Текст книги "Моя звезда (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

========== День, о котором забыли ==========

У любой беды одно начало – сидела женщина, скучала. Ну, или как-то так.

Лидия, в принципе, скучала. Что было вполне нормально – день был не просто выходной, а каникулярный, в пустом доме абсолютно тихо – кажется, можно услышать тиканье часов, даже при том, что они в соседней комнате. Понемногу, конечно, улицы отпускает дневное знойное оцепенение, откуда-то издалека доносятся шум мотора, собачий лай, окрики, в которых невозможно разобрать какие-то отдельные слова. Издалека, словно из другой жизни – потому что сквозь плотные шторы, призванные не пускать в комнату пыльную жару этого утомлённого самим собой лета, потому что как минимум из соседнего квартала – здесь все разъехались, кто ж будет торчать в сонном, скучном Винтер Ривер летом? Только неудачник – или тот, кто сам сюда приехал, что в чьих-то глазах, в принципе, тождественные определения.

Летняя жара и безделье к некоторой лености мозги располагают, но не настолько, чтоб забывать перелистывать календарь. Благо, если в самом деле можно верить близким – о некой дате не помнит вообще никто. Кроме неё. И то правда, зачем – жизнь наладилась, вошла в колею, собираться вечером за торжественной чашкой чая помусолить обстоятельства давно прошедшего разумные люди предпочитают по более значимым поводам. Дни рождения, этапы продвижения по службе, государственные праздники, в конце концов…

Ни чая, ни торжеств, ни, что интересно, колебаний. Макет, за прошедшее время подправленный и улучшенный, всё так же покоится на чердаке – Адам постоянно находит, что там ещё доработать, то соседский забор подкрасит, то в кусты у дороги ещё веточек натыкает. Диллия сопровождает это неизменной поговоркой про занятия скучающего кота, отец неизменно восхищается – Адам и ему на какую-то презентацию макеты лепил, отец на расспросы коллег беззастенчиво спёр на дочь, в то, что помогала ему жена, не поверил бы и больной, а к правде люди тем более не готовы. И неизвестно, имеет ли это какое-то значение, но одной детали в этом макете более не существует, как не существует и объяснения, откуда она там была изначально. Что за беда, деталь вот она, в кармане. Вывалилась при ещё первом масштабном разборе-сборе макета, все считали, что потерялась бесследно, не горевали ни капли. Лидия воткнула плиточку надгробия туда, где ей вроде бы подобало быть – уже никто не ответит, с какого хрена. Адам никаких подробностей изготовления этой конкретно плиточки из своей памяти извлечь не смог – пояснил, извиняясь, что с кладбищем у него никаких проблем не было, и внимания во время работы он не заострял, вот с некоторыми домами – да, переделывал раз по пять, поэтому может рассказать в подробностях, вот дверь у магазинчика несколько раз отваливалась, пока он придумал, как её присобачить, а надгробия – не, как воткнул, так и стояли. Но раз делалось всё с натуры, значит, на настоящем, оригинальном кладбище оригинал этого надгробия должен быть, действительно, как иначе-то. А Лидия, однако же, не нашла. Было, то есть, несколько неопознанных, очень старых, полуразрушенных – хрен-то разберёшь на них хоть один символ, да и были ли они. Адаму о своих изысканиях не сообщала – во-первых, ничем помочь он всё равно не смог бы, они с Барбарой по-прежнему пленники дома, во-вторых, она не готова объяснять, зачем ей это потребовалось вообще.

А потому что кое-что крепко не сходится. Некий именитый и успешный биоэкзорцист заявлял, помнится, что мёртв уже лет 600 как, и по неким сведеньям из иных источников, нет оснований полагать, что он врал. Но Винтер Ривер существует всего около 200 лет, на этом кладбище просто не может быть такой могилы. Конечно, не значит, что до основания первого белого поселения здесь был исключительно дикий не тронутый человеком край, наверняка были индейцы, даже очень вероятно были. Только вот из полосатого призрачного хмыря индеец как из неё, Лидии, Мэрилин Монро. Вопрос, на который некому дать ответа… Почти некому.

Ну, как говорит Диллия, заказывая какую-нибудь новую херню по каталогу, что я теряю, кроме рассудка.

– Битлджус.

Царапает не то что ухо, даже мозг – хуже тех идиотских заклинаний, которые сами и выдумывали лет в шесть, когда играли в ведьм. Как же глупо себя чувствуешь на самом деле, когда важно и зловеще декламируешь эту абракадабру, размахивая назначенным волшебной палочкой карандашом. Глупо, паскудно. У детей, мол, фантазия, дети, мол, верят в то и это. Брехня. Дети прекрасно понимают, когда что-то не настоящее – как волшебная палочка из карандаша, мантия из материной пелерины и заклинания из вычитанных в отцовской книжке и немного изуродованных слов. Но дети также знают, что им вроде как подобает играть и верить в то, что они изображают. И они стараются. Изо всех сил стараются поверить.

