Текст книги "Я, ты, он и телефон"

Автор книги: Анар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анар
Я, ты, он и телефон

Номера телефонов

Не похожи один на другой,

Но во всех – человеческий голос…

Дни плохие,

Не похожи один на другой:

Сам однажды не отвечаешь,

И однажды молчит телефон…

Вагиф Векилов

Вчера умер твой телефон. Умирают не только люди. Умирают номера телефонов. Забудешь в своей жизни много цифр: номер паспорта, зарплату на последней работе, номер автомобиля друга, численность населения своего города, расстояние до Луны, но не забудешь эти пять цифр, которые именно в такой последовательности, именно в этом сочетании были для тебя самым ценным подарком с ее голосом и запахом фиалок в трубке.

Иногда я поднимал трубку черного телефона, как крышку рояля. Иногда клал трубку, как закрывают крышку гроба.

И вот его нет, этого номера. То есть он существует, но теперь это для меня недоступная территория, и расстояние к этим пяти цифрам на диске, которые у меня под рукой, непреодолимое расстояние в мили, километры – нет, целые парсеки. Могу набрать четыре пятых этого расстояния, но никогда не наберу последнюю цифру, потому что твой номер – это закрытая черная дверь, ключ от которой потерян.

Мне не надо было тебя видеть. Я звонил тебе, слышал твой голос и говорил: «Какие у тебя холодные пальцы, милая, почему?» И ты мне отвечала, почему.

Я мог не видеть тебя, но я чувствовал тебя на расстоянии, как жители побережья чувствуют море, даже если не видят его.

И вдруг моря не стало.

Самая банальная история: я, ты, и… конечно же, он. Но еще и телефон. А все началось со свадьбы Расима.

– Нас было пятеро, – продолжал свой тост Фируз. – В общем, как в фильме, помните: «Их было пятеро»? Я, Кямал, Мурад, Расим и Сеймур. Мы, как крепости, пали один за другим. Вот полюбуйтесь: наши жены – все расхохотались, – а дома еще и чада. Так вот, сегодня мы теряем Расима. Конечно, я шучу. Я желаю вам всего наилучшего, дорогие Расим и Фарида. Счастья, радости, сыновей и дочерей. Но за вас мы уже пили и еще будем пить. Теперь же мне хочется поднять бокал за последнего из могикан, за нашего милого Сеймура. Он молодой, холостой наш, неженатый друг наш, светик-солнышко, наше последнее утешение и символ потерянного рая.

Все повернулись ко мне, сквозь смех и звон бокалов я видел лица, сливающиеся в некое общее выражение – улыбающееся, удивленное.

Когда гости начали расходиться и мы все вместе – Фируз, Кямал, Мурад с женами и я один – шли по ночным улицам города, я вдруг почувствовал, как жена Фируза взяла меня под руку.

– Ну, Сеймур, когда на твоей свадьбе будем гулять?

– Не скоро.

– Почему? Или ты принимаешь всерьез слова этого болтуна? – Она ласково прижалась к своему мужу. – Думаешь, что семья – ад?

– Он не может найти достойную девушку, – сказал Фируз.

– В самом деле. Эй, ребята, давайте найдем Сеймуру невесту. Если мы найдем тебе лучшую девушку Баку, ты женишься?

– Непременно, – сказал я. – Только с условием, вы должны найти ее сейчас же, пока я в несколько приподнятом настроении. А завтра я передумаю.

– Милый мой, – сказал Кямал, – где мы найдем ее в такой час? На улице, что ли? Не думаю, чтобы ты женился на девушке, которая в этот час одиноко прогуливается по улицам.

– То-то и оно-то, – сказал я. – Значит, вопрос отпадает.

– У меня есть предложение: давайте найдем ему невесту по телефону? Вот как раз автомат.

– Прекрасная мысль, – сказал я, – Только у меня нет двухкопеечных.

Сразу же мне предложили дюжину двухкопеечных. Я прошел в будку.

– Говорите номер.

– Да набирай любой, – сказал Фируз. – Вот, например… – Вдруг он осекся. – Э, брат, нет. Это, знаешь ли, ответственность. С тещей не поладишь – всю жизнь меня ругать будешь.

– Ах ты, трусишка, – сказал я. – Вот в этом и все дело. Ответственность. Кямал, говори ты.

