Текст книги "Mirror, Mirror on the Wall (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

========== Пролог ==========

Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Гермиона говорит, когда в очередной раз заводит пространные беседы о социализации, значимости отдельной личности в масштабах всего общества, вертикальной мобильности… Иными словами, сыплет десятками маггловских терминов на одно предложение, которое из всей нашей компании понял бы только Колин, если бы был способен вынести ее общество дольше пяти минут.

В этом есть что-то забавное, не правда ли? В мире магов, веками раздираемом противоречиями из-за статуса крови и отсутствия этой пресловутой вертикальной мобильности, самая сильная аллергия на Гермиону развилась у точно такого же магглорожденного, что и она сама. Как любит говорить всё тот же Колин, чудны́ дела Твои, Господи. Я вижу это чудо еще и в том, что говорю «наша компания», зная при этом, что по одиночке не только Колин на дух не переносит Гермиону, но и Рон терпеть не может Колина, Захария делает вид, что его тошнит, каждый раз, когда видит Рона, а Гарри до сих пор иногда ворчит себе под нос нечто подозрительно похожее на «Немочь Неудачника». По сути, это моя компания, а не наша. Я в ней единственное связующее звено. Но открывая в очередной раз дверь кабинета и видя, как я же дергаюсь от резкого скрипа и с грохотом роняю на пол всё, что было в школьной сумке, я всерьез начинаю подозревать, что друзья мне не иначе как приснились. Впрочем, у этого меня друзей пока что и нет.

Зато недоброжелателей всегда хватало.

– Лонгботтом, ну ты и криворукое уебище!

– Пять баллов со Слизерина, мистер Крэбб, за оскорбление однокурсника.

Снейп любит шипеть о мелочности, бессмысленности и парадоксальности подобных взысканий, но это вовсе не попытка отыграться за давние школьные обиды, как он думает. Или как мог бы подумать всё тот же Крэбб, знай он, кто в действительности снимает с него эти несчастные пять баллов. Крэбб давно мертв – хотя и сидит сейчас всего в нескольких ярдах от меня, ковыряясь в носу, – и ему едва ли есть дело до факультетских баллов. Но, быть может, если начать осаживать его хотя бы сейчас, то он всё же переживет ту ночь с первого мая на второе. Для этого ему всего лишь надо понять, как важно вовремя остановиться. Иногда можно выиграть, просто дав противнику уйти.

Хотя, судя по выражению лица, плевал Крэбб на все попытки его осадить. Что мои, что чьи-либо еще.

– Ну извините, профессор Ньюман.

Фрэнк. Фрэнсис Альфред Ньюман. Любой чистокровный, хоть немного знакомый с генеалогией магических родов, должен бы немедленно заметить сходство этого имени с кое-каким другим, но если кто в действительности и замечает, то только я сам. Последние тридцать пять лет – четырнадцать, профессор, четырнадцать – имя «Фрэнсис Альфред Лонгботтом» не было пустым звуком лишь для двоих людей. Может, именно поэтому я его и выбрал. Хотел напомнить.

Но получилось, что помню по-прежнему я один.

Стареешь, Нев, ехидничает внутренний голос. Он всегда звучит одинаково, буквально сшибает с ног ирландским акцентом, и будь у голоса еще и физиономия, то она была бы кирпичом. Возможно, поэтому Колин и отрастил себе волосы чуть ли не до плеч. Отвлекает внимание от формы лица.

На свое посмотри, Командор.

Говорят, от одиночества можно сойти с ума. Но никто не говорил, что можно свихнуться из-за того, что всего вокруг стало вдвое больше, чем обычно. Когда ты ведешь урок у четвертого курса и перед тобой сидит один Колин Криви, лихорадочно строча конспект, а в твоей голове тем временем упражняется в остроумии второй, на фут выше и на двадцать лет старше. Когда к тебе приходит седьмой курс и ты вздрагиваешь, поднимая глаза на студентов и в первую секунду не понимая, почему здесь два Джорджа Уизли. И, быть может, это прозвучит эгоистично, но когда тебя самого сразу двое, это уже слишком для одной психики.