– Битлджус.

Но и тогда, в детстве, иногда было такое, пару раз точно было – некое вот смутно свербящее где-то глубоко внутри, а что, если какое-то заклинание однажды сработает. Один-то раз такое может случиться. Окажется настоящим. Они что-то угадают. В этом особая прелесть всей этой мистики, хорошо сказал Отто – тому, кто вызывал и остался без ответа, и на основании этого факта отрицает теперь всё сверхъестественное, начиная с зубной феи и заканчивая Господом Иисусом, всегда можно ответить, что просто вызывал неправильно. Ответ идеальный, беспроигрышный в своей неопровержимости – потому что кто может знать, как правильно-то. Ошибся в одной крупице мела на полу, в одной доле секунды звучания гласной – вот и всё, никто, кроме тебя, не виноват. Можешь попытаться снова, малыш.

– Битлджус.

В мгновенном преображении комнаты при нажатии на выключатель тоже, если подумать, можно увидеть истинное чудо. А мы привыкли, делаем это обыденно, не впечатляемся. А когда так же молниеносно, помпезно и ярко в кресле-качалке материализуется полосатое всклокоченное чудовище – чего-то даже взвизгнуть тянет. Хотя стыдно это делать тому, кто сам нажал на выключатель.

– Чего надо?

– Охренеть, получилось, – к собственному удивлению, это вырвалось у неё вслух.

Весь джентльменский набор образцовой, выдержанной омерзительности на все вопросы к своей памяти – он правда был… таким? Таким однозначно пугающим при всей нелепости, гротескности? Синюшная бледность, расцвеченная трупными пятнами, нелепый костюм, которым, по виду, вымыли пару общественных туалетов, сплетённые пальцы, под кривыми когтищами которых буреет что-то подозрительно похожее на засохшую кровь. Можно б было сказать что-то такое банальное, типа «о, ты ни капельки не изменился». Поручиться за это нельзя – память не фотографическая, может, какие-то из живописных пятен грязи и плесени изменили свою географию, может, кривизна зубов… Адам, помнится, буквально по потолку бегал, когда ему показалось, что покосившийся забор крайнего дома выгнул не в ту сторону, в какую надо, а она тоже не могла вспомнить, в какую ж он сторону там выгнут, и предлагала сбегать посмотреть, но сбегала на следующий день (чтоб обнаружить, что забор лёг окончательно, кто-то прошлым вечером на него сдуру и спьяну очень сильно облокотился). Но если не особо-то изменилась она – это объективный, подтверждённый многими факт – то с чего б должен он? У неё хотя бы есть скромная роскошь расти-взрослеть. У него – разве что менять сорта поганок, кокетливо выглядывающих из-за шиворота.

– Кто бы что ни говорил, я существо обязательное – правил, с которыми я считаюсь, немного, зато я никогда их не нарушаю. Так что, жизнь молодая стала не мила?

Почему даже на самую маленькую долю процента не допускается, что он мог её не узнать? Потому что никаких кардинальных перемен в ней не происходило, она по-прежнему не красит волосы в блонд и не носит обтягивающие сверкающие топики? Потому что в жёлтых глазах нежити подрагивает, как грязная пена в сточной канаве, это узнавание? И где ж хоть какое-то удивление, вопросы, какого хрена вообще? Ах, вот это они и были?

– Нет, – совершенно честно ответила она, – у меня прекрасная жизнь.

– То есть, её просто необходимо срочно испортить? – он театрально задёргал носом, – ух ты, ты дома одна?

Она опустилась на облезлый скрипучий стул, длинный, в глубокую складку подол с тихим шорохом одел его чёрным мерцающим шатром.

– Естественно. Вообще-то, в основном, мы тут и не живём. До очередных рабочих и творческих кризисов, во всяком случае. Приезжаем на каникулы, но чаще приезжаю я одна – а сейчас родители предпочли более интересный и срочный визит. А Метлендов пригласила Джуно – кажется, не с бюрократическими целями, а просто на чай. Если честно, обидно, что напроситься с ними не получилось бы. Очень милая дама. Так смущалась, узнав, что я её вижу.

На чердаке, понятное дело, сумрачнее и прохладнее, чем внизу, но всё же дыхание лета чувствуется и здесь. Призракам, объясняли Метленды, свет и тепло не смертельны, а в некоторых случаях даже и приятны, но всё же их стихия – мрак, холод, сырость. И можно предположить, что это прогретый за день пыльный, затхлый воздух сморил зловещего гостя, и поэтому он мерно покачивается, полуприкрыв жёлтые глаза, и даже голос звучит лениво, устало:

– Умоляю, развей уже чем-то это тоскливое ощущение идиллии.

Она рассмеялась – звук по ситуации не естественный, а по звучанию – вполне.

