Текст книги "Конец игры (СИ)"

Автор книги: Atenae

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Новинки и продолжение на сайте библиотеки https://www.litmir.me

Канун Рождества начался с разбора пьяной драки в трактире. Ничего замысловатого. Такие дела Штольман давно игнорировал, бросая неизменное: «Антон Андреич, разберитесь!» И Антон разбирался – по всей строгости полицейской процедуры, благо, большее тут и не требовалось: опросить свидетелей, выслушать укрощённых дебоширов, похмельно гундосящих разбитыми носами: «Не виноватый я, барин! Бес попутал!» Подержать в участке пока не протрезвеют, а потом еще чуток – для острастки и науки наперёд. Всё как всегда. Ничего нового.

Новое, заковыристое и особенно вкусное начальник неизменно оставлял для себя, дозволяя, впрочем, Антону Андреичу учиться и быть на подхвате. Но лишь до той поры, пока не появлялась Анна Викторовна. А Анна Викторовна появлялась везде, где было интересно, а порой даже опасно. Хотелось удержать её, уберечь, как было в самом начале, когда их сотрудничество только начиналось. Тогда Штольман особого интереса к барышне Мироновой не проявлял, зато Антон Андреевич мог безвозбранно провожать её до дома, сопровождать по местам преступлений в поисках духов убиенных и обсуждать дела. Хорошо тогда было. Но с некоторых пор, стоило появиться Анне Викторовне, как ровная приветливость начальника сыскного по отношению к подчинённому тут же заканчивалась. Штольман превращался в цепного кобеля, у которого отнимают любимую кость. И рычал примерно так же: «Делом займитесь!» И, видимо, искренне полагал, что смена его настроений никому в упор не заметна и не понятна.

Теперь, когда Антон остался один на хозяйстве, об этом вспоминалось даже без досады, но с тихой грустью и затаённой болью в сердце. Потому что Анна Викторовна была здесь – возвышенная и страшно далёкая в своей одинокой печали. А от Штольмана остался лишь осиротевший стол с давно заброшенной колодой карт и порожней бутылкой из-под коньяку в верхнем ящике, нож для бумаг да связка отмычек. Уваков при обыске всё в кабинете перевернул, но после его отъезда Коробейников привел в порядок – как было. И всё же было пусто. То ли существовал он – любимый начальник, то ли эти полтора года только почудились?

Работа могла отвлечь от лишних мыслей. Что для добрых людей праздник, для полицейского горячие деньки. Но Коробейников даже в привычном деле чувствовал себя так, словно его – годовалого малыша – выпустили на тонкий лёд, а он и ходить еще толком не умеет. И задница у него голая, её всё видят и тычут в него пальцем, шепчась за спиной. Даже если это ему только казалось, так ведь казалось же! И что с этим ощущением делать?

И в довершение всего, чтобы уж добить его окончательно, в участок заявился редкий гость – лесник Ермолай. Шумно потоптался у порога, стряхивая снег и прилаживая ружье в стойку для тростей, стянул с головы неизменную зимой и летом мохнатую папаху, глянул на Антона Андреевича смурным взглядом исподлобья и коротко бросил осипшими басом:

– Штольмана бы мне!

Коробейников глубоко вздохнул, но совладал с собой, ответил степенно, не дав петуха, хоть горло на миг перехватило:

– Далеко живёте, Ермолай Алексеич. Не дошли до вас наши новости?

– Какие новости? Ты о чём это, парень?

К полицейским чинам Ермолай традиционно пиетета не питал, Коробейникова и вовсе держал за неоперившегося птенца. Глубоко уважал он только Якова Платоныча, в два счёта раскрывшего его самооговор, да вдобавок разглядевшего армейское прошлое разжалованного поручика и причины его мизантропического настоящего.

– Нету Яков Платоныча. Пропал совсем.

– Как пропал? Чего ты мелешь?

– Пять дней уж как. Ночевал в гостинице, да оттуда и исчез. И кровь там повсюду. Много крови.