Был бы женщиной, однозначно взял бы в качестве псевдонима имя матери. Было бы еще ироничнее. Тем более, что из всех членов Армии Дамблдора – да что там, всех жителей этой планеты – только меня могло угораздить провалиться в эту кроличью временнýю нору.

Где становится всё чудесатее и чудесатее.

И эту неправильность я чувствую постоянно. Иногда ощущение ослабевает, ненадолго, на полчаса или всего на пару минут, а потом я сталкиваюсь взглядом с кем-то, кого помню совсем другим, зрелым человеком, прошедшим гражданскую войну, а не беспечным подростком, и чувство ирреальности накатывает с новой силой.

Когда я открываю дверь в класс, а не одну из теплиц.

Когда сажусь после ужина за проверку домашних работ и по несколько секунд тупо смотрю на темы эссе, пытаясь понять, причем тут Защита, если должна быть Гербология.

Когда встаю по утрам и иду в ванную. Зеркало, зеркало на стене, кто на свете невезучее всех?

Я. Или не я? Глаза не мои. У меня зеленые, а не синие. И нос не совсем мой. А вот шрам, как любит говорить Колин, на полморды – очень даже мой. По шраму-то в первую очередь и узнают, мне тогда всю щеку от уха до рта располосовало.

Так кто же вы такой, мистер Ньюман, Салазар бы вас побрал?

Ньюман. Новый человек. Э, нет, этот человек очень даже старый, судя по тому багажу, что он с собой тащит. Багажу из воспоминаний и мертвецов. Которые теперь ходят мимо него каждый день, не зная, что они, черт возьми, давно лежат в земле.

Ну и кто просил вас, мистер Лонгботтом, трогать этот прокля́тый маховик времени?

========== Травы и призраки ==========

Спраут меня не узнаёт. Приветливо улыбается, ставит на стол две чашки, сыплет заварку – и все это прежде, чем я успеваю сказать хоть что-то, кроме «Добрый вечер», – но при этом смотрит так, словно впервые меня видит. Если подумать, так оно и есть. Начни профессор пристально разглядывать меня во время Распределения или завтрака, я бы заметил. Профессиональная привычка.

– Так значит, вы к нам из Аврората, профессор? – спрашивает тем временем Спраут, разливая по чашкам кипяток. А у меня дежа вю. Один раз я уже так сидел, лишь с той разницей, что был на семь лет моложе – или на тринадцать старше – и Спраут говорила, что рада вновь видеть меня в Хогвартсе. И оставить на растерзание студентам. Но тогда новоиспеченный профессор Лонгботтом не понимал всей опасности, поэтому тоже был рад вновь видеть себя в Хогвартсе. О профессоре Ньюмане, увы, так не скажешь. Он-то знает, куда лезет.

Но профессор Ньюман предпочитает этого не афишировать. Авроры вообще люди неразговорчивые.

– Так точно, мэм. Решил попробовать себя в новом амплуа.

Как человек, уже один раз уходивший из мракоборцев в учителя, могу только посоветовать своим коллегам никогда этого не делать. В Аврорате хотя бы доплачивают за риск.

– Вам у нас понравится, – не соглашается с моими мыслями Спраут. – Место тихое, спокойное…

А уж как оборотни красиво по ночам воют. Благодать!

Не драматизируй, мы с тобой за всё время обучения только один раз видели оборотня вблизи. Когда в Битве за Хогвартс били по нему заклятиями с двух сторон. Люпина даже считать не буду, он нас учил, а не пытался загрызть.

– И надолго вы к нам? – любопытствует Спраут. Есть всё-таки что-то жуткое в том, как она сейчас смотрит. И не узнает во мне меня.

– Трудно сказать, мэм. Пока на год, а там посмотрим, как карта ляжет.

Впрочем, это неудивительно. Пятнадцатилетний я и выгляжу, и двигаюсь по-другому, и даже говорю совсем иначе. В то время, как тридцатипяти – или уже тридцатишестилетний? – за годы аврорской службы чего только не поднабрался.

– Поначалу все говорят, что на год, – хмыкает Спраут. Так, как она никогда не хмыкала в разговоре с Невиллом-студентом. – Я сама думала, отработаю полгодика ассистенткой, понаблюдаю за флорой в Запретном Лесу и укачу в экспедицию куда-нибудь в Австралию. А потом сама не заметила, как к ученикам привязалась. Шестьдесят с лишним лет уже из школы не вылезаю.

