Текст книги "Подкаменный змей (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– А вы? – каким-то совсем детским тоном выдохнул Кричевский.

– А я – всё! – усмехнулся Штольман. – Идите. Не надо вам на это глядеть. Идите, Анна Викторовна!

Этим обращением он словно провёл черту, отделяющую его – обречённого – от неё. И уже на неё не смотрел.

– Нет!

Как она могла с этим согласиться, если он ещё жил, еще дышал?

– Господин Кричевский, берите золото! Скачите в Зоряновск, везите противоядие! Мы пока до Утихи дойдём. Яйца там в каждом дворе есть… Вы успеете! Успеете…

Она обнимала Якова, всем телом прижималась к нему, торопливо целовала лоб, волосы, запавшие щёки, губы. Он вначале пытался отстраниться, а потом стало уже всё равно. Она словно стремилась пропитаться тем же ядом, разделить с ним всё, что ему грозило – чтобы он больше не отталкивал её, чтобы принял помощь, чтобы не смотрел таким далёким взглядом.

Анна не заметила, когда Кричевский ушёл. Сейчас это уже не имело значения. Важно было, чтобы Яков поднялся на ноги, чтобы они уже двинулись в путь, с каждым шагом сокращая расстояние до спасения…

В первый раз его скрутило у пасеки. Оттолкнув её, Яков свалился на колени, содрогаясь в рвотных спазмах. Он ещё сохранял сознание. И в тот раз это длилось не долго. Потом спазмы делались всё чаще, и он уже не мог с ними совладать. Тело, залитое потом, скручивали судороги. После приступа Штольман впадал в короткое забытьё, из которого его вырывал новый приступ.

Возле пастбища она поняла, что наступает конец. Яков больше не мог подняться на ноги, сознание не возвращалось к нему. Он неподвижно лежал ничком в траве, и летучие пушинки осота набились ему в волосы. Почему-то эта картина ужаснула Анну больше всего. Вот здесь, в этом бурьяне, его жизнь закончится.

Она всхлипнула, потянула его тело, ставшее вдруг каменно тяжёлым, к себе на колени, чтобы он не лежал так – лицом в колючей траве. Обхватила широкие плечи, прижалась щекой к мокрым волосам.

– Яша… Яшенька!

Ни разу за время их короткого брака она его так не называла. Обычно звала по привычке Яковом Платоновичем, Яковом и «на ты» – в минуты особой душевной близости. И никак иначе, словно оставалась ещё неуловимая дистанция между ней – влюблённой девочкой, и им – взрослым, умудрённым жизнью мужчиной. Сейчас она рвалась, сокращая эту дистанцию, чтобы не осталось ничего, что их разделяет. И уже не знала, слышит ли он её ещё…

Должно быть, этот зов всё же достиг цели. Яков вздохнул, приходя в себя, и попытался согнуть ноги, чтобы подняться. Анна помогала ему, застонав от почти непосильной тяжести.

– Нельзя… полицейским жениться… – вдруг снова выдохнул он, словно это была единственная мысль, которая его ещё волновала.

– Нужно! – с яростью выкрикнула она, а потом голос сорвался. Но добавлять уже не надо было. Её гнев, её отчаянье пробились сквозь пелену забытья, заставляя его продолжать бороться за жизнь – ради неё!..

До Утихи с каждым шагом было всё ближе. Каждый шаг они делали вдвоём – как последний. Колени Якова подгибались, тело норовило посунуться вперёд, ноги не поспевали. Анна каждый раз успевала подставить своё плечо – и он валился на него, но не падал. Сил у неё уже не оставалось вовсе, но надо было сделать ещё шаг. Перед глазами было темно, выбившиеся локоны мотались перед глазами. Она с усилием подняла голову и увидела впереди крышу знакомого сарая.

– Помогите! – голос звучал так слабо. – Помогите!..