– У меня предложение, – сказала жена Фируза, у которой всегда было какое-нибудь предложение. – Чтобы не было индивидуальной ответственности, давайте сделаем так: каждый скажет одну цифру.

– Отлично, – сказал Фируз. Он всегда был в восторге от предложений своей жены. – Два.

Я набрал цифру.

– Девять, – сказала жена Фируза.

– Ноль, – сказал Кямал и повернулся к жене: – Твоя очередь.

– Ну, не знаю, – замялась она. – Ну хорошо: четыре.

– Пять, – сказал Мурад.

И только жена Мурада ничего не успела сказать, так как в трубке уже звучали протяжные гудки. Фируз протянул мне платок:

– На, закрой мембрану. Чтоб голос не узнала. В случае чего – можешь удрать.

Все расхохотались, и я повесил трубку.

– Спит моя невеста.

И мы двинулись дальше.

Все разбрелись по домам, и я почему-то почувствовал себя очень одиноко. Я долго ходил по пустынному бульвару, вглядываясь в темное море и разноцветные буи, и вдруг вспомнил номер, по которому звонил час тому назад. Было два часа ночи. Я вошел ближайший автомат и, когда вынимал из кармана двухкопеечные, в руке обнаружил платок Фируза. Улыбнувшись я закрыл им мембрану и набрал номер 2-90-45.

Ждал я недолго. В трубке раздался женский голос, его даже нельзя было назвать сонным, может быть, только чуть-чуть уставшим и чуточку удивленным.

– Я слушаю.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Кто это?

– Это я. Давайте знакомиться.

Я машинально, как от пощечины, захотел закрыться от резкости, брани; или не вздрогнуть от отбоя, как от двери, которую захлопывают перед твоим носом. И я поразился, когда не последовало ни того, ни другого. Голос так же спокойно сказал:

– Вы не думаете, что время несколько позднее для этого?

– Ничуть. Я только что вышел со свадьбы самого близкого друга. Это был мой последний холостой друг, и у меня такое ощущение, что я с его похорон.

– Ну, зачем вы так? А вы сами разве не женаты?

– Нет. А вы замужем?

Она засмеялась.

– Не много ли вы хотите узнать в первые же минуты знакомства?

– Вы простите, пожалуйста. Я вовсе не из серии телефонных хулиганов. Просто мне было очень одиноко. И я решил позвонить, чтобы хоть с кем-нибудь поговорить.

– А как вы узнали мой номер?

– Чистая случайность. Ну… я набрал первые пришедшие мне на ум цифры.

– Очаровательно.

– Вы знаете, я немного выпил и мне очень одиноко.

– Это бывает.

– Не можем ли мы встретиться с вами?

– Вот это уж никак невозможно. Давайте договоримся с вами так. Сейчас уже поздно. Вы сейчас пойдете и ляжете спать. А завтра проснетесь, и все будет хорошо. Вот увидите.

– Но я хочу видеть вас. Или хотя бы говорить с вами.

– Вы теперь знаете мой телефон. Или вы забыли его? Так вот, если у вас в трезвом виде появится такое же желание, можете позвонить мне.

– Правда?

– Правда. Ну, спокойной ночи.

– Я завтра же вам позвоню.

И хоть это было предельно глупо, но, когда я шел по пустынным ночным улицам, мне казалось, что у меня уже кто-то есть.

На следующий день я, естественно, не позвонил. Весь день я мотался и уже забыл обо всем. Несколько дней спустя на обсуждении плана работ я сцепился с заведующим нашей лабораторией, который к тому же был и моим научным руководителем.

После обсуждения Фируз увел меня к себе домой. Мы с ним работали в одном институте. По дороге он учил меня уму-разуму, говорил, что не надо лезть на рожон, если даже я прав, есть много форм выражения и отстаивания правды, и восстанавливать против себя всех – явно не самая удачная из них…

– Есть такое понятие, как эвфемизм, – говорил он. – Можно сказать человеку, что он, видимо, введен в заблуждение, и ту же мысль можно выразить так: ты отпетый дурак, что ты смыслишь в этой работе? Так вот…

– Так вот, мне надоели твои обтекаемости, – сказал я.

