Текст книги "24 часа (СИ)"

Автор книги: Arne Lati

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

24 часа

http://ficbook.net/readfic/3015819

Автор: Lati (http://ficbook.net/authors/531552)

Беты (редакторы): Paulana (http://ficbook.net/authors/998630)

Фэндом: Ориджиналы

Персонажи: Женька/Мишка

Рейтинг: NC-17

Жанры: Слэш (яой), Ангст, Фэнтези, Мистика, Экшн (action), POV, ER (Established Relationship)

Предупреждения: Нецензурная лексика

Размер: Миди, 29 страниц

Кол-во частей: 6

Статус: закончен

Описание:

Потеряв самое дорогое, то, что было смыслом жизни, Женька не смог справиться с утратой. В тот момент, когда его судьба была уже предрешена, а душа почти перешагнула в мир мертвых, ему был дан второй шанс. Шанс переступить через время и попытаться изменить несправедливость, тем самым вырвать из лап смерти того, кто так безмерно дорог. 24 часа, чтобы спасти, выжить, понять и смириться с тем, что живым из этой ситуации в любом случае выйдет только один...

Публикация на других ресурсах:

Лучше спросите.

Примечания автора:

Не смотрите на картинку с эстетической точки зрения, смотрите глубже, гораздо глубже и попытайтесь считать эмоциональное состояние. Именно такое настроение было при написании этого рассказа, и именно эта картинка натолкнула на идею: http://cs624230.vk.me/v624230385/1ed70/-BEzWhyawW0.jpg

Главные герои: http://vk.com/photo256225385_356704440

  Часть 1

      – Черт, – накрываю голову одеялом, желая утихомирить звон в ушах.

      За окном по-прежнему надрывно завывает сигнализация, мартовские коты орут на крыше гаража, дикими воплями то ли призывая подруг, то ли выражая протест ко всему человечеству, какая-то бабка с утра пораньше спорит с дворником... и как же раздражает эта бурная какофония звуков, разрывающая мой мозг.

      Нет. У меня все отлично. Все в полном порядке. Я лег в четыре утра, точнее, смог уснуть лишь к рассвету, а проснулся...

      – Черт!!! – на часах пять сорок. – Чтоб вас всех!

      Я всегда был свято убежден, что люди рождаются с определенной целью в жизни. Вот, например, моя соседка баба Тамара – с целью уничтожить человечество или хотя бы вывести всех своих соседей. И примеров таких людей очень много, и по счастливой случайности все они, блять, поселились в моем доме. Я не усну уже, знаю себя, поэтому, не тешась надеждой выспаться, откидываю одеяло в сторону и встаю. Ледяной линолеум под босыми ступнями неприятно обжигает кожу, заставляя ежиться от холода и поскорее ползти в ванную. А так хотелось выспаться... хоть раз.

      Кого я обманываю? Последний раз я высыпался два года назад, когда еще...

      Умываюсь, привожу себя в порядок, наспех натягивая на влажное после душа тело спортивные штаны и водолазку, ползу на кухню, привычным движением варю кофе, неспешно помешивая шипящий напиток в турке. Монотонно достаю кружку, головой захлопываю дверку шкафа, морщась от глухого хлопка, усиливающего головную боль, наливаю кофе, заливаю ненужную больше посуду холодной водой... По неосторожности обжигаю пальцы об кружку, с психу ладонью сшибаю бокал со стола... стекло врезается в стену, разлетаясь на несколько крупных осколков, а по серой краске расплывается уродливое кофейное пятно. Упираюсь руками в столешницу и жду пока утихнет звон в ушах, а пальцы перестанут дрожать от нервного срыва.

      Вдох-выдох.

      Вновь варю кофе, про себя отмечая, что не мешало бы прикупить еще пару кружек, а то скоро будет банально не из чего пить. Но все эти мысли, бытовуха эта, кажутся какими-то прозрачными, неважными, пустыми.