Стоило это произнести вот так коротко, без подробностей, как неотвратимость несчастья встала во весь рост, затмевая зыбкую надежду, порождённую Анной Викторовной и не понятно, на чём основанную. То есть, понятно, конечно. Когда это любящее сердце смирялось с потерей? И всё же, и всё же…

Ермолай забрал в горсть седеющую бороду, неподдельно сокрушаясь:

– Ох, ты ж! Как же так?

– Да вот так, – веско сказал Коробейников, сам удивляясь, что прозвучало спокойно.

– Искали?

– А то! Весь город вверх дном перевернули. На складах, где нищие гужуются, нашли филёра – мёртвого. А от Штольмана ни весточки.

– Ну, может ещё найдётся? – качнул взъерошенной головой лесник. – Не таков человек, чтобы ни за понюх пропасть.

– Может быть, – бесцветно ответил Коробейников.

О видении Анны Викторовны он умолчал. Видение говорило, что Штольман ранен, и ранен тяжело. И как он без помощи вот уже пять дней? Выжил ли? Начальник сыскного за полтора года ни с кем в городе особой дружбы не свёл, исключая самого Антон Андреича, Анну Викторовну, доктора Милца да того же Ермолая. И никто из перечисленных о судьбе пропавшего не знал.

Лесник снова покачал головой, веря и не веря.

– За старшего что ли ты будешь?

– Вроде как я. А вы чего хотели-то, Ермолай Алексеевич?

– Ну, раз ты за старшего, стало быть, тебе решать. Резня у нас тут в округе.

– Резня?

– В Михайловской усадьбе, где англичанин жил. В тайном бункере четверо мертвяков, да поодаль в лесочке еще четверо в сугробе прикопаны.

Антон ошалел от такой новости. Об англичанине в Михайловской усадьбе он слышал впервые, но догадывался, что егерь неспроста сразу спросил Штольмана. Яков Платоныч, наверняка, был в курсе и сразу бы смекнул, что значат эти новости. Вот только не было Якова Платоныча, а разбираться в этом ему – Коробейникову. Восемь мертвецов. Твою же ж мать!..

***

На место выехали тотчас: Коробейников, Ермолай и Александр Францевич – полицейским выездом, четверо городовых на извозчике, да ещё двое с возком – отвозить мертвяков в покойницкую. Так много возить ещё не приходилось.

Усадьба стояла пустая, ветер играл незапертой дверью, сквозняк носил бумаги, разбросанные по всему дому. Коробейников велел Ульяшину все их добросовестно собрать, хоть и подозревал, что раз их бросили, то не найдёт он там ничего особо ценного. Но Яков Платонович учил не упускать ни малейшей мелочи, вот он и не собирался упускать.

Бункер, о котором говорил лесник, обнаружился на задах усадьбы, ближе к лесу, и дух оттуда шёл такой, что сомневаться в содержимом не приходилось. В бетонном помещении, напоминавшем разорённую химическую лабораторию, лежали вповалку два застреленных солдатика. Должно, пристрелили их где-то в другом месте, а сюда уже сволокли, чтобы скрыть. Кровь обнаружилась на снегу у входа в усадьбу. Там, стало быть, всё и произошло.

В другой комнате, отделённой толстой дверью броневой стали с круглым застеклённым окном, всё выглядело куда занятнее, мгновенно напомнив сатанинский ритуал, прерванный Штольманом на Разъезжей 5 в начале прошлой недели. Антон Андреевич до сих пор содрогался, вспоминая ту ночь и свою пробежку по заброшенному дому в поисках внезапно запропавшего начальника. В гостиной, покрытой толстым слоем пыли и истоптанной следами многих людей, валялся обескровленный труп с перерезанным горлом, но перевязанной головой. Кровь же, собранная в большую серебряную чашу, расплескалась и залила весь пол близ большого штофного кресла – единственной мебели, оставленной на манер королевского трона в ритуальной зале, освещаемой догорающими средневековыми факелами. Еще один труп – хорошо одетый молодой господин в чёрном плаще с алым подбоем – лежал, застреленный кем-то у подвальной двери. А в самом подвале, забарикадированном изнутри старым шкафом, отыскались Яков Платоныч и Анна Викторовна – связанные спина к спине, но живые и невредимые.