– Ну хорошо, я вижу, сейчас с тобой бессмысленно говорить, пошли ко мне чай пить.

– Ты знаешь, – говорила мне жена Фируза, в то время как в другой комнате он облекался в синюю пижаму и мягкие пуховые домашние тапочки, – просто поразительно, как он сам произносит слова «мам-ма», «пап-па». Никто его не учил… – Она говорила о своем годовалом сыне.

– Да, это удивительно, – сказал Фируз из коридора. – У меня появилась теория, что язык создали дети. Не взрослые в эпоху детства человечества, а именно дети. Это они придумали слова, которыми пользуемся мы, взрослые. Ну посмотри, что за прелесть! У кого ты видел такого мальчика, а, дядя Сеймур?

Я мучительно пытался вспомнить номер: помнил две последние цифры, еще первую – два, и третью – ноль, а вот вторую – никак не мог вспомнить.

– Послушай, Семая, ты не помнишь, какую цифру сказала ты в тот вечер?

– В какой вечер?

Пришлось долго объяснять, пришлось выдержать целую лавину острот, предположений, намеков, ухмылок, шуток, и когда я был уже у порога, уже в пальто, услышал голос Семаи:

– Вспомнила: девять! Это номер моего троллейбуса.

– Алло. Здравствуйте, это я.

– Здравствуйте. Кто это?

– Вы уже забыли. Помните, я вам звонил? Три дня тому назад. Почти в это время.

– Но у вас был другой голос, – сказала она насмешливо. – Или это целый отряд одиноких друзей одного женившегося? Скрашиваете, так сказать, свое одиночество телефонными развлечениями.

Она умела говорить резко, но, к счастью, я вдруг догадался в чем дело, и быстро закрыл мембрану платком.

– Клянусь вам, это только я; наверное, в прошлый раз у меня был очень пьяный голос.

– Нет, вот точно такой, как сейчас. Просто мне показалось сперва, что это другой голос. – Она как-то облегченно засмеялась. – Итак, сегодня вы трезвы?

– Как стеклышко. И тем не менее мне очень хотелось позвонить вам. Я даже записал ваш телефон, на случай, если забуду.

– Хорошо, что вы позвонили, а то мне тоже сегодня грустно. У меня испортился приемник.

– Вы всегда так поздно ложитесь?

– Да, я до поздней ночи слушаю радио. А сегодня вот перегорел предохранитель, и я как без рук, сама не своя, просто места себе не нахожу.

В трубке я слышал (правда, издалека), как кто-то играет на пианино.

– Вы не любите отвечать на вопросы, но простите за нескромность: кто это играет в такое время?

– А-а… – Она засмеялась. – Это не у меня, у соседей. Такая настырная девочка, занимается до поздней ночи. Стены-то тонкие, от ее гамм можно с ума сойти. Когда у меня работает приемник, я хоть ее игру почти не замечаю.

– А что вы слушаете по радио?

– О, я обжила эфир, как свою комнату. Вот здесь ночной концерт… – Я как будто видел, как она сидит у приемника и водит пальцем по шкале. – Здесь какие-то отрывистые мелодии из-за океана. Вот здесь завывание бури, здесь речь на каком-то непонятном языке. А вот здесь шумный вечер: конферансье острит, я не понимаю слов, но все смеются, свистят, аплодируют, и мне становится тоже весело. Вот здесь всегда какая-нибудь интимная передача: мужчина и женщина говорят так тихо, почти полушепотом, я чувствую, как они прямо дышат в микрофон. Удивительная вещь радио. Как будто со мной в комнате весь ночной мир, ночное небо, полное мелодий, драм, самолетов.

– Самолетов? – переспросил я.

– Слышите? – сказала она, и я понял, что она замолчала, прислушиваясь.

И спустя немного я тоже услышал далекий гул самолета. «Интересно, пролетит ли он и над моим домом? – подумал я. – Интересно, где ее дом находится, в каком районе города?»

– Радио и самолеты чем-то очень близки, – сказала она, – Правда?

– Может быть, тем, что у них общее небо?

– Может быть, – сказала она и опять замолчала. Теперь в трубке не было гула самолета, лишь однообразно и назойливо звучали гаммы.

– Я все рассказываю, а вы молчите. Вы тоже мне что-нибудь расскажите.

