. Или ты никак эту корову трах-хаешь, раз она теперь т-тебя с-слушает?

Ханна краснеет от лба до подбородка и утыкается взглядом куда-то в пол. Нехорошо.

– Шла б ты домой, Паркинсон, – советую я, но от моего спокойного тона она злится только сильнее. Похоже, что в первую очередь она рассчитывала именно на мою реакцию, а возможность задеть Ханну – это не более, чем приятное дополнение.

– Или ш-ш-то? Думаеш-шь, я тебя боюсь? Ты ни на что негодный олух-х, Лонгботтом, и всегда им будеш-шь, как бы ты при этом ни вы-выглядел. Да по с-сравнению с нормальными мужчинами ты – пуф-ф! Один пш-шик. Нич-чтожес-ство!

И всё же из нас двоих это не я сейчас напиваюсь в совершенно пустом – за исключением пары искренне ненавидимых бывших однокурсников – пабе из-за того, что один такой «нормальный мужчина» женился на «очаровательной мисс Астории Гринграсс». Об этом знаменательном событии сегодня написали во всех газетах и даже передали несколько раз по радио. Надо полагать, в Малфой-мэноре сейчас самый разгар празднования.

Нам по двадцать три, и мы должны бы радоваться жизни – или что еще полагается делать в этом возрасте? – но половина из нас определенно свернула не туда в девяносто седьмом году. И теперь не может найти дорогу обратно.

– Камин работает? – спрашиваю я, и Ханна судорожно дергает головой в коротком кивке, не поднимая глаз. Паркинсон шипит, как рассерженная змея – словно ее по меньшей мере хлестнули заклятьем, а не просто подняли со стула и поставили на ноги, – и впивается ногтями мне в руку.

– Убер-ри от меня с-свои лапы!

– Дом у тебя к каминной сети подключен, я надеюсь?

– Не хочу! – воет Паркинсон, спотыкаясь на каждом шагу – хотя ноги переставляет самостоятельно и вполне бодро – и вонзает ногти еще сильнее.

– А куда хочешь?

От меня здесь всё равно толку будет немного. Вздумай я попробовать ее успокоить, и она в лучшем случае плюнет мне в лицо.

– К Милли! Булс-строуд-х-холл.

Булстроуд – так Булстроуд. Может, там сумеют подобрать правильные слова и Отрезвляющее зелье, которое Паркинсон выплеснула бы нам с Ханной, опять же, в лицо. Хотя, думается мне, «Милли» такому подарку тоже не обрадуется.

Ханна облегченно выдыхает еще раз, когда в камине с ревом вспыхивает и мгновенно гаснет зеленое пламя. Но упрямо смотрит в пол, пытаясь спрятать лицо за длинными волосами.

– Не бери в голову. Ты же знаешь, от Паркинсон хорошего слова в жизни не дождешься.

Она мотает головой – так сразу и не поймешь, что она хотела этим сказать – и отворачивается, когда я захожу за барную стойку. Светлые волосы пахнут чем-то цветочным – искусственным запахом духов, в котором не сразу почувствуешь отдельные нотки – и щекочут гладкими прядками, если уткнуться в них носом. Ханна не отстраняется. Не отталкивает обнявшую ее поперек талии руку, но и не двигается вообще и упрямо молчит.

Она всегда была такой. Быть может, я предпочитал этого не замечать. Или принимать ее боязливость и меланхолию за тонкую натуру. Женщина, которая способна увидеть опасность даже в цветочном кусте, разве её не хочется защищать? Если она настолько ранима, что даже одно брошенное вскользь оскорбление вызывает у нее слезы, а у тебя – приступ ярости.

Это звучит красиво только первое время. Когда нужно показать девушке с дрожащими руками, как правильно сотворить совсем несложное – если у тебя в руке правильная палочка – заклинание. Когда нужно вытащить ее из-за барной стойки и закружить по пустому пабу без музыки и не всегда попадая в несложный такт вальса. Когда говоришь ей, что она самая красивая, когда целуешь ее в темноте, и кожа у нее настолько светлая, что в тот момент ты думаешь, будто она светится. Мыслишь какими-то метафорами о свечении прорезающих темную воду лунных лучей, о чем никогда не скажешь вслух, потому что сам понимаешь, как глупо это будет звучать, но продолжаешь воспринимать то, что видишь, в неловких, почти лишенных рифмы стихах.

