Текст книги "Последняя грань (СИ)"

Автор книги: АlshBetta

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Это так старомодно… – хихикаю я.

– Это не то, с чем шутят, – нахмурившись, говорит мужчина, – я готов остановиться, если ты хочешь.

На полном серьезе. Он на полном серьезе это говорит!

– То есть, я могу сказать «нет»?

– Можешь, – в его честности я не сомневаюсь. Длинные пальцы уже готовятся открыть защелку и выпустить меня отсюда. Отпустить.

Его дыхание тоже сбилось. Его рубашка немного промокла… а его джинсы, кажется, тесноваты.

Ну уж нет. Теперь я точно не дам ему все прервать.

– А я скажу «да», – хмыкаю, приподнимаясь на цыпочки и обвивая пальцами его шею, – если ты позволишь…

Ненадолго задумавшись, он хитро кивает. Достает из кармана блестящий маленький квадратик с вполне ожидаемым названием… и с готовностью притягивает меня обратно.

…Этой ночью Эдвард берет меня трижды в кабинке. Мы оба не в состоянии стерпеть. И мы оба не в состоянии остановиться. Я глажу его плечи, я касаюсь губами мочки его уха, наслаждаясь рычанием, что слышу, и мне невероятно приятно ощущать его… внутри себя.

Все говорили, это больно. Некомфортно. Страшно.

А на деле – ничего подобного со мной не происходит. Наоборот. С точностью до наоборот…

Возможно, все дело в том, с кем этим заниматься. С Эдвардом я просто не замечаю чего-то, что не приводит к удовольствию. Всю эту ночь.

Последнее, что помню, как он везет меня домой на такси. И как я стискиваю пальцами ворот его рубашки, немного пропитавшейся сладковатым потом.

Эта ночь – последняя, что мы проведем вместе. Наутро, когда проснусь с дикой головной болью и неприятно колющим ощущением внизу живота, выяснится, что все, что было нужно от меня этому человеку, он уже получил. Вчера.

Больше встречаться не намерен – так гласит оставленное и не так уж давно набранное на моем телефоне сообщение. 

* * *

Моя чадра светло-синего цвета – как море – с изящными разрезами для рук. Ткань тонкая-тонкая, мягкая – Алек выбирал. Он подготовился к моему приезду куда основательнее, чем можно было представить. И это при том, как рьяно отговаривал ехать.

«Это исламская страна, Изабелла».

«Я знаю».

«Это не США».

«Я знаю».

«Ради чего ты собираешься все бросить?».

На этом моменте я и не выдержала. Я рассказала ему все. Про отца, про театр с одалисками, про такси в клуб и… про Эдварда. Я не смогла удержаться.

Сжимая в руках трубку и даже не стараясь спрятать слезы, я умоляла его мне помочь. Использованной, брошенной и одинокой в такой степени я чувствовала себя впервые. Я отчаянно желала уехать, переехать, сбежать, скрыться… и забыть. Все. Всех.

Но в основном, конечно, теперь ненавистного Сулатана.

«У меня никого не осталось, Алек… никого, кроме тебя».

Наверное, это и стало для него последней гранью – моя истерика. Я никогда их себе не позволяла, даже в детстве. Он говорил, что когда я разбивала колени, или соседская кошка царапала мои руки, все, чего можно было дождаться – злобного бормотания и немного дрожи в голосе. А теперь я плачу… и плачу так, как будто бы больше ни на что не способна.

«Приезжай. Немедленно».

Ровно через неделю, покончив со всей бюрократией по смерти Норвила и с трудом дождавшись возможности добраться до аэропорта за заветным билетом, я покинула Штаты, в которых больше не могла оставаться, с робкой надеждой, что сюда не вернусь. В Ираке, по крайней мере, со мной будет семья. Алек.

Афият научила меня правильно завязывать платок. Терпеливо, как ребенка, наставляла, пока безразмерное покрывало не стало приобретать на голове тот вид, который предписывает приличие. И хоть учиться пришлось достаточно долго, я делала это с удовольствием. Все за пределами страны, показавшей мне изнанку жизни, казалось терпимым. Пусть даже и пришлось привыкать к большому количеству одежды на теле – это не было таким уж неудобным, как я себе представляла. Наши ожидания в принципе очень часто не соответствуют действительности.