И, чувствуя всю нелепость ситуации и тем не менее будучи не в силах уйти от вдруг появившегося желания, я выложил незнакомому мне человеку все свои неприятности по работе и то, как мне с каждым днем труднее находить общий язык со своим ближайшим другом Фирузом, и то, за что я не люблю своего научного руководителя, и все то, что я сказал ему сегодня на обсуждении, и еще многое другое.

Потом я как-то опомнился и быстро, быть может, даже слишком поспешно, распрощался с ней.

Я шел к себе домой и думал о том, что никто не поверит тому, что случилось. И в самом деле – нелепо делиться самыми сокровенными мыслями с человеком, о котором буквально ничего не знаешь. Разве только то, что она по ночам любит слушать радио, а ее соседка до глубокой ночи разучивает гаммы.

Один из персонажей этого рассказа – телефон. И мне хотелось бы набросать несколько штрихов к его образу.

В последнее время я часто думал о телефонах, они для меня стали каждый на свое лицо. В кабинете руководителя нашей лаборатории стоит черный телефон, и каждый раз, когда я смотрел на него (на телефон, а не на руководителя), я не мог освободиться от ощущения, что его шнур – это бикфордов шнур.

Когда я видел испуганные, вечно беспокойные глаза нашего руководителя, то, как он сидит на своем кресле, словно на иголках и вздрагивает от каждого звонка, я чувствовал, что для него этот черный аппарат – это мина, которую поставили в его кабинете на тумбочку. Она может в любую минуту взорваться дурным известием: могут позвонить и сообщить ему, что он снят с работы или что от него ушла жена.

А в канцелярии нашей стоял телефон без диска – с опечатанным диском, – как машина без колес, как письмо без адреса: он был беспомощен и казался мне символом зависимости и бессилия – тебе могут позвонить, но ты не можешь. И этому виду телефонов я противопоставлял телефоны-автоматы, которые олицетворяли, на мой взгляд, идею безнаказанности, безответственности – можешь позвонить и сказать все что угодно, тебе же не могут позвонить и ответить.

Но никогда я так горько не жалел, что у меня дома нет телефона, и я как скупой рыцарь откладывал все попадающиеся мне двухкопеечные в левый карман пиджака, отнимая их у знакомых, разменивая другие деньги на двухкопеечные во всех магазинах, будках и киосках.

Я звонил ей теперь почти каждую ночь и по какой-то установившейся традиции – в позднее время.

И эти разговоры с их нудным аккомпанементом разучиваемых гамм, с паузами, заполненными гулом самолетов и еле слышным дыханием приемника где-то в фоне, с ее чуть усталым, чуть ироничным голосом уже входили, как привычка и необходимость, в мою жизнь. И я узнавал о ней все больше, хотя все еще ничтожно мало.

Я узнал, что зовут ее Медина, что живет она одна, что у нее карие глаза и туфли 35-го размера. Вот и все, собственно, что я знал о ней.

– Сколько вам лет? – спросил я ее однажды.

– О, я глубокая старушка, у меня внуки и внучки, – сказала она.

И я прекрасно ощутил по ее молодому голосу, что она мистифицирует меня, понял и другое: ей не хочется говорить ни о своем возрасте, ни о своей работе, ни о своем, так сказать, семейном положении. Обо всем этом она не спрашивала и меня, хотя уже знала, что мне 29 лет, что я не женат, живу с мамой и работаю в научном учреждении. Не знала она только моего подлинного имени, так как, включившись в ее игру, я назвал совершенно другое имя – Рустам, а может быть, и ее звали не Мединой.

– Когда же мы с вами встретимся?

– А зачем? – сказала она. – Нам и так хорошо. Не знаю, как вы, а в мою жизнь эти звонки внесли что-то очень важное. Мне приятно, что я в какие-то часы жду звонка человека, с которым я могу делиться, потому что я совсем его не знаю, ни разу не видела и даже не могу представить себе, и он тоже может делиться со мной, так как тоже не имеет ни малейшего представления обо мне. Встретимся, разочаруемся друг в друге, и все пройдет. И если даже не разочаруемся, это будет что-то совсем другое, банальное и обычное. Давайте сохраним наши отношения в такой форме. Уверяю вас, это будет гораздо интереснее. Расскажите лучше, как у вас там на работе. Все уладилось?

