Текст книги "Подкаменный змей (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ведаю, Карп Егорович. В моих краях они, представьте себе, тоже есть. Но вы зря меня пугаете. Сейчас лето – вон какая малина кругом наспела. Медведи нынче сыты.

Грохотов тонко улыбнулся, словно признавая поражение. Он с ней явно флиртовал.

Анна нервно обернулась в поисках своего «немца». Штольман нарочно держался поодаль, чтобы не вступать ни с кем в беседу. А купцу самоуверенности было не занимать. Или он полагал, что муж её по-русски не понимает? Или считал его вовсе слепым?

Симпатия к Грохотову у Анны стремительно улетучивалась. Она с тревогой вгляделась в лицо мужа: как реагирует? Пока, вроде бы, спокойно. Едет с видом слегка надменным, смотрит с лёгким прищуром. Ох, нет! Совсем он не спокоен. Уже головой повёл недовольно – в своей обычной манере: «Ну и ну!»

Анна отчаянно засигналила Якову глазами, что всё у неё в порядке, что любит она только его, и на заигрывания купца отвечать не собирается. Яков чуть заметно улыбнулся в ответ, но, кажется, расслабился.

Какая же дура она была прежде, когда ей нравилось заставлять его ревновать и мучиться, чтобы убедиться, что небезразлична ему! Понадобилась та дуэль с неизбежным для Якова смертельным исходом, чтобы она поняла, что перед ней он совершенно беззащитен, что не только мужчина обязан беречь свою женщину при любых обстоятельствах – в любви это долг обоих.

Грохотов, между тем, продолжал то ли пугать, то ли интриговать:

– А ещё тут водятся рыси.

– Рыси?

– Да, очаровательные такие двухпудовые кошечки. У рыси крапчатая шерсть, вы её даже не заметите среди стволов и солнечных бликов. А она подберётся к вам поближе и вцепится прямо в горло. Именно так рысь убивает крупную дичь. Охотники, промышляющие пушнину в тайге, иногда шьют себе высокие кожаные воротники, чтобы уберечься от рыси. У вас ведь нет такого воротника?

Анна против воли испуганно схватилась рукой за горло, сомнительно защищённое лишь стоячим воротничком жакета и бархоткой с любимым синим камушком.

И снова оглянулась на мужа. Разумеется, он слышал каждое слово. И, разумеется, она теперь с тропинки ни ногой, как бы ни манили спелые ягоды в зарослях над обрывом. Не то чтобы всерьёз рысей боялась. В глубине души Анна пока так и не выучилась бояться за себя, страх к ней приходил уже тогда, когда это самое страшное непосредственно происходило. Просто с некоторых пор она вдруг поняла, что не одна, что Яков кинется защищать её от всего, что бы ей ни угрожало. А ей очень не хочется его снова потерять. Та зимняя неделя стала для неё страшным и отрезвляющим опытом. Она перестала смотреть на Якова взглядом влюблённого ребёнка, в глубине души уверенного, что все взрослые сильны и неуязвимы. Нет уж, пусть эти рыси живут отдельно, а Штольманы отдельно!

Где-то внизу грохотала на камнях река, петляя и извиваясь среди окатанных гранитных валунов. Вот уже несколько часов путники ехали Тургусунским урманом, вдоль крупного притока Каменя, забираясь в самые заповедные края, где обитал таинственный Змей. И до цели оставались ещё многие вёрсты.

Около полудня урядник приказал остановиться, чтобы дать роздых лошадям. Дорога и впрямь была трудная: то каменистая, то напрочь размытая дождями, а то и вовсе словно взрезанная грязевыми потоками и перегороженная песчаными намывами, бежавшими с горы в пору последнего – совсем недавнего – ливня. Солнце жарило нещадно, словно это и не Сибирь была вовсе. Анне всегда казалось, что в Сибири должно быть холодно. Она поделилась своими мыслями с Кричевским. Андрей Дмитриевич торопливо развеял её сомнения:

– Да здесь и холодно, дорогая Анна Викторовна, только зимой. Очень холодно. И сугробы ложатся в сажень высотой. Зато летом – неземная благодать! Такого медового разнотравья вы нигде не найдёте. Надобно вам попробовать алтайский мёд.