Алек встретил меня прямо в аэропорту. Мы не виделись вживую много лет (а одними телефонными разговорами, хоть и по часу, сыт не будешь), и он превратился в настоящего мужчину. Тот студент, что уезжал по обмену в «страну крови» (по древней-древней отцовской линии) исчез с лица земли. Передо мной стоял загорелый и очаровательный иранец с лоснящимися черными волосами, теплыми карими глазами – моими глазами – и доброжелательной улыбкой. Он был очень рад меня видеть, хотя искренне не мог понять, что может заставить свободную, самостоятельную и, наверное, неплохо устроившуюся в жизни девушку променять феминистское государство на истинный патриархат.

Я всегда отвечала ему так: «надоела независимость, хочу попробовать подчинение».

Однако это, конечно, он мне не позволил, чем немного удивил Афият. Она только-только свыклась с тем, что муж не проявляет к ней должного, как утверждали с детства родители, «покровительства» (читай: принуждения), а тут я, как снег на голову… и никакого контроля – только в пределах разумного, чтобы не было беды.

И все же, несмотря на все недопонимания, мы подружились – его жена оказалась исключительно приятной женщиной. А если принять то, что большую часть времени мы проводили вместе и в одном доме, то это обстоятельство очень облегчило нам жизнь. Нам всем.

– Беллья!

Он поймал. Я вижу по тому, как радостно бежит и как ещё издалека размахивает летающей тарелкой. У него такие же волосы, как у матери, и такая же улыбка, как у отца. Прелестный малыш с пухлыми щечками и шоколадной кожей. Адиль. Мой племянник.

С понимающей улыбкой качнув головой, подхватываю полы своего наряда, не задумываясь о том, увидит кто-нибудь или нет, и бегу ему навстречу. За забором дома Алека мы в безопасности – никакие общественные предрассудки не доберутся.

Я останавливаюсь за два метра до него. Падаю на колени. Раскрываю объятья.

Маленькой, но очень точно пущенной стрелой, Адиль врезается в меня, с удовольствием прижимаясь к мягкой ткани. Он смеется, сжимая пальчиками мою чадру и шепча на ухо: «я достал, я достал!»

Мы играем с ним в саду с двух до половины пятого – как раз после школы и как раз до обеда, который Афият все это время готовит на кухне. Адилю нравится, что я теперь его партнер по играм – маме все тяжелее догонять его, под сердцем уже пять месяцев растет дочка. Нурия, как решил Алек.

– Ты большой молодец, Адиль, – треплю его по черным волосам, впервые радуясь тому, что мои такого же цвета. С детства извечно смоляные локоны вызывали у мальчишек лишь насмешки надо мной, и даже девочки, переговариваясь, сплетничали обо мне как о «вороне». Теперь же этот цвет сыграл добрую службу – мне легче адаптироваться здесь, в новом месте. Не особо выделяясь. А кожа загорит.

– Как насчет второй партии?

Его глаза загораются. Он с готовностью кивает.

– На старт, – становлюсь на ноги, отпуская его, и замахиваюсь ярко-красной тарелкой, – внимание… Марш!

Малыш срывается с места, той же стрелой, что летел ко мне, направляясь к забору за тарелкой. Бежит так быстро, что мне все больше нравится мысль: предложить Алеку записать его в какую-нибудь секцию футбола.

Я успокоено выдыхаю, наблюдая за тем, как достигнув цели, Адиль разворачивается, чтобы вернуться ко мне. Солнце играет на его лице, на волосах, на зеленой траве, окружающей нас, ветерок нежно поглаживает кожу и заставляет подрагивать листы гранатового дерева, которое я помню ещё по первому приезду сюда (тогда, впрочем, мысли, чтобы остаться насовсем, не возникало и в помине)…

И природа, и Адиль – его смех, его улыбка – дарят мне долгожданное успокоение. Я не думаю ни о чем, что было в Нью-Йорке. Я не думаю об отце, о Султане и о ком-то ещё из прошлой жизни.

Здесь, в стране, где нормальной женщине, ориентируясь на общественное мнение, и вовсе не место, я, кажется, нашла то, что искала.