– Я подал заявление об уходе.

– А куда вы пойдете?

– Еще не знаю, а что вы посоветуете?

Она не ответила, и я услышал гул самолета.

Мы встречали Новый год у Фируза. Пришли и новобрачные Расим и Фарида. Без десяти двенадцать мы сели за стол, виртуозно накрытый женой Фируза при участии всех других жен. Я пришел позже всех. Было очень холодно, и после снежной и метельной улицы как-то особенно приятно было чувствовать свет и тепло домашнего очага.

Часы пробили двенадцать, мы все начали обниматься, и целоваться, и желать друг другу кучу радостей, а Фируз сказал, что это будет исторический год женитьбы Сеймура. Затем мы выпили еще, и Фируз увел меня в сторону. Мы сидели с ним с бокалами в руках, и он, уже изрядно пьяный, говорил мне одному тост:

– Я пью за тебя. Чтобы ты всегда был таким прямым, принципиальным, но к тому же еще немного трезвым реалистом. Я знаю, в душе ты, может, начинаешь презирать меня. Мол, я продался вот за эти деревяшки, – он показал на свою сверкающую мебель в новостаром-модном стиле, – или за норку Семаи. Нет, я никогда не скажу слова против своей совести, ты можешь быть уверен. Но надо где-нибудь и уступить, чтобы где-то отстоять. Чтобы удержать свои позиции, надо идти на компромиссы.

– Может, ты и прав. Только для меня эта бухгалтерия слишком сложна.

– Эх, – он махнул рукой, – давай лучше выпьем. Где ты будешь работать с нового года?

– В газете, – сказал я. – А наукой буду заниматься, так сказать, в порядке собственной инициативы. Я уже зачислен в штат.

– Ну что же, тебе лучше знать, хотя я совершенно не одобряю.

Он сел к роялю, а его жена спела последнюю новинку нашего радио, и я вдруг вспомнил про гаммы, а затем и про радио.

– Я хочу сказать тост.

Все удивленно повернулись ко мне, все знали, что я никогда не произношу тостов.

– Вот мы здесь все вместе, нас много, и нам всем вместе хорошо. Но давайте подумаем, что сейчас кто-то одинок. Например… стрелочники.

– Кто-кто? – хором переспросили меня.

– Стрелочники, – сказал я с вызовом, – да, стрелочники, которые знают расписание поездов, выходят из своих одиноких избушек в ночь и пургу, чтоб встречать поезда.

– Ты, кажется, уже малость… – сказал Расим, – того, хватил лишнего.

– Да нет, попросту виноват стрелочник, – сказал Фируз, и его жена громко расхохоталась. К ней присоединились и все другие. Фируз посмотрел на меня и сразу встал. – Тише. Он, кажется, вздумал обижаться. Прошу прекратить смех. Итак, за стрелочников.

Все подняли свои бокалы.

– Нет, – сказал я. – Я не за стрелочников хотел выпить. Меня перебили. Я хочу выпить за другого человека и предупреждаю, если кто-нибудь вздумает острить на этот счет, пусть на меня не обижается.

– Ух ты! Вот как? Ну-ну, давай…

– Я хочу выпить за одного человека, за одного одинокого человека, который сидит сейчас у своего приемника. Он знает расписание всех передач всех радиостанций мира и выходит к концертам, как стрелочник к поездам. В его комнате весь мир, и как он одинок со всем миром!

Я залпом осушил свой бокал.

Все выпили молча, недоумевая и теряясь в догадках, а потом опять загалдели совершенно о другом.

Я вышел в коридор, набрал номер и долго-долго ждал. Трубка молчала. «Вот тебе и стрелочник, – подумал я. – Она не теряется. Где-то встречает Новый год. Впрочем, что же здесь удивительного?»

Я звонил еще и еще. Я звонил ей в час ночи и хотел поздравить с Новым годом по московскому времени. Я позвонил еще через час, хотел поздравить ее с пражским Новым годом, еще через час – не знаю уже по какому времени, может быть, по Гринвичу. И только в половине шестого, когда я уже звонил с улицы, из автомата, я услышал ее голос.

– Поздравляю вас с Атлантическим Новым годом.