========== Прощай! ==========

На западе отгорал поздний по летнему времени закат. Вода тихо плескала, обтекая борта и устремляясь дальше к северу. Ровной, несильной потяги в парус хватало на то, чтобы большая лодка не быстро, но упрямо поднималась против течения. Иртыш раскинулся теперь широко между песчаными берегами, дышавшими степью и накопленным за день жаром, но на воде было прохладно.

Андрей Дмитриевич сидел на палубе и непонятно тосковал. Сколько раз за эти три года он мечтал убежать отсюда за тридевять земель, сколько твердил, что волей деспотических властей был пойман и заперт, а теперь, когда бегство становилось реальностью, мучительно его не хотел! Но выбора больше не оставалось.

Выбор был им сделан в тот момент, когда на прииске он пальнул из обоих стволов в грудь предателя-урядника. И уже в тот миг понял, что жизнь безвозвратно изменилась.

Потом, когда гнал коня по лесной дороге в поступающей темноте, он уже не боялся ни медведя, рыси, ни Подкаменного Змея. Самыми страшными хищниками на этом свете оказались люди. Мешочек с золотом колотился за пазухой и жёг ему грудь.

Кровавое Змеево золото. Сколько народу отдало за него Богу душу? А достаться оно, по преданию, должно было лишь одному.

Теперь оно было у Кричевского. Ни Штольман, ни его Анна к нему даже не прикоснулись – отстранились, заставили его самого решать что-то такое, к чему его душа вовсе не была предназначена.

Тело его тоже не было предназначено для этой безумной скачки, от которой кровавыми синяками пошли бёдра и колени. Неделю после этого Андрей Дмитриевич и помыслить не мог о седле, да и ходить-то мог с трудом. И всё равно в Зоряновске он оказался лишь под утро.

Небо нежно мрело на востоке, на часах было десять минут пятого, когда он принялся кулаками долбить в двери полицейской управы. Заспанный дежурный отворил, и тогда лишь Кричевский опомнился. Говорить о смерти урядника было негоже.

– Чего тебе?

– Доктор где живёт?

– Доктор? В такую пору? – дежурный был зол спросонья.

– Помоги, голубчик! Жена рожает, – торопливо соврал Кричевский и тотчас получил адрес. Полицейский оказался не зверем.

Не зверем был и доктор – просто очень разочарованным и усталым человеком, поднятым спозаранку от тяжёлого похмельного сна. Андрей Дмитриевич сунул ему под нос бумажку, где со слов Штольмана записал, как именно называлась спасительная соль. Доктор с мятым с постели лицом недовольно пожевал губами и пробурчал:

– Ну, знаю такую. Только с чего ей у меня быть?

Кричевский растерялся:

– Но как же? Мне сказали…

– Это вам к горному инженеру надо. На руднике могут изготовить. А мне она без надобности.

И захлопнул дверь перед носом.

Горного инженера Кричевский разыскал уже утром, когда на руднике начиналась смена. А до того сидел с потерянным лицом на скамейке у чьего-то забора и чувствовал, как время утекает у него сквозь пальцы.

Инженер оказался человеком симпатичной наружности, моложавым, но с седеющими уже висками. С любопытством поглядел в бумажку, сказал, что это не трудно, и обещал изготовить к вечеру. Кричевский вцепился ему в лацкан скрюченными пальцами:

– Нет, сейчас, голубчик! Пожалуйста, сейчас!

Дрожащими руками он вынул из кармана смятые банкноты – всё, что у него было. Самородки в последний момент он решил инженеру не показывать, а теперь опасался, что этого не хватит. Но инженер посмотрел на деньги приязненно, потом также приязненно глянул на Андрея Дмитриевича и распахнул дверь пошире.

– Да вы не волнуйтесь так. Дело-то нехитрое. А к чему вам перманганат калия?

Не выдумав, что соврать, Кричевский перепугано вывалил правду:

– В тайге беда. Кто-то пустил ртуть по реке, мрут люди в деревне. Мне сказали, что это поможет.