К ним немедленно присоединился Карп Егорыч:

– А рыбалка? О Тургусунской рыбалке легенды ходят. В этом потоке живут и таймень, и хариус. Вам приходилось рыбачить, Анна Викторовна? Тайменя едали?

Анна с сожалением покачала головой. Она не раз видела, как удят щуку в тихих омутах Затонска, но здешняя рыбалка, – кажется, совсем другое дело. Как удить в стремительном потоке, мчащемся так, что до округлой гладкости стесывает гранитные валуны? Он же, наверное, с ног собьёт.

Подтверждая её мысли, Андрей Дмитриевич заметил:

– Тургусун в переводе с алтайского означает «воды бешеного быка». Правда, удачно звучит?

Звучало удачно и таинственно. Вообще всё складывалось удачно. Это было правильное решение – ехать в тайгу, поманившую их тайной. Несмотря на усталость после нескольких часов в седле, Анна чувствовала, что её охватывает какое-то полузабытое чувство, от которого кровь словно бы бодрее бежит по жилам. В Затонске она испытывала такое довольно часто, потому и лезла в дела полиции еще в те поры, когда её почти не интересовал Штольман. Ощущал ли Яков Платонович то же самое? Или у него от неё всегда голова шла кругом?

Обернулась, чтобы поискать его, но, к удивлению своему, не нашла. На травке под берёзами урядник Павел Степанович домовито раскинул чистые полотенца, раскладывая на них нарезанный хлеб, яйца, копчёное мясо, очищенные луковки. Довольно крякнув, украсил композицию бутылкой кваса и полуштофом «беленькой» и позвал всех к столу. Грохотов и Кричевский к нему немедленно присоединились. «Немца» не было.

Анна почувствовала, что внутри у неё медленно, но верно холодеет.

– Анна Викторовна, идите обедать! – любезно позвал Карп Егорович.

Она только махнула рукой:

– Приятного аппетита, господа!

Где же Штольман?

Она и не предполагала, что страх его потерять так глубоко укоренился в ней с прошедшей зимы, что она будет застывать, как на морозе, стоит ему скрыться из виду.

Потом разглядела едва заметную тропинку, ведущую к реке – и рванулась по ней, забыв предупредить трапезничающих мужчин. И тут же сквозь грохот потока различила звук шагов где-то внизу – камешки катились под сапогами. А потом из-за поворота показался Штольман, осторожно поднимающийся по тропе, неся полные горсти ежевики.

Анна облегчённо вздохнула, касаясь ладонью враз покрасневшей щеки, смущаясь и глупости своей, и внезапного страха. Ежевика. Для неё? Как мило!

– Анна Викторовна, идите сюда, – негромко позвал он, пользуясь тем, что тут не могли их ни видеть, ни слышать.

Ягода была крупная, с сизым отливом, налитая солнечной сладостью. Как он ухитрился её собрать, ведь руки были заняты так, что она едва удерживалась в горстях? У тропинки ежевики не было, её плети свешивались с обрыва вниз на опасной высоте.

А рыси? Так рисковать – еще чего не хватало!

– Угощайтесь, Анна Викторовна!

Сейчас он снова был похож на мальчишку, довольного удавшейся авантюрой, и испугом жены, и её притворным гневом. Когда такое случалось, Анна каждый раз изумлялась, как всё это сохранилось в зрелом мужчине. Ничего-то он не умел делать, как должно: ни объясниться, ни цветы подарить. Те, кто это умел, говорили округлыми фразами, и цветы ей носили корзинами – и ничего не боялись, как этот глупый «фараон», безмолвно подносящий ей цветок, торопливо сорванный под ногами под влиянием порыва. Не потому что так было должно, а потому что ему вдруг вздумалось его подарить.

Теперь вот вздумалось лезть в колючие кусты, чтобы набрать для неё ягод. И сиять, как начищенный Прасковьей самовар, радуясь удачной проделке. Щеку вон оцарапал!

– Яков Платонович, вы безрассудно себя ведёте! Разве вы не слышали, что это опасно – лезть одному в чащобу? Здесь медведи и рыси водятся!

Она назидательно приложила палец к кончику длинного носа с замысловатой горбинкой, пользуясь тем, что муж сопротивляться не может.

Улыбка стала ещё шире.

