Текст книги "Бедная Лиза (СИ)"

Автор книги: АНОНИМYС

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава пятая
Десять лет разлуки

Нестор Васильевич со своим верным помощником неторопливо шли по рю Дофин. Погода стояла по-летнему теплая, и прогулка была – одно удовольствие.

– Он действительно украл у Бертильона ладью, или это твоих рук дело? – строго спросил действительный статский советник.

– Вы бы видели его хитрую рожу… – начал было Ганцзалин, но господин перебил его.

– Кто украл ладью?! Отвечай, и будь любезен, не юли.

Китаец насупился. Этот Патрик ему сразу не понравился: грубит, жульничает. Если бы Ганцзалин ему не подбросил ладью в карман, он бы сам ее украл, в этом не может быть никаких сомнений.

– Вот если бы он украл, то это было бы целиком и полностью на его совести, – отвечал Загорский сурово. – А раз украл ты, то, выходит, оклеветал ни в чем не повинного человека. Я настоятельно прошу тебя впредь не выделывать ничего подобного.

Помощник пытался сказать, что иначе ему трудно было бы подобраться к Бертильону. Обстоятельства требовали выдумки и ловкости, и он решил, что можно пойти на небольшой подлог.

– Совершенно необязательно становиться мерзавцем, даже если этого требуют обстоятельства, – отчетливо проговорил действительный статский советник. – Надеюсь, моя мысль тебе ясна?

Китаец только хмуро кивнул.

– Отлично. А теперь расскажи, наконец, удалось тебе расколоть Бертильона или нет?

Тут Ганцзалин просветлел лицом и важно поднял палец вверх: не нужно спешить, благородный муж никуда не торопится, но всюду поспевает.

– Вы только посмотрите на этого негодяя, – покачал головой действительный статский советник. – Ему нравится морочить мне голову. Насчет благородного мужа, который никуда не спешит, ты у меня вспомнишь, когда придет время выплачивать тебе жалованье.

Китаец насупился: он цивилизованный человек и не приемлет шантажа. Тем более, когда речь идет о деньгах. Собственно говоря, о чем они толкуют? Господин наверняка уже понял, что разговор с Бертильоном был продуктивным.

– Да, это я понял, но, во-первых, продуктивность продуктивности рознь, во-вторых, я бы хотел знать детали, – отвечал Нестор Васильевич.

Помощник важно покивал: это ему понятно, дьявол, как известно, в деталях. Собственно, с деталей он и хотел начать. Поэтическое описание кафе, коллективный портрет сидящих в нем парижан, набросанный изящными штрихами, благоухание осенней столицы…

– Если ты не уймешься, клянусь Конфуцием, я немедленно отправлю тебя обратно в Россию, – сурово посулил Нестор Васильевич.

– Куда именно? – осведомился Ганцзалин с хитрым видом. – Если, например, к Черному морю…

– Никакого тебе Черного моря, поедешь в Сибирь. Точнее, прямым ходом на Чукотку.

– Ладно, – проговорил помощник с оскорбленным видом, – я вижу, здесь не уважают тысячелетнего наследия Поднебесной…

– Хватит болтать, будь любезен, излагай самую суть!

Тон у Загорского сделался совершенно непререкаемым, и Ганцзалин все-таки вынужден был начать говорить. Из его речи стало ясно, что он воспользовался моментом, который сам же и создал и благополучно вошел в доверие к Бертильону, обожающему все китайское. Разумеется, в Париже есть китайцы и помимо Ганцзалина, но китайцев образованных и при этом еще и говорящих по-французски – кот наплакал. Помощник Загорского представился мастером китайской каллиграфии, чем привел старого криминалиста в настоящий экстаз, потому что тот давно хотел узнать о потаенном, мистическом смысле некоторых китайских иероглифов. С каллиграфии они плавно перешли на изобразительное искусство, а оттуда – на похищение «Джоконды». Тут Бертильон не преминул похвастаться, что он – самый известный французский криминалист, который как раз эту самую «Джоконду» и разыскивает. Подхлестывая старого криминалиста неумеренными комплиментами и хитроумными вопросами, китайцу в конце концов удалось вывести его на разговор об отпечатках пальцев на злосчастном защитном коробе.