Штольман велел искать человека, заправлявшего этим шабашем, но в ту ночь его так и не нашли, а потом и вовсе искать бросили, ошалев от навалившихся несчастий: убийства князя, прибытия Увакова, обвинения Штольмана и всего, что было после.

Надо полагать, теперь у ног Антона Андреевича лежал тот самый пропавший Магистр: сумрачный, худой, бородатый, раздетый до пояса и явно отправлявший какой-то ритуал. На полу бункера была начертана кровью пентаграмма, в центре которой распростёрлось женское тело. Горло у женщины, опять же, перерезано. А вот с самим Магистром всё было не так просто. Пуля пробила ему живот, но кто-то всё же попытался его спасти, перевязав рану обрывками дамской нижней юбки. А поскольку юбки на покойнице были целы, выходило, что в бункере на момент убийства была еще одна дама. И Антон Андреевич полагал, что знает, какая именно. На импровизированном ложе в углу обнаружилась поразительно знакомая перчатка – из той пары, что Коробейников частенько собирал в кабинете, когда Анна Викторовна, ворвавшись с известием, расшвыривала их во все стороны. Доктор Милц также её заметил, но не сказал ни слова, когда Коробейников торопливо поднял её и спрятал под пальто. Интересно, а что сказал бы Штольман?

Если перчатка принадлежала той, о ком Антон подумал, то пуля, убившая Магистра, вероятнее всего, была выпущена из того револьвера, что полтора года провёл в его собственном кармане, а потом вежливо, но непреклонно упёрся ему в подбородок в ночь лихого побега Штольмана из-под стражи. Доктор потом пулю извлечёт, пока же Антон Андреевич мучительно соображал, должен ли он скрыть и эту улику?

Внезапный приезд из Петербурга начальника охранной службы Его Императорского Величества всех схваченных Уваковым от ареста избавил, но ордер на Якова Платоновича, то ли в спешке, то ли по забывчивости, так и не отменили. И если бы Антону посчастливилось-таки найти пропавшего начальника, получалось, что он должен водворить его в ту самую клетку, из которой при его молчаливом согласии Штольман утёк накануне своего окончательного уже исчезновения.

И вот как теперь быть? Последовать народной мудрости «Закон, что дышло – куда поворотил, туда и вышло»? Так ли поступил бы сам Яков Платонович? Яков Платонович, который всегда неподдельно бесился при малейшем намёке на продажность полиции. Не то чтоб сам он был свят: согласился же отпустить куафёра-отравителя в обмен на противоядие для Анны Викторовны. А потом ещё и поручика Шумского – убийцу куафёра – прикрыл, объявив дело нераскрытым. Сам-то Антон Андреевич дело полагал более чем прозрачным, но начальник решил не давать ему хода. При всех своих принципах.

Но ведь тут дело было в Анне Викторовне. Замечено, что лишь две темы могли гарантированно вывести хладнокровного Штольмана из себя: пятна на репутации полицейского и разговор об Анне Викторовне с духами. Про Анну Викторовну без духов – пожалуйста, сколько угодно! А уж когда она появлялась сама, его с места словно пружиной подбрасывало, на лице расцветала глуповато-счастливая улыбка, а рука сама тянулась поправлять безупречный левый манжет. Антон Андреевич может и смеялся бы над такими явными проявлениями усиленно скрываемых чувств, если бы не подозревал, что о нём самом можно сказать нечто подобное. А уж как оно выглядело, об этом Яков Платонович знал лучше всех, но никогда не распространялся. Вот и он, Антон Андреевич, не станет. Бесстрашный следователь в роли влюблённого был робок и застенчив. Но ведь это же Анна Викторовна, с ней и нельзя иначе. Её весь участок обожает – от городового до полицмейстера.

Обо всём происшедшем в бункере Анна Викторовна могла бы поведать и без помощи духов. В этом Коробейников был почти уверен. И даже радовался, что нашёл достойный повод для визита в дом Мироновых. Пока же предстояло осмотреть место преступления полностью.

– Что у нас тут, Александр Францевич?

Доктор Милц тяжело поднялся с колен, заканчивая осмотр, и не удержался – прикрыл нос платком.