Но когда нужно повторять одно и то же из года в год, когда нужно говорить, нужно убеждать, нужно настаивать, что всё совсем не так плохо, как ей кажется, что она способна на большее и что ее враги не прячутся за каждой колонной и не становятся розовыми кустами… Дело не столько в детях, сколько в ней самой. Меня это вымотало. У меня нет чувства жалости к самому себе – ни этому мне, ни тому, что отрабатывает Экспеллиармус и не имеет ни малейшего понятия, что через каких-то десять лет Ханна Абботт станет Ханной Лонгботтом, – но я… должен бы испытывать радость, зная, что здесь у них всё только впереди.

А не думать о том, что я уже не хочу возвращаться к этому началу.

С куда большей радостью я бы принес самому себе другую палочку, чем ностальгировал о первых, подчас очень неловких свиданиях с будущей женой. Необходимость колдовать этой палочкой всегда представлялась ему – мне – чуть ли не каторгой.

– Мистер Лонгботтом, задержитесь после урока.

Задерживается. Или правильнее было бы сказать: «Задерживаюсь»? Мнется на одном месте, не сразу решаясь сделать первый шаг в сторону кабинета. Здесь стоило бы сразу напрячь память и вспомнить пару конкретных моментов двадцатилетней давности, но хоть я и старше на эти двадцать лет, мы по-прежнему остаемся одним человеком.

– Присаживайтесь, мистер Лонгботтом. Хотите чаю?

Разумеется, соглашается. Соглашаюсь? Чувствует запах чайных листьев и вишневых ягод и заинтересованно поднимает брови. Но пробует с опаской, отпивая совсем крохотный глоток, и только после того, как убедится, что я уже выпил первым и… Надо полагать, не отравился.

Интересно. Как и то, насколько мы сейчас должны быть похожи со стороны. Не внешне, а языком тела, который подчас способен испортить даже самую искусную маскировку. Сидим уж точно одинаково, разве что пятнадцатилетний Невилл еще не избавился от привычки сутулиться. Или, скорее, только успел ее приобрести. Кажется, как раз на четвертом курсе я и начал расти с такой скоростью, словно кто-то исподтишка подлил мне Костероста в тыквенный сок. Бутылки так три.

– Можно вашу палочку?

Я до сих пор помню, какой она была наощупь, но профессор Ньюман этого знать не может. Приходится изображать вежливый интерес. Второй я… До сих пор не понимаю, как мне обращаться к нему – к себе – в собственных мыслях, потому что при каждом взгляде на это лицо у меня возникает ощущение, будто я смотрюсь в кривое зеркало. У отражения еще нет шрама, но есть пухлые щеки и куда более неряшливо подстриженные волосы, из-за чего оно постоянно пытается спрятать глаза за челкой.

Сюрреализм какой-то. Готов поклясться, ни одного стороннего наблюдателя мой подправленный Трансфигурацией нос сейчас не обманет.

– М-мою? – осторожно уточняет отражение, делая еще один небольшой глоток. Палочку при этом отдавать не спешит. И Мерлин бы с ней, я бы свою тоже кому попало в руки не дал, но чем его так смутил обыкновенный чай?

Хм. Действительно. Было бы куда удивительнее, если бы не смутил.

– Мистер Лонгботтом, я понимаю, что вам будет сложно поверить мне на слово…

Отражение настораживается еще сильнее и с силой сжимает чашку в пальцах, не обращая внимания на то, что она должна быть очень горячей. Определенно, мы на верном пути.

– Но я не Бартемиус Крауч.