      Оттирая пятно на стене, неосознанно вспоминаю, что никогда не понимал Его желания красить стены в мерзкие темные, серые тона. Он говорил, наша жизнь и так слишком переполнена яркими красками и событиями, чтобы еще это буйство света окружало нас повсюду. Теперь я понимаю его. Понимаю, как сильно он был прав. Теперь я рад, что кухня окрашена в серый мертвый цвет, а не в ярко-желтый, как того хотел я. Такого контраста больной души и цвета обстановки я бы не выдержал.

И лишь воспоминания о тебе, малыш, все такие же живые и яркие. Каждый день прокручивая нашу жизнь в голове, прогоняя давно минувшие события по сотому кругу: в маршрутке, когда тачка сдохла на перекрестке, на работе, в лифте, глядя в потолок, засыпая... точнее, пытаясь заснуть – я раз за разом вспоминаю былое. Радуюсь как дитя, припоминая что-то новое, давно забытое: мелочи, фразы, запахи или выражения лица, не имеет значения, что именно... и боюсь до нервных истерик, что забуду.

      Знаю – это невозможно, но так страшно в один из ненавистных мною дней проснуться и понять, что все, нет его, того необходимого для жизни тепла, согревающего душу и дающего смысл жизни. Живя прошлым, не хочу смотреть в будущее. Без тебя, родной, у меня его нет и не будет.

      Ссыпаю осколки в переполненное мусорное ведро под мойкой, отточенным до автоматизма движением споласкиваю тряпку и вешаю ее на край раковины. Пью кофе, курю, не чувствуя ни аромата напитка, ни привкуса табака на губах, лишь горечь. Она повсюду, заполнившая меня до краев. Тоска... душащая своей безысходностью, и болезненное одиночество. И нет больше сил бороться, думать о чем-то, пытаться понять, что сделал не так; уже давно смирился, что его нет, что я во всем виноват, не досмотрел, рядом не был, да не исправят эти самокопания тот факт, что я вот он, живой и здоровый, стою тут посреди кухни, а он лежит в гробу, уже давно покинувший мир живых.

      И сдохнуть хочется от безысходности и невозможности исправить хоть что-то, и кричать о несправедливости этого ненавистного мне мира, и смысла нет – не услышит никто. Никто не поможет. Поздно уже.

      Иду в комнату, по привычке, проходя мимо тумбы, стираю с рамки для фотографии внушительный слой пыли. За треснувшим и заклеенным скотчем стеклом видна фотография. Двое парней сидят на берегу реки. Поздняя осень. Повсюду разбросанные ярко-алые листья покрывают землю, кроны деревьев будто пылают в свете заходящего солнца. Помню тот день, будто вчера это было. Парк, воскресный вечер. Я злой с работы, хмурый и, как всегда, не в духе, Мишка с бодуна, уже опиздюлившийся от меня, но все равно улыбается. Ветер играет с его шарфом, от солнца приходится щурить глаза, отчего на щеках выступают так сильно любимые мною ямочки, а взгляд направлен на меня и в нем... черт, даже сейчас все тело сводит сладкой мукой, видя его игривый прищур. Воспоминания все еще слишком яркие, душащие настолько, что почти сразу делается плохо.

      Ставлю фотографию на место, когда пальцы начинают дрожать, а еще одного падения и так потрепанная рамка точно не выдержит.

      Минут пять ищу джинсы, поиски чистой рубашки не увенчались успехом, телефон куда-то запропастился, а ключи от машины и вовсе похитили инопланетяне. Раздражает абсолютно все: звуки, место, даже запахи квартиры, изменившиеся за последние два года моего вынужденного одиночного существования. Не бесит лишь солнце. Тусклое, едва пробирающееся через плотный слой серых весенних облаков и сплошняком задернутые шторы...

      Сейчас, стоя посреди запыленного и унылого зала, понимаю – на работу я сегодня не иду.

      Прогуливаюсь по сонному кладбищу, без труда нахожу знакомую могилу, уже привычно здороваюсь с безмолвным надгробьем, пару минут разглядывая мраморный небольшой памятник, установленный несколько месяцев назад. Молчу, про себя думая о своем, и впервые за долгое время у меня на душе так легко и спокойно, будто скинул непосильный груз.