В разговоре с Бертильоном Ганцзалин ненароком заметил, что знакомый журналист рассказал ему следующую историю. Якобы отпечатки пальцев преступника, укравшего «Джоконду», попали к какому-то полицейскому детективу и тот заявил, что они не совпадают с отпечатками ни одного из постоянных сотрудников Лувра. При этом – тут Ганцзалин сделал многозначительную паузу – стало известно, что у сотрудников Лувра отпечатки не собирали. После этого отпечатки на коробе и вовсе затерли. Получается, что детектив соврал, и полиция сама делает все, чтобы картина так и не была найдена.

– И как понравилась твоя история нашему достопочтенному эксперту? – полюбопытствовал Загорский.

– Он смутился, – отвечал Ганцзалин.

– Смутился? – удивился Нестор Васильевич. – Ты уверен, что правильно истолковал его настроение? Не испугался, а именно смутился?

Помощник был непреклонен: да, именно смутился. Как будто его застукали за чем-то не совсем приличным.

– Он сказал, что дело тут не во вранье. Просто полицейский, который занимался отпечатками, знал, что дактилоскопия – метод сомнительный и не имеющий твердых научных оснований. Зная это, он не был внимателен к отпечаткам и так вышло, что они затерлись. Чтобы не получить взыскания от начальства, он решил сказать, что отпечатки на коробе не совпали с отпечатками сотрудников музея. Но он не знал, что у сотрудников отпечатки не снимались.

– Вот, значит, какова версия Бертильона, – задумчиво проговорил Загорский. – Что ж, это похоже на правду. Особенно если учесть, что он, действительно, с одной стороны, не верит в дактилоскопию, с другой – ревнует ее к своему бертильонажу. В самом деле, бертильоновские измерения – дело долгое и непростое. К тому же преступник не оставляет на месте преступления свои антропометрические данные, а вот отпечатки пальцев – почти всегда. Если дактилоскопия окажется эффективнее бертильонажа, на что тогда, спрашивается, наш дорогой криминалист потратил всю свою жизнь? В конце концов, Бертильон решил попросту манкировать этой самой дактилоскопией. Для чего и стер отпечатки, а, чтобы его не трогали, заявил, что с отпечатками постоянных сотрудников Лувра они не совпадают, не учтя, что их подвергли только антропометрическим измерениям, но отпечатки пальцев у них так и не сняли.

Китаец, который внимательно слушал господина, согласно кивнул головой. Он тоже считает, что Бертильон – человек болезненно самолюбивый, однако сообщником похитителя он не был и преступлений не совершал.

– А вот тут ты неправ, – неожиданно заметил действительный статский советник. – Судя по тому, что мы знаем, Бертильон все-таки совершил преступление, но преступление это – не уголовное, а должностное. Сознательно или случайно он утерял важнейшую улику, но начальству об этом не сообщил.

– И что мы теперь будем делать? Доложим префекту? – лицо Ганцзалина было неподвижно, как физиономия каменного архата.

После небольшого раздумья Нестор Васильевич покачал головой. Пожалуй, не стоит – в конце концов, он ведь не со зла так поступил, а просто от болезненного самолюбия. Между нами говоря, Бертильон так много сделал для криминалистики, что вполне можно простить ему небольшую шалость с отпечатками пальцев.

Помощник снова кивнул: с Бертильоном все более-менее ясно, но что они будут делать дальше?

– Дальше… – человеку, незнакомому с действительным статским советником, могло показаться, что он на краткий миг смутился, чего, разумеется, никак не могло быть. – Дальше я должен зайти по одному адресу и кое с кем побеседовать.

На лице Ганцзалина загуляла хитрая улыбка. Он, кажется, догадывается, с кем намерен повидаться его превосходительство… Загорский посмотрел на него весьма холодно.

– Я поражен твоей проницательностью, – сказал он сухо, – однако советую все твои догадки оставить при себе.