Я нашла себя, вернувшись на пару шагов назад от последней грани и использовав ещё один, последний, но такой выигрышный, как оказалось, шанс. 

* * *

2003 год

– Вставай!

Меня будят.

– Вставай!

Трясут за плечо.

– Вставай!

Едва ли не сдергивают с постели, так и не дождавшись нужной реакции.

В комнате темно и душно – окна закрыты, шторы задернуты. Я не знаю, какое сейчас время суток и понятия не имею, сколько времени сплю. Нурия кричала всю прошлую ночь – колики сводят её с ума, не давая и минуты отдыха.

Она и сейчас кричит – я слышу. И инстинктивно пытаюсь дотянуться до колыбельки, чтобы хоть немного успокоить малышку. Но тщетно – она пуста, Нури нет. Зато есть Алек – я вижу его, когда глаза привыкают к темноте. Нависая надо мной, он держит дочь на руках, пытаясь разбудить меня. Из-за Адиля, прижавшегося к ноге, скован в движениях – именно поэтому я ещё лежу.

– Белла, быстрее! – стиснув зубы, шипит он, с ужасом глядя на окно, – вставай!

Благо, моя чадра рядом. Не удосужившись надеть её как полагается, я, сжав ладошку мальчика, выбегаю следом за братом. Никогда не видела, чтобы он так быстро спускался по лестнице. Никогда не видела, чтобы он вообще бежал.

Внизу звукоизоляция хуже, чем в детской. Я слышу хлопки и выстрелы, пронзающие тишину отравленными стрелами. И Адиль слышит – дрожит, но плакать себе не позволяет. Плакать ему запретила Афият – за день до смерти.

– Влево, – велит Алек, увлекая меня за собой. Призывает не отвлекаться. Отвлечься – сейчас означает поддаться смерти.

Мы покидаем дом через заднюю дверь. Леденящий кровь вой сирены эхом отдается от камней забора, накрывая нас волной жара. Вот и выяснилось время: полдень.

Алек спешит к подвалу, не позволяя нам отставать. Нурия на его руках плачет все громче и громче, умоляюще требуя сделать хоть что-нибудь, чтобы убрать наводящий ужас звук. Но времени на то, чтобы успокоить её, у нас нет.

Тяжелая дверь с грохотом захлопывается за спиной. Маленькая лампочка зажигается слева – Адиль нажал на выключатель.

Заперев на засов деревянную заставу, Алек с тяжелым вздохом садится рядом со мной, пытаясь укачать дочку.

– Баби, – Адиль прижимается к его правому боку, зажмуриваясь. Мужчина немного рассеяно гладит его по волосам, одновременно нашептывая что-то Нури. За последние полгода он ужасно изменился. Я никогда не думала, что в тридцать шесть мой брат будет выглядеть на сорок лет… а то и больше – морщины у глаз совсем глубокие, щеки впавшие, а волосы на висках заметно поседели.

С вторжением американцев эта страна – теперь и моя, наша, – перестала быть райским уголком. Ничего в ней не осталось. Никого.

– Дай-ка мне, – мягко прошу я, просительно поглядывая на малышку. Алек устало кивает. Отдает.

– Асад и Баттал гуляли по земле, Нури-и-я.

Асад и Баттал скакали на коне, Нури-и-я.

Асад и Баттал искали Нилюфар, Нури-и-я.

О ней лишь вздыхали, Нури-и-и-я…

Девочка внимательно смотрит на меня своими красивыми темными глазами с пушистыми ресницами, немного опустив голову с не по годам роскошными локонами. Постепенно она перестает всхлипывать, несмотря на то, что за стенами подвала по-прежнему слышны все прежние звуки, а боль явно не унимается. Но знакомая песенка делает все это не более чем фоном. Знакомая, мамина песенка, успокаивает. Утешает.

Алек берет Адиля на руки, прижимая к себе, и обнимает нас с дочерью, обеих поочередно поцеловав в лоб.

– Это скоро кончится, – обещает он, выдавив скупую улыбку, – все будет хорошо. Обязательно будет.

Разумеется, Алек ошибался.

Разумеется, он не мог знать, что ошибается.