– Ешьте, Анна Викторовна! Рыси ягодой не интересуются, а с медведем я договорился. Сказал, что это для вас, он был не против.

Знает ли он, что совершенно неотразим в своей мальчишеской весёлости?

Ягода была невероятно вкусная, лопнула на языке сладким соком. Вторую ягоду Анна поднесла к губам мужа, он её благодарно принял и тут же попытался поцеловать ей руку, но она остановила его, прижав к губам пальцы. Он удовольствовался ими.

Ежевичин было много. Они разделили их поровну, и на каждую Яков норовил ответить поцелуем. Анна едва сдерживала смех, а когда ягоды кончились, вдруг сама принялась целовать перемазанные ягодным соком широкие ладони.

Это было даже забавно – долго и страстно целоваться, не касаясь друг друга руками, чтобы не перепачкать. Штольман опомнился первый.

– Здесь можно спуститься к воде, – сказал он хрипловатым голосом, отстраняясь и перехватывая её ладонь.

Снова эта мучительная сладость прерванных ласк, подаренных друг другу украдкой. Когда уже закончится их бесконечная дорога?

Стремительная река была совсем не широкой – плёс едва достигал в ширину десяти саженей. А за плёсом на перекатах вода вскипала пенными бурунами.

– И впрямь – Беловодье! – вырвалось у Анны.

Она погрузила ладони в поток и внезапно охнула – такой ледяной оказалась вода в разгар жаркого лета. И невозможно чистой, без малейшей мути. Она обернулась к мужу, чтобы разделить с ним свой восторг – и поразилась неподобающе серьёзному выражению его лица.

– Вы счастливы, Анна Викторовна? – напряжённо спросил он, словно снова, в который уже раз его настигли знакомые – затонские ещё – сомнения.

Анна влажным платком промокнула царапину у него на лице и улыбнулась ему безмятежно:

– Я счастлива, Яков Платонович. Не сомневайтесь! Кажется, только сейчас я начинаю понимать, что такое счастье на самом деле.

– И что же это? – спросил он по-прежнему серьёзно.

– Я пока ещё не знаю, как это выразить. Но точно знаю, что счастье – это не то, что представлялось мне когда-то. – И поскольку он молчал, ожидая ответа, она продолжила. – Раньше мне казалось, что счастье выглядит так: вы и я – оба в красивых нарядах, танцуем. Но эта грёза всегда заканчивалась одним – я вас теряла. Видимо, потому что это было неправильно, не про нас.

Ладони Якова казались горячими, отогревая её заледеневшие от воды пальцы.

– А что про нас? – тихо спросил он.

Она засмеялась:

– Знаете, у нас в гимназии был старый учитель математики, мы его страшно любили. Он говорил: «Вот вам задача, её условия прекрасны. А дальше сами, сами!» Понимаете? Вот нам условия – целое Беловодье!

Он безмолвно кивнул, не отрывая от неё горячего взгляда.

– А вы счастливы, Яков Платоныч?

Штольман улыбнулся:

– Уже лет двадцать об этом не задумывался.

– И правильно. Сложно это всё! – дерзко сказала Анна, тыча пальцем ему в грудь. – Вы ведь начинаете задумываться, когда мы связанные, в подвале, стоим у пыльного шкафа, и в нас стреляют через дверь. И никак не раньше! Вот тогда вы заявляете вдруг, что счастливы. Опасный вы человек, Яков Платоныч, мама права. И счастье у вас странное!

– Я вам уже два года это твержу, Анна Викторовна, – пробормотал Штольман, но не отказал себе в удовольствии зарыться губами в волосы у неё на макушке.

Хорошо, что теперь все эти споры – не взаправду.

Они снова замерли, держа друг друга в объятиях и не решаясь ни на какую ласку, опасаясь, что дальше просто не смогут остановиться.

– Но я вас понимаю, – сказала Анна, дыша мужу в плечо. – Нам обоим нужно, чтобы была задача, а дальше мы сами, сами. Всё это время, пока мы ехали, это словно были не вы, а только половина вас. Вы ведь ожили, когда услыхали про этого Подкаменного Змея. Когда мы доберёмся до нашего кремового города, нам обязательно надо будет открыть какое-нибудь маленькое сыскное агентство: вы, я, Антон Андреич.