При этих словах китаец скорчил рожу, точное значение которой, вероятно, затруднился бы определить даже он сам. Нестор Васильевич бросил взгляд по сторонам и заметил стоящую неподалеку пустую деревянную скамейку с выгнутыми ножками.

– Сядь там и жди меня, – велел он. – Я недолго. И вот еще что. Пока я буду отсутствовать, будь любезен, не затевай шуры-муры с барышнями.

– А с замужними дамами можно? – с надеждой спросил помощник.

Господин поглядел на него укоризненно. Благородный муж не ведет себя, как мартовский кот. Благородный муж следует ритуалу-ли и воспитывает волю.

С этими словами он решительно двинулся к трехэтажному дому в бордовых тонах.

– Этот ваш благородный муж просто дурак, – пробурчал вслед ему Ганцзалин, но так тихо, что Загорский ничего не услышал.

* * *

Тут следует сказать, что грядущая встреча изрядно волновала действительного статского советника. И что бы там ни говорил Ганцзалин, для этого были некоторые основания. Загорский еще не знал, какую выберет тактику для встречи с той, с которой не виделся… сколько же лет он с ней не виделся? Неважно, достаточно давно, чтобы сейчас волноваться, как мальчишка.

Он поднялся по лестнице на второй этаж, постоял несколько секунд перед монументальной дубовой дверью, не решаясь покрутить ручку звонка. Он почти желал, чтобы ее не оказалось дома, но знал, что она ждет его – еще вчера вечером он отбил ей телеграмму. Чего он так волнуется, они ведь, в сущности, почти чужие люди? Почти, если не считать одной малости…

Он так и не позвонил, она открыла сама, первая. Синие, как небо, смеющиеся глаза, каштановые, почти золотые под солнцем волосы, алые губы, маленький, чуть курносый нос. Воплощенное очарование: если бы лисы-оборотни существовали на самом деле, наверное, такой облик они бы принимали, чтобы соблазнять сынов человеческих.

– Ну, наконец-то, – сказала она лукаво, – блудный муж все-таки явился к жене, за долгие годы его отсутствия проплакавшей все глаза!

– Здравствуй, Ёсико́, – сказал он, и только тут сообразил, что явился, как деревенщина, с пустыми руками – ни букета роз, ни даже бутылки вина. А этот мерзавец Ганцзалин, который все, конечно, знал, даже не подсказал ему!

– Разумеется, я бы обиделась, – сказала она, словно все мысли его были написаны у него на лице. – Обиделась бы, если бы не знала тебя столько лет. Но ничего, в конце концов, я ведь эмансипэ, так что все подготовила сама – и цветы, и вино.

– Это необязательно, у нас ведь деловая встреча, – сорвалось у него с губ, и он тут же мысленно выругал себя: да что с ним творится такое, в самом-то деле?

Они говорили по-французски – за двадцать лет он так и не удосужился всерьез заняться японским, а она не выучила русский. Может быть, это было и хорошо: французский с его легкостью позволял не относиться к делу слишком уж серьезно, он позволял не разговаривать, а щебетать.

Под ее слегка насмешливым взглядом он, наконец, переступил порог.

– Очаровательная квартира, – сказал он, не успев даже толком оглядеться.

Квартира, действительно, была очаровательной, но разве что на азиатский вкус. Японские пейзажи по стенам, ниша-токонома́, мягкие татами на полу – европеец тут должен был чувствовать себя скорее неуютно.

– Скучаешь по Японии? – кажется, сегодня действительный статский советник бил рекорды бестактности и неуклюжести. В самом деле, ему-то какое дело до того, скучает она по родине или нет? В Японии она считала себя европеянкой, а в Европе, судя по всему, проснулась ее японская половина. Как бы там ни было, это все – исключительно ее личное дело.

– Скучаю ли я по Японии? – удивилась Ёсико. Потом оглянулась назад и засмеялась. – Понимаю, тебя смутила гостиная. Но ты просто не видел моего будуара, это прибежище настоящей француженки. Если хочешь, покажу.

– Спасибо, может быть, позже, – смущенно пробормотал он.

– Ну, конечно, позже, дело – прежде всего, – согласилась она.