Событие, второй раз после смерти Афият перевернувшее нашу жизнь, произошло ближе к февралю. Нурию до сих пор мучили сильные боли и уже ни наши с Алеком старания, ни даже игры и песни Адиля, которые он учил специально для сестры, не помогали. Девочке нужна была помощь, а не развлечения. Но рассчитывать получить её быстро было бы ошибкой…

К фургончику доктора, прибывшего в наш городок под крылом какой-то благотворительной организации, очередь выстраивалась за ночь. Он принимал не более сорока человек в день, но, поддаваясь уговорам страждущих, иногда снисходил до пятидесяти. Особенно если страждущими были дети.

Алек трижды занимал очередь, и трижды прием оканчивался за два-три человека перед ним. Жара и взрывы как хищные птицы, нависающие над головой, мешали достигнуть цели каждый раз, когда она мелькала достаточно близко.

Иногда Алека сменяла я, но это до жути не нравилось Адилю, каким бы понимающим мальчиком он ни был. Свое утешение от громких звуков и пугающих криков он находил в моих объятьях. Да и брат не позволял подставляться под огонь. Он часто просил меня, когда дети засыпали, чтобы я позаботилась о них, если его не станет.

Конечно, я обещала.

Конечно…

В тот день, кажется, двадцать восьмого, нам удалось пробиться к доктору – седовласому и с противной улыбкой. И он, осмотрев малышку, вынес неутешительный диагноз, услышав который Алек разом постарел на добрый десяток лет. Жену он уже потерял. Теперь потеряет дочь…

Возможности вылечить ребенка не было. Была возможность помочь ей пережить те дни, которые остались. Но для того, чтобы получить заветное лекарство, в больницу следовало прийти с Нури. А она кричала так, что все взгляды сразу приковывались к нам. Возникали вопросы…

В это время – жуткое и до боли непроглядное – я узнала истинное значение слова «беспомощность». Увидела. В Нурии – «маленьком ангелочке», как ещё до рождения называла её Афият. Её горькие, крупные слезы, её подрагивающие губки, побледневшее, ставшее из бронзового каким-то желтовато-серым личико, пальчики, без конца сжимающие футболку, потускневшие локоны… девочка умирала, а мы не в состоянии были ни остановить это, ни облегчить. Её мучила страшная боль, а наша участь была смотреть на эти мучения. И ничего больше. Хуже, чем глядя, как она плачет, я себя ещё не чувствовала. Никогда.

Это и сподвигло на поиски решения, в итоге приведшего к совсем другим последствиям, нежели я могла ожидать.

Третьего февраля Алек забрал Адиля с собой в мужскую больницу, надеясь получить лекарство на его имя. Мне велел оставаться дома с малышкой. И ни шагу.

Но попробовал бы он, при всей моей любви к брату, провести хотя бы три часа один на один с ребенком, извивающимся от боли. Я не смогла – за это и заплатила.

Мы вместе отправились в пункт назначения. Я укутала её в темно-синий платок, прижала к себе и всю дорогу пыталась полушепотом развлекать какими-то песенками и стишками. Она то замолкала, то снова плакала. Уже не пыталась даже говорить – когда только начала учиться, заболела.

До больницы оставалось не больше квартала – сущие пустяки по сравнению с тем, что мы прошли. Что примечательно, никто не попытался нас развернуть. Не было сейчас никому дела, видимо, до одинокой женщины посреди улицы. Все равно ведь далеко не уйдет… И не ушла.

Я не знаю, откуда появился тот снаряд. Я не имею и малейшего представления. Для здравомыслящего человека, только-только окунувшегося в настоящую войну, ещё в новинку чуять приближение смертельной опасности. Во мне это качество так же не успело развиться. Тихонький писк не привлек внимания. Тихонький, едва заметный, скрежет – тоже.

А вот удар привлек. И сразу же последовавший за ним взрыв. 

* * *

Я куда-то лечу. Вниз, вниз и только вниз. А затем, неожиданно, падаю. Больно ударяюсь локтями и коленями, разбиваю лоб, судя по кровавым пятнам на камешках мостовой. Мне больно слева, справа и внизу. Больше всего слева. Наверное, я упала левым боком.

«Терпи» – велит низкий, грубый голос.

…Когда я засыпаю, у меня дрожат руки. Они ищут песок под пальцами, но не натыкаются ни на что даже более-менее на него похожее. Камни.