Да я, по правде сказать, тоже не планировал никуда вылезать.

– Вот связался на свою голову, так и будешь теперь до конца своих дней грядки полоть, – ехидничает Колин, наблюдая за моими попытками привести в порядок дальнюю теплицу. Сам я не был в ней с седьмого курса, а Спраут – последние года два. Она не признается, но думаю, ей просто стало тяжело ходить сюда по несколько раз на дню. Ну а мне в этой теплице всегда было даже уютнее, чем во всех остальных.

– Каждому своё, – туманно отвечаю я, старательно делая вид, что не вижу, как со спины к Колину медленно, но верно подкрадывается Демельза с ведром наперевес. И начинаю хохотать, когда она с размаху выворачивает это ведро ему на спину, окатывая водой. Колин рефлекторно отскакивает в сторону – что, впрочем, его не спасает – и рявкает от неожиданности:

– Marbhfháisc ort!

Кажется, это переводится как «Саван на тебя». Чем мне всегда импонировали гэльские ругательства – еще с первого курса и едва ли не первого разговора с Шеймусом, – так это своей изобретательностью. У ирландцев даже простое «Чтоб ты сдох» превращается в пожелание то быть задушенным чертом, то задохнуться и утонуть. А то и вовсе быть выжженным и спаленным дотла. Причем и то, и другое одновременно. Колоритный народ.

Демельза же в ответ на такую красноречивую реакцию делает нарочито круглые глаза и замахивается на него ведром еще раз. Теперь уже пустым.

– Что ты сказал?!

– Go maire tú*, – поспешно исправляется Колин с виноватым выражением на лице. Меня же интересует другое.

– Зачем ты тащила ведро? Можно ведь было из палочки.

– Из палочки будет обычная вода, – весело фыркает Деми. – А эта из Черного Озера. Она ледяная.

После чего бросает ведро и с хохотом пытается убежать от возжелавшего мести мужа. Колин ловит ее прежде, чем она успевает вытащить палочку из кармана своих коротких джинсовых шорт, закидывает шутницу на плечо и заявляет, явно поворачивая в сторону озера:

– Сейчас вернусь.

Демельза висит на нем мешком – вьющиеся каштановые волосы свешиваются до самого его ремня – и хохочет, как ненормальная, болтая в воздухе голыми ногами.

– Стой, я очки уронила!

Из всех, кто теперь остался далеко впереди, этих двоих мне, пожалуй, не хватает больше всего. Здесь они совсем не такие. Здесь еще ничто не говорит о том, что однажды они такими станут.

Здесь всё не так, кроме того, что сам я живу только Гербологией. Но именно это один из нас – тот, что уже разменял три с половиной десятка – и забывает учесть. Потому чуть не опрокидывает по старой памяти чашку с фирменным спраутовским чаем, когда второй открывает дверь теплицы.

– Ой, извините, профессор. И профессор. Я не хотел вам мешать.

– Ничего страшного, Невилл, – отвечает Спраут, а я только и могу, что смотреть, как он – я – топчется на пороге, не решаясь ни закрыть дверь, ни, тем более, войти. Я уже видел его – себя – в Большом зале – и вчера вечером, и сегодня утром, – но только издалека и предполагал, что первая встреча вблизи пройдет на моих условиях. Когда я уже буду готов к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с самим собой.

Черт возьми. Да к такому невозможно подготовиться. Мне даже нечего сказать.

Я – это ты. Я знаю о тебе всё, понимаю тебя так, как не поймет никто другой, но я не нахожу слов даже для обыкновенного приветствия. Я только и могу, что смотреть, подмечая детали, на которые прежде никто – и в первую очередь я сам – не обращал внимания.

– Я зайду попозже, – смущенно бормочет второй я, пока первый пытается собраться с мыслями.

– Ох, постой-ка, Невилл, – торопливо отвечает Спраут, тоже чувствуя повисшую в воздухе неловкость, и пытается навести мосты. – Профессор, вы ведь проработали в Аврорате много лет.

Да. И я ведь… я теперь почти одного возраста с ними.