– И духи? – насмешливо донеслось сверху. – С таким штатом маленьким агентство уже не назовёшь. Хорошо, что духам не надо платить жалованье!

– Снова смеётесь? Яков Платоныч, знаете, вы невозможны!

– Знаю, моя радость! Вы сообщаете мне это раза по три на дню.

Такая дерзость определённо нуждалась в наказании. Анна коснулась губами заветного местечка на шее за ухом, радуясь звуку враз сбившегося дыхания.

– Анна Викторовна! Герр Якоб! Где вы? Ехать пора, – с обрыва доносился голос господина Кричевского.

– Это тоже счастье? – недовольно пробормотал Штольман, отрываясь от жены. – На мой вкус, у нас оно какое-то несуразное.

– Вот когда мы доберёмся до нашего кремового города…

– …там это будет уже Коробейников.

Внезапно оба расхохотались во всё горло.

Комментарий к Беловодье

Вот, не удержалась, развела мёд и патоку. Но уже в следующей главе обещаю страсти-ужасти! Честно-честно!

========== Змеева хворь ==========

Анна внезапно содрогнулась, теряя дыхание и хватаясь руками за живот. Он едва подхватить её успел, опять пугаясь этой картины, хоть и видел её считанные разы. Прежде Анна Викторовна всегда просила оставить её с духами наедине, лишь в последние дни в Затонске стесняться его перестала. Но тогда духи относились к ней милосерднее. На кладбище нищий Серафим вообще поманил звуком какой-то свистульки (Штольман сам слышал) и Анна последовала за ним с лёгкой, загадочной улыбкой. Князь Разумовский, как бы Яков к нему ни относился, Анну тоже не обижал. Даже Магистр при жизни девушку напугал, но после смерти своей вреда ей не причинил. Но прежде несколько раз Штольману приходилось находить её бессознательной на местах преступлений, и он уже понимал, что привыкнуть к этому не сможет. Привыкать, что кто-то невидимый бьёт его любимую женщину кулаком в солнечное сплетение? Именно так оно выглядело со стороны. И как её защитить?

А ведь это, наверняка, не безвредно. И на здоровье может нешуточно сказаться. И он, идиот, за полтора года не обратил внимания доктора Милца на все пугающие проявления Аниного дара. Теперь вот доктора рядом не было, а он, наконец, догадался. И посоветоваться не с кем.

Анна перевела дыхание и выпрямилась, непреклонно отводя его руки:

– Нам туда!

Деревня старообрядцев была не похожа ни на что виденное в центральных губерниях России. Ладные рубленые избы-пятистенки были разбросаны по тургусунской пойме безо всякого порядка, без намёка на улицы. Построились, кому как вздумалось: то изба, то сарай, то овин, то вовсе пустырь, заставленный ульями. Видно, что от малоземелья никто в благословенном беловодском краю не страдал. У околицы встретили приезжих брехливые утихинские собаки, а из людей никто встречать не вышел – словно вымерло всё.

– Не удивляйтесь, – вполголоса пояснил Штольманам Кричевский. – Это кержаки. Они к чужакам не то, чтобы враждебны, но и привечать не будут. И вы не встретите тут обычного русского хлебосольства: староверы никонианца-осквернителя за стол не посадят из общей чашки хлебать. Закрытый мир. Добро, что здесь никто по скитам себя не сжигает и в землю заживо не закапывается. Одно слово – благословенная земля. Однако же, картошку здесь до сих пор не сажают – сатанинское яблоко!

Изба Игната Васильева притулилась на отшибе, у самой речной излучины, и огород при ней был вовсе небольшой. Зато вдоль забора на распялках топорщились многочисленные звериные шкурки, и земля была обильно усеяна рыбьей чешуёй. Видно было, что хозяева лесом жили – охотой и рыбалкой. Изба, однако, оказалась пуста, и дверь колом подпёрта. В избе омерзительно пахло недавней смертью, но, кроме того, чем-то ещё – тоже отвратительным и тоже недавним.

У Анны внезапно колени подогнулись, она почти рухнула на лавку.

– Всё! – выдохнула она. – Померла Евсейкина мать, вчера померла. Мы уже сюда ехали.