      Присев перед образом мраморного ангела, почти точного изображения Мишки, пальцами стираю с запыленной таблички с инициалами и датами рождения и смерти грязь, поправляю розы в вазе, снова молчу, так и не решаясь сказать хоть что-то. Он злиться будет. Точно знаю. Не простит мне этого, но иначе я не могу. Больше не могу. Как можно жить, когда часть твоей души вырвали, уничтожили, сожгли в вечном пламени, оставив одну пустую оболочку и горстку воспоминаний, которые никогда не смогут восполнить утрату, вернуть тепло любимых рук, нежность искусанных в минуты раздумий губ...

      – Ты только не злись, родной, – прошу шепотом, давя в себе слезы.

      Сколько было выплакано их тут? Сколько раз старый сторож выводил меня среди ночи с территории кладбища, уговаривал взять себя в руки, объяснял, что мертвым покой нужен? А не нужен им покой или наше спокойствие. Им уже вообще ничего не надо. Нет их. Был человек и нет его, а ты живи, живи, сука, и радуйся жизни. И в дождь, и в снег, все праздники сидя возле тогда еще деревянного креста, я просил, умолял небеса вернуть его мне, просил отдать родное. Молил Бога, посылал к черту близких, просил дьявола забрать мою душу, но ничего, слышите, совершенно ничего не происходило и не произойдет впредь. И я не могу так больше. Просто не могу. Этот груз давит, давит так сильно, что кажется, от одного неосторожного вздоха треснут ребра и крыша вот-вот съедет, и лучше маразм и беспамятство, чем такое ничтожное существование. Я жалок. Я ненавижу себя за такую слабость и поделать с этим ничего не могу. Я знаю, что сказал бы Мишка, он не принял бы моего такого самопожертвования, но, мать вашу, я не знаю, как без него жить. Я знаю, что бы он ответил на каждую мою реплику, где бы улыбнулся, где обиделся, я знаю о нем абсолютно все и не понимаю, как это – жить без него. Как впустить в жизнь кого-то другого, если тебе нахер никто по сути не нужен.

      – Я так устал, Мишутка, так устал, – шепчу, перебирая одеревеневшими пальцами густую землю, сжимая ее в горсть, и не чувствую, как короткие ногти врезаются в кожу. – Ты не злись только, – прошу, зная, что он меня не слышит. – Ты только не злись, – улыбаюсь совсем безумно, вздрагиваю, когда над головой раздается убийственно-тревожное карканье голодного воронья, ветер тащит по земле оставленный кем-то мусор и мою вырванную душу, а я взгляд поднять не могу, потому что кажется – еще немного и небеса обрушатся на мою голову, но даже этого я не замечу.

      Покидаю территорию кладбища со стойким убеждением, что пора ставить жирную точку во всем этом сумасшествии, изувечившем мою судьбу. Я не врал ему, когда говорил, что устал. Да, признать стыдно, но взрослый, двадцативосьмилетний мужик устал просыпаться по ночам в слезах от кошмаров, устал отказывать друзьям во встрече, потому что видеть никого не желает, взгляды эти жалостливые, попытки увести тему разговора в нейтральное русло... Устал вести себя как продажная блядь, когда, напившись, снимал первое попавшееся под руку тело, и трахая оное, понимал пьяным мозгом, что на завтра даже имени его не вспомню. Устал глушить алкоголем боль, устал слать ему на давно несуществующий номер признания в любви, устал ждать, что этот гребаный мир рухнет и я вместе с ним... и жить. Жить дальше, ненавидя себя, ненавидя всех и тихо сходя с ума.

      Дома привычно тихо и пусто. Без него тут все не так, будто жизнь покинула стены этой съемной квартиры. Хотя, так оно и есть. Проходя мимо вешалки, сжимаю в пальцах рукав его толстовки, давно забытой им и потерявшей запах отвратительного одеколона, за который не раз с ним собачились. В зале ставлю аккуратнее рамку с фото, убираю оставленную два года назад им книгу на столе на место, он больше не прочитает ее, не откроет пожелтевшие страницы, не погрузится в мир вымышленных героев, иногда отмахиваясь от моих приставаний, когда слишком увлечется чтением и напрочь забудет обо всем. Он больше не выпьет чай из треснувшей кружки, подарок одногруппников, хранимый по сей день, не соберет листы бумаги, очередные документы, приказы... Как же чертовски тяжело касаться его вещей, зная, что совсем недавно, всего пару лет назад, они чувствовали касания его пальцев, впитывали его эмоции, живые эмоции, а теперь его нет. Наверное, я никогда не смогу признать тот факт, что он ушел из жизни. Понимаю, мозгами понимаю, а принять не могу.