– Простите, профессор, – едва ли не впервые в разговоре со Спраут – в сотне наших разговоров – слова даются тяжело, застревают в горле и с трудом вырываются каким-то совершенно чужим сипением. – Я… не знал их. Только слышал… что они были хорошими людьми.

А он – я – вздрагивает, словно от удара, и отвечает точно таким же голосом.

– Они не были, профессор. Они есть.

– Да… – сиплю я. – Простите, мистер Лонгботтом. Вы правы, они есть.

Я понимаю больше, чем когда-либо поймет самый близкий нам обоим человек, но одновременно с этим ошибаюсь едва ли не точно так же, как и все остальные.

Я прячу коробку с фантиками из-под жвачки в самой глубине шкафа, и Ханна боится даже прикоснуться к ней лишний раз, зная, что во всем доме для меня не найдется ничего ценнее этих оберток, но вместе с тем… Когда я кладу их в карман снова и снова, когда раз за разом захожу в палату и смотрю в ее пустые – такие красивые и такие пустые – голубые глаза, я понимаю, что ее там нет. Она ушла много лет назад, и если смотрит на меня, то не этими глазами.

В тридцать пять я давно смирился с тем, что она никогда мне не ответит.

В пятнадцать это остается единственным, во что я еще верю.

Комментарий к Травы и призраки

*Долгой жизни. (ирл.)

========== Бабочка ==========

Перья скрипят по пергаменту практически в унисон. На Гербологии этот звук услышишь нечасто, поэтому он куда сильнее напоминает о школьных годах, чем о… прежней работе. О чем-то полузабытом, о тусклом желтом свете горящих в библиотеке ламп и шорохе перелистываемых страниц. Об усталом вздохе сквозь приоткрытые, накрашенные нежно-розовой помадой губы, на которые можно только смотреть.

– Профессор, а как проще всего остановить оборотня?

– Ножом в глаз.

Тишина повисает настолько оглушительная, что в первую секунду кажется, что я действительно оглох. Не будь я преподавателем, честно признал бы, что не сразу решился поднять голову. Потому что со всех рядов на меня теперь смотрят три с лишним дюжины заинтересованных глаз. Ждут продолжения.

– В смысле… Зачем вам это, мистер Уизли?

На соседнем ряду отчетливо звучит ехидный смешок из уст девушки, годами бывшей предметом самых неприличных фантазий одного студента Гриффиндора по фамилии Лонгботтом.

– Я вчера весь вечер пересказывала мамины байки про Сивого. Теперь Ронни боится за свою задницу.

И снова здравствуй… Джен. Знала бы ты, как мне порой не хватает твоих шпилек.

– Мисс Джагсон, я бы попросил вас…

Она щурится, как кошка, слизнувшая всю пенку с молока – яркие малахитовые глаза и сердцевидная форма лица только добавляют сходства с хитрой кошачьей мордочкой, – и складывает розовые от помады губы в виноватую улыбку. Рот, пожалуй, крупноват, но кому из нас было до этого дело? Особенно когда помада из розовой стала ярко-красной, а мы сами – взрослыми мужчинами, наконец научившимися приглашать красивую женщину на танец.

– Простите, профессор. Я больше не буду.

А вы бы помнили, профессор, что это пятнадцатилетняя девушка. И что по ней вздыхаете не вы – вас просто ностальгия замучила, – а вон тот невыспавшийся любитель пропадать в теплицах до самой ночи, сидящий двумя рядами левее.

Вы же не так давно учили ее сына.

– Прости. Я знаю, с ним бывает тяжело, а я… Не подумай, что я давлю на жалость, но я действительно ужасная мать, – у нее дрожат руки, под глазами залегли черные от постоянного недосыпа тени, и я вдруг понимаю, что в ее кудрявых волосах давно уже появилась пара седых прядок. Просто никто не замечает их из-за белокурого цвета волос.

И я ничего не могу с этим сделать.

– Глупости. Все дети хулиганят. Иногда не в меру. Хотя я предпочел бы, чтобы это происходило не на моих уроках, но… В любом случае, это не делает тебя ужасной матерью.