– Почем вы знаете, Анна Викторовна? – любопытство Грохотова почему-то Штольмана злило до скрежета зубовного.

Анна устало отмахнулась от купца, продолжая глядеть в пространство:

– Знаю. Уже схоронили. И не одна она тут днями преставилась.

– Отчего преставилась? – продолжал спрашивать Карп Егорыч.

– Змей убил.

Не нравился Штольману усть-горский купец, ох, не нравился! И не только тем, как он на Аню глядел, как разговоры вёл. Запугивать пытался, власть проявлял. Что, впрочем, с Анной никогда не проходило. Но было что-то еще, какое-то несоответствие. Хотя, если бы Яков поделился с женой своими подозрениями, она, наверняка, отмахнулась бы – сказала, что ревнует.

Яков не мог сказать о себе, что ревнив. Если его злили порой самодовольные самцы, на Аню поглядывавшие, если хотелось дать с размаху в зубы иному такому, чтобы защитить самую чистую, самую чудесную, единственную в своём роде женщину от грязных рук, от похотливых взглядов – разве же это ревность? Когда она сама опасности от людей не ждёт и не ведает – кто за неё заступится? Того инженера он сам, кажется, убил бы – за то лишь, что хотел казаться возвышенным, стихи барышне читал, а на уме только одно было! И пусть над дон-кихотством Штольмана весь Затонск смеялся, зато никто не подумал бы – ни в шутку, ни всерьёз – обидеть Анну Викторовну Миронову.

Сам он тоже не сразу понял, с каким сокровищем его судьба свела. Прежде видел в ней дитя, привязался, как привязываются к ребёнку – без всякой мысли, просто потому, что любого умиляют доброта и чистота. А когда понял…

Правы были старшие Мироновы: такому бриллианту достойная оправа нужна. А кто такой Штольман? Честный, неглупый полицейский – и только. Разве он пара ей? Потому так сердце зашлось, дыхание перехватило, когда увидел её рядом с Чеховым. Вот драгоценная оправа была бы!

Да только, к счастью для него, Анна Викторовна с её незаурядным даром создана была для иного – не музой писателю служить. Она всё твердила: «Я просто хочу людям помочь!» – и это предназначение её без конца толкало туда, где опасно. А ему судьба предназначила беречь это удивительное творение Вселенной – так он себе роль определил ещё в ту пору, когда и надеяться не смел на ответную любовь. Оберегать её дар и её саму, держать в ладонях, самому обдираясь в кровь, как сегодня в окаянной этой ежевике.

Со временем Штольман даже выработал для себя формулу, как относиться к Аниному дару. Через эту девушку ему приоткрывалось не потустороннее, а просто непознанное. Наука слишком молода, чтобы понять и объяснить ту невероятную чувствительность, которой обладала Анна Викторовна. Чувствительность же порождена была её добротой и вниманием к самым ничтожным из людей, что и позволяло слышать сквозь небытие тех, кому ещё нужно было быть услышанным.

Однажды он уже хотел сказать ей это, но она тогда попросила не говорить ничего высокопарного, и он промолчал.

И то, что она придумала – открыть маленькое сыскное агентство – пожалуй, правильно. Так она сможет в полной мере реализовать свое предназначение – помогать людям, а весь его профессиональный опыт ей в этом поможет. И не нужно больше рваться между необходимостью её оберегать и долгом службы, диктовавшим находиться в другом месте и иными вещами заниматься. Частное сыскное агентство, к тому же, избавит их от необходимости служить тому, что возмущало совесть. И никто не посмеет им сказать: «Закрывайте дело!»

И никакой больше Государевой службы. Хитрец Варфоломеев едва не вовлёк её в свои дела, воспользовавшись его, Штольмана, именем. Чтобы он по собственной воле любимую женщину толкал в осиное гнездо, из которого сам теперь не чаял ноги унести? Много позже он спросил у жены, что удержало её от такого шага. «Вы!» – просто ответила она. – «Вы, Яков Платонович, не велели никому доверять и бумаги показывать. Значит, этот господин – не такой друг вам, каким хотел казаться».

Да уж, с такими друзьями врагов не надо!

Когда они доберутся до Парижа, надо будет, и впрямь, написать Коробейникову. Вдруг согласится?..