«Дыши» – приказывает он же, когда что-то больно обвивает мои запястья.

…Когда я просыпаюсь, вижу только голые плиточные стены. Они холодные, хотя вокруг жарко и даже более того – вокруг меня один жар. Кроме него ничего не осталось.

«Не смей сдаваться», – яростно, пусть и шепотом. Отрезвляющее.

…Время от времени в памяти всплывают какие-то отрывки. Какие-то цветные мысли, спутанные, смотанные в клубок. Непонятные. Необъятные.

Я продираюсь через них, ищу подсказки, но тщетно. Темнота густая – хоть ножом режь. Правда, иногда кое-что увидеть удается. Девочку. Девочку с очень красивыми карими глазами и подрагивающими при каждом движении локонами. Черными-черными. У неё прелестная улыбка. От её улыбки мне теплее…

Я не помню этого ребенка. Я не помню ничего, что нас связывает с ним. Но почему-то кажется, что все-таки связывает. Будто я и она соединены нитью. Красной. Невидимой.

«Нур»

«Нури»

«Нурия»

Её так зовут? Откуда это имя? Оно не мое. Мое – Белла, так? Я ведь ещё помню свое имя? Очень надеюсь.

– Что означает «Нури»? – незнакомый голос, впервые проклюнувшийся среди моей тишины, настораживает. Пытаюсь вслушаться в то, что он произносит – это может помочь.

– Нур – свет. Нури… светлая? Имя? – к диалогу подключается второй голос. На октаву выше.

– Она все время кого-то зовет?

– Похоже на то.

Они говорят обо мне. И о Нури. Они знают, кто она?

– Кто её привез? – как бы невзначай интересуется один из присутствующих. Первый.

– Каллен, – следует незамедлительный ответ. Капелька отвращения в нем проскакивает.

– Сам? Девушку?

Писклявый усмехается. Злобно, неприятно:

– Ну не мужчину же тащить к себе, Джаспер.

По моей спине пробегает холодок. Совсем не вовремя.

– Ты думаешь, он её?..

– Всему свое время. Может, и нам потом достанется.

– Ради этого стоит посидеть.

– Стоит. И ради того, чтобы не дежурить на вахте.

Они переговариваются тише, пока совсем не замолкают. Но нить разговора ускользает куда-то далеко-далеко, и ни меня, ни Нури не касается. Я так и не смогла ничего понять, кроме того, что какой-то человек, преследуя собственные цели, принес меня сюда. К этим двоим. «Потом и нам достанется».

– Как ты думаешь, их женщины красивые? – неожиданно для меня разговор возобновляется. Но ещё неожиданней то, что я чувствую… пальцы. Пальцы на груди. Но сбросить не могу – тело не слушается.

– К чему вопрос? – хмурится собеседник писклявого. Судя по всему, не он прикасается ко мне.

– К тому, что есть возможность узнать, Джаспер, – сладко проговаривает незнакомец, медленно спускаясь вниз, по краю какой-то ткани. Сорочка… моя сорочка!

Он полон намерений прикоснуться к коже, а не к одежде. Не пытается этого скрывать. Пальцы уже на талии…

Вздрогнув от холода, я, сама того не ожидая, открываю глаза. Прямо-таки распахиваю. Первый пугается. Второй, если судить по усмешке, нет.

– Она проснулась, Эван.

– Я вижу, – мой истязатель кивает. У него кремовые волосы, синие глаза и тонкие брови, прямо как нарисованные. А ещё противная, пугающая ухмылка, – так даже интереснее…

Холодные прикосновения поднимаются к животу. Маленьким кружком обводят солнечное сплетение.

– Тебе лучше остановиться, – напряженно констатирует факт второй человек, находящийся в комнате. Он похож на писклявого – разве что черты лица чуть помягче, без безумного выражения в глазах.

– Ты мне будешь это говорить? – синеглазый улыбается шире. Цель почти достигнута – осталось не больше сантиметра. И это не глядя на то, что от каждого движения меня передергивает. Он, по-моему, наслаждается видом дичи, умело загнанной в угол. Иль в тюрьму тела. Собственного же.