Она принесла низкий столик, поставила его на татами. Спустя несколько мгновений на столике уже стояла бутылка вина, фрукты в вазе и легчайшие, как воздух, облачные меренги. Они опустились на татами, она – изящно, он – несколько неуклюже, не так от отсутствия практики, как от смущения, которое его никак не оставляло. Да что же это, такое, в самом-то деле, рассердился он наконец. Конечно, Ёсико – внучка горного отшельника-ямабуси, и владеет кое-какими тайными методами, но методы ее на него не действуют.

«Ты уверен? – глубоким баритоном спросил его невесть откуда взявшийся внутренний голос. – Что означает весь этот ваш брак с Ёсико, если не хитрое и вполне удавшееся колдовство? Ни одна женщина ни до, ни после так и не смогла стать твоей женой, а у нее это вышло так легко и естественно, как будто это было назначено самой судьбой».

«Это ничего не значит, – отвечал он нахальному баритону, – наш брак – фиктивный».

«Однако документы о браке вполне настоящие, – возразил баритон. – Да и сейчас ты приехал к ней, как к законной супруге, чтобы устроить кое-какие общие дела».

И в самом деле, Ёсико была его законной женой. Они не виделись много лет, но, как и положено благонамеренным супругам, разлученным прихотью капризной судьбы, состояли в приличествующей переписке. Она поздравляла его с днем ангела, он ее – с днем рождения: дело в том, что Ёсико своего ангела не имела, так как не была крещена и вообще, кажется, не исповедовала ни одну известную религию. От нее к нему приходили рождественские открытки, от него к ней – поздравления с о-сёгацу, японским Новым годом. И оба исправно слали друг другу поздравления с днем бракосочетания.

«Мой любезный супруг», – начинала она свои к нему письма. «Любезнейшая моя супруга…» – неизменно отвечал он ей на это. Любой посторонний человек, попади ему в руки их переписка, непременно решил бы, что перед ним что-то вроде гоголевских старосветских помещиков, эдакие русско-японские Филемон и Бавкида. Впрочем, при ближайшем рассмотрении стало бы ясно, что дело обстоит далеко не так ясно: в простодушных на вид письмах Ёсико сквозила тонкая насмешка, которая немного ранила Нестора Васильевича, но которую он ухитрялся обходить с деликатностью истинного джентльмена.

Поскольку, как уже говорилось, Ёсико была его законной супругой, все эти годы он неизменно помогал ей с деньгами. Впрочем, «помогал» – не совсем то слово, строго говоря, он ее содержал. И это было не самым легким делом, поскольку жизнь в Париже молодой красивой женщины, безусловно, требует трат. Впрочем, Загорский никогда не ставил ей это лыко в строку: он отлично помнил, что в далеком 1891 году, когда они только познакомились, Ёсико спасла его от смерти. Он, впрочем, тоже потом ее спас – вытащил из лап тиранического и жестокого деда, но она тогда ради него рисковала всем, даже самой жизнью. И что в таких обстоятельствах могут значить деньги? Ровным счетом ничего.

В сущности, она и Ганцзалин были двумя самыми близкими ему людьми на всем белом свете. Загорский, конечно, этого ей не говорил, но она, вероятно, и сама догадывалась.

Тут он очнулся от несвоевременных мыслей и несколько смущенно посмотрел на Ёсико, которая улыбалась так, как будто слышала весь его внутренний монолог.

– Предлагаю выпить, – и он твердой рукой откупорил бутылку шампанского.

– Ты ведь помнишь, что шампанское – напиток любви? – спросила она, подставляя ему свой бокал. – Или, может быть, ты хочешь саке?

– К черту саке, – сказал он, наполняя сначала ее бокал, потом свой. – Выпьем за встречу!

Они чокнулись на русский манер и выпили. Ёсико засмеялась.

– Шампанское кружит голову, – сказала она лукаво.

– В таком случае, пожалуй, повторим, – проговорил он решительно и снова взялся за бутылку.

Она сказала, что он становится алкоголиком. Загорский отвечал, что в его возрасте это уже не страшно. Она удивилась – какой еще возраст? Настоящий мужчина, как известно, существо без возраста. Это на женщину каждый год ложится, словно каменная плита. А Загорскому не дашь и шестидесяти.