Анна вдруг выпрямилась во весь рост и властно потребовала:

– Господа, оставьте меня, пожалуйста, на несколько минут одну!

Даже Штольман удивился: и в прежние времена, когда у неё за спиной стоял начальник сыскного отделения, готовый выполнить, хоть и не без ворчания, любую её просьбу, такой властности у неё в голосе не было.

Яков повиновался беспрекословно и любопытного Кричевского с лавки поднял едва не за шиворот. Впрочем, Андрей Дмитриевич сам быстро сориентировался и пришёл на помощь, когда проявили непонимание купец и урядник:

– Анна Викторовна – медиум. Не всё из того, что здесь будет происходить, нам знать надо.

Бывший приват-доцент, будучи романтично настроенным собирателем сказок, верил в любое таинство. Урядник же казался недовольным, а за дверями сказал такое, отчего у Штольмана сразу появилось желание своротить ему челюсть на сторону:

– Ведьма, что ли?

«Вот вам провинция, Яков Платоныч! Да в Затонске ни один городовой и мысли бы себе не позволил… Скотина, как есть!»

Грохотов, однако, проявил признаки отнюдь не усть-горского интеллекта.

– Не ведьма, Павел Степаныч, – духовидица. Вот уж кого не чаял встретить «во глубине сибирских руд»!

И снова улыбнулся в уже подмеченной Штольманом манере – оскалив плотно сжатые зубы. При этом в глазах ни малейшего веселья. Снова он затонскому сыщику крепко не нравился. И костюм его, и манеры, и цитата эта – из Пушкина, да не то, что в обществе вслух скажут – всё было не из здешних наивных мест.

Словно почуяв горячий взгляд Штольмана, Грохотов обернулся и сообщил персонально «немцу»:

– Ну, бывайте, господа! Дела-с, знаете. Дела не ждут, а деньги тишину любят, не правда ли, герр Якоб? У вас же тут скоро шум на всю волость пойдёт – с этой змеиной хворью. Честь имею кланяться! – и звонко щёлкнул каблуками.

Из служивых? На офицера не похож. Из полицейских чинов? Чёрт его знает, откуда нынче в Зоряновской волости купцы берутся!

Впрочем, он прав: сейчас не до купцов непонятного происхождения. Что за хворь в тайге народ косит?

Анна вывалилась из избы практически без сил, он едва подхватить её успел, усаживая на струганную скамью под ладным, крепким забором. С другой стороны суетился уже Кричевский – подсовывал кружку с водой. Анна потянулась к ней, и тут Якова словно кто под руку толкнул – выбил кружку, вода во все стороны плеснула. Сам отвинтил крышку у фляги, напоил водой, набранной утром у лесного родника.

Аня то ли не заметила, то ли за ревность приняла – не удивилась. Перевела дух, вымолвила с трудом:

– Трое в деревне умерло, кроме Васильевых. И заболевшие есть…

Штольман выпрямился во весь рост:

– Павел Степанович, обойдите деревню, поговорите с людьми. Вам они довериться должны, вы – человек не чужой – всё же урядник, власть. Найдите, в каких домах народ хворает и мрёт.

Полицейский как-то неуверенно повернулся на каблуках. По затылку в жирных складках было видно, что он судорожно соображает, кто это тут и с чего ему приказы раздаёт.

– Да скорее же, вашу мать! – рявкнул Штольман. – Не видите, что тут у вас творится?

Не то начальственный тон, не то русское крепкое слово, вырвавшееся не к месту, да ещё и при даме, урядника расшевелило. Он неловко потрусил по улице в направлении ближайшей избы.

Самому бы пройти по домам, с людьми потолковать! Да кто же тут станет с «немцем», с иноверным говорить?

Анна, приходя в себя, засигналила ему рукой. Яков присел рядом, склонился, заглянул с тревогой в бледное родное лицо.

– Я… я покажу. Сейчас… – она попыталась подняться, но он крепче обнял за плечи, останавливая порыв.

– Успеется. Отдохни.

О том, чтобы идти куда-то допросы вести, оставляя её, и речи быть не могло.

Машинально потянулся к жилетному карману за часами – отметить время, хоть никакого протокола не намечалось, но привычка… На часах было без четверти два.