– Я, – они оба тут же вскакивают, замирая в ровной стойке. Истинно армейской. И если во взгляде писклявого проскальзывает горечь упущенного наслаждения, то второй, кажется, только рад такому стечению обстоятельств. Ему правда было меня жаль?

– Полковник Каллен, – вежливо и слаженно произносят мужчины. С некоторым трепетом, если можно применить это слово сейчас, смотрят на пришедшего. Опираясь на недавно полученную информацию, того самого, благодаря которому (потом решим, к добру это или к ужасу) я здесь.

Я не могу разглядеть его – не могу достаточно повернуть голову. Она свинцовая.

– Женщин запрещено трогать, сержант Моуэр. Это Ирак, – его голос звучит грубо и властно. Не чета ни первому, ни второму. Намного ли он их старше? А по званию – намного выше?

И тут, как гром среди ясного неба, ещё одно откровение: Эван. Джаспер. Каллен. Англоязычные имена. Америка… американцы!

Теперь слова «он привез её» и «может, потом нам достанется» приобретают совсем иной смысл. Сухопутные силы. Полковник.

«Он её?..»

У меня начинают стучать зубы. Да так громко, что все внимание сразу же уходит и от обсуждения законов Корана, и от озвучивания наказаний. Воздух, похоже, напитывается напряжением и злобой. На меня?..

– Ближайший час – вахта ваша, – отдается приказ. Легко и четко. Только посмей не выполнить…

Солдаты, понурив голову, уходят. Цезарь остается.

Лучше бы наоборот…

Я почти физически чувствую, как дрожат поджилки, когда он подходит ближе ко мне. С трудом перебарываю желание зажмуриться – негоже жмуриться в глаза судьбе.

– Страх непозволителен, – серьезно произносит полковник, складывая руки на груди перед моей кроватью. Замирает, глядя прямо в глаза и заставляя принять свои слова как единственно-верные – умение военных, я знаю. Я их ненавижу, а потому знаю. – Для него у тебя нет причины.

Его волосы – цвета темной бронзы, как и борода. Его глаза – голубые. Я их видела. Несомненно, и точно видела. Только где? Когда меня могло свести с американским военным?

– Прекрати дрожать, – велит Каллен уже строже, раздражено. Я поспешно сжимаю губы, всеми силами изображая из себя саму храбрость. Невиданная наглость ставить такую планку.

Мужчина вздыхает, присаживаясь на стул возле моей койки. Откидывается на его спинку, оценивающим взглядом пробегая по всему моему телу. Но, в отличие от писклявого, без пошлости.

– Как твое имя?

Мне не хочется говорить. Мне вообще с ним говорить не хочется. Но, стоит признать, мускулы под темно-зеленой рубашкой, убедительны. Я очень боюсь наказания за неподчинение.

– Белла.

– Верно. А откуда шрам? – я не успеваю и моргнуть, а его пальцы уже касаются низа моего живота. Тонкая кривоватая отметина там правду имеется.

Я хмурюсь, пытаясь припомнить. Где-то далеко, в недрах памяти, есть ответ. Но не здесь. Не на поверхности.

– Аппендицит, – сдвинув брови, отвечает за меня мужчина, – ты помнишь?

После того, как он говорит, я действительно вспоминаю. И не только это, но и то, кому и когда такое рассказала. А еще умелые руки, которые меня держали, вонь туалетной кабинки, а потом… потом голубые глаза! Они затуманены, залиты чем-то… они полуприкрыты…

Америка. Америка, до приезда в Ирак. Цветной сон, неприятное воспоминание – вот оно.

Это не Полковник Каллен, это Султан. Тот самый, из-за которого я окончательно порвала с прошлой жизнью. Все встало на свои места.

– Эдвард, – едва слышно произношу я. Губам отвратительно это имя.

– Видишь, а мне говорили, ты не вспомнишь, – он улыбается, закинув ногу на ногу. Непринужден, но сосредоточен. Расслаблен, но напряжен. Без оружия… но готов к бою. Всю свою жизнь, сколько помню, от таких людей я бежала.

– А где Нурия? – игнорирую его слова, не придавая им особого значения. Головоломка сложилась, пазлы встали на свои места. Моя Нури – ребенок Алека, как и Адиль. Моя семья… – Где девочка, Эдвард?