Здесь бы стоило действовать осторожнее, но мне будет куда проще добить собственного доверия, если мое отражение почувствует себя равным взрослому человеку. Ему это в новинку, потому что в такой манере с ним не разговаривал ни лже-Грюм, ни уважаемый половиной Гриффиндора Люпин, который по бо́льшей части тратил свое свободное время на то, чтобы научить Гарри заклинанию Патронуса. Не могу его винить в чем бы то ни было, поскольку и сам сейчас озабочен проблемами одного конкретного студента, а не всего курса в целом.

Отражение растерялось.

– И я понимаю, что вы чувствуете, – продолжаю я, зная, что в этом возрасте и при таком удивлении он – я – не решился бы перебить даже сокурсника, не то что преподавателя. – Но вы должны понимать, что этот человек был Пожирателем Смерти. Убийцей и манипулятором, которому, уж простите за прямоту, не составит особого труда… – а вот здесь действительно стоит быть осторожнее, чтобы не превратиться в мужскую версию МакГонагалл, считающую всех непроходимыми идиотами. – Воспользоваться неопытностью пары школьников. Вы ничего не могли с этим сделать, и вы не смогли бы его раскусить. Не потому, что вы глупы, я ни в коем случае не хочу этого сказать. Но вам еще не хватает опыта, мистер Лонгботтом. Вы слишком молоды для того, чтобы замечать тонкости, какие мог бы заметить я, окажись я на вашем месте. И если даже такие умы, как профессор Дамблдор, не заметили подмены, то вам уж тем более не стоит в чем-либо себя винить. Иногда нужно очень четко знать, куда смотреть, чтобы понять, что что-то идет не так.

И я молчу. Того гляди, запутаюсь в местоимениях окончательно, но вся суть в том, что после этого в кабинете повисает тишина, которую не нарушает даже жужжание какой-нибудь мимо пролетающей мухи.

– Хотите, – я добавляю в голос осторожные вопросительные нотки, – поговорить об этом?

Отражение по-прежнему хранит молчание. Прячет глаза за спутанной челкой и тщательно обдумывает услышанное, прежде чем осторожно качнуть головой. И протягивает через разделяющий нас стол свою палочку. Рукоятью вперед.

Пытается показать, что действительно доверять мне он, разумеется, еще не готов, но… ему бы этого хотелось.

Светлое дерево теплеет под пальцами и выстреливает красно-золотыми искрами, когда я поднимаю палочку острием к потолку. Надо же. Не думал, что она меня узнает.

Кипарис и сердечная жила дракона, палочка благородного дуэлянта, привыкшего вести людей за собой, а не покорно следовать за другими. Разумеется, в школьные годы она совсем мне не подходила.

– А у меня, – робко и как-то совсем глухо вставляет мое отражение, завороженно глядя на гаснущие в воздухе искры. – Она так не делает.

И, осмелев, делает большой глоток, разом отпивая почти половину чашки.

– Я не знаток психологии волшебных палочек, – говорю я, возвращая отцовскую палочку точно так же, как и получил, рукоятью вперед, и стараясь не коснуться самого себя даже кончиками пальцев. – Но думаю, что она… очень обижена.

– Обижена? – непонимающе повторяет мое отражение, отставляя полупустую чашку в сторону. Бережно – почти благоговейно – держит палочку в обеих ладонях и поднимает на меня глаза, забавно хмуря темные брови. Неужели я так же делаю? – Но на что ей обижаться?

– Это палочка мракоборца, мистер Лонгботтом. Что вы, конечно же, знаете лучше меня. Она годами сражалась с последователями лорда Волдеморта – он вздрагивает, передергивая плечами, и я коротко киваю, исправляя свою оплошность. – С последователями Сами-Знаете-Кого. Эта палочка участвовала и в дуэлях, и в настоящих битвах не на жизнь, а на смерть. Но… Простите, если мои слова покажутся вам циничными, но после этого ее вдруг положили пылиться на полку, чтобы десять лет спустя отдать ребенку, который еще не может наколдовать ни одного заклинания. Можно сказать, что для вашей палочки Хогвартс – это заслуженная пенсия. Но она предпочла бы погибнуть в бою.

– И что же мне с ней делать? – растерянно спрашивает мое отражение, хмуря брови еще забавнее, чем прежде.