      В ванной горит лишь небольшой светильник возле зеркала, изредка мерцая, словно нагнетая атмосферу и погружая меня в некое состояние транса. На меня из зеркала смотрит молодой мужчина, во взгляде которого читается вселенская тоска и легкое облегчение. Мишка говорил – я красавчик. Что ж, теперь я могу смело с ним поспорить, что в отражении напротив вижу лишь замученного, небритого и уставшего от самой жизни мужчину. С выцветшими глазами, опущенными вниз уголками губ и четким убеждением, что мир для него рухнул. Не верил я в фразу «не смогу жить без него», глупостью считал, влюбленным бредом, а сейчас верю.

      Вода в ванной почти набралась полностью. Присев на бортик, опускаю пальцы в прохладную воду, отмечая, что почти не чувствую ни холода, ни тепла. И это состояние вселенского похуизма и легкой отрешенности очень смахивает на сумасшествие, да только ровно мне уже, на что оно смахивает и чем приходится в действительности.

      Со скрипом выкручиваю краны, перекрывая водный поток, скидываю штаны и футболку, не раздумывая забираясь в воду. Я так много решил для себя, все же решил, но неприятный ком тревоги трепещет где-то под ребрами, мешая глубоко дышать. Это не сомнение, нет, и давно не страх – это что-то другое.

      Сползаю ниже, по подбородок погружаясь в воду, скольжу пальцами по краю ванной, вспоминая, как частенько залавливал тут Мишку, вытаскивал мокрого из ванной и... Останавливаюсь лишь тогда, когда кончиками пальцев касаюсь края бритвы. Никогда не понимал его пристрастия бриться опасной бритвой, теперь даже рад его такой глупой привычке.

      Холодная сталь уверено лежит в руке, лаская кожу и разгоняя внутренние сомнения. Нет желания звонить кому-то... да и некому. Друзей я от себя всех отогнал, всех вывел, как надоедливых насекомых, от которых нет толку. Родителям? Усмехаюсь, увереннее перехватывая сталь бритвы в руке, нет у меня больше родителей. С того самого момента, в день похорон моего Мишутки, когда мать, вместо того чтобы утешить, поддержать, оттащить заходящегося в истерике меня от закрытого гроба, нашептывала, что все это к лучшему, что женюсь я, что детей заведу, нормально жить стану. В тот день для меня умерло сразу несколько человек, а также вера в людей и желание жить.

      Вдох-выдох.

      Поступаю так не потому что страшно, а потому что так надо. Нет стремления кому-то что-то доказать, перерос я это, есть лишь тупая боль под сердцем и желание поскорее прекратить эти муки.

      – Мы будем вместе, малыш, – шепчу, невесело усмехаясь, когда сталь мягко разрезает вены и мою душу. – Из ада восстану и найду тебя, где бы ты ни был, – еще один поперечный глубокий надрез, еще одна противная вспышка острой боли. – Ты только подожди меня, – прошу, не чувствуя силы в голосе, а лишь холод, расползающийся по телу. Лампочка начинает нервно трещать, в глазах темнеет, и я сползаю ниже, не чувствуя сил в себе. – Я так тебя люблю, малыш... так люблю, – на грани слышимости, на грани понимания, пока еще чувствую остатки жизни, вытекающие из меня все еще не выплаканными слезами и кровавыми разводами, разукрашивающими воду.

      Глаза не открыть, веки словно свинцом налились, не могу пошевелить пальцами, лишь липкий холод и алые вспышки собственной крови перед глазами. Горло пересохло, сердце замедляет ритм, чувствую, как все медленнее становятся его удары. Будто сам мир замедляется вокруг меня, скапливаясь в остатках памяти одним-единственным образом озорного белобрысого мальчишки, навсегда выкравшим мои сердце и душу. В голове шум, в котором слышу, почти уверен, что слышу, чей-то голос и одну лишь фразу: «Вот идиот»...