– Мне и нет шестидесяти, – сказал он с легкой обидой.

Она засмеялась, запрокинув голову, и Нестор Васильевич сразу вспомнил, какая ему досталась жена – лукавая насмешница, не щадящая никого и ничего. Ее бокал был еще полон, поэтому он налил себе и выпил. Три бокала шампанского – не о чем и говорить в обычное время. Но сегодня и здесь время было явно необычное, вероятно, именно поэтому он захмелел – сильно и быстро. Впрочем, дело, конечно, было не в вине, а в чем-то другом – в белозубой ее улыбке, синих глазах, лисьей магии. Только этим, вероятно, можно объяснить его следующий вопрос, который, находясь в здравом уме, никогда бы не позволил себе ни джентльмен, ни благородный муж.

– Ты все еще одна? – спросил он, слегка откашлявшись.

Она подняла брови: что за вопрос? Неужели он думает, что она ответит ему откровенно? Ей сейчас не хватало только сцен супружеской ревности. А, впрочем, конечно – да, она одна. Ей не по душе узы – пусть даже мимолетные. И Загорского она терпит только потому, что он живет за тысячи километров от нее и появляется на горизонте раз в десять лет.

Тут, наконец, расхрабрившись, он задал ей вопрос, который вертелся у него на языке последние десять лет и который он никак не мог задать – потому хотя бы, что между ними пролегли тысяч верст пути.

– Скажи, – проговорил он, мучительно пряча глаза, – твое положение никак не изменилось?

Она удивилась – кажется, вполне искренне. Что он имеет в виду? Не развелась ли она с Загорским втайне от него самого? Нет, конечно, да и чего ради? Быть действительной статской советницей – это же прекрасно и очень льстит самолюбию…

Тут Ёсико прервалась и поглядела на него внимательно. А, впрочем, он, кажется, имеет в виду несколько иное?

– Да, я имею в виду иное, – кивнул он. – После нашей последней встречи… Ну, словом, ты меня понимаешь.

Сказав это, он почему-то очень рассердился – в первую очередь, конечно, на себя самого. Положительно, голова у него сегодня не работает совершенно. К счастью, Ёсико не стала морочить эту самую плохо работающую голову.

– Если ты о ребенке, то могу тебя успокоить – ребенка у нас с тобой нет, – проговорил она, без улыбки глядя на него своими синими глазами, которые, как ему показалось, сейчас почему-то явственно потемнели, как это бывает с небом перед сильной грозой. – Да и согласись, было бы странно заводить ребенка, когда до мужа больше двух тысяч километров. Французы не ханжи, конечно, но все-таки в этом есть нечто, порочащее женщину. Другое дело, если бы мы жили вместе, тогда бы, действительно, стоило подумать об этом. Впрочем, и тогда бы ничего не вышло: ты неспособен жить в одном доме с женщиной, а я не стала бы связывать себя заботой о детях. Надеюсь, я ответила на твой вопрос?

– Да, – сказал он хмуро, – ответ был исчерпывающим.

– В таком случае ответь и ты мне, – она сделала паузу, и взгляд ее воткнулся в него, словно нож. – Ты человек уже не юный, и я не единственная женщина, которая у тебя была. Так вот мой вопрос: у действительного статского советника Загорского вообще есть какие-то дети?

Вопрос этот поставил его в тупик. Впрочем, размышлял он недолго.

– Нет, – проговорил решительно, но тут же поправился. – Не знаю… Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

Она все еще смотрела на него, и в глазах ее он явственно читал: «Так почему же ты решил, что у нас с тобой будут какие-то дети? И почему ты решил, что даже если они будут, я тебе о них расскажу?»