– Почему бы не… попробовать договориться? Вам уже не одиннадцать, да и… Не хотелось бы забегать вперед раньше времени, но у меня есть одна идея… Нечто вроде дуэльного клуба. Могу я… рассчитывать на ваше участие? Не поймите превратно, но дуэльная практика вам не помешает. Обидно иметь такой потенциал и никак его не развивать из-за постоянно меняющихся учителей.

Глаза у него немедленно вспыхивают в ответ. Мои глаза, отражения которых мне порой очень сильно не хватает в настоящем зеркале. Прожив тридцать пять лет с зелеными глазами, я каждый раз вздрагиваю, как в первый, видя вместо них синие.

– Я… я бы очень хотел, профессор. Если… если вы считаете, что у меня получится.

– Я в вас не сомневаюсь, мистер Лонгботтом. Еще чаю?

========== Песочные часы ==========

Штативы для телескопов всегда расставлены в обманчиво-хаотичном порядке, и если представить их самих в виде звезд, которые нужно нанести на карту, то получится Созвездие Змеиного Клубка. Синистра же каким-то образом ухитряется проходить между ними, не задевая длинными полами мантии даже их тонкие ножки. Не помню, чтобы я обращал на это внимание в школьные годы, но готов поспорить, что между студентами она лавирует так же ловко, успевая заглянуть в каждую звездную карту и указать на каждую неточность.

Звезд сегодня не будет. Небо в тучах до самого горизонта – угольно-черное на востоке, низко нависшее над такими же черными горными пиками, и бледно-серое на западе, где сквозь облака еще пробиваются такие же бледные солнечные лучи. Ночью будет буря. На вершине Астрономической Башни всегда дует холодный сильный ветер, но всякий, кто проживет в замке хотя бы год, легко отличает просто ветер от предвестника идущего с моря ночного шторма.

– Не возражаете? – спрашиваю я прежде, чем щелкнуть колесиком зажигалки.

– Ничуть, – она пожимает плечами и взмахом волшебной палочки ставит один из штативов несколькими дюймами правее. – Тяжелый день?

– Ничуть, – я возвращаю Синистре ее же фразу, и она приподнимает уголок губ в почти снейповской усмешке.

Вы идиот, Лонгботтом.

Сквозь тучи прорывается еще один солнечный луч, и на секунду кажется, что рядом со мной вырастает еще одна тень. Отбрасывает с лица волосы, привычным движением собирая их в горсть, словно хочет завязать короткий хвостик, и опускает руку на уровень груди. Исчезает до того, как успевает сложить пальцы в нужный жест, но я прекрасно знаю, что конкретно он хотел показать и Снейпу, и моим мыслям.

Что за неуважение.

Если ты сейчас о себе, то ты действительно идиот. Каким бы героем он ни оказался впоследствии, не забывай, что при этом он был еще и редкостным засранцем. Ты не мог ответить ему в пятнадцать. Ты правильно сделал, что ответил ему теперь.

– Не лукавьте, профессор, – соглашается Синистра с человеком, который остался далеко впереди, но по-прежнему протягивает мне руку, не дожидаясь, когда я наберусь смелости его об этом попросить. – Вся школа уже в курсе.

Ветер сносит струйку табачного дыма за парапет, мгновенно растворяя ее в воздухе.

– Думаете, я не прав?

– Что ж… – тянет Синистра, сделав вид, что задумалась об этом всерьез. – Никто из нас не любит, когда другой преподаватель оспаривает наши методы. В том числе и наказания. Но мы все прекрасно знаем о деле Лонгботтомов. Конечно, меня сегодня не было в подземельях, – как не было и профессора Ньюмана, якобы узнавшего о случившемся лишь со слов других студентов, но об этом она ничего не говорит. – Если Северус действительно снял баллы только с Гриффиндора, никак не отреагировав на шутки мистера Малфоя о больнице Святого Мунго… Полагаю, вам следовало поставить его на место прилюдно, а не во время педсовета.

– И унизить его на глазах у учеников? А как же авторитет?

Синистра улыбается так, словно я сам ученик, которому нужно объяснять очевидные вещи.