Инженер пожал плечами, но вопросов больше не задавал, провёл в дом, налил гостю чаю и ушёл в свой кабинет. Сколько он отсутствовал, Кричевский не знал. Его внезапно сморил прямо в кресле тяжёлый сон без сновидений. Когда пробудился, страшно трещала голова. Над ним стоял, склонившись, инженер, трогал за плечо, протягивая склянку:

– Этого хватит?

Склянка со стакан величиной была полна крупного, почти чёрного, поблёскивающего гранями порошка.

Кричевский пожал плечами:

– Я не знаю. Мне сказали…

Лишь бы тот, кто ему это сказал, был ещё жив. Приват-доцент понятия не имел, как готовить из этого раствор, и какой он должен быть концентрации.

На негнущихся ногах побрёл к двери, с ужасом понимая, что сейчас снова придётся лезть в седло. Голос инженера остановил его:

– Сударь, вы забыли! – он протягивал ему банкноты.

Потом была обратная дорога. Пару раз Кричевский, кажется, заснул в седле и едва не сполз вниз. Бог уберёг: не упал, не расшибся. Лошадь продолжала идти нескорым, ровным шагом. Он встряхнулся, приходя в чувство. Вот и поляна, где они останавливались пообедать позавчера. Только позавчера! Целая вечность минула с того полудня.

В Утиху Кричевский въезжал перед закатом, каменный от усталости, не в силах даже понукать коня. При его приближении с деревьев, как яблоки, посыпались мальчишки.

– Барин едет! Лекарство везёт!

И Андрей Дмитриевич понял, что хотя бы Анна Викторовна до деревни добралась.

– Немец где? – охнул он, мешком сползая с седла и судорожно сжимая драгоценную склянку.

Его провели в нетопленую баньку, где он различил в полумраке сидящую женщину и мужскую фигуру, вытянувшуюся на полке. Оба были неподвижны, и Кричевского в который уже раз от ужаса холодом обдало. Но на стук двери Анна обернулась и улыбнулась ему смертельно усталой улыбкой:

– А вот и вы.

За порогом бани толпился народ. Мужики, бабы – сколько их было в деревне – все были тут.

– Воды! Дайте воды, – потребовал этнограф, понятия не имея, сколько её нужно будет. Ему поднесли деревянное ведро, и он с перепуга, дрожащими руками ухнул в него едва не четверть склянки. Вода вмиг окрасилась розовым, потом малиновым, а потом стала почти чёрной.

– Нет, это много, – раздалось за спиной.

Кричевский обернулся и с облегчением увидел Штольмана, стоящего в дверном проёме на своих ногах, правда, поддерживаемого женой. Кажется, дело было не так уж плохо.

– Туда выливайте, – «немец» махнул рукой в сторону большой долблёной колоды, стоявшей под стеной. – Воду несите! – скомандовал он крестьянам. – Разбавляйте, пока малиновой не станет. Тут хватит всем. Пусть пьют. И те, кто не заболел – тоже.

Потом нетвёрдыми пальцами начал расстёгивать жилет:

– А мне с ног до головы мыться надо.

Анна Викторовна поспешно утащила его вглубь бани.

Уезжали через неделю, провожать вышла вся Утиха. Накануне отъезда Штольман имел продолжительный разговор с местным старостой – угрюмым, крепким середовичем. После того разговора четверо староверов молча пошли в тайгу. Вернулись к вечеру – такие же суровые, деловитые, сосредоточенные. Коротко доложились:

– Не волнуйтесь, барин, никто ничего не сыщет. И золота проклятого – тоже.

Штольман коротко кивнул.

После того, как неделю назад на закате в деревню ввалилась Анна Викторовна с умирающим мужем на плечах и выдохнула на последнем дыхании, что хворым помогут сырые куриные яйца, на пришлых в Утихе только что не молились. Староста взялся сам на подводе в посёлок увезти, и подорожников собрали полные туески. Особенно тепло прощались с Анной Викторовной. Она и впрямь ясным солнышком оказалась. Чем больше Кричевский знал её, тем больше восхищался.