Часы эти – простой серебряный брегет безо всякой гравировки – в Москве подарила ему Аня: просто достала вдруг на вокзале из сумочки и подала ему молча. Он также молча принял, только руку поцеловал. И почему это часами его вечно дамы одаривали? Время Нины окончилось давно, в пламени механизм окончательно замер. Анины часы шли изумительно точно; заводя их, он всякий раз восхищался и гордился этим.

Через пять минут Анна решительно поднялась.

– Пойдём. Нам туда!

***

В семье Бирюковых умер мальчонка семи лет, у Парыгиных – десятилетняя дочь. У Зубовых преставилась восьмидесятилетняя бабушка, но тоже от змеиной хвори. Уже в третьей избе система для Штольмана начала вырисовываться. Детишки умирали, прохворав три дня, маясь рвотой и кровавым поносом. Стал понятен кислый запах в избе Игната Васильева. Матери во всех трёх семьях тоже не казались здоровыми: вид имели сонный, кожные покровы бледные, потливые, жаловались на головные боли. Мигренями крестьянки обычно не страдают, так что… Мужики в доме отсутствовали, как один. Жены твердили, что рыбачат хариуса выше по течению. Походило на правду – во всех избах рыба и вялилась, и коптилась. И дворы чешуёй завалены.

Урядник нагнал их в третьей избе, а дальше уже не отставал.

Хворых тоже хватало. Пять дворов обошли, когда Яков понял, что во всём этом есть ещё одна закономерность. Дворы, где были покойники, стояли совсем близ реки. Дворы с заболевшими – чуть поодаль. Среди тех, кто жил на отшибе, у леса, и промышлял не рыбалкой, а скотом или пасекой, заболевших не было вовсе.

Для полноты картины Штольман решил обойти всю деревню. Анна уже с ног валилась, но не отставала ни на шаг, упрямо цепляясь за локоть мужа. Видела ли она духов умерших, Яков не знал. Она ему ничего не говорила, а его вело уже не наитие – точное знание, почерпнутое из опыта.

Была во всей этой картине одна знакомая странность. Лет пятнадцать назад, на заре своей карьеры, молодой сыщик Яков Штольман расследовал подобное дело. Тогда умерли нехорошей смертью жена и дочь известного питерского фотографа Стефаниди. Тоже явное отравление – рвота и кровавый понос, головные боли и судороги. И тоже первым скончался ребёнок. Тогда, по молодой горячности, Яков себе вообразил едва ли не месть кого-то из заказчиков: Стефаниди скандальные дагерротипы порой снимал – из тех, какими приторговывают в борделях. Оказалось же всё проще, это объяснил ему доктор, делавший вскрытие, когда скончался уже сам Стефаниди. Всё дело было в самом процессе съемки дагерротипов, в рискованной технологии. У фотографа студия прямо на квартире была, когда бы не это обстоятельство, семья бы жива осталась.

Именно тогда Яков и увлёкся фотосъёмкой, только предпочёл, разумеется, передовой и безопасный влажный фотографический процесс.

Но какая была связь между семьёй фотографа, умершего из-за нарушения технологии в доходном доме на Большой Садовой, и крестьянскими детишками, умирающими на берегу чистейшей горной реки в глубине Тургусунского урмана? И причём тут сказка о Змее?

Система сломалась в крайней от леса избе, где умирал от змеиной хвори бобыль-пасечник Фёдор Ухов. Ухов у реки не жил, рыбы не ел вообще – пояснил, что нутро не принимает с самого детства. К тому же, был он не дитя и не баба, правда, мужик щуплый и болезненный. Штольман озадаченно задумался. Совсем уже картина сложилась – и на тебе!

Умирать мужик не хотел, тянулся, обессиленный, почему-то к Штольману, видать имевшему самый городской и представительный вид:

– Помогите, барин! Кончаюсь.

Яков сидел у стола и молча грыз кулак, пытаясь вновь свести картину в единое целое.

И тут неожиданно помог Кричевский:

– А скажи-ка, мил человек, ты золотишко не мыл в тайге?

Ухов замотал головой, сотрясаясь рвотными спазмами:

– Нет, барин. К чему мне?

Штольман поднял голову, внезапно ощутив приближение разгадки. В добыче золота он ничего не смыслил, а вот ложь отличать за годы службы выучился отменно. Умирающий лгал.