– Не чтобы унизить, а чтобы показать ученикам, что человек, у которого есть власть, тоже может… ошибаться. Да, вы правы, это не то слово. И здесь дело не в том, что мистер Малфой сам не понял, что именно он сказал. А в том, что Северус действительно тиранит своих учеников, пользуясь тем, что они ничем не могут ему ответить. Он настолько хотел унизить мистера Поттера, что даже не задумался о том, как будет чувствовать себя мистер Лонгботтом. И, будем откровенны, профессор, даже в Слизерине далеко не все любят нашего, – мне чудится едва слышный смешок, – мастера зелий. Авторитет Северуса – это авторитет тирана и порой редкостного самодура. Если кто-то из преподавателей вдруг скажет ему, что он не прав, на авторитете это никак не отразится. Дети и сами видят, что он предвзят и мелочен. Но они будут знать, что с этим можно бороться. Конечно, им не следует забывать об уважении к учителю, но если учитель позволяет себе оскорблять учеников, то пусть будет готов, что рано или поздно ему кто-нибудь ответит.

Мне сложно с этим согласиться, потому что я знаю то, чего не знает Синистра. В скором времени этим детям придется бороться не с «самодуром» Снейпом, а с садистами Кэрроу. Быть может, это и к лучшему, что перед Кэрроу, Сивым и прочими Пожирателями мы… кхм… вдоволь натренировались на Снейпе и Амбридж. Но всё же эти двое – наименьшая из неприятностей.

Пожалуй, Гермиона сказала бы, что я обесцениваю чужие проблемы. Что это сродни убеждению, будто трудности тех же домовых эльфов несравнимы с бедами волшебников, потому что эльфам не нужно свергать тиранов и рушить вековые устои. Вероятно, она права. Но мне трудно всерьез проникнуться проблемами пятнадцатилетних детей, если эти проблемы заключаются только в плохой оценке за очередное эссе по Зельеварению. Я знаю, что через каких-то полтора года эта школа превратится в концентрационный лагерь, а дети – в живые мишени для отработки Непростительных заклятий, и никому из нас уже не будет дела даже до аттестатов. Какие уж тут сочинения?

– Но мне кажется, – продолжает Синистра, думая о чем-то своем, – что вас в первую очередь задело само отношение Северуса к мистеру Лонгботтому. Простите, если вмешиваюсь не в свое дело, но в школьные годы вы…?

– Плелся в самом хвосте факультета, ничего из себя толком не представляя, – соглашаюсь я и подношу огонек зажигалки к новой сигарете, прикрывая его рукой от ветра. – Думаю, что на четвертом-пятом курсе мое имя в лучшем случае помнили однокурсники, а вся остальная школа знала разве что «о том парне, который вечно попадает впросак». Хотите сказать, что во мне по-прежнему сидит обиженный на весь мир ребенок? Что ж, если и так, то пусть сидит дальше, мне жаль выгонять его на мороз.

Мне трудно сказать что-то действительно хорошее о школьных годах – они были обыденными в худшем смысле этого слова – но я всё же не считаю, что зациклен на них и постоянно возвращаюсь к мыслям о том, как меня обидели на первом или на втором курсе. Я бы, пожалуй, мог превратиться в такого человека, но…

Все несданные сочинения меркнут по сравнению со въевшимся в одежду и волосы запахом лекарственных зелий в Мунго. Родители, бабушка, Ханна. Друзья, у которых тоже бывают трудные времена.

Дверь открывается бесшумно. Обыкновенная белая дверь, разделяющая тусклое освещение коридора и почти кромешную темноту одноместной палаты.

– Заходи, я не сплю. Только дверь прикрой, – она отвечает раньше, чем я успеваю задать вопрос, и при том свете, что дает выходящее на задний двор госпиталя окно, видна только шапка подстриженных вровень с подбородком волос и линия шеи, кажущейся еще тоньше из-за спутанных кудрявящихся прядок.

– Прости, я…

– Дай угадаю. Только узнал? – она говорит спокойно, без малейшего намека на упрек в голосе, и на секунду мне даже мерещатся блеснувшие в улыбке зубы. – Но ведь узнал и пришел же. Нет. Не зажигай свет. Так… уютнее.