Она, наверное, не поняла, и я не стал объяснять.

– А, это вы? Я только что пришла.

– Знаю. Я звонил вам целую ночь.

– Я была у подружки.

– Это неважно, – сказал я. – В новом году я хочу сделать вам важное признание. Я безумно люблю вас.

– Вот как! – она засмеялась. – Приятный сюрприз в первые же часы нового года.

– Вы мое сокровище, солнышко, золотко, я не знаю, какие слова надо говорить в таких случаях, но я люблю вас, как никогда никого не любил, я знаю – это нелепо, глупо, я даже не видел вас, но тем не менее это так. Я не мыслю своей жизни без вас.

– Без моего телефона, – сказала она. – Вы знаете, если даже знаешь, что эти слова просто блажь, все равно их приятно слышать.

В первый раз нашему разговору не аккомпанировали гаммы – уже наступало утро, – и, так как я когда-то учился музыке, мне в голову пришло сравнение: хроматическая гамма жизни – чередование белых и черных клавишей, дней и ночей, хороших, светлых дней и плохих, мрачных дней.

– Когда же я увижу вас? Впрочем, вы правы: о прекрасная форма любви – контакты по телефонным проводам. Прекрасная связь.

– Односторонняя, – сказала она. – Я в том смысле, что вы мне можете звонить, я вам нет.

– Да, поэтому я все же должен вас видеть. Скажите где вы живете? Я сейчас же примчусь к вам.

– Прошу вас, – сказала она, и я почувствовал в ее голосе боль, – не отнимайте у меня эту радость. Если вы будете делать мне такие предложения, которых, поверьте, я наслышалась уже от очень многих, то мы и с вами перестанем общаться, – и добавила после паузы: – Я к вам очень привязалась. Вы первый человек, которому я говорю эти слова после гибели мужа.

Третьего января я пошел на новую работу. Весь день на новой работе я редактировал большой материал, а к концу секретарь редакции сказал мне, чтобы я отнес рукопись машинистке и чтобы она обязательно отпечатала его к утру. У входа в канцелярию висел большой список телефонов сотрудников редакции. Я как-то машинально просматривал телефоны сотрудников, вдруг вздрогнул, увидев номер, как будто увидел знакомое лицо в незнакомой толпе.

– Кто такая Велизаде? – спросил я у секретаря.

– Это наша машинистка. Вы только что ей дали материал. А что?

Я посмотрел в окно и увидел: машинистка с карими глазами спускалась по лестнице. Тук, тук, тук – стучали ее каблуки; я знал, что у нее туфли 35-го размера.

Это было как в сказке. Случай свел нас в одном учреждении, и она пока не знала об этом. Сейчас, когда она отстукивает на своей машинке огромный материал, она не знает, что я – это я, что ли?..

Я не мог сдержаться: спешил сообщить ей эту новость – звонил из автоматов впервые в эти ранние вечерние часы, но телефон молчал. «Ничего, – подумал я, – позвоню в обычное время, и это тоже будет сюрпризом».

Ночью позвонил ей.

– Здравствуйте, Я звонил вам два часа тому назад.

– Что же в такую рань? Я была у подружки. У меня большая работа, и я работала у нее.

– Какая же такая работа? – как можно более «лукавым» голосом спросил я.

– Да вот – взяла работу на дом. Поручение нашего нового начальника.

– Новый начальник?

– Да, сегодня у нас появился новый заведующий отделом.

– И какой же он? – спросил я, еле скрывая смех.

– Да так, мне он не понравился. Надменный какой-то. Правда, по первому впечатлению трудно судить.

Я обомлел. Этот вариант мне не приходил в голову.

– А чем он вам не понравился?

– Да ерунда, первое впечатление всегда обманчиво. Может, он и хороший. Во всяком случае, держится с таким достоинством! Высокий, статный, лицо красивое, но очень надменное. И такой гонор! Разговаривает таким, знаете, руководящим тоном: «Отпечатайте к утру!»

В первый раз она проговорилась о своей профессии. Но я не стал расспрашивать – я знал больше того, что она могла рассказать.

– А как у вас дела? Устроились на новую работу куда-нибудь?

У меня и в мыслях не было заводить с ней что-то вроде игры, но в тот момент какой-то внутренний тормоз пришел в движение, и я сказал:

– Нет. Знаете, я передумал: решил остаться на старом месте.