  Часть 2

      Шум в ушах оглушает, вдохнуть не могу, грудь стянуло так, будто могильной плитой придавило. Во рту все пересохло, ни продохнуть, ни выдавить из себя ни звука. Каждая клеточка тела болит и пульсирует, и если это ад, то он именно такой, каким я его себе и представлял.

      Не могу определить, где низ, а где верх, словно само пространство растворилось, стерев привычные пониманию рамки. Сплошной вакуум и я, разлетевшийся в нем на частицы. Тьма непроглядная. Все ближе подступает сдавливающая саму душу паника.

      «Успокойся» – раздается в голове, отдаленно, почти неслышно, и я понять не могу, чей это голос, мой, чужой ли или, быть может, моей совести.

      Холодом обдает левую сторону, пальцы сводит с такой силой, что впору завыть, да вот незадача, слова вымолвить не могу.

      «Раньше надо было бояться, когда помирать собрался» – никак не заткнется этот некто.

      Первый вздох вырывается из горла с хрипом, срываюсь на кашель, теряя остатки сил. Просто плохо.

      «Слушай сюда, придурок.» – звучит достаточно обидно, тем более, когда удается разобрать в чужом голосе мальчишечьи нотки. – «У тебя есть двадцать четыре часа.»

      – На что? – не узнаю собственного голоса, тру одеревеневшими пальцами глаза, пытаясь вернуть зрение, понять, где я, почему жив еще, хотя живым себя и не чувствую вовсе.

      «Скоро узнаешь. Запомни мои слова...» – голос все громче, почти оглушает, вибрацией отдается в висках, а меня дергает, когда начинаю слышать робкие удары собственного сердца, каждый из которых отдается болью во всем теле. И вырвать хочется из своей головы этот надоедливый шум, и страшно делается от одного представления, что я все же сошел с ума и сейчас, открыв глаза, окажусь прикованным к больничной койке, один...

      «Нельзя было играть с судьбой, это никому не сходит с рук. Игра со временем – это заведомо проигрышная партия, поэтому решать тебе, помереть в том времени или в этом. Ты в любом случае умрешь, тут я бессилен, но возможно тебе удастся...» – голос пропадает отдаляясь, а я поймать его хочу, ухватиться за несказанные слова, которые почему-то кажутся нестерпимо важными.

      Резко открываю глаза, свет фар и пожарных мигалок ослепляет, щурюсь, почти застонав от пронзительной боли. И рад бы отвернуться, закрыть глаза, уйти, хотя и сам не полностью понимаю, где я, и я ли это вообще или кто-то другой, все как в тумане. Да только с места сдвинуться не могу, как примороженный стою на грязном асфальте среди толпы прохожих, глядя невидящим взглядом вверх, где на крыше старенькой пятиэтажки еще советских времен тот самый мужик, изувечивший мое счастье, стоит на самом краю, готовый кинуться в пропасть, и... Мишка... в форме МЧСника, выставивший ладони вперед и делающий осторожные шажки к пропасти, с совершенно бесстрашным и даже спокойным выражением лица... живой, настоящий, пытающийся спасти эту мразь, из-за которой сам...

      Тело действует на автомате и уже с трудом могу контролировать реальность, понимать, что происходит, кто эти люди, пытающиеся перекрыть мне дорогу к пожарному входу, почему сами не хотят помочь, почему я так их всех ненавижу, каждой клеточкой своей души? Может быть поэтому, не чувствуя силы, но точно зная, что она есть, раскидываю их как котят в разные стороны, вычищая себе дорогу, залетаю на лестничную клетку и, не раздумывая, несусь вверх.

      Сердце колотится где-то в горле, не давая ни вздохнуть ни выдохнуть, грохот от шагов разносится гулом по всему пролету, адреналин кипит в венах, давая убийственный заряд энергии и... злобы.

      «Обратного пути уже не будет.»