– Тогда я непременно расколочу вазу, ты же меня знаешь.

Она глухо смеется, вдруг срываясь на громкий душащий кашель, но в следующую секунду уже говорит хриплым усталым голосом.

– Всё нормально. Только не зови целителей. Это, – голос дрожит и срывается вновь, как у ребенка, получившего долгожданный подарок на день рождения, – мои любимые? Они же не цветут в это время года.

Она знает ответ еще до того, как задает вопрос, но прячет лицо в принесенных цветах, словно иначе не чувствует их запаха и хочет убедиться наверняка. А еще она так же наверняка знает, что их нужно было вырастить заранее, посадив семена еще несколько дней назад, чтобы сегодня бутоны уже распустились. Она ничего не смыслит в Гербологии, но об этом догадалась бы даже на первом курсе.

– Спасибо, Невилл.

Будь неладна твоя работа, из-за которой ты удивляешься таким мелочам. А еще не спишь по ночам и корчишься на полу, кашляя кровью.

Меня там не было, но, по словам ее сослуживцев, это выглядело так, словно ей перерезали горло. Только не снаружи, а изнутри и вся кровь пошла ртом, отчего она едва не задохнулась.

Она шуршит тонким одеялом и простыней, садясь и нашаривая палочку на прикроватной тумбочке, чтобы наколдовать вазу с водой для цветов, а потом протягивает холодную подрагивающую руку и хватается за мою.

– Мартин уже приходил? – не знаю, зачем я это говорю, если это совсем не те слова, которые она будет рада услышать. От любого человека и в любой ситуации. Я бы, пожалуй, тоже злился, если бы даже четыре года спустя все только и делали, что спрашивали меня о человеке, с которым я давно в разводе.

– Он хотел забрать к себе Чарли, и я должна быть благодарна уже за это, – ее голос становится глуше и в нем звучат странные нотки, которые я не могу толком разобрать и понять.

– Хотел, но не забрал?

– Разумеется. Ты же знаешь мою мать.

Она шуршит одеялом вновь, садится медленно и будто с трудом и вдруг почти падает вперед, прижимаясь щекой к моей груди, когда я ловлю ее за плечи. Хватает меня за обе руки и молчит. Минуту, две. Дышит тяжело и шумно, с шорохом царапает ногтями ткань рубашки и судорожно мотает головой, когда я всё же пытаюсь отодвинуться.

– Не уходи.

– Джен.

– Ханна? – она поднимает голову и задает вопрос всё тем же ровным голосом. Слишком ровным, чтобы можно было не заметить, насколько тяжело ей это дается.

– Она моя жена.

Несколько секунд я не слышу ничего, кроме ее дыхания. И вижу одни лишь зеленые глаза, блестящие в темноте, как у кошки.

– Везет же ей.

Сомневаюсь. Она заслуживает мужа куда лучше того, что будет засиживаться за работой до поздней ночи или тратить время не на жену, а на случайно найденный прототип Маховика времени неизвестно каких годов сборки.

Ханна заслуживает гораздо большего, чем мужа, который найдет в себе силы признать, что больше не любит ее, только если случайно вернется на двадцать лет назад.

========== Дементор ==========

Комментарий к Дементор

Писалось под Within Temptation – Forgiven.

Снегу за ночь намело едва ли не на фут выше обычного, и если студенты переносят эту неприятность без особых жалоб, то половина студенток не перестает ворчать и жаловаться вполголоса. А я говорил надеть брюки.

– Но это же не изящно! – спорит в своей обычной манере Лаванда, отряхивая мокрый снег, налипший на ноги в шерстяных колготках от ботинок до самых колен.

– Зато практично, – фыркает Джен, вытряхивая этот же снег из кудрявых волос. Детеныш нунду ворчит с точно такой же интонацией, недовольно переступая лапами по холодному белому насту – не проваливается, что удивительно, ведь он размером с овчарку, – и мотает лобастой головой, пытаясь стряхнуть ошейник из металлических пластин. Под низко надвинутым на лицо черным капюшоном вспыхивают огоньками зеленые глаза, и рука в черной кожаной перчатке выпускает из петли поводка еще полфута.