Его улыбка складывает в тонкую полоску губ. Не сожалеющую, скорее, делающую такой вид. Вид напускной жалости к человеку, который вот-вот узнает самую неутешительную правду.

– Ребенок умер, – ровным голосом произносит он. Данность, не более.

Но для меня это чересчур.

– Что? – на выдохе шепчу, всеми силами надеясь, что ослышалась.

Он утверждающе кивает, а затем, расстегнув карман на рубашке, достает оттуда какую-то тряпицу. Она оторвана неровно и запачкана… кровью. Но рисунок мне знаком – оранжевые обезьянки. Я купила Нури эту футболку…

– Её вещь?

От ужаса не могу произнести и слова. Пальцы с жутчайшей силой сжимают отрезок ткани.

– Она оказалась ближе к снаряду, чем ты.

Объяснение должно облегчить боль? От него обязано стать легче?.. Кому?

Я не верю. Я не хочу, не желаю, не должна верить. Это нелепость, это – случайность, совпадение. Он издевается надо мной. Он мстит… за что? За что и так жестоко… это ведь моя девочка!

– Она жива.

– Нет.

– Ты лжешь мне.

– Нет.

Каждый его ответ убивает какую-то часть надежды. И какую-то часть меня в том числе.

Бывает правда, которую невозможно принять и осмыслить. Эта – одна из таких. Неприемлемая.

– Изабелла, у меня есть более важные дела, чем обсуждение покойников, – в конце концов, заявляет Каллен, дав мне какое-то время на молчание, – и это касается тебя.

– Где девочка? – я его не слышу. Я не желаю его знать.

– В городе небезопасно, тебе нельзя здесь оставаться.

– Скажи мне…

– Травмы не так серьезны – у тебя есть шанс благополучно добраться до убежища.

– Не смей врать…

– Тебе не будет ничего угрожать и о тебе позаботятся. Я прослежу.

– ГДЕ РЕБЕНОК? – не выдерживаю я. Игнорируя запреты, игнорируя страх наказания и очередной боли, оставляя за спиной даже болезненный удар, пронзивший голову при громком звуке, кричу я. Мне нужна правда. Мне нужно услышать правду. Я не знаю, где нашел он эту тряпку, но я не верю. Я не поверю ему. Нет!

Эдвард вскакивает со своего места так резко, что вторая порция моего крика застывает в горле. Руки, на одной из которых, как выясняется, капельница, прижимают к подушке. А покрасневшее от гнева лицо нависает прямо над моим. Голубые глаза налиты кровью. В них только всепоглощающая злость. Нет, не злость. Бешенство.

– Твоя дочь мертва! – выплевывает он, до боли сжав мои запястья, – мертва, Белла! Но я не позволю умереть и тебе! Слышишь меня? НЕ ПОЗВОЛЮ!

Тихонький всхлип – все, на что меня хватает, после такого откровения. Тихонький всхлип и безмолвные слезы.

Они, похоже, устраивают Эдварда больше, чем все остальное.

Смерив меня негодующим взглядом, он отстраняется.

– Завтра утром я отвезу тебя в убежище, Изабелла. Это не обсуждается. 

* * *

В моей комнате бордовые стены. Темно-бордовые, как венозная кровь. И два окна – слева и справа – задернутые длинными занавесками из какой-то грубой ткани. На полу, кое-где прикрывая голые доски, лежат ковры. От старости и пыли рисунки на них уже не разобрать.

Моя комната – самая большая во всем доме. А сам дом небольшой – три спальни, гостиная и кухня. В тот день, когда привез меня, Эдвард не особо церемонился с хозяевами. К виску мужчины с седыми усами он приставил пистолет, а женщина, как по сигналу, сразу же провела меня к комнате.

Я хотела ужаснуться – не смогла. Смерть Нури на многое открыла мне глаза и доказала лишний чертов раз: жесткость повсюду. Оттого, что сегодня её нет здесь, не значит, что не будет и завтра. Глупо противиться. Глупо противиться даже если эта жестокость выливается на тебя.

И все же, я не буду отрицать, что порой, прорыдав ночь в подушку, думаю, что все устроилось как надо. Ее мучения кончились. Ей не больно, не страшно, она не видит взрывов и смертей, она не должна прятаться по подземельям… Ангелочек должен быть среди ангелов. Ей повезло… наверное, повезло.