Самому ему перепала пара старинных песен, которыми бабы поделились украдкой от стариков – не сказали бы чего на такую вольность!

Штольман выздоравливал и на людях показывался редко, но ему тоже оказывали молчаливое уважение, понимая, впрочем, что это «барин» – строгий, молчаливый, застёгнутый на все пуговицы, в каком бы состоянии ни оказался.

В подводу постелили сенца, чтобы хворому было удобнее. Этот экипаж Штольман встретил невозмутимо, словно то был богатый городской выезд.

– Устраивайтесь поудобнее, Яков… извините, по батюшке не знаю, как! – пригласил Кричевский.

– Платонович, – ответил тот.

И Кричевский усмехнулся, вспомнив, как собирался раскрывать ему тайны загадочной русской души.

До Чистого Яра – богатой казачьей станицы – добирались в нанятом зоряновском экипаже. В Чистом Яре Штольман отыскал лодочного мастера, который, если верить Волку, возил контрабанду вверх по Чёрному Иртышу, в Китай. Столковались быстро, и снова без участия самородков, так и покоившихся в тряпичном узелке – теперь уже на дне штольмановского саквояжа. Лодочнику хватило рублей, лишних вопросов он не задал. И вот теперь Чистый Яр остался позади, и за бортами проплывали последние вёрсты русской земли.

– Прощай, немытая Россия – страна рабов, страна господ! – с горечью процитировал Кричевский.

Штольман, сидевший напротив у скоблёного чистого стола, поставленного прямо на палубе, раздражённо потёр рукой затылок и резко сказал:

– Чем вам, господа, так Россия не угодила?

– Виноват-с? Вы что-то против Лермонтова имеете? – несколько нервно откликнулся Андрей Дмитриевич.

– Да не против Лермонтова, – совсем уже в сердцах ответил Яков Платонович. – Против извечной привычки русского образованного сословия ныть и жаловаться. Дело надо делать, господа! И тогда будет нам всем счастье.

– Дело? – с намёком спросил приват-доцент, пытаясь уразуметь, что имеет в виду собеседник.

– Ах, оставьте! Ещё одна наша дурная привычка – произносить это слово с большой буквы. Словно это что-то из ряда вон выходящее. Дело, ремесло, служба – как вам будет угодно. Своё дело на своём месте.

– А вы, простите, по какой части служить изволили? – осведомился Кричевский.

Давно его этот вопрос интриговал. Был Штольман человеком большого ума и дарований – в этом сомнений не оставалось, но вот профессия его продолжала оставаться для Андрея Дмитриевича тайной.

– В полиции я служил, – с досадой сказал собеседник. – В Петербурге чиновником для особых поручений, потом в Затонске – начальником сыскного отделения.

Кричевский открыл рот, потом закрыл его, не в силах что-то сказать. С полицией его знакомый, вызывавший глубокое уважение, ну, никак, воля ваша, не вязался.

– Не ожидали? – горько спросил Штольман, наливая коньяку в стоящие перед ними стаканы. – Ну, за Россию, Андрей Дмитриевич!

Приват-доцент выпил – обескуражено и молча. Потом всё же решился спросить:

– А как же-с? Почему вы здесь?

– Потому что копнул глубоко. И высоко добрался, – неохотно поведал Штольман и замолк.

В этом свете становилась понятной загадочная траектория его карьеры: от Петербурга до Затонска.

– Не умели вовремя остановиться, несмотря на все намёки? – усмехнулся Кричевский.

– В этом роде, – кивнул Яков Платонович.

– Ну, вот, видите сами, легко ли быть в России честным человеком! И покуда здесь ничего не изменится…

– Изменится? – резко спросил Штольман. – В том роде, как собирался сделать господин Ульянов, по делу которого вы сюда попали? – голубые глаза его, широко раскрытые, блестели то ли от коньяку, то ли от слёз. – А я ведь был первого марта на Екатерининском канале, – неожиданно поведал он. – Прошёл, торопясь по служебной надобности, мимо двух молодых людей с белыми свёртками. Мне предлагали задержаться, выпить чашку чаю, но я спешил – и только потому не оказался среди тех, кого пять минут спустя бомбами разорвало. И что, господин Кричевский? Что к лучшему изменилось? Скажите!