      Пролет, еще один, ноги огнем горят, мышцы тянет, дыхалка ни к черту. Раню палец о старые перила, не чувствую боли, лишь сожаление, что не могу двигаться еще быстрее.

      «Ты обрекаешь вас обоих...»

      Вижу дверь, чувствую, как трясет всего, как тянет назад, словно предостерегая от ошибки, а я ничего, слышите, ничего не чувствую, кроме желания оказаться там, на этой самой крыше, на которой бывал не раз, на которой упивался вусмерть и сам едва не сигал в пропасть, на которой оборвалась жизнь самого близкого человека...

      «Двадцать четыре часа. Потом ты умрешь.»

      Меня не пугают его слова, не пугает ничто, когда, вылетев на крышу, кидаюсь к проржавевшему от времени ограждению, хватаю уже заваливающегося взад себя Мишку за руку, тут же чувствуя на своей его хватку и немалый вес чужого тела, тянущий меня вслед за собой, и, зацепившись за прутья, почти впившись в них пальцами и чувствуя, как от напряжения рвется кожа на ладони, сам чуть не падаю вместе с ним.

      Все происходит за доли секунды, какие-то мгновения, где не успеваешь услышать чужой истошный крик снизу, гром, раздавшийся средь бела дня на ясном небе, карканье воронья и завывания взявшегося невесть откуда ветра. Лишь перепуганные серо-зеленые глаза, за которые сдохнуть хочется, и стойкая уверенность, что вытащишь его любой ценой. Пускай и сон все это, реальный кошмар наяву, пускай и не верю, что такое возможно, пускай и крыша окончательно слетела к ебанной матери, потому что происходящее напоминает спектакль сумасшедшего цирка, но я вытащу его. Сам сдохну, а его вытяну.

      Спину сводит болью, держать немалый вес тяжело и почти невозможно, рука пропиталась кровью и вот-вот начнет скользить.

      – Подтягивайся по мне, – кричу ему, хотя хотел сказать это спокойно, внушить уверенность.

      Мишка, умница моя, не геройствует, не тянет время, а подтягивается вверх по локтю, чудом цепляется за все еще не ебнувшийся под нашим весом заборчик и пытается выбраться. Но то ли стресс, то ли шок, но сил ему не хватает. Перехватываю его за шкварник, убедившись, что он крепко держится за перила, и со всей силы, что только была, и даже с той, которой сроду во мне не водилось, вытягиваю его, с воем, с потом, градом катившимся по спине и вискам, но вытягиваю, успевая поймать обессиленного его, и вместе с ним заваливаюсь на крышу.

      Тук-тук...

      Удары его сердца чувствую даже через слои одежды и рабочей экипировки и, кажется, мое собственное обезумевшее сердце начинает биться с ним в унисон.

      Вдох-выдох...

      Его дыхание болью отдается на коже и самому вздохнуть удается не сразу.

      Мир словно замирает...

      Когда, вместе с возвращающимся окружающим шумом, могу почувствовать запах его одеколона, провонявшего всю форму и даже меня, и кажущегося сейчас необходимым больше чем воздух.

      Несколько капель слез по вискам...

      Последствий понимания, что не сон это вовсе, что держу в своих руках хрупкую надежду на возрождение давно погибшей души.

      Но это невозможно...

      «Двадцать четыре часа.» – твердо звучит в голове, не давая возможности занырнуть в иллюзию и поверить, что все это был сон.

      – Ты какого черта тут забыл? – орет Мишка, сползая с меня и садясь рядом. Переводит дыхание, дышит хрипло, пытается взять себя в руки, перебороть страх, а я пальцев разжать не могу и руку его отпустить.

      – Мимо проходил, – понять не могу, откуда в голосе такое спокойствие, ведь вид у меня сейчас скорее всего дикий и затравленный.

      Пальцы ломит, все тело выкручивает от желания обнять его, прижать к себе, понять, поверить, что живой – и все равно, что он обо мне подумает, наплевать, как это будет выглядеть со стороны, – а не могу. Боюсь. Я банально боюсь прикасаться к нему.