– Судя по состоянию тел, убиты они дней пять-шесть тому назад. Точнее затруднюсь пока.

Антон кивнул, мысленно соглашаясь. Сроки сходились.

Пока городовые сносили покойников из бункера в возок, егерь повёл Коробейникова в лес, где нашёл остальные тела. Но вперед остановились читать следы на дороге. По всему выходило, что возок, ехавший от усадьбы, окружили и обстреляли в лесу. От дороги к оврагу по крепкому насту волокли три тела. Следы крови отчётливо читались, благо, снегопада не было уже несколько дней. Кажется, в последний миг кто-то из осаждаемых всё же спрыгнул с возка и попытался уйти пешим, но завяз в сугробе. Там его пуля и настигла. Следы четвёртого покойника отыскались за деревом шагах в пяти. Кровь растопила снег и застыла, смешавшись с щепьем, летевшим от побитого пулями ствола. Судя по диспозиции, четвертым застреленным был один из нападавших.

Тела в овраге были трачены вороньём и волками. Как предположил доктор Милц, погибли они, вероятно, в ту же ночь, что и те – в бункере. Не было оснований с ним не согласиться. Из оврага к усадьбе вели следы одного человека. Кто был тем человеком? Магистр? Или кто-то еще?

Двое покойников ожидаемо были солдатами из гарнизона. Третий, совсем молодой, с дыркой во лбу, облачён был в длиннополую чёрную накидку с алым подбоем, на манер той, которую добыл Штольман в доме Стрелка. Четвёртый – человек немолодой и рыхлый, с обширной лысиной, едва обрамлённой рыжеватыми волосами, и в очках, каким-то чудом не слетевших с носа, когда труп тащили к оврагу.

– Англичанин, – коротко сказал Ермолай. – Его солдаты охраняли. А кто-то окружил и пострелял, значит.

– Адепты, – вспомнил Коробейников слово, каким Анна Викторовна именовала сумасшедших приверженцев Магистра.

– Эти вот, что ли? – лесник ковырнул сапогом покойника в чёрном плаще.

– Они. Поклонники Люцифера. И откуда напасть такая взялась в нашем Затонске?

Впрочем, за последнее время в Затонске много чего странного взялось. От вопросов у Антона Андреевича пухла голова. И на какие из этих вопросов может дать ответ Анна Викторовна? Надо бы задать их ей самой.

========== Сочельник. Дудочка Серафима ==========

Теперь она знала, что такое пустота. Прежде все вокруг боялись пустоты, а она и не ведала, что это такое. Боялся убиенный драматург Гребнев, так много слов написавший о пустоте в том – так и не дослушанном – монологе. Боялся сам Штольман. С какой страстью он тогда произнёс: «Без Вас моя жизнь была бы пустой!» Он сказал много больше, чем она тогда была способна понять, ей же в тот миг запомнилось только одно: он назвал её «Аня». И почему она всё время ждала от него чего-то такого, что говорят все? Штольман никогда не был «все» – он был единственный и неповторимый, и его признания тоже были совсем не о том.

Теперь она знала пустоту. Прежде ей не дано было это ощущение, потому что своим появлением Яков Платонович заполнил её целиком. Кажется, Анна и не жила до того мига, как увидела во сне смутный силуэт худощавого мужчины в котелке. Вся её предшествующая жизнь была лишь ожиданием, предвкушением чуда, которое случилось, когда она повстречала его наяву. Неспроста её дар вновь проснулся в тот самый день. Своим появлением Штольман дал ей жизнь, страсть, смысл существования. И с того момента он был с ней всегда.