Джен, впрочем, об этом не задумывается. Ни о Невилле Лонгботтоме в двух экземплярах разом, ни о сыне, которого у нее еще нет. Она щурит глаза вновь и задает следующий вопрос, кокетливо накручивая на палец одну из коротких светлых прядок. Не потому, что она вздумала заигрывать с преподавателем, а просто потому… Что это она.

– А вы убивали оборотней, профессор?

На галстуке Лаванды блестит зажим-бабочка, сидящая на длинном золотом стебельке. Лаванда сидит на второй парте центрального ряда и улыбается в ответ на какую-то шутку Парвати. И после заявления про ножи уже поздно делать хорошую мину при плохой игре.

– Приходилось.

– И… – бормочет Рон, – как оно?

Омерзительно. Он хрипел, капал на пол слюной, рвал заточенными треугольными ногтями впивавшуюся ему в горло грязную полосу ткани, а я тянул изо всех сил, не чувствуя боли в мышцах. И думал только о том, что мне толком не во что упереться ногой, чтобы давить еще сильнее. Я не знаю, кто из нас был бо́льшим зверем.

И совсем не хочу об этом говорить.

– Страшно, мистер Уизли. Если вам однажды встретится оборотень, то советую бежать от него со всех ног, попутно вызывая на помощь Аврорат.

Готов поклясться, от меня ждали совсем другого ответа. Судя по тому сонному взгляду, которым меня наградили с дальней парты, я сам ждал от себя иного ответа. Это действительно не самое подходящее заявление от мужчины ростом в шесть с лишним футов и со шрамом через всю щеку.

– Но ведь мы проходили оборотней на третьем курсе, и…! – немедленно подключается к разговору главная умница всея факультета. Да уж. Эдак мы до конца урока будем списывать с доски таблицу по классификации защитных заклинаний.

– И что по этому поводу говорил вам профессор Снейп, мисс Грейнджер?

Гермиона удивленно поднимает брови, и я понимаю, что в очередной раз сболтнул – иначе и не скажешь – что-то не то.

– Откуда вы знаете?

А вот теперь действительно приходится делать хорошую мину при плохой игре. Очень плохой.

– О чем, мисс Грейнджер?

Просто отвратительной игре.

– О том, что про оборотней нам рассказывал профессор Снейп, а не профессор Люпин.

Бабочка на галстуке у Лаванды блестит так сильно, что слепит глаза. Совсем не помню, как этот зажим впивался в ладонь. Только потом, разжав руку, я увидел, что острый конец проткнул кожу и вошел почти на пол-дюйма, как толстая хирургическая игла, которой маггловские целители зашивают раны. Почему-то от этого стало легче.

Я сделал всё, что мог. Этого было недостаточно, но последние семнадцать лет я успокаиваю свою совесть тем, что я сделал всё, что было в моих силах.

– Да Снейп небось первым делом рассказал профессору, какие мы тупые, – фыркает Джен, неожиданно приходя мне на помощь. Будем считать, что так и было.

– Вообще-то профессор Снейп выразился совсем иначе…

Она смеется так, словно я не преподаватель, а она не моя студентка. Она прекрасно понимает, что именно должен был наговорить мне Снейп, вздумай я действительно задать ему вопрос о прежних успехах этого курса.

– Простите, профессор, но вы ужасный актер.

Я предпочел бы с этим согласиться. Но будь так, я бы не смог каждый раз смотреть Лаванде в глаза, зная, что каких-то полтора года спустя она будет лежать в крови с разорванным горлом, а я озверею настолько, что задушу ее убийцу ее же грязным галстуком. И буду хранить эту бабочку на длинном цветочном стебельке в глубине набитой фантиками коробки, потому что это всё, что осталось мне от верного друга и просто хорошего человека.

Бабушка всегда говорила, что я излишне сентиментален.

========== Северное сияние ==========

Дверь открывается с лязгом и так неожиданно, что я рефлекторно хватаясь за волшебную палочку, роняя едва зажженную сигарету. Та летит вниз, за влажный от сырости каменный парапет, и сразу же исчезает в темноте. Синистра смотрит в замешательстве – сначала на палочку, а потом на меня – и поворачивается на каблуках, чтобы закрыть дверь.

– Я вас напугала, профессор?

– Нет. Это просто… рефлекс.

Профессиональная аврорская деформация, которую никакими растениями не вытравишь.

– У вас урок?