      – А я тебе дома сюрприз приготовил, – переводит тему, ехидно улыбаясь, отчего на щеках проступают кокетливые ямочки. И будто ничего сейчас не произошло, будто и не было этих минут, этих лет, когда...

      Я помню этот «сюрприз», когда, приехав из командировки и еще не успев порадоваться украшенному залу, разбросанным по немыслимо какому закону логики лепесткам роз и давно остывшему ужину, получил приглашение на опознание трупа своего соседа по квартире. До сих пор от воспоминаний того вечера все скручивается внутри и стонать хочется, выть дурниной, моля, чтобы это был всего лишь кошмар, бред воображения, но никак не реальность.

      – Ты же вечером приехать должен, – не унимается он, но руку вырвать не пытается, наоборот крепче сжимает мои пальцы своими.

      – Через два дня, – на автомате поправляю его, вспоминая, как задержался на работе, как провозился с документами...

      – Ох, бля! – вскрикивает, вспоминая что-то и разворачиваясь к человеку у края крыши, а меня от земли подкидывает от его реакции.

      Успеваю поймать его, когда он почти кидается к краю, спасать все еще не спрыгнувшего самоубийцу.

      – Пусти! Жека, да пусти! – верещит и пытается вырваться, пока я, скрутив его и заткнув рот рукой, медленно, спокойно, совершенно буднично, не скрывая ненавистной ухмылки, обращаюсь к тому мудаку, испоганившему столько жизней:

      – Прыгай, – не вопрос – утверждение.

      Он замирает, думает о чем-то своем, Мишка дергается, пытается укусить меня, а я как псих, как конченный психопат, искренне, всей своей до глубин прогнившей душой желаю этой гниде смерти. Колеблется он. А ты, сука, не думал, каковы могут быть последствия? Что из-за тебя, твари, другой пострадать может?

      – Прыгай, иначе я сам тебя скину.

      Вздрагивает, размышляет о чем-то своем и, круто развернувшись... убегает?

      От неожиданности и несправедливости этого мира даже выпускаю Мишку из захвата. Он затихает, выдыхает с облегчением, но вставать не спешит.

      – Ты понимаешь... – начинает в привычной для себя манере педагога.

      – Заткнись, иначе я сам с этой крыши сигану. Из-за него ты чуть не погиб, – голос предательски дрожит, и я хочу быть сильным, я, мать вашу, должен быть таким, но тот липкий, почти детский страх потери не дает возможности взять себя в руки.

      – Все же обошлось, – не унимается он. – Это моя работа... – столько убеждения в его голосе, столько стремления доказать мне, что прав, что так надо, а я, не выдержав давления, не стерпев того накала страстей и эмоций, начинаю смеяться. Сначала легко, почти неслышно, затем громче, громче и вовсе срываюсь на истеричный ржач, со слезами, со всхлипами и рваными выдохами, с болью в ребрах и стянутыми от нехватки кислорода легкими.

      Мишка молчит пару секунд, дает мне время, затем осторожно поворачивается ко мне, не пытаясь выпутаться из моих рук, намертво вцепившихся в него, встает на колени, прижимая ржущего и заходящегося в истерике меня к своей груди, крепко обнимает, гладит по волосам, что-то шепчет успокаивающее, обещает, что будет рядом, что не бросит, а меня еще больше разрывают его слова, убивают, стирают подчистую нервы и остатки здравого смысла. Но тепло его рук и забота в голосе делают свое дело и, так же, как и началась, истерика резко прекращается, и уже я прижимаю его к себе, не позволяя даже подумать, чтобы отстраниться.

      Мой.

      Вот он, родной и самый близкий.

      Живой, дышит, улыбается, стирая с моих скул постыдные слезы, и не вижу в его все еще затянутых испугом глазах неприязни или издевки, потому что понимает, как мне хреново.

      Если это сумасшествие, пускай оно не заканчивается никогда...

      «Время пошло.»

      Ошалело шарю по сторонам, чуть отстранив от себя Мишку. Ищу. Ищу глазами что-то, сам еще пока не понимая, что именно, но чувство тревоги, неконтролируемого страха, что что-то сейчас должно произойти, усиливается с каждой секундой. И когда в паре километров от нас разрывает небо молния, за ней еще одна и еще, и то, с какой скоростью и периодичностью они приближаются к нам, не оставляет сомнений – эти двадцать четыре часа будут не самыми легкими для нас.