Вообще, по договоренности с Калленом, мне запрещено покидать комнату и спускаться по лестнице к хозяевам. Но с Баче – тем самым господином, который ради своей семьи вынужден был принять меня в дом – у нас особая договоренность. Я не обуза. Я не содержанка – он не обязан просто так меня кормить и защищать, как свою дочь. Каждое утро я спускаюсь к Ниле, его жене (разумеется, после того, как это стало физически возможным – больше трех недель ей самой предстояло подниматься ко мне и выхаживать) и помогаю с приготовлением пищи (благо, Афият многому меня научила). В обед, сразу после молитвы, которую мулла кричит с близлежащего минарета, я мою полы. Сначала внизу, потом наверху. У Нилы слишком болит спина для такой уборки, а их дочь вот уже как семь лет не в состоянии подняться с инвалидного кресла.

Мы проводим вместе много времени и постепенно притираемся. По крайней мере, друг друга не ненавидим. Потихоньку учимся доверять.

Эдвард приезжает ко мне каждый четверг. Я не имею ни малейшего представления, зачем ему сдалась, но свой ритуал он никогда не нарушает: снег ли, дождь ли, невыносимая ли жара. Урчание мотора его машины – и мужчина на пороге. Я знаю, когда он будет здесь, а потому заблаговременно запираюсь в спальне. Несмотря на всю глупость того, что делает, всю абсурдность и непонятность для меня, он все же спас мне жизнь, забрав оттуда, из-под пуль, прошлой зимой. Я не забываю такие вещи.

Бывает, он приезжает на выходных – редко, но случается. И подолгу сидит со мной в спальне, лениво перекидываясь какими-то словами. С каждым приездом смотрит по-особенному. Вначале едва ли не с отвращением, а потом, ближе к лету, уже проще, лучше. Я ему нравлюсь.

Он не говорит о себе и мало спрашивает обо мне. Порой возникает ощущение, что хочет застыть в этом моменте – конкретно в нем, никаком другом – и никуда больше не двигаться.

Странные вещи происходят и со мной – когда он рядом, мне спокойно. Я не знаю ничего об Адиле, об Алеке и вообще о течение войны – у Бачи нет телевизора. Мы живем в своем мирке и не высовываем нос наружу – нас изолировали от всего. И отражением этого «всего» для меня и является Эдвард. Я начинаю понимать, почему посмела захотеть его той ночью… в нем есть что-то удивительное. Что-то, на первый взгляд, незаметное, незначительное, а если присмотреться…

Бывает, он ведет себя со мной очень грубо. Он чертыхается, хмурится, его глаза наливаются кровью и кожа багровеет… но он никогда не поднимает на меня руку. С каждым разом, с каждой ссорой, мне чудится, даже кричит тише. Прекращает.

По приказу «Американского Полковника», как вынужден Бача называть моего благодетеля, я могу не носить чадры. Отец семейства и сам бы меня не заставил – у него есть жена, а я по возрасту вполне подойду на роль второй дочери – но сделал вид, что согласен. Это немного расположило Каллена к нему. Напряжение между ними ощутимо спало.

Но однажды все изменилось. Однажды, зимней ночью, когда мы уже собирались ложиться, в дверь постучали. Я не слышала шума машины, сегодня был не четверг, а потому посчитала за право спуститься и хотя бы одним глазком посмотреть, кто здесь.

Неужели наша безопасная территория, расположившаяся вдали от линии огня, перестала быть таковой? Эти мысли пугали, а потому я всеми силами старалась отогнать их подальше.

Когда Бача, скрепя замком, отпер дверь, так и не дождавшись ответа на вопрос «кто там?», пришедший предстал перед нами во всей красе. И, разумеется, был узнан.

Эдвард с каменным лицом, вымокшими от снега волосами и крепко сжатыми губами, не разуваясь, прошествовал со мной наверх. Сдержал даже свое негодование по поводу того, что я была среди тех, кто его встретил.

И только в спальне, когда удостоверился, что заперта дверь и любопытные уши разбрелись по дому, снял плащ. Рубашка под ним почти полностью пропиталась кровью.