Они могли не встречаться неделями – это ничего не значило. Потому что он был где-то там, в городе, и она представляла себе, как они снова встретятся – разумеется, совершенно случайно! Они могли быть в ссоре, и тогда она дулась на него целыми днями. Он не давал ей забыть о себе и об очередной обиде – и в этом он тоже БЫЛ. Она очертя голову бросалась в очередную авантюру, не страшась ни мёртвецов, ни духов, ни живых злодеев. Потому что у неё был Штольман, и он, конечно же, спасёт её! А её дар хотя бы иногда давал ему необходимую подсказку и помощь. В этом был смысл, это было дело, которого она желала. Она открыла в себе, что ей нравится помогать людям, потому что её сердце было так полно ИМ, полно счастьем, что он подарил ей своим присутствием, что этим счастьем можно было делиться, разбрасывая его пригоршнями. Они оба находили нечто невероятно важное в том, чтобы служить людям, это сближало их, не смотря на все ссоры. Ваня – маленький сирота, вырванный из рук мошенников и душегубов – вот это был смысл, это было их общее дело!

Как она сердилась на него, когда ей казалось, будто он не принимает её всерьёз! Как её бесило это вечное: «Я услышал Вас, Анна Викторовна!» Но ведь он действительно её слышал. Он принимал к сведению всё, что она приносила ему, а ей так хотелось, чтобы он сказал что-то банальное, чтобы она почувствовала себя значимой и нужной. А что если он просто не умел говорить банальности? Если они существовали у него лишь для других, для тех, кто ничего не значит? А она тоже была единственной, и поэтому он её просто СЛЫШАЛ.

Теперь все обиды казались такими мелкими, все ссоры – такими неправильными, все ожидания – такими глупыми.

Теперь его не было. А она плыла в пустоте, не находя, за что зацепиться. Исчезновение дара пугало подтверждением этого смутного открытия: его больше нет, и дар этот никому отныне не нужен. В первые дни после пропажи Штольмана эта мысль пугала её до холодного пота, до оцепенения, когда Анна не в силах была сделать ни одного движения и сидела, уставившись в пустоту, пытаясь вспомнить всё, что между ними БЫЛО.

Дни шли, и ничего не менялось вокруг неё. Штольмана всё так же не было. Но как это могло быть, если она по-прежнему оставалась заполненной им до краёв, и даже её тело теперь знало его в себе? Они принадлежали друг другу целиком, без изъятия, они созданы, чтобы быть вместе.

«Яков Платонович, ведь Вы же сами так сказали!»

Но пустота вновь и вновь не давала ответа.

«Вернитесь, пожалуйста!»

Всё, что прежде так бесило её в нём, она готова была принять с восторгом: и вечную невозмутимость, и невозможную насмешливость, и мнимое бездушие «фараона», когда он не утруждал себя формулами вежливости. И обворожительную улыбку – острую, как бритва – которую он адресовал всем, кто лгал, подличал или пытался его запугать. Теперь Анна точно помнила, что ЕЙ он всегда улыбался совсем иначе.

Она готова была принять его в свою жизнь целиком – со всеми недомолвками и тайнами, со всеми опасностями, со всем тёмным, что его окружало. Со всем тем, от чего он так старался её уберечь, отчаянно любя и отталкивая.

Что значат все слова – произнесенные и не произнесённые? Как же ей хотелось теперь заглянуть в жёсткое лицо своего полицейского, чтобы увидеть в этом лице ответы на все мучившие вопросы! Теперь она точно знала, что ответы были там всегда, просто она долго боялась их разглядеть, бросая лишь робкие взгляды украдкой. Она обвиняла Штольмана в недоверии, но ведь и сама в той же степени не доверяла ему, опасаясь чего-то такого, чего между ними и быть-то не могло. Но для того чтобы понять его, потребовалось понять себя. Яков Платонович ждал этого момента очень терпеливо.

Понадобилось услышать дудочку покойного Серафима, чтобы понять, что Анна никогда не была обычной затонской барышней, что ей даже пытаться не стоит ей быть. Балы, танцы, красивые платья, салоны спиритов, Петербург… Поручик Шумский, адвокат Вишневский – какими же глупыми, скучными и плоскими казались они в её жизни, где безраздельно царил невозможный сыщик Штольман! Все вокруг могли считать её ведьмой, для неё же существовало одно: что думает о ней Яков Платонович. Но и этого она не могла понять до тех пор, пока не ощутила, что сама она – просто юродивая, как и сказала обманщица Ула. Что все нелепости в её жизни происходили от этого непонимания. Стоило ей начать игру, попытаться кокетничать или дуться, это немедленно ввергало её в беду. А хуже всего то, что эта беда всегда ударяла и по Штольману. Они страдали от этого вместе, а им казалось, что порознь.