В лице ее он сейчас видел упрек себе со стороны всех дочерей Евы, или, по меньшей мере, всех женщин, с которыми когда-либо он делил ложе – пусть даже и совсем мимолетно. Когда-то он искренне полагал, что, если у него и будет ребенок, женщина, у которой он появится, конечно, скажет ему об этом. Став постарше, он понял, что дело обстоит гораздо сложнее, однако привычек своих изменить уже не мог. Да и согласитесь, глупо расспрашивать каждую женщину, с которой расстался, не появился ли у нее от него ребенок. С другой стороны, спросил же он об этом Ёсико. Спросил – и ничего не получил в ответ.

– Ладно, – сказала она неожиданно холодно, – ладно. За каким делом ты явился спустя столько лет? Надеюсь, не за тем, чтобы задать вопрос, который вполне можно было задать и в письме.

Загорский кивнул и перешел на деловой тон. Как ей, конечно, известно, у него есть дом в Финляндии, в Куóккале. Но это не просто дом. Это своего рода хранилище самых разных вещей и документов, которые побывали у него в руках и стали его собственностью. Он уже не так молод, и работа у него по-прежнему беспокойная и опасная. Если вдруг с ним что-то случится, он не хотел бы, чтобы все это попало в чужие руки. Точнее сказать, он хотел бы, чтобы все это унаследовала она, Ёсико.

– Мы с тобой законные супруги, – отвечала она, и Загорский вдруг увидел, что время не пощадило даже ее, внучку горного отшельника, владевшую тайными искусствами японских ниндзя. Морщинки в уголках рта, гусиные лапки у глаз, чуть поблекшие губы – она была уже не той озорной юной девушкой, с которой он познакомился двадцать лет назад в Ига, когда его едва не убил ее дед, могущественный яма́буси Ватана́бэ-сэнсэй. – Мы муж и жена, а это значит, что, если с тобой что-то случится, твое имущество, в том числе и дом в Финляндии, и так достанется мне. Или могут появиться другие претенденты?

– Нет, – покачал головой Нестор Васильевич, – других претендентов не планируется.

Он сказал это, и ему вдруг почему-то сделалось ужасно горько. Ему показалось, что в жизни его больше не случится ничего значительного, да и вообще вся жизнь прожита зря. Но он преодолел минутную слабость и продолжал.

– Дом достанется тебе, как и все остальное. Однако ты должна знать, что в доме есть тайник. И все по-настоящему важные и дорогие вещи спрятаны в этом тайнике.

– Они дороги только тебе, или у них есть какая-то своя цена? – с любопытством спросила она.

– У них есть своя цена, – отвечал Загорский. – Более того, среди них имеются по-настоящему редкие вещи. Стоимость некоторых из них больше, чем жалованье, полученное мною за все годы службы Российской империи. Я мог бы, конечно, отправить тебе письмо с описанием и инструкцией, но, во-первых, письмо могло попасть в чужие руки, а, во-вторых…

Он неожиданно умолк. Она неподвижно глядела на него.

– Что «во-вторых»? – наконец спросила она.

– Во-вторых, я хотел увидеть тебя, – просто сказал он.

Некоторое время они сидели молча и каждый думал о чем-то своем.

– Как странно складывается жизнь, – медленно заговорила она. – Есть два человека, которые, в сущности, стремятся к одному и тому же. Но возникают обстоятельства, или какая-то злая сила, или просто что-то такое, что мешает им исполнить их самое главное желание. Проходят годы, и люди вдруг понимают, какую ошибку они совершили. Но уже поздно, и поделать уже ничего нельзя.

Тут она вдруг лукаво поглядела на него, тряхнула головой, и глаза ее засияли голубым волшебным светом.

– Да, поделать ничего нельзя, разве что заняться совсем простыми радостями.

Ёсико поднялась с татами, взяла Загорского за руку, потянула за собой.

– Что ты делаешь? – удивился он.

– Я обещала показать тебе свой будуар, – отвечала она, – а я свои обещания выполняю.

Спустя секунду дверь ее спальни тихо закрылась за действительным статским советником.