А утром я впервые увидел мою Медину. Я видел ее и вчера, но вчера это лицо было одним из многих – по-своему привлекательное, милое, но ничем особенным не выдающееся, обыкновенное лицо, может быть, даже и красивое, но какой-то неяркой, блеклой красотой.

Теперь, перебирая странички отпечатанной на машинке статьи, я украдкой разглядывал Медину, пытаясь найти гармонию между ее зримой сущностью, такой незнакомой и чуждой для меня, и ее таким близким и родным телефонным «я».

Я был обходителен и чуток с ней, предельно внимателен и любезен, и во мне взяло верх любопытство: отметит ли она эту перемену?

Чтобы узнать это, мне надо было дождаться часа нашего вечернего телефонного свидания.

– Вот, я же говорила вам, по первому впечатлению нельзя судить. Он, оказывается, такой милый. Душевный человек. Просто душка.

– Не спешите судить и по второму впечатлению, оно тоже может обмануть.

– Нет, нет, вчера просто я не могла даже разглядеть его глаза. Зато сегодня разглядела.

«И когда она успела, – подумал я. – Ведь она даже не смотрела на меня».

– Они такие чистые, глубокие, умные, – продолжала она.

– Я уже начинаю ревновать вас, – сказал я.

Так началась эта игра. Для меня уже были ясны ее правила, хоть она не знала об этом ничего.

Я уже ничего не мог поделать. События вышли из-под моего контроля, как письмо, когда его уже опустил в почтовый ящик.

У этой игры были свои сложности. Дело было не только в том, чтобы она не узнала меня, – в конце концов в трубке я неизменно пользовался платком. Надо было менять весь свой словарь, выражения, акцент. Надо было менять манеру поведения и, самое сложное, – свою психологию, образ мыслей.

На работе я старался быть совсем другим человеком. Хоть и доброжелательным, но недоступным, в непробиваемой броне. И она говорила мне по телефону обо мне, разбирала меня по косточкам, тонко и точно анализируя каждый мой шаг, каждый жест, каждое выражение лица. Правда, я часто сам провоцировал ее на такие разговоры, но в последнее время все чаще и чаще чувствовал, что моих усилий не требуется, она сама заводила разговор о Сеймуре Халиловиче. Говорила о нем долго и охотно во время нескончаемых ночных телефонных разговоров с Рустамом. А вот о Рустаме с Сеймуром Халиловичем не говорила никогда. И вообще, о ее телефонной жизни не знал никто.

И я не знал, радоваться этому или грустить; иногда мне казалось, что она не говорит о Рустаме из-за полного равнодушия, и я грустил; иногда же я думал, что она скрывает свои отношения с ним, как что-то глубоко сокровенное, важное и дорогое. Случилась удивительная вещь – какое-то смешение чувств. Будучи Сеймуром Халиловичем, я, представьте, ревновал Медину к ее ночной телефонной жизни. А ночью в телефонном разговоре меня, уже Рустама, раздражали ее бесконечные беседы о Сеймуре.

– Давайте будем с вами на «ты», – сказал я однажды, – ведь мы уже давно знакомы.

– Хорошо. Давай, – услышал я в трубку.

– Будь здорова, спокойной ночи, – сказал я, радуясь как ребенок, что со мной она будет на «ты», а вот с ним на «вы».

И поразился тому, что впервые подумал о себе, о своем другом «я», в третьем лице.

– По-моему, ты уже неравнодушна к нему.

– Откуда знаешь? – ответила она лукаво. – Может, он тоже неравнодушен ко мне.

Я со злостью бросил трубку. И несколько дней не звонил ей. Мое неравнодушие к ней заметила, по-видимому, не только она. И когда мы с ней о чем-то оживленно болтали в коридоре, к нам подошел один из старых сотрудников.

– И не старайся, – сказал он, смеясь, и посмотрел ей в глаза. – Пробовали – не получилось; еще никому не удалось растопить лед сердечка нашей маленькой машинистки.

Мы все трое засмеялись, а потом, когда мы с ним остались вдвоем, он сказал:

– Совершенно непрошибаема. Живет монашенкой. Хранит верность погибшему мужу.