Она сама была виновата, не понимая до конца свою суть. Суть, которую открыла ей дудочка Серафима: ей не надо пытаться жить рассудком. Рассудок – это Штольман, это неистребимая суть её мужчины, не принимающего то, что не может мыслью разложить на составляющие, вновь собрать в единое целое и подытожить. Анна же – это наитие, это чувство, которое может быть столь же безошибочно, как мысль Якова Платоныча, просто происходящее иначе.

Но стоило это понять, стоило повиноваться зову этой мистической дудочки божьего человека, всё стремительно встало на свои места. И в том, что могло показаться безумием, Штольман увидел просветление. В этом состоянии всё, что она делала, оказалось правильным. Там, на кладбище, она поцеловала его, как целуют мужа, а потом пошла прямиком в объятия искушения и смертельной опасности, но это было правильно, потому что Яков Платонович примчался и снова спас её. И в двух шагах от смерти они, наконец, сказали друг другу всё, что должны были, что мешала им сказать гордость и стремление держаться приличий и быть, как все.

И теперь, в этой немыслимой разлуке, Штольман знал, что ей некуда идти в этом городе – только к нему. А самой Анне открылось, что в час смертельной опасности Яков может довериться только ей. И ей больше не нужны были объяснения, которые он обещал дать, глядя на неё с тоской и молча надеясь, что каким-то чудом она поймёт всё сама. Дудочка Серафима сделала её сердце зрячим, и она поняла. Они рванулись друг к другу так стремительно и безоглядно, как только и нужно было. Они были одиноки на этой земле, но жизнь подарила им встречу. Жить, как раньше, и впрямь, оказалось больше невозможно.

Нынче утром папенька передавал ей поклоны от Николая Васильевича Трегубова. И это было признанием того, что всё это время, она жила правильно, наплевав на внешние приличия и стремясь лишь к сути. В полицейском участке не думали о ней плохо, её всё также ждали и любили, просто там сейчас не было Штольмана, и потому она не могла туда прийти. Бежать куда-то, искать, собирать улики – это всё, наверное, правильно, но это не её стезя. С этим справится милый Антон Андреевич. Ей же снова звучала дудочка Серафима, призывая довериться чувствам и не заботиться об остальном. Даже если это означало просто сидеть неподвижно и ждать чего-то, что непременно скоро произойдёт. Божий человек и собственная суть её никогда не обманывали.

***

Ближе к вечеру в дом неожиданно явился Антон Андреевич. Маменька сама принесла Анне эту новость, светясь счастьем и пылая энтузиазмом. Никогда прежде в доме Мироновых так тепло не встречали её друзей-полицейских. Явись сейчас Яков Платонович, должно быть, его внесли бы к ней на руках. Или нет? Может быть, вернись он, и всё снова стало бы, как прежде, когда маменька его с трудом выносила.

Увидев Коробейникова, Анна хотела подняться ему навстречу, но дудочка Серафима запела вдруг так громко, что она замерла на диване, уставившись в пустоту, понимая, что сейчас произойдёт что-то невероятно важное – что закончит немыслимую пытку ожидания.

Антон Андреевич, должно быть, что-то понял. Странно, но ему никогда не приходилось быть свидетелем транса, когда она общалась с духами. Однажды он даже просил её показать ему, как это происходит. И сейчас даже замер, боясь сделать шаг. Маменька поспешно ретировалась, чтобы не видеть ни страданий дочери, ни очередных её странностей. Марья Тимофеевна хотела только одного – чтобы Аня стала хотя бы прежней. Не понимая, что это уже невозможно.

– Анна Викторовна, – позвал Коробейников громким шёпотом, не решаясь возвысить голос. – Духи вернулись?

Анна ответила, прислушиваясь к дальнему зову дудочки:

– Может быть, – прозвучало совсем безжизненно. Так звучало практически всё, что она говорила всю эту неделю. – Вы принесли вести о Якове Платоновиче?

– Может быть, – повторил её слова Коробейников.

– Я вас слушаю.