– Взмах четче, мистер Уизли, – вмешиваюсь я, когда Рон пятится от рычащего на него звереныша и пытается поднять Протего. То упорно мерцает и дрожит, как готовый лопнуть мыльный пузырь. Недостаток концентрации налицо. – Правильно поставленный щит – это уже половина победы.

Или хотя бы шанс выжить, не оставшись без головы при встрече с каким-нибудь Акромантулом. Была бы моя воля, выжег бы весь Запретный Лес, потому что встреча с Акромантулом состоится всего через полтора года. И двоим членам Армии Дамблдора действительно откусят головы.

В этот момент я уже поворачиваюсь спиной, но готов поспорить, что все остальные сейчас видят кривое подобие улыбки под черным капюшоном.

Черный плащ не шелестит по каменному полу – не доходит и до щиколоток в тяжелых черных ботинках, – но мне всё равно чудится тот особенный шорох, что повсюду сопровождает стражу Азкабана. Даже выбивающиеся из-под капюшона черные волосы кажутся частью плаща, а лицо – безжизненной маской, застывшей в одной-единственной эмоции равнодушия. Только глаза и горят: яркие, малахитово-зеленые, единственное цветное пятно на белом лице в белых шрамах, да и то с густой черной подводкой на устало опущенных веках.

– Лонгботтом, значит? – голос у нее хриплый, каркающий, не то прокуренный за годы работы в Аврорате, но то окончательно сорванный. Там же. – Похож.

Смотрит она пристально, глаза в глаза, и, наверное, привыкла, что от этого ее взгляда люди начинают ерзать на стуле и нервно заламывать пальцы.

– Я рассчитываю на вас, Джульет, – говорит Дамблдор, куда больше заинтересованный подброшенной ему игрушкой – сломанным Маховиком Времени, – чем всеми этими проволочками с поддельными документами. – Мальчику нужно прикрытие на время.

– И вы хотите, чтобы я пристроила в Аврорат непонятно кого и непонятно откуда? – темные губы расходятся в кривой усмешке, больше напоминающей звериный оскал. – А вы знаете, что за это я пойду под трибунал и в лучшем случае на пожизненное в Азкабан? Мы тут не в игрушки играем, профессор, – последнее слово она цедит, словно ругательство, но директор принимает добродушный вид. Не удивлюсь, если думает что-нибудь в духе «Мне жаль тебя, девочка». Вот только ей не нужна ничья жалость.

Детеныш нунду рычит и скалится, оставляя на снегу глубокие борозды от когтей.

– Вот ебанина, – бормочет Джен и запоздало тушуется, когда я вопросительно поднимаю бровь. – Ой-й.

– Полная, – соглашается ее мать и спускает звереныша с поводка. Нунду приседает на задние лапы, с утробным рычанием хлеща хвостом по снегу и собственным бокам. Милейшая женщина, если так подумать. Натравила хищника класса «А» – по мракоборческой классификации – на своего единственного ребенка и теперь ждет, чем дело кончится. Я, конечно, утрирую, но будь я на ее месте, и едва ли бы решился на подобные эксперименты. По сравнению с командором мракоборцев, у которой за плечами двадцать лет боевого стажа, скорость реакции у меня уже не та.

Джен пятится по снегу спиной вперед. Ставь щит. Быстрее. Прыгнет же сейчас. У тебя счет идет на секунды, ставь этот чертов…

Палочка со свистом рассекает холодный воздух, и метнувшийся вперед нунду врезается лобастой головой в прозрачную преграду. Джен валится спиной в снег, еще пытаясь – рефлекторно, на одном только инстинкте – убраться подальше от когтистых лап и изогнутых клыков, а ее мать медленно поворачивает голову в мою сторону.

– Профессор Ньюман, вы, помнится, хотели научить детей ставить Щитовые Чары в полевых условиях.

– Безусловно, командор, но я не хотел, чтобы кого-нибудь из них съели в процессе.