– Врёшь, приятель! – сказал он, беря мужика за грудки. – Если сам и не добывал, то со старателями знакомство водишь. Говори, не бери грех на душу! Отходишь ведь. Признаешься – сколько душ спасёшь!

– Да нешто я… – глаза у Фёдора наполнились слезами. – Не делал я, барин, дурного. Я им только еду носил. Они платили справно.

– Кто «они»? – подался вперёд сыщик.

Фёдор снова забился судорожно, обливаясь холодным потом, а потом замер в руках у Штольмана. Сыщик его тряхнул, силясь привести в чувство, но это уже не в его силах было. Опустил почившего на кровать, отодвинулся, досадливо помотав головой. Едва наметившись, ниточка оборвалась.

Внезапно тонкие пальцы легли ему на предплечье.

– Яков, позволь, я с ним поговорю!

Ему уже случалось в горячке расследования забывать, что Анна Викторовна была рядом. Нечасто, он всякий раз потом удивлялся. Но так бывало лишь тогда, когда логическая цепь, ведущая к разгадке, выглядела для него неразрывной. Сейчас цепь вдруг оборвалась, и его словно лбом в бревенчатую стену этой избы со всей силы приложили.

Он заглянул сверху вниз в бездонные синие глаза-озёра, уже обведённые кругами от усталости, и вспомнил, что они теперь – единое целое: он не остановится – и она не остановится. Молча кивнул и отошёл, пропуская её к покойнику.

Анна сделала два шага вперёд – и замерла, вглядываясь во что-то, видимое только ей.

– Покажи мне! – попросила она каким-то особым тоном, какого Штольман никогда не слышал у неё в отношении живых.

Глаза невольно скользнули по комнате и нашли Кричевского, замершего на лавке с широко раскрытыми глазками и полуоткрытым ртом. Это не опасен, он любое чудо примет.

Заскорузлые мозги урядника с увиденным явно не справлялись – такое у него было лицо – пень пнём. А сам-то он, Штольман Яков Платонович – баобаб африканский! – давно ли начал невероятное принимать?

Анна между тем что-то разглядывала молча. Потом содрогнулась от знакомого уже удара (Штольман подхватил). Перевела дух, покачала головой, сказала устало:

– Я не знаю, как это описать. Лучше нарисую.

В избе у пасечника бумаги не водилось, кроме Писания и Псалтыри. Зато у Андрея Дмитриевича при себе был блокнот, куда он записывал сказания, собранные по деревням. Блокнотом и карандашом он поделился.

Анна бегло набросала какой-то пейзаж: излучину реки, на берегу которой валялись то ли корыта, то ли лотки, рядом нечто вроде дробильного механизма. Поодаль пара изб и сараев.

– Всё, – она обессилено откинулась к бревенчатой стене и прикрыла глаза.

– Прииск? – удивлённо сказал Кричевский.

– Вы уверены? – спросил Штольман, с тревогой глядя на жену.

– Уверен. Вон, драги на берегу.

– Прииск, – подтвердила Анна, нехотя открывая глаза. – Фёдор сказал: «Волчий прииск». Какой-то Волк старателей нанял, им платит. А руководит Кобчик. Не знаю, кто такой. Он не показывал. Фёдор им еду носил, часто гостил там. Они ему говорить не велели, угрожали убить. А платили хорошо.

– Заработал, мать его! – сплюнул на неметеный пол урядник. – Только где же тот прииск? И причём здесь змеева хворь?

Штольман присел рядом с женой, обнял её. Она бессильно склонилась ему на плечо.

– Это как раз не загадка. Волчий прииск в тайге, выше по течению. И от Утихи не очень далеко – иначе яд не попадал бы сюда в такой концентрации.

– Змеев яд? – охнул Кричевский.

– Да какой там Змей! Всё гораздо обыденнее. Просто опасный технологический процесс. Я не силён в вопросах золотодобычи, но кое-какие предположения у меня есть. И завтра мы с Павлом Степановичем их проверим. А пока… господа, не рекомендую в Утихе есть и пить местное. Вода уж точно заражена. Рыба, вероятно, тоже. Не знаю, где яд может концентрироваться ещё, так что – сами понимаете…