– Идиллия? Не думала в таком ключе до сего момента, но пожалуй, ты прав. Меня по-прежнему спрашивают, что мешает мне радоваться жизни – те, кто считает, что бледное лицо и чёрная одежда с радостью жизни несовместимы. Что там, я по-прежнему штатное пугало вот уже в новой школе. Но я покривила б душой, если б сказала, что меня это расстраивает. Когда ты становишься неформалом, то, наверное, не вправе удивляться косым взглядам. Да и не припомню, чтоб мечтала о всенародной любви, и не представляю, что с ней делала бы. Счастье – это когда ты любишь ограниченное число лиц, которые нужны тебе и есть у тебя. От этого счастья отделяет иногда самая малость – осознать его…

– И ты наконец созрела до того, чтоб поблагодарить за это? – распахнувшиеся глаза запульсировали злым смехом, – этого стоило подождать какой-то жалкий год, чего уж. Часто ли скромного загробного труженика и гения благодарили, попробовать бы вспомнить? О, примерно раз в никогда! Обычное дело для того, кто приходит тогда, когда он нужен, берётся за то, за что никто не берётся, и в результате ненавидим немногим меньше утра понедельника! Разве не благодаря мне ты начала ценить то, что имеешь и в частности явно передумала умирать? Ха-ха-ха, разве осознание того факта, что на том свете тебя жду я, не заставит тебя прожить лет до 90?

Лидия с удручённым вздохом закатила глаза.

– Ты прав… почти. Всё было бы идеально и слишком плоско, если б ты просто был прав. Но такие речи идут школьным психологам, а таковых в этой комнате ни одного. Соблазнительно сказать, что события, о годовщине которых, кстати, помню я одна, перевернули нашу жизнь, заставили сблизиться, вспомнить, что мы семья и всё такое… ещё соблазнительнее сказать, что время лечит любой идиотизм, мы просто стали старше, а ещё мы завели Метлендов, и это немаловажный факт. При своей инфернальной природе они позитивнее, добрее и терпеливее многих живущих, и смогли б склеить и что-то более сломанное, чем наша семья. Они прожили совсем недолгую семейную жизнь, но они достаточно мудрые и чуткие, чтоб родители всегда могли обратиться к ним со своими отношенческими проблемами, не говоря уж о том, что иметь запасную пару родителей, которым не мешают ни усталость, ни болезнь, ни дела, вряд ли повезло ещё кому-то кроме меня… И они при этом тоже счастливы, что у них есть вот такие живые, о жизни которых можно заботиться.

– Потрясающе, – безумная рожа напротив скривилась так, словно заглотила ведро лимонов, не меньше, – то есть они и с мачехой тебя примирили?

– А чего с ней примиряться особо-то. Диллия и сама признаёт, что характер у неё не сахар, в чём в чём, в этом она честна. В хорошем настроении она весьма весёлая и интересная тётка, а в плохом ещё вопрос, кто из нас невыносимее. Но главное – это женщина, которую выбрал мой отец, которую он любит. Много лет с ней прожил, это значимо. В наше время разводы не проблема, знаешь ли. Мой отец – человек мягкий, ранимый и идеалист. Семья для него очень много значит. Его жизнь полна документов, цифр, отчётов, совещаний, всего такого, среди чего я дня б не выдержала, и ему необходимо в жизни что-то максимально отличное от белой бумаги и чёрных циферок на ней. Что-то яркое, горячее, взбалмошное и непрактичное. Из мира, который он никогда не поймёт, но будет любоваться и оберегать. Она вдохновляет его, а он, как ни странно, вдохновляет её. Я встречала мало людей, которым бы действительно нравилось творчество моей мачехи, но, чёрт возьми, люди имеют право на какую-то свою маленькую блажь. Кто-то увлекается рыбалкой, кто-то коллекционирует пивные крышечки, а кто-то ваяет скульптуры, от которых можно заикой стать.

Призрак деловито обкусил с пальца заусенец и плюнул его в воображаемую цель.

– Ага, ясно. Так ты позвала меня, чтоб рассказать это всё?

– Не вижу, что не так, очень красивый и нравоучительный, на мой взгляд, рассказ. Тебя никто и никогда не вызывал для того, чтоб просто поговорить? Ну извини. Но у меня возникли некоторые вопросы, без ответов на которые моя жизнь недостаточно идиллична. Или чересчур идиллична, пока не знаю.

Битлджус замер в процессе обкусывания следующего заусенца, вперив в лицо девушки сложноописуемый взгляд. Потом сложил ногу на ногу, поигрывая пальцами в хлябающем ботинке, сцепил руки на брюшке и благостно оскалился.

– Вопросы? Вопросы – это интересно. Сколько тебе лет, напомни, 16? И ты ещё не знаешь, откуда дети берутся? А ваш 20 век у нас там все костерят как время небывалого разврата, с ума