      Срываюсь с места, радуясь, что все еще могу стоять на ногах, хотя и дается это с большим трудом. Вздергиваю завороженного и словно загипнотизированного Мишку на ноги и, под грохот взрывающегося в вышине грома и ярких вспышек молний, несусь к двери, ведущей к пожарной лестнице.

      Тучи налетели будто живые, стягиваясь вокруг нас и не давая пробиться свету, окрасили небо в черный цвет. Всего пару минут, а хлопки уже совсем рядом, пригибаемся от разрядов, кажется, живого тока, врезающегося в кирпичную кладку на крыше неподалеку от нас, внизу слышны крики, продирающиеся до самого мозга, и если бы я верил в Бога, то уже начал бы молиться. Хотя, по-моему, самое время начать.

      Заталкиваю Мишку внутрь, захлопывая за собой дверь и слыша, как последняя молния прошлась совсем рядом, но стоит только закрыться двери, отрезать нас от бушующей непогоды, могу перевести дыхание под звуки гробовой тишины. Слышен лишь шум ливня и наше тяжелое учащенное дыхание.

      Мишка стоит согнувшись пополам и упершись ладонями в колени, переводит дыхание, стирает со лба испарину, изредка облизывая пересохшие губы, и, все же подняв на меня взгляд, с нескрываемыми сарказмом и издевкой интересуется:

      – А что за хуйня здесь вообще происходит, а, милый?

      А я бы и рад ответить, да сам ни черта не понимаю.

  Часть 3

      – А что за хуйня здесь вообще происходит, а, милый?

      А я бы и рад ответить, да сам ни черта не понимаю, но от его этого «Милый» такой издевкой повеяло, что даже в общей массе переполняющих меня чувств (хоть и промороженных немного от неверия в происходящее) и раздирающего желания затискать его до смерти (тьфу, блять, куда бы сплюнуть три раза?), нестерпимо захотелось ему ебнуть. И знаю же, что рука не поднимется, и хочется так, что руки чешутся.

      – Миш, давай мы отсюда выберем... выйдем, – подозрительно прищуривает глаза, явно слыша подвох, который стараюсь скрыть, – а потом решать будем.

      – Без проблем. Вали домой, у меня еще смена...

      – Да забудь ты про свою гребаную работу! – рявкаю так, что пролетом ниже, за дверью ведущей в жилой коридор, открываются сразу несколько дверей.

      – В чем дело, Жень? Чего ты мне не договариваешь? – скептически осматривает меня, словно ища что-то новое и по его расширившимся от удивления зрачкам понимаю, что искомое находит. – Что на тебе за вещи? Морда почему не бритая? Ты чем, сука, на своей работе занимался, что выглядишь как дешевая, портовая, потасканная блядь?! – на последних словах переходит на крик, и я всерьез задумываюсь валить отсюда, а то больно шорохи за стеной напоминают запланированное скопление нежелательных свидетелей. И ведь правду сказал, хоть и в грубой форме (слова он никогда подбирать не умел, только на работе), и как-то обидно даже.

      – Мишунь, закрой свой... просто помолчи, – примирительно выставляю руки вперед в знак мира, видя убийственный блеск серо-зеленых глаз, – просто поверь мне. Не спрашивай ничего, ладно? – почти молю, делая шаг к нему, и очень хочу, чтобы он верил мне, хотя сам себе я бы верить не стал. – Давай сейчас сделаем, как я скажу, ты оставишь на один день свою греб... любимую работу, спишешь все на стресс, испуг там, окей? А потом все уладим. Только сейчас пойдем со мной, прошу тебя, – больше чем уверен, что выгляжу сейчас жалко, но я в ногах у него валяться готов, лишь бы не отпускать от себя ни на минуту. Потому что страшно. Потому что неизвестность пугает. Потому что я понятия не имею, где я, почему он живой, почему все это происходит, и доживем ли мы... нет, доживет ли он до следующего заката, и это чертовски страшно.