Если так, то мне лучше бы убраться отсюда побыстрее, чтобы не… Сказать по правде, не вижу в этом ничего предосудительного, поскольку большинство студентов давно уже осведомлено о существовании маггловских сигарет. Более того, большинство студентов осведомлено и о существовании дури, поэтому шутки в стиле «Профессор, а у вас травки не найдется?» я слышал столько раз, что уже даже не раздражаюсь, когда старшекурсники придумывают новую вариацию. Но по статусу нам курение всё равно не положено.

– Нет, просто зашла проверить, – Синистра улыбается, не разжимая губ, и едва заметно качает головой. – Простите. Я привыкла ловить здесь старшекурсников, а не преподавателей, – она кутается в наброшенную на плечи светлую шаль в вялой попытке спастись от постоянно гуляющего на вершине башни ветра и добавляет: – Это было… смело. Ваш разговор перед ужином, я имею в виду.

Не думаю. Не нужно много смелости, чтобы делать то, в чем и заключаются твои прямые обязанности.

– Ничего особенного. Любой бы сделал то же самое.

Синистра качает головой еще раз. В темноте выражения ее глаз толком не разглядишь, и она подходит ближе, будто зная, о чем я думаю.

– Так уж и каждый? Не представляю себе, чтобы тот же Северус мог заявить Амбридж, что ее нельзя подпускать к детям и на пушечный выстрел. И пригрозить ей Азкабаном за использование подобных… заклинаний на студентах. Ради своих слизеринцев – возможно. Но ради Поттера?

Выбор выражений меня, пожалуй, не красит. Как и прямые угрозы, в чей бы адрес они ни были. В свою защиту могу сказать только то, что обычно я более вежлив и меня не так уж просто разозлить всерьез, чтобы я сорвался и начал говорить всё, что только придет в голову. Но у Амбридж это получилось с первого же сказанного ею слова.

– Я уверен, что профессор Снейп куда более доброжелателен, чем пытается показать.

Учитывая, скольким мы обязаны Снейпу в этой проклятой войне, у меня язык не повернется сказать о нем что-то неприятное. И хотя сам Снейп уж очень любит выглядеть в глазах других людей мелочным и попросту мерзким типом, а его манера преподавания до сих пор, бывает, снится мне в кошмарах, я не позволяю себе забыть о том, что он был единственным, кто действительно удерживал Кэрроу в узде весь тот злополучный год.

Это я тогда разбил заклятьем окно в Большом Зале, чтобы позволить ему уйти от МакГонагалл и Ордена Феникса. И это было меньшим, что я мог сделать в благодарность за периодическое спасение от Круциатуса половины Армии Дамблдора.

– Может быть, – соглашается Синистра, не зная, о чем я думаю. Смотрит снизу вверх – вблизи оказывается, что она едва достает мне до плеча, – и ветер бросает ей в лицо пару выпущенных из прически черных прядок. – Но любовные послания от половины старшекурсниц вам, профессор, теперь гарантированы.

Вряд ли. Дались им мои шрамы и седые виски.

– И после этого меня выгонят из дома, – хмыкаю я, испытывая острое желание закурить снова. Пусть никакого дома у меня сейчас толком и нет.

Синистра улыбается, не зная, что в этой шутке слишком много правды.

– Неужели у вас настолько ревнивая жена?

Не хочу откровенничать – хотя ветер и открывающийся с башни вид ночного Запретного Леса почему-то располагают к этому, как никогда прежде, – но что-то нужно ответить. Просто потому, что я не хочу обрывать этот разговор на полуслове. Мне… понравилось, как он начался.

– Ей… непросто со мной. Я слишком много работаю.

Она злится, когда я задерживаюсь в замке допоздна. Обиженно кусает губы, не понимая, почему я не могу взять все эти сочинения с собой, раз они так важны, и просто шагнуть в камин. Проверить домашние работы не в полутемном кабинете, а в гостиной, дизайн которой она продумала до мелочей в надежде свить уютное гнездышко, которого, по ее мнению, у меня никогда не было.

– Я ждала тебя. Опять скажешь, что проверял тесты у младших курсов?

– Я не хотел тащить всё это домой.

– Мне это не мешает.

– Зато мешает мне.