* * *

Джузеппе, заткнув уши ватой, сидел в своей студии на кровати, сделанной из деревянных ящиков, и вырезал ножом из дерева микроскопическую копию Нотр-дам-де-Пари. Студия, в которой жил Джузеппе, была совсем небольшая, как, впрочем, и все студии в «Улье» – знаменитом общежитии парижских художников, поэтов и артистов, организованном скульптором Альфредом Буше на рубеже веков на Данцигской улице. Некоторые из жильцов говорили, что здешние каморки – маленькие и узкие – похожи на гробы, другие считали, что на соты, отчего все общежитие якобы и получило название «Улей». Альфред Буше был добрый человек и сдавал эти гробы за чисто символическую плату, которую к тому же можно было безнаказанно не платить месяцами. Не удивительно, что сюда со временем устремилась не только артистическая богема, но и люди более прозаические – разного рода ремесленники: оформители, декораторы и резчики по дереву, сидевшие без работы и не имевшие возможности снимать более комфортабельное жилье.

Примерно та же история случилась и с Джузеппе. Он приехал в Париж из Милана, вместе с двумя другими итальянскими эмигрантами они организовали бригаду, которая исполняла разные ремесленные работы. Поначалу им везло, они даже получили заказ от Лувра на защитные короба для тамошних картин. Однако заказ был выполнен, деньги получены и быстро истрачены, поскольку Париж – город дорогой, а французы все, как один, скупцы и жмоты и только и знают, что тянуть деньги из бедных приезжих. В конце концов ему вместе с его подругой Кьярой пришлось поселиться в «Улье» и пробавляться случайными приработками.

Сейчас Кьяра сидела на противоположном конце кровати и нудила, жалуясь на жизнь, которая, по ее мнению, никак не желала воздать должное такой хорошей и добродетельной девушке, которой, по мнению Кьяры, как раз и была она сама. Несмотря на то, что Джузеппе предусмотрительно заткнул уши ватой, голос подружки пробивался через любые препоны.

– Господи Иисусе Христе и Пресвятая дева Мария, – говорила она, расчесывая спутанные черные волосы старым деревянным гребнем, – услышьте меня, наконец, я уже третий раз на этой неделе обращаюсь к вам с просьбой, а ответа никакого, проще до парижского префекта достучаться, чем до вас. А между прочим, если вы не будете исполнять желания бедных людей, то кто вообще будет их исполнять? Да, я знаю, я сама во всем виновата, я некрасивая и толстая. Но вокруг миллионы некрасивых и толстых, почему же страдаю я одна? Имей в виду, дорогой Господь, я не могу жить в таком бедламе. Здесь нет отопления и нет электричества, зимой здесь собачий холод, а по дому ходят крысы размером с бегемота. Сегодня одна такая остановилась рядом и поглядела мне в глаза. Ты слышишь, Джузеппе, она глядела мне прямо в глаза! Что она хотела этим сказать, как ты думаешь?

Джузеппе вздохнул и проговорил миролюбиво:

– Она хотела сказать: дорогая Кьяра, ни о чем не волнуйся, молитва твоя услышана Господом и Пречистой девой, мы с тобой заработаем кучу денег, и все у нас с тобой будет хорошо.

– Что ты несешь! – закричала Кьяра, вскидываясь, как от укуса ядовитой змеи. – Мы с крысой заработаем кучу денег, и все у нас с ней будет хорошо?!

Джузеппе хотел ответить, но в дверь постучали. Причем постучали не весело-развязно и не истерически, как это было принято у обитателей «Улья», а громко и властно.

– Стучат, – сказала подружка, указывая пальцем на дверь, – ты слышишь: стучат!

Джузеппе отложил свою работу, нож, вытащил вату из ушей и поднялся с кровати. Он подошел к двери и открыл ее настежь. На пороге стоял полицейский сержант с нафабренными усиками и два нижних чина: один долговязый, худой, и второй поменьше, кругленький.

– Мсье Джузеппе Ринальди? – осведомился сержант.

Джузеппе в ответ только головой кивнул недоуменно, глаза его часто моргали.

– Вы подозреваетесь в краже, – не чинясь, заявил полицейский. – Нам придется обыскать ваше жилье.

Джузеппе хотел ответить с присущей ему любезностью: «Делайте, синьор полицейский, все, что предписывает вам долг», однако не успел. Услышав про кражу и обыск, Кьяра закричала, как резаная.