Право, ей хотелось бы сказать это теплее. Но всё её существо было во власти предчувствия, порождаемого странной песней дудочки.

Антон Андреевич приблизился и извлёк из-под сюртука что-то, показавшееся знакомым.

– А, – сказала Анна, увидев перчатку.

– Вы были там, Анна Викторовна?

Она лишь молча кивнула.

– А… Яков Платонович?

– Он… тоже был. Это он застрелил Магистра.

– Я так и думал, – пробормотал Коробейников. – Значит это было до…

Анна снова кивнула.

– Вы только поэтому?

– Да. Нет… Не только.

– Я вас слушаю.

– Не могу понять, – с досадой сказал помощник следователя. – Всё это как-то связано: убийство англичанина, Магистр, убитый адепт в овраге. Только я не знаю, как оно связывается.

Дудочка всхлипнула и смолкла.

– Как вы сказали? – спросила Анна, понимая, что – вот оно!

Коробейников заметил это враз сменившееся выражение лица, и голос, вновь ставший живым. Его румяное лицо просияло вопреки серьёзности того, о чём он собирался говорить.

– Вы что-то об этом знаете, Анна Викторовна?

Она кивнула:

– В общих чертах. А что узнали вы?

– Совсем немногое. В Михайловской усадьбе, в бункере у самой ограды нашли четыре мёртвых тела: два солдата из гарнизона, зарезанная женщина и ваш тёмный Магистр. А на дороге обнаружились следы нападения. Убит англичанин, живший в усадьбе, и с ним два солдата конвоя. Один из нападавших тоже убит, это был человек Магистра.

– Мы не знали, что англичанин погиб, – сказала Анна, и вдруг в груди потеплело от этого случайно сказанного «мы». – Кажется, Яков Платонович давно уже вёл это дело втайне от всех. Он знал об усадьбе и бункере. Когда Магистр захватил меня, Яков пришёл и застрелил его. Мы его успели допросить: Штольман – пока он был жив, я – когда он уже умер. Кто-то из Петербургского департамента полиции послал его сюда, чтобы захватить англичанина.

– Адепт Люцифера служил в полиции? – удивился Коробейников.

– Не служил он, – с досадой сказала Анна. – Кто-то там взял его на тёмных делах, а потом отправил сюда – выполнить то, обо что не мог сам пачкать руки. Это же очевидно!

– Боюсь, что для вас более очевидно, чем для меня. Темны тайники души, Анна Викторовна.

Анна нетерпеливо отмахнулась:

– Это совсем просто выходит. Магистра послали сюда сколотить банду, которая должна была захватить английского химика, не впутывая в дело человека из Петербурга. Какое-то время он морочил им голову своими бреднями и гипнозом. Нищих отстреливали – тренировались. Меня он тоже хотел повязать кровью.

Горло внезапно перехватило, когда она вспомнила, как близка была к тому, чтобы утратить себя. Но все чары мгновенно разрушил любимый голос. И тепло, которое она ощущала спиной…

Антон Андреевич ждал очень терпеливо, но молчание затягивалось.

– Да, да. Я понимаю, – наконец пробормотал он.

– Вы должны взять их всех, – сказала Анна, беря себя в руки. – У вас же сидит кто-то из адептов?

– Да, оружейник Закревский. Кажется, они называли его Стрелком.

– Сделайте это! Заставьте его выдать всех. Я не думаю, что Магистр посвящал их в свои тайные дела, но делать им в Затонске нечего.

– Вы правы, Анна Викторовна. Как вы правы! Вот вам и чёрная воронка господина Ребушинского. Сколько они уже в нашем городе?

– Не знаю. Это вы сами у них спросите. А знаете что, Антон Андреевич? – воодушевление не покидало Анну, и дудочка Серафима звучала в ушах почти радостно. – Я почти уверена, что в этой истории была замешана Нина Аркадьевна.

Соперницу она вспомнила без малейшей ревности. Теперь она целиком доверяла Штольману. Предстояло поверить ему и в последнем:

– Да, Нина Аркадьевна Нежинская. И князь.