– Неужели? – губы у нее кривятся вновь, и глаза блестят слишком ярко. – Больше похоже, что тебе мешаю я. Не даю, – она почти всхлипывает и обиженно морщит нос, – возиться с чужими детьми.

В последний раз у нее случились преждевременные роды на пятом месяце. Целителям пришлось влить в нее тройную дозу успокоительного, потому что она кричала и выла, как зверь, царапая лицо ногтями и прося вернуть ей ее ребенка. А когда наконец уснула, я просто вышел из Мунго и трансгрессировал в Дырявый Котел. И уже был пьян практически в стельку к тому моменту, когда туда вошла Джен, еле волоча ноги в перемазанных землей сапогах и джинсах. Села на соседний стул за барной стойкой и сказала хриплым каркающим голосом:

– Ого. Что с тобой случилось?

Я любовался игрой света в бокале с виски и поначалу даже не понял, с кем конкретно разговариваю.

– Со мной – ничего.

– О да, – она хмыкнула и коротко кивнула в ответ на приветствие бармена. – По голосу прямо слышно. Бутылку Огдена, пожалуйста.

На этой фразе я почему-то опомнился и попытался завязать нормальный разговор.

– Извини, не узнал. А ты… как?

– Развелась, – бросила Джен и налила виски почти вровень с краями бокала. – Вчера.

– Извини, – бестолково повторил я, пытаясь сообразить, что вообще следует говорить в таких случаях. – Я не знал.

– Ну, – она хмыкнула и залпом отпила половину налитого, забавно наморщив длинный нос. – Ты первый, кому я об этом говорю, – и закатила глаза с размазавшейся черной подводкой, разглядывая высокий деревянный потолок. – Салазар меня побери, да я просто копия своей матери. Что-то с Ханной?

Вопрос она задала, уже сильно понизив голос.

– Да.

– Ребенок? – заговорила Джен совсем шепотом, опуская взгляд и поворачивая ко мне бледное лицо.

– Да.

– Не успели?

– Нет.

Она протянула руку и дотронулась до моей, осторожно сжимая ее поперек ладони длинными пальцами в тонких серебряных кольцах.

– Мне очень жаль.

Из-за этого Ханна тоже злится. Думает, что я что-то скрываю, и раз за разом бросает мне в лицо то одно имя, то другое.

– Ты весь вечер проговорил с женой Рольфа Скамандера, – она не кричит, но повисшее в воздухе напряжение ощущается физически.

– Я не видел Полумну больше полугода. И ты прекрасно знаешь, что мы просто друзья.

– Конечно. И с Дженар Лэнсдорф вы, надо полагать, тоже просто друзья. Ах да, совсем запамятовала, она же развелась. Как и Дафна Гринграсс. Разумеется, им обеим очень нужна поддержка лидера Армии Дамблдора. А их чудесным детям – твердая мужская рука. У обеих ведь сыновья, верно?

Не могу винить ее за то, что она срывается на других женщин. Мне не понять, что она чувствовала, когда ее резали целители, чтобы спасти ее саму и достать мертвого ребенка. Но ни Джен, ни Дафна в этом не виноваты.

– Они здесь не причем, Ханна, и ты прекрасно это знаешь.

– Альбус Поттер тоже? Разумеется, ведь это не ты развлекал его все прошлые выходные. Хотя у него, если ты запамятовал, есть родители.

– Альбус – мой крестник.

И мне стоит всё большего труда говорить ровно, не повышая голоса, потому что всё это мы обсуждали уже миллион раз. Ходили по кругу снова и снова, не в силах прийти к хоть какому-то компромиссу. Я никогда ей не изменял, но я не игрушка, которая будет послушно кивать в ответ на каждое ее слово. И я не могу выбросить из своей жизни полдюжины друзей просто потому, что эти друзья родились женщинами. Я вообще никого не хочу выбрасывать, потому что с людьми так не поступают.

– Разумеется, Невилл, – цедит Ханна, и глаза у нее блестят всё сильнее. – Альбус Поттер – твой крестник, Невилла Криви назвали честь в тебя, Чарли Лэнсдорф – проблемный ребенок, с которым не в состоянии поладить его собственная мать. Такой же проблемный, как и половина Хогвартса. Им всем без тебя не справиться.