– А-а! – кричала она. – Мерзавец! Негодяй! Ты втравил меня в какую-то грязную историю! Я так и знала, что тут что-то нечисто. Но почему же ты, скотина, скрывал это от меня? Мы доедаем последний кусок хлеба, а ты спрятал ворованное, и даже маленького колечка мне не купил! Бастардо! Ты хуже давешней крысы, будь ты проклят, я ухожу от тебя, ухожу немедленно, если ты не пообещаешь мне сейчас, вот тут же отвести меня в ресторан и потом в магазин, чтобы я купила себе там кружевное белье, сережки и все остальное, что мне понадобится впредь!

Услышав такое, сержант немедленно оживился, и усики его отчетливо шевельнулись в полумраке, словно ожившие от зимней спячки насекомые.

– Мадемуазель, – проговорил он со всей куртуазностью, на которую способны только французы, – не будете ли вы столь любезны сказать нам, что вам известно о краже, совершенной этим господином?

Кьяра смерила его оскорбленным взглядом.

– Вы что, оглохли? – воскликнула она. – Я же говорю вам, я ничего не знала, он все от меня скрывает! Если бы вы не сказали сейчас, я бы так ни о чем и не догадывалась!

Джузеппе хотел было вмешаться в разговор, но тут из-за стены донесся истошный крик: «Я гений! Гений!»

– Кто это? – с недоумением спросил сержант.

– Один русский художник по фамилии Грановский, – отвечал Джузеппе.

– Но почему он так орет?

– Потому что считает себя гением.

– И много у вас тут таких гениев?

– Каждый первый.

Сержант, кажется, хотел спросить что-то еще, но тут входная дверь распахнулась настежь. На пороге стоял грузный человек лет сорока с тяжелой короткой дубинкой в руках, правый глаз его был закрыт черной повязкой.

– В чем дело, дружище? – проревел он. – Что за крики тут? Тебя что, грабят?!

И он с угрозой устремил единственный глаз на полицейских, поигрывая своей дубинкой.

– Не совсем, – отвечал Джузеппе. – Эти господа из полиции.

– Кто это такой? – спросил сержант.

Оказалось, это коллега Джузеппе, член его бригады синьор Энрике Коста.

– Энрике Коста? – оживился полицейский и, вытащив из кармана небольшой блокнот, заглянул в него. На лице его выразилось удовлетворение, и он кивнул. – Отлично, вас мы тоже обыщем…

Впрочем, ни обыск у Энрике, ни обыск у Джузеппе так ничего и не дали. Собственно говоря, там и искать-то было негде, ну, разве что обшарить синьору Кьяру.

– Я пас, – решительно заявил маленький полицейский.

– Замолчите, дуралеи, – велел сержант. – Дело только начато.

Тут не выдержал одноглазый синьор Коста.

– Да что вы ищете, черт побери?! – воскликнул он с обидой, после того, как весь его нехитрый скарб был перевернут. – Скажите откровенно, синьор ажан, может, мы сами вам все отдадим!

Сержант отвечал, что они ищут похищенную из Лувра картину итальянского художника да Винчи, которая называется «Мона Лиза дель Джоконда».

– Джоконда?! – загрохотал Коста. – Так что же вы молчали?! Надо было сразу сказать. Я знаю, у кого надо искать…

Он перевел взгляд на Джузеппе, тот заморгал глазами.

– Не может быть…

– Еще как может! – проревел одноглазый. – Если кто и украл, так только он.

Сержант внимательно посмотрел на синьора Косту: кого тот имеет в виду?

– Винченцо Перуджу я имею в виду – вот кого!

– Вашего бригадира?

Коста махнул рукой: да какой это бригадир, это Божье наказание, а не бригадир! Он обещал им премию, а не выплатил, он все время пытался их обжулить, этот человек своей выгоды не упустит. Перуджа украл Джоконду, Перуджа – и больше никто!

Ничего удивительного, что спустя какой-нибудь час неизвестная, но решительная рука уже крутила звонок съемного жилья бывшего бригадира оформителей Винченцо Перуджи, которое располагалось в многоквартирном доме в Ситэ.