***

Князь явился той же ночью. И это была его месть. Увидев у окна знакомый худощавый силуэт мужчины в пальто с бобровым воротником и в котелке, Анна страшно закричала. Дудочка Серафима надрывалась в ушах, но она её не слышала, пытаясь подойти и прикоснуться… хотя прикоснуться было невозможно…

Призрак обернулся. Это был не Штольман!

Когда он исчез, утверждая своим своеволием потерю её дара, Анна долго стояла в темноте у окна, силясь сдержать лихорадочную дрожь. Стекло затянуло морозом, от окна веяло холодом.

– Как жестоко… – прошептала она.

И вдруг вновь услышала дудочку.

– Серафим! – робко и безнадёжно позвала Анна. – Серафим, помоги мне!

Ничего не произошло. Просто вдруг перед глазами закружилась рождественская ёлка, стоявшая в гостиной: игрушки, орехи и серебристая звезда на макушке. Сегодня был Рождественский Сочельник, и песенка дудочки обещала ей какое-то чудо – очень знакомое, даже привычное, и совсем простое.

Зеркальце, стоящее на туалетном столике, вдруг опрокинулось, но не разбилось. Анна машинально подняла его – и в тот же миг поняла, что хотел ей сказать дух нищего!

Всё это время она совершала одну и ту же ошибку: вопрошала мёртвых, чтобы узнать о том, кто был жив. А надо было просить совсем иначе. И сегодня именно та ночь, когда это получится у неё совсем легко.

Девицы всегда гадали на Святки. И она сама год назад тоже гадала на суженого. И даже увидела его тогда в зеркалах. В тот раз её обидело и испугало, что за спиной Якова возникла госпожа Нежинская. Господи! Да пусть там возникнет кто угодно – она на всё согласна! Только бы увидеть его живым, убедиться, что они по-прежнему суждены друг другу.

Анна лихорадочно разожгла свечи и принялась в точности повторять знакомый ритуал. Наитие подсказывало ей, что сегодня всё у неё точно получится.

– Суженый мой, ряженый, явись мне!

Стоило произнести, как огонёк в зеркалах пропал, сменившись изображением мужского лица. Сердце Анны дрогнуло и пропустило удар.

Любимое лицо – ещё более худое, чем обычно. Запекшиеся губы плотно сжаты, нижняя разбита в кровь. Синяк на скуле. На впалых щеках и подбородке лежит густая тень – щетина, не бритая со дня его исчезновения. Глаза прикрыты. Анна до боли вглядывалась в это лицо, понимая только одно: он жив!

Яков опирался головой в бревенчатую стену и сидел как-то неловко, привалившись боком.

– Где ты? – позвала Анна. – Покажи мне! Я тебя найду!

В прошлый раз видение длилось всего пару мгновений, но сегодня она не боялась, что оно будет таким же кратким. Откуда-то явилась уверенность, что она удержит его, сколько будет нужно.

Яков вздрогнул и открыл глаза. Сердце резанула боль при виде этих глаз, затуманенных мукой.

– Где ты? Покажи мне, – повторила она.

Внезапно лицо в зеркале исчезло, зато она увидела комнату. Точнее, хибарку, совсем небольшую. Рубленные бревенчатые стены, низкий потолок. Пустой стол у подслеповатого окошка, топчан с неубранной постелью, дальше печурка. Кажется, именно она отбрасывала сквозь неплотно прикрытую заслонку блики, освещавшие лицо Якова. Что-то висит на стене за топчаном. Кажется, силки или капканы. Анна была уверена, что смотрит сейчас глазами Штольмана. И взгляд его упорно задерживался на этих предметах. Кажется, это важно.

– Я поняла, – прошептала она, чувствуя, что глаза заволакивает слезами. – Жди меня! Я приду!

Анна сердито утерла мешавшие слёзы кулаком, но мгновения оказалось достаточно: в бесконечности сдвинутых зеркал отражался лишь огонёк её свечи.

***

Дожидаться утра было немыслимо. В управлении дежурил Сергей Степанович Евграшин, встретивший её с восторгом и принявшийся поить чаем с ватрушками. Кажется, она пыталась уговорить его позвать Коробейникова или Трегубова.