– Прекрати, пожалуйста.

Она не слушает. Она слишком обижена и слишком устала. Она хочет чего-то, чего я не в силах ей дать. Хочет заплакать, но вместо этого срывается на крик.

– Почему у нее есть дети, а у меня – нет?! Чем она лучше меня?! Тем, что красивая?! Ты поэтому так смотрел на нее все школьные годы?! А я для тебя кто?! Запасной вариант?! Замена, раз уж она спала с кем угодно, но только не с тобой?!

– Хватит, я сказал!

Она вздрагивает, словно ей отвесили пощечину, и судорожно хлюпает покрасневшим носом. Глаза слезятся так, что она, верно, вообще меня не видит, и спутанные волосы неряшливо лезут ей в лицо. Не хочу… даже прикасаться к ней.

– Прости, Ханни. Я… люблю тебя, ты же знаешь.

Она неловко тычется носом мне в плечо, позволяя обнять себя и расчесать пальцами мягкие светлые волосы. В ней уже не осталось почти ничего от той девушки, на которой я женился. И у меня раз за разом не получается ее вернуть. Наверное, было бы лучше, будь на моем месте Эрни или… Кто угодно, если она почувствует себя счастливой рядом с ним.

Синистра не знает, о чем я думаю, но, наверное, видит что-то по глазам.

– Это, конечно, не мое дело, профессор, но если хотите поговорить…

Не думаю, что можно помочь разговорами там, где не справились две дюжины дипломированных целителей.

– Не стоит, профессор. Я не хочу взваливать на вас свои проблемы.

Она молчит. И черное небо на севере расцветает золотым и зеленым. Будто на поверхности моря поднимаются разноцветные волны, сталкиваясь друг с другом и перемешивая краски.

– Надо же, – бормочу я, отвлекаясь на расцветившие всё небо всполохи. В это время года они появляются реже, чем зимой, но если повезет, то через месяц-полтора на них можно будет смотреть едва ли не каждую ночь. – Aurora borealis. Давненько я ее не видел.

Синистра по-прежнему молчит. Она погибла в Битве за Хогвартс всего за несколько минут до того, как Волдеморт решил дать нам часовую передышку, и при свете северного сияния отчетливее всего видно, что я вновь разговариваю с мертвецом.

========== Кипарис и сердечная жила дракона ==========

Парты теснятся у стен кабинета, нагроможденные друг на друга и заваленные сверху стульями для полноты картины. Просил ведь дать нормальное помещение для дуэльного зала, но нет, госпожа Генеральный Инспектор – вот нигде от нее не избавишься, в какой реальности ни окажись – немедленно подняла крик, что доложит «самому Министру об этом вопиющем самоуправстве». И разумеется, ввернула свою любимую фразу «Кто же будет нападать на детей?». Хотел ответить, что «лорд Волдеморт», но вовремя опомнился. Всё равно никто, кроме меня самого, не понял бы юмора, да и так откровенно провоцировать Амбридж на конфликт в моей ситуации будет не умно.

Пока Дамблдор раздумывает над починкой Маховика времени, забросившего меня в это время – или делает вид, что раздумывает, а сам разрабатывает очередной сложный план, – мне лучше не привлекать к себе уж слишком много внимания. Кто знает, не придет ли Долорес в голову озаботиться проверкой документов профессора Ньюмана, раз уж Министерство так серьезно настроено против Дамблдора и его сторонников. Не говоря уже о том, что я должен постараться сохранить последовательность событий в относительно неизменном виде, а не переделать ее по своему усмотрению, приведя к победе Волдеморта или еще чему-нибудь пострашнее. И зная меня, я бы готовился к «пострашнее».

Впрочем, в понимании пятого курса Гриффиндора и Хаффлпаффа самое страшное – это однокурсник с реакцией быстрее твоей. Поскольку одно из сегодняшних практических заданий заключается в том, чтобы обезоружить противника на скорость. Когда я заговорил об Экспеллиармусе в первый раз, половина курса, разумеется, удивленно подняла брови – немедленно вызвав у меня чувство дежа-вю, – но стоило перейти от отработки движений к практике с живым противником, как самоуверенности у них резко поубавилось.