И я узнал, что ее муж был летчиком и несколько лет назад погиб в воздухе.

В тот вечер, поздно уходя с работы, я заметил, что она все еще стучит на машинке. У нее были длинные тонкие пальцы, и, когда она писала на машинке, казалось, что она играет на рояле.

Ночью я позвонил ей, и она сказала мне:

– Ты, оказывается, нехороший. Зачем ты бросил трубку? А вот назло тебе сегодня Сеймур Халилович провожал меня домой.

– Как провожал? – изумился я, и в искренности моего изумления можете не сомневаться.

– А вот так. Я засиделась на работе, было поздно, и он вызвался проводить меня. Он истинный рыцарь.

«Скорее истинный дурак», – подумал я. И в самом деле, она засиделась допоздна, а я и не подумал проводить ее.

Но понял и другое. Понял, что она выдает желаемое за действительное и что, если Сеймур проводил ее, это не было бы ей неприятно. А может, просто хочет позлить меня в отместку за брошенную трубку, хочет заставить ревновать. Следовательно, она ко мне «телефонному поклоннику», тоже относится как-то по-особенному? Я терялся в догадках. Но зато, когда она в следующий раз задержалась на работе, я уже знал, как мне поступить.

Мы шли по пустынным улицам города, и я спросил ее:

– А что вы делаете по вечерам, когда не работаете?

– Сижу дома, – просто ответила она.

– Просто так, – сидите одна-одинешенька?

– Да, но почему просто так. Читаю, слушаю радио.

Неужели она расскажет про радио все то, что говорила мне по телефону? Но она заговорила совершенно о другом, и я был благодарен ей.

– Вот мое окно, – сказала она, показывая на третий этаж.

Мы стояли у ее дома. Она сняла перчатку.

– Может, у вас в подъезде темно. Я провожу вас наверх.

– Нет, – сказала она.

Но я решил идти до конца.

– А может, вы пригласите меня к себе?

– С удовольствием. Но сейчас уже поздно, – посмотрев на часы, сказала она, и я почувствовал, что она начинает нервничать.

– Поздно? Разве вы ложитесь так рано?

– Да нет… – она засмеялась.

– Ну, раз вы не хотите угостить меня чашечкой кофе, то давайте хотя бы пройдемся еще немного.

Она молча пошла рядом со мной, и мы несколько раз обогнули ее дом. Мне так хотелось побывать у нее, посмотреть эту квартиру с гаммами за стеной, увидеть ее приемник, ночную лампу, мягкое кресло у приемника. И может, пригласи она меня в тот вечер, я открыл бы ей свою двойную игру.

Но когда мы еще раз подошли к ее двери, она быстро протянула мне руку.

– Ну, спасибо, Сеймур Халилович, спокойной ночи.

– Учтите, под лежачий камень и вода не течет, – сказал я.

Она засмеялась, повернулась и ушла.

Я прислушивался к звуку ее каблуков на лестнице и вдруг понял, почему она спешила, нервничала, смотрела на часы; она хотела успеть к телефонному звонку. Она ждала моего звонка.

Через несколько дней, когда наш ответственный секретарь порол на летучке какую-то чушь, я резко перебил его и, попросив слова, разнес в пух и прах. Он мне не ответил, и мне вдруг стало его жалко: столько лет проработал человек в газете, и никто, очевидно, не говорил с ним при сотрудниках в таком тоне.

После летучки мне стало не по себе. Во-первых, просто я был не до конца прав; во-вторых, я вспомнил совет Фируза; и в-третьих, мне не хотелось бы уйти и с этой работы. Ведь здесь была Медина. И я пошел в кабинет ответственного секретаря.

Когда ночью я звонил Медине, я уже знал, о чем будет разговор.

– Ой, знаешь, Рустам, наш Сеймур прямо молодец. Говорят, он сегодня на летучке так осадил нашего ответсекретаря. Ты знаешь, это просто невероятно, до сих пор никто не мог слова поперек ему сказать. А тут при всем честном народе.

– Знаю я этот тип людей, – сказал я, – Ой, как хорошо мне знаком этот тип. Бушевать на собраниях, говорить смелые речи на людях, а потом небось твой Сеймур пошел к этому самому секретарю и без свидетелей, наедине попросил прощения.