Андрей Дмитриевич замолчал, сам не зная ответа на вопрос полицейского.

Полицейского?

Он усмехнулся сам себе. Перед ним сидел нормальный Дон Кихот – из той неистребимой русской породы, которой нравится изображать из себя нигилистов в мелочах, чтобы потом умереть одиноко и молча от заразной болезни, подцепленной у пациента в глухой деревне. Или гусарствовать без удержу в столицах, привязывая квартального к медведю (на ум вдруг пришёл Долохов, на описание которого Штольман был так похож своей наружностью). Чтобы потом оказаться, как тот артиллерист, без прикрытия в окружении врагов, а снаряды кончились, а французы лезут – и он их банником, банником!

Да, Долохов в сорок лет – переживший войну и нашедший себе дело по сердцу. Впрочем, кажется, такие вот – злые и решительные – никогда не переживают войну, и в каждый бой идут, как в последний раз. И что такому делать на чужбине? Глушить коньяком воспоминания и грезить о чём-то настоящем, чего никогда не будет?

– А знаете, ведь предание о Подкаменном Змее полностью сбылось! – тепло улыбнулся ему Кричевский, вспомнив о золоте, путешествующем на дне саквояжа. – Ваше здоровье, Яков Платонович!

Штольман с ним молча чокнулся, но на душе у обоих было тяжко, так что разговор сам собой угас.

Анна Викторовна в беседе не участвовала, стояла молча у борта, обхватив свои локти – тоже о чём-то нелёгком думала. Андрей Дмитриевич в который уже раз поразился ей. За то недолгое время, что он её знал, она всё время открывалась для него, как натура чистая и цельная – и всё время менялась. Кажется, совсем недавно он видел резвую и улыбчивую юную женщину, молодую жену, до самозабвения счастливую своим браком. Сейчас, в гаснущем свете летнего вечера, перед ним стояла взрослая женщина с прямой спиной, тяжёлым узлом густых каштановых волос на затылке – задумчивая, сильная, мятежная – попробуй такой свою волю навязать!

Штольман поднялся из-за стола, и как магнитом влекомый, пошёл к ней. Встал позади, но не решился почему-то положить ладони на хрупкие плечи – просто замер на расстоянии телесного тепла.

– Полицейским необходимо жениться, – вдруг произнесла она с нажимом, не меняя позы – словно продолжала какой-то спор.

– Необходимо, – согласился Яков Платонович со вздохом. И снова не решился жену обнять.

Анна Викторовна сама повернулась к нему – такая же прямая и непреклонная.

– Куда теперь? – спросила она.

– Куда-нибудь. Где знают духов и умеют с ними обращаться, – серьёзно сказал Штольман.

Анна Викторовна медленно протянула руки и обняла мужа за шею, прижимаясь лбом к его щеке. И Кричевский вдруг позавидовал без злобы. Ему нравилось любоваться, как они стоят. Мужчина и женщина. Равные. Две половинки единого целого.

***

Дорогой папа!

Пишу, пользуясь возможностью отослать, не знаю только, когда смогу получить письма от вас. Но вы всё равно мне пишите про всё: про маму с тётей Липой, про дядю, про твои дела. Когда-то же будет возможность эти письма отослать. А я потом их буду читать и наслаждаться.

Как там дела в нашем Затонске? Как поживает Антон Андреевич? Справляется ли? Передавайте ему наш привет. И доктору тоже.

Наше свадебное путешествие продолжается. Оно интересно и очень поучительно. Папа, думаю, ты очень хочешь это узнать: я безумно счастлива!

Мы оба живы и, слава богу, здоровы…