Текст книги "Моя звезда (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Лидия в продолжение этой тирады и бровью не повела – да, при том, что не было в ней ни слова, которое она могла б опровергнуть, а может, и именно поэтому. А что тут скажешь? Перед ней сидит, наполняя себе новый стакан, фикция среди фикций. Тут язык не повернётся спрашивать, выглядел ли он так в момент смерти – блин, он умер 600 лет назад, откуда этот дурацкий полосатый костюм? Лидия знатоком моды 14 века себя не назвала бы, но чего там точно не носили, так это вот этого.

– Проявляя нездоровый, как все говорят, интерес к теме смерти и всякой нечисти, я не ожидала, можешь мне поверить, что мертвецы пахнут розами.

Призраки ничем не пахнут, разве что – холодом, сыростью с лёгкой ноткой гнили, а иногда немного озоном, после своего резкого появления. А так призраки пахнут чем захотят, потому что синтезировать запахи это самая нормальная призрачья задача, как-то в общих чертах сказала Джуно, в подробности вдаваться, увы, не стала. Барбара с удовольствием воспроизводила аромат любимых духов, домашней выпечки, чуть сложнее – цветов с клумбы, Адам – запахи машинного масла, свежераспиленного дерева и морилки, ещё какие-то нормальные хозяйственные запахи. Сидящий напротив эпатажный потусторонний гость, раскуривая сигарету, с явным удовольствием воспроизводит запах какого-то особо вонючего табака. Нравится ему так.

– Однако нельзя винить тебя, что я – это оказалось слишком для твоей психики, – и такая гордость в голосе, такая широченная улыбка при воспоминании, видимо, об известных событиях, господи боже. И сейчас Лидия поняла, что больше смотреть на нетронутый стакан не может.

– А вот тут ты не прав. Я виновата, и мне необходимо сказать об этом. Я согласилась на сделку – и нарушила свою часть обязательств.

Призрак пожал плечами с безразличием – наверняка, деланным.

– Нелегко такое выполнить-то. Тем более, тебя к этой сделке принудили. Гнусным, между прочим, шантажом.

Отчаянно вцепившись в стакан, молясь о том, чтоб не расплескать – пятна на чёрном платье, может, и не будут заметны, но если ты чего-то не видишь, это не делает это что-то несуществующим – она поднесла выпивку к губам, выдохнула, решилась, глотнула.

– А это не важно. Я поступила как свинья. Ты мог так поступать, ты и не презентовал себя как положительного парня. Но я дала обещание, пренебрегая его смыслом, испытывая неприятные ощущения ровно из-за того, что мне приходится это произнести, и считая это достаточным. Могла сама попытаться что-то сделать, не представляю, что…

– Убить Отто? Вариант, прямо половина Междумирья тебе спасибо сказала бы за такого нового жильца. На самом деле то, что он делал, не так чтоб убивало Метлендов… Не в том смысле. Он, в своём роде, выпроваживал их, ускоренно воспроизводя тот процесс, который в Междумирье должен был, ориентировочно, занять у них лет 200. Изживания неизжитого… топорно, но как уж мог. Как призраков он их, действительно, убивал, но для них это не катастрофа, на ад, думаю, они своей жизнью точно не наработали. Сидели б сейчас на облачке, вкушали амброзию… Но тебе я об этом, конечно, не сказал.

Она задышала часто и судорожно, осваиваясь с непривычным ощущением.

– Ты же понимаешь, я не об этом. Не о том, что мы не могли знать, не применит ли Отто и к тебе что-то очень действенное, я уж точно не могла знать. Насколько ты рисковал… Я сейчас только о том, что я тебя обманула, и это было разумнее мелодраматичной жертвенности, но это невыразимо стыдно. Прости меня, Битлджус.

Его лицо едва уловимо дёрнулось – придётся ли выдавливать словами через рот то, что она пока не готова? Слишком большой смысл для таких маленьких слов. Магия имени, эта ваша Канцелярия б её побрала. Когда на спиритическом сеансе, вдохновенно завывая, призывают некую Мэри, как среди многочисленных Мэри, которых на том свете, при условии, что мы, представители христианской веры, многоразовости использования души не допускаем, должно скопиться легион, понимают, которую именно Мэри зовут, спрашивала она Отто. Иногда и не понимают, невозмутимо отвечал он. Вернее, делают вид, что не понимают. Смерть меняет людей, но не отменяет фундаментального свойства растолкать соперников локтями – астральными локтями, а что? – и устроить незадачливым спиритуалистам незабываемый вечерок.

Иное дело, когда имя само по себе превращается в заклинание призыва. Сколько безумной силы должно скопиться в двух слогах… Как часто он слышит своё имя? Ну, там, в Междумирье – наверняка, регулярно, чем-то надо было наработать такую репутацию, что даже среди по определению неблагополучных, беспокойных духов от тебя мечтают избавиться. «Ты просто не знаешь, что это за тип», – сказала Джуно, и это всё, что она сказала. Святая правда, сказала Лидия себе, не знаю. А хотела бы знать. А на кой чёрт… хорошо, что уж Джуно точно не придётся об этом отвечать.

Как будто невидимая рука запустила обратный отсчёт – «осталось ещё два». Оно должно однажды прозвучать не панической скороговоркой, а обращением. Пробирающим до сердца – и давайте не уточнять, до чьего сердца.

– Слышала б сейчас тебя Джуно, – усмехнулся он, запуская руку в карман за очередной порцией сушёностей.

Мало вообще того, чем можно угрожать тому, кто уже мёртв. Вряд ли, конечно, все адские муки, порождённые пытливыми умами живых, такая уж ерунда, призраку вполне можно причинить неприятные ощущения – по факту именно того, что он, призрак, за понятие ощущений держится. За эмоции, за своё драгоценное я, его желания и страхи. Всё – энергия, энергия превращается в лицо, выглядящее иногда почти живым, запах духов или сигарет, призрачные дома и документы, энергия превращается и в страдания, когда кто-то этого желает. И уж определённо, призраку можно угрожать последней угрозой – развоплощением, окончательным прекращением существования. Может быть, там, в Канцелярии, и знают, что такое эти Песчаные черви, говорит Адам, но рассказывать не хотят. Самим жутко. Кажется, что-то связанное с тем, что песок – символ времени… Неизвестно, что точно происходит с пожираемыми, ясно, что их никто больше никогда не видел. И она б и не помыслила об этой авантюре на чердаке в тихий и душный летний день, если б не одна неловкая оговорка, что как-то этого самого биоэкзорциста уже пытались скормить червям. Если б не уговоры не произносить, никогда не произносить некое слово на букву Б. Бережёного бог бережёт.

– Моя семья, и живая, и неживая её половины, хором и по очереди приговаривали «поскорее бы бедная девочка всё это забыла» – и они делали для этого всё, можно видеть хотя бы по тому, что никто не толкётся здесь, чтоб поддержать меня в эту страшную дату, нет никакой даты, просто нет. Не их вина, что я не забыла. Просто невозможно такое забыть.

– Просто мёд для моих ушей, музыка для моего сердца, – сладко мурлыкнул монстр, опрокидывая над собой стакан и вылизывая его нутро длинным тёмным языком – странно б было, действительно, если б хоть минут пять не выделывался, – но как-никак, я всё для этого сделал. Скажи ещё что-нибудь такое, умоляю.

Снова схватилась за стакан, улыбнувшись раздавшемуся приветственному поцелую стекла и металла. Протянула тонкую, белую, словно из бумаги вырезанную руку – к нему.

– Видишь? В сердце умещается разное. Можно даже по виду угадать, какое кто подарил. Вот это – отец, – она дёрнула указательным, мелко и пронзительно сверкнули завитки тончайшего серебряного кружева, – такое изящное, такое… в его понимании – эталон девичьего украшения, но чёрт возьми, оно мне нравится. Вот это – Диллия, – темно и значительно бликанула тяжеловесная колодка на среднем, врезавшиеся друг в друга кубы, до чего неудобно должно быть такое носить, какую ж это тягу к выпендрёжу надо иметь, прямо кричит это кольцо, – и понимаешь, не знаю, кто был в большем шоке, я или она, но оно мне – нравится. И это, – её рука нырнула в карман, а когда вынырнула – безымянный уже не был пустым, из небрежной стальной оправы зло и насмешливо сверкал красный глаз, – подарил ты. И оно мне тоже нравится.

Пальцы призрака прохаживались по её ладони – медленно, значительно, хищно, захватывая запястье в недолгое, но страшное кольцо. Кольцо на безымянном пальце выглядит бутафорией из «лавочки ужасов», рука, ласкающая её руку всё откровеннее, должна бы тоже, стиль один… Конечно, одно дело ходить в эти лавочки, трогать там все эти каучуковые глаза, накладные клыки и резиновые маски франкенштейнов, и совсем другое – по-настоящему… Ну нет, проще согласиться с теми, кто не понимает, зачем и понарошку-то тянутся к всякой гадости, это, по крайней мере, последовательно.

– Сколько всего маленьких грязных секретиков ты скрываешь от родных и любимых людей, крошка Лидия?

Ну, вот это было, пожалуй, больно. Но справедливо. Она высвободила руку, допила свой стакан.

– На то они родные и любимые люди, чтоб беречь их покой. Чтоб считать меня лучше, чем я есть. Им я объяснять не готова, тебе не собираюсь, но мне было важно знать…

Что она хотела сказать? «Что ты жив»? Неподходящее какое-то слово для призрака. «Что ты цел»? Тоже сомнительное утверждение. Надо по-другому закончить – «что я именно настолько слюнявая размазня, что не смогу спокойно жить с тем, чтоб из-за меня хоть кто-то пострадал. Хоть порядком меня доставшие родительские гости, хоть призрак-психопат, которому не место ни в этом мире, ни в том»…

«Что ты тоже меня помнишь» – тоже вариант никудышный при своей правдивости. Да, для её гордости было б тяжеловато, если б она была в его жизни проходным эпизодом, не значительнее этих плит для Адама…

– Что я ещё готов дать нашим отношениям шанс?

…одна из которых ломает мозг необратимо омонимической ухмылкой, щербатой, гнилой, самодовольной. Betelgeuse. Магия имени, звучащего само по себе как безумие. Энергия, которая начало всему и ответ на всё. Там, в коридоре, полном изнывающих школьников, которым «хвосты» мешают перейти на следующий год, неистраченные гигабайты траффика – в следующий месяц. Успокоиться, иссякнуть, смириться. Он – никогда не смирится. Какие 600 лет, господи боже? Миллиарды лет это Солнце плюётся энергией в наш маленький мир, соединяя ею атомы в капли воды, запахи цветов, очки и любящие сердца. И непохоже, чтоб устало. Во сколько там тысяч раз Бетельгейзе мощнее Солнца? Что для неё какие-то 6 веков? Что страх и презрение бессильных теней? Не сбавит обороты этого безумия – сожаления ли о жизни, гнева ли на смерть, протеста против правил, требующих погаснуть, иссякнуть, отрешиться от всех уз… всё это равно недостаточно, как краски, пытающиеся втиснуть в рамку холста огненный шквал.

– Именно так, Битлджус.

Снова дёрнулся – от второго удара этого грозного колокола, в который превратил своё имя, или от того, что заготовленные на предполагаемый ответ остроты не пригодились. И на время глаза, в которых сконденсирован яд всего мира, вспыхивают… восторгом? Интересом? Может быть даже, пониманием? Уже много позже после третьего, финального, после того, как рассеялись в прошитом спицами закатных лучей воздухе чердака запахи дрянного табака, нездешней жути и здешнего алкоголя, после того, как ночная прохлада сменила знойное марево дня, а грязные секретики легли обратно в девичий тайничок, где никакой встревоженный взрослый взгляд их не найдёт, она металась в ещё слишком горячей постели и спрашивала себя – почему не спросила… О том, как он жил, о том, как он умер, о том, что превратило его в неукротимую, яростную полыхающую махину. Есть ли хоть кто-то, кому он может это открыть.

В духоте ли удивляться кошмарам. Бледный, всклокоченный человек с уже безумными глазами, ещё колотящимся сердцем метался по тесному, как гроб, пространству между тёмных, холодных, осклизлых стен, и царапал, царапал эти стены яростно, рыча, скуля, воя, и пятна крови оставались под содранными ногтями, и равнодушная луна бросала от оконной решётки вертикальные полосы на его одежду. Ещё живой человек, под глазами которого залегли смертные тени, ловил сползающих по заросшим плесенью стенам жуков и червей и глотал, хлеща исступлёнными проклятьями по обступающей его тишине. Умирающий в холоде и смраде человек сквозь стиснутые до хруста зубы клялся – никогда, ни за что, не дождётесь… И Лидия бессильной тенью вторила в бреду – не забывай, не прощай, не смиряйся. Ты никогда не угаснешь, моя Бетельгейзе.

========== День Всех Святых ==========

Огонёк за огоньком расцветают на тонких стеблях свечей. Есть ли что-то более трогательное и милое в этом мире, чем лепестки цветов, распускающихся на позабытых могилах, огоньки свечей и ритуалы, творимые с величайшим страхом и величайшей надеждой?

– К Дню Всех Святых у тебя, так понимаю, накопилась ещё гроздь вопросов?

Главный бунтарь мертвячьего дурдома сидел в заранее подготовленном для него кресле в той же позе, что и в прежнее своё появление – ножка на ножку, ручки на брюшке, мерзенькая улыбочка во всю гнилую пасть. Повертел косматой башкой, обозревая скромное тематическое украшение помещения (уж извините, что успела урвать – с полок ещё дня за два всё сметают подчистую), удовлетворённо цокнул.

– И ты снова дома одна. Тянет на дурное совпадение.

Она кротко улыбнулась, доливая чаю в кружку.

– У вас там, кажется, тоже пустовато? Все, кому ну хоть за пожалуйста-пожалуйста-должен-буду разрешено – здесь. Метленды тоже отправились прошвырнуться. Впервые за… страшно подумать, сколько времени выбрались из дома. Что-то там Джуно нашаманила. Куда сама рванула – так и не ответила, вся загадочная, как старшеклассница. А родители с Отто и компанией. Колядуют. Серьёзно. Очень серьёзно подошли к вопросу. Видел бы ты костюм Диллии – все её скульптуры нервно курят в сторонке.

– А ты, значит, решила…

– А я решила не размениваться на мелочи.

Раз уж, дескать, про курение речь зашла – вынул из недр внутренних карманов мятую пачку, выщелкнул сигарету, прибавил к букету из гнили, плесени, серы и чего-то ещё в тон новую ноту. И словно только заметил красующуюся перед носом коробочку.

– Оба-на, это что, мне?

– А кому? Какая-то китайская хреновина из, если я действительно всё правильно поняла, жуков. Чего мне стоило это найти и заказать, ты бы знал. О вкусе не спрашивай, ознакомиться не предлагай – даже не потому, что брезгую, хотя почему б мне и не брезговать, а потому, что стоит как крыло от самолёта, тут на двоих просто не хватит.

Одуряющий запах китайских специй вплёлся в воцарившийся в атмосфере букет, как золотая нить в гнилые тряпки.

– Ну, тебе же хуже, сиди, глотай слюнки.

Глотала Лидия – чай, горьковатый, но не на это уж жаловаться. Малиновая помада оставляла на кромке едва заметный след – помаду подарила Диллия, заявившая, что задолбалась вот этими талантливыми руками, которые 35 лет назад боженька целовал не для этого, отмывать с чашек гуталин. Отмывала она – пару раз и по собственному почину, Лидия за собой посуду всегда мыла сама, но не спорить же тут.

– День Всех Святых, называется, все ублюдки с того света повылазили… Нет, я ничего против не имею, и ублюдкам немного маленьких радостей нужно. Выглядывала тут – сосед с такой счастливой рожей проплыл, при жизни такой не видела. И это при том, что семья его не видит…

– Нас это, как говорится, огорчает, но не останавливает, – прочавкал с набитым ртом Битлджус, – если на то пошло, невидимым и неосязаемым можно… качественнее даже разгуляться.

– Даже не сомневаюсь.

Собеседник воззрился на неё с насмешливым укором, смахивая языком каплю соуса с крючковатого носа.

– Всё-то у тебя ко мне сводится, лестно, слов нет, но исторической правде не соответствует. Я, конечно, главный развратник Междумирья, но очень сильно не единственный. Я вообще – а, кому и зачем я это говорю, какого понимания жду – невинный агнец, посещающий ваш мир по особым случаям для поручений столь деликатных, что уделить время скромным житейским радостям попросту некогда и обстоятельства не способствуют. Ребята, считающиеся более благонадёжными в силу большей ничтожности, были б в этом плане более интересными собеседниками. Сколько я знаю милых старичков, подглядывающих в душе за подросшими внучками… пара из них начала это делать ещё при жизни. Ничего печального в этом не вижу, внучки об этом не знали, хрупкие родственные иллюзии так разрушены и не были. Когда вдовушкам лет через пять вдовства вдруг снится жаркий секс с покойным супругом – им зачастую не снится. Но об этом они тоже не узнают, внеплановое пробуждение хорошо предупреждается. Ну, у кого родственничков того или иного порядка не осталось…

Лидия улыбалась, не спорила. Не то чтоб прямо верилось, что деликатные поручения у этого хмыря с житейскими радостями не совместимы были, как бы знак равенства тут не стоял. Ледяными липкими руками трогать пышные телеса хозяюшек под одеялом, тысячами гусеничьих лапок ползать по ножкам оцепеневших от ужаса школьниц, подсовывать в жаркую девичью ладошку во время Наконец-то Состоявшегося вместо законно ожидаемого инструмента мёртвый язык, судя по синеве, принадлежавший удавленному – вполне себе его житейские радости.

– …Тем печальнее, да. Раз уж ваши правила таковы, что именно приглашение живого родственника является самым действенным пропуском сюда, именно угощение, оставленное родственником, наиболее употребимо… Правда, большинство всё-таки потребляет их в смысле духовном, а не вот таком однозначном-физиологическом.

Битлджус нечленораздельным мычанием выразил мнение о духовном потреблении – однозначно, нецензурное. Подобная подпитка усопших, вещала Та самая книга, подпиткой в прямом смысле не является – в том смысле, что не призвана продлевать их безрадостное существование между мирами и фазами своего великого пути. Она утоляет голод по оставленному, успокаивает, умиротворяет, она насыщает их столь необходимым им долгим, помпезным, полноценным прощанием. Этот же голод не утолишь, этому не нужны ни спокойствие, ни умиротворение. Протеин на шустрых ножках как таковой не нужен тоже, что вообще нужно безумной звезде, чтобы пылать, кроме неё самой? Разве что с глумливым смехом демонстрировать, как играючись создаёт или разрывает межатомные связи – просто потому, что может.

Сперва она, конечно, очень этому удивилась. Сперва казалось, эти языческие обычаи наоборот должны поважать духов гулять тут как у себя дома. С суеверным страхом ли или просто в порядке праздника – наваливают горы конфет во славу своих дорогих покойников, молятся, бережно разглаживают выцветающие фотографии. Даже если за давностью лет самого уже и не помнят – кто знает, например, как звали прапрапрадедушку по материнской линии? Из всего класса – один человек, и то потому, что там лицо в самом прямом смысле историческое – на всякий случай, в ночь, когда дыхание осени окончательно сменяется зимним, раскланиваются и перед ними. Кто ж от такого откажется.

– Ну, и гуляют – кто может. Или – кто не может не гулять, как посмотреть. Чья жажда такая тяжёлая, что они вываливаются с ней сюда, как астральная грыжа. Или кто так нудел, что у Джуно разболелась её давно мёртвая голова. Только долго куролесить получается у единиц. Похлопают дверями, повоют в ночи, может даже, и доведут кого до инфаркта, получат потом по шапке за внеплановое добавление головняков Канцелярии – но и только.

– А почему?

– А смысл? Как ни исходи на говно – о тебе забудут. Не через 50 лет, так через 100. Потому что большинство этих выблевков бытия и 10 лет помнить много чести. 10-то можно – ну там, пока дерево, об которое выпавший из окна дебил переломал все кости, не сшибёт какой-нибудь другой дебил, не справившийся с управлением. Единиц помнят веками. Лестно ли им это – без понятия, в Междумирье их нет.

Лидия молчала, наблюдала, как он облизывает тускло поблёскивающие когти, вспоминала, как наяву ей представлялись эти когти, вырывающие сердце из её груди. Сейчас смешно и подумать. Слишком плоско для столь объёмной и богатой натуры, велико ли достижение – убить? Все там будут. Отравить сны и мысли, передразнивая где-то внутри эхо этого сердца, замирающего, когда пальцы находят в тайнике грязные секретики – иное дело. Надо ли ему было, чтоб его помнили? Помнили его прижизненного, помнили человеком? Едва ли. Ему надо, чтоб его такого помнили. Пусть немногие – но просыпаясь от кошмаров, вздрагивая от шороха в ночи. Может, не осознавая, не понимая эту его новую природу – но трепеща перед ней, а именно это и нужно. Как уложатся в его картину мира эмоции, отличные от страха?

– Что-то неприятие языческих обычаев у тебя по жизни не прослеживается, извини. Напоила, накормила – чего дальше-то ждать, теряюсь в предвкушении.

– Поживём – увидим, Битлджус. Выживем – учтём.

Усмехнулся – почти по-человечески, но всё равно, конечно, страшно.

– Тебе знакомо такое выражение, Лидия Дитц – играть с огнём?

– Мне и процесс знаком.

С самым большим огнём во вселенной, моя безумная, всесильная звезда.

– Но злодей, едва не сгубивший твою жизнь во цвете лет, при этом я, да-да.

– И это очень удобно, должна заметить. За твоим вдохновенным злодейством, за твоей неистовой силой кто может заметить мои маленькие слабости? Я не тороплюсь на тот свет с тех пор, как точно знаю, что он есть и никуда от меня не денется. Я тоже соблюдаю правила, одно из них – радовать моих близких тем, чтоб быть живой и прежней.

– А меня ты не боишься с каких пор?

– А кто сказал, что не боюсь? Однако если б я после такого качественного столкновения со сверхъестественным возлюбила жизнь путём кардинальной смены имиджа и увлечений – не осталось бы уважающих меня ни на этом свете, ни на том – но и считать, что я достаточно защищена кажущейся простотой алгоритма, было б не менее тупо.

– Учитывая, как нарочито медленно ты произносишь моё имя – знаешь, это даже немного больно – ты крепко веришь в свою звезду.

Крепко, это правда, моя опасная, непостижимая звезда.

– Призраки могут забывать, что ты не можешь проходить сквозь стены и тебе нужно дойти до них по коридору, но никогда не забывают, что тебе нужно спать, есть и свойственно болеть. Иногда преувеличивая значение всего этого. Барбара должна помнить, что такое простуда и менструальные боли, но тревожным шёпотом спрашивает Адама «она же не умрёт?». Адам в студенчестве за весь день порой перехватывал пару бутербродов, но беспокоится, вдруг огромной запеканки не хватит мне до вечера. И я сразу начну умирать, да-да. Тебя сложно представить в роли наседки и невозможно в роли бездумного убийцы – потому что ты тоже хорошо знаешь отличие живого от неживого и готов превратить это отличие в некий фетиш.

– А если меня ещё кто-нибудь спросит, что я в тебе нашёл, это я буду считаться бездумным убийцей или вдумчивым?

Да, дорогого стоило увидеть, как на этой физиономии расцветает хищное удовольствие – от съеденного, от услышанного, от того, что с присмотренной игрушкой не прогадал, интересная.

– В том твоя неоценимая польза, Битлджус, чтоб понять, что смерть – не самое страшное.

========== День Святого Валентина ==========

Тишину, объявшую дом, нарушить всегда есть, чему. Шороху скользящих по стеклу крупных мягких снежинок – вряд ли, они падают бесшумно. Деловитому потрескиванию свечей, шуршанию длинного, в пол, платья, стуку сердца под его шнуровкой – сам бог велел. А вот этого никакой бог не велел бы – третий удар призывного колокола заставил дрогнуть стены, разбил тишину, как тонкий новорожденный лёд на речной глади.

– Ба, ну в такую дату на календаре я просто верить отказываюсь. Ты поразила меня прямо в мою мёртвую печень, детка, или ты срочно исцелишь её чем-нибудь крепеньким, или я за себя не ручаюсь.

Белая рука с чередой перстней повела над столом, снова сервированным минималистично – бутылкой, бокалами, раскрытой коробкой шоколадных конфет, поблёскивающих, как спинки жуков.

– Все помешались на этой любви. Страшно холодильник открывать – вдруг и оттуда прилетит валентинкой. Или ты исцелишь меня совместным пожиранием этого безобразия, или я за себя не ручаюсь.

От хриплого хохота жалобно звякнули друг о друга бокалы.

– Так ты не завела себе никакого личного некрофила?

– Эта реплика принадлежит Диллии, а у них с отцом сейчас вечерний киносеанс с последующим не помню, чем официально, но знаю, чем фактически. Я уже достаточно большая девочка, чтоб понимать, когда надо сделать брысь в сторону нашего запасного дома. Благо, здесь никому не помешаю – Адам с Барбарой в Междумирье, оказывается, у вас там есть какие-то романтические места. Просто они никак не могут отойти от моральной травмы, что малышка слышала их в прошлый раз и идентифицировала всё правильно. Ну, а иначе б не знаю, куда я пошла. Хорошо иметь целых две пары родителей, влюблённых до сих пор, но не в этот день, это правда.

Призрак по-хозяйски распечатал бутылку, поводил над ней носом.

– Жизнь, знаешь ли, так коротка…

– А это реплика Адама, он её, правда, по другим поводам говорит, более целомудренным. Хотя нет, эта реплика всех вообще. В моём классе, помимо меня, более-менее достоверно аж три девственницы, а это, прошу заметить, школа для девочек, предполагается, что с нравами там немного получше, чем в среднем по больнице. Правы те, кто у вас там говорит про развратный 20 век, так им и передай.

От переходящей от стола вибрации багровое, как венозная кровь, вино мелко дрожало в хрустале, словно два осознающих важность даты сердца. Красиво. Как же примитивно и совершенно красиво бывает, господи.

– Так что давай, жукоед, расскажи мне что-нибудь, максимально отличное от корявых стишков и фальшивых пожеланий. Что-нибудь такое, чтоб я хохотала, как никогда в жизни. Про своих живых жертв и мёртвых шлюх, про очередное по счёту испытание терпения Джуно. У тебя таких историй на всю мою жизнь должно хватить.

Падали, кружась, за окном крупные снежинки, ложились в пышные, аппетитные, как взбитые сливки, сугробы. Потрескивали, оплывая эротичными потёками, свечи. Таяли ещё на пальцах конфеты, а вино ещё в гортани превращалось в благоухающий фруктами огонь, в таковой форме и расходилось по остальному организму.

– Ты б больше всё-таки себе подливала. Красное при анемии полезно. У меня таких проблем нет.

– У меня тоже проблем нет, я свою анемию нежно люблю. Она добавляет моему облику загадочности и некондиционности в глазах, которые я могу ненароком выколоть. В наше время всё ещё ценится здоровый цвет лица, а пышнотелость точно нет, но раскороветь я не могу, поэтому остаюсь в зоне риска. Осознай, ты красивая, говорит Диллия тоном приговора. Я думаю, над макияжем надо работать дальше, в направлении, например, таких симпатичных пятнышек, как у тебя.

– Хочешь отпугнуть от себя вообще всех, кроме тех, кто обречён в силу семейных уз? А с кем будешь совершать романтические прогулки по кладбищу?

– С тобой. По идее, компетентнее провожатого не найду. Хочешь – пошли, а? Только пожалуй, придётся переодеться. Диллия говорит, к кружевам и оборочкам должен прилагаться комплект слуг, всё это отстирывающих, а в магазине вечно не докладывают. Как будто она их стирает, ага, а не стиральная машина. Поможешь? В силу больной фантазии дизайнера, расстегнуть это платье сложнее, чем застегнуть. По правилам должно быть наоборот.

Как ликёрная сердцевинка в надкушенной конфете, сорочка под платьем оказалась алой, в цвет помады. Тощая, бледная грудь за паутиной кружев замерла под мёртвой рукой, словно освобождаемая из силков птичка.

– Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь, Лидия Дитц? И зачем?

Чистый шёлк её волос вплетался в чёрные полосы костюма, грязные белёсые патлы вплетались в чистый шёлк, голос призрака холодил макушку и сбегал змейками электроразрядов по позвоночнику, которым она и так прижималась к груде тлеющих лохмотьев. Тлеющих инфернальным огнём…

– Затем, что ты лжец, Битлджус. Ты утверждаешь, что неукоснительно следуешь правилу – убраться, после троекратного упоминания твоего имени, из этого мира без следа. Но ты остаёшься в моей голове.

Синюшная рука в трупных пятнах переползала на внутреннюю сторону бедра, едва ли сдерживаемая живой рукой, скорее подгоняемая.

– Ещё два раза. Всего два раза, не факт, что с головой поможет, но тут я вообще бессилен, но чуть меньше будет того, о чём не дай бог узнать твоим родителям, особенно тем, которые ещё боятся инфаркта.

Чуть больше, моя порочная, моя пленительная звезда, однозначно – чуть больше.

– Мог бы приличия ради чем-то в меня упереться. Любишь пугать – пугай, размерчик у тебя должен быть нескромный… Всё правильно, где ты и где скромность… Живые тут в более проигрышном положении – у тебя нет никаких вот таких рефлекторных и палевных вещей, вроде учащённого дыхания и подкашивающихся ног, все твои реакции нарочиты, фикция моя. Это даже обидно. Но то, что я не могу произносить твоё имя столько раз, сколько захочу, со всеми выражениями, с какими захочу, изучая при этом движения твоего карикатурного лица – тоже обидно… Ну, в жизни должны быть и ограничения какие-то.

Эти губы у виска опаснее, чем револьверное дуло.

– Человек способен привыкнуть к любой боли, любому ужасу, любой мерзости – привыкает, смиряется, перестаёт замечать… Но трёх встреч до сих пор было мало для этого, по идее.

Повернулась, скользнула ладонью – влажной, дрожащей – по его щеке, по губам, по сухим, бледным, как убитая осенней стужей трава, волосам.

– Кто сказал, что я к тебе привыкла? Что можем знать о смирении ты или я? Как можно хоть что-то в тебе не замечать? Встречи было три, эта четвёртая – хорошо, что тебе не дано посчитать, сколько раз ты приходил ко мне во сне. Я слышала твой крик «Ты пожалеешь!», просыпалась и думала – пожалею ли я? В самом начале, когда мы ещё говорили о тебе – не могли не говорить, ещё не готовы были подвергнуть эту тему запрету – Адам успокаивал меня и других, говоря «зачем бы ему была Лидия после того, как он получил бы право жить в этом мире». Имея в виду, что ты не стал бы убивать меня или… что-то ещё. Зачем, если у тебя есть целый мир. Кого как, а меня не успокоил. Чем больше дней и ночей сменяло друг друга, тем меньше мне нравилась эта мысль, что я могу быть тебе не нужна. Хорошо, что в жизни есть какие-то ограничения, хорошо, что у меня есть над тобой вот такая мучительная, зыбкая власть – так редко произносить твоё имя. Я не знаю, как я произнесу его второй раз, на какой стадии процесса доведения количества девственниц в нашем классе до той же совершенной магической цифры, но третий раз я хочу его выдохнуть, когда ты кончишь.

Шуршала, как опадающая листва, ветхая призрачная одежда, белые пальцы скользили по просвечивающей между расстёгнутыми полами, как луна между тучами, груди. Тусклые ногти с навеки запёкшейся под ними кровью очертили изящные скулы, приоткрыли алые, как то самое бутафорское платье, губы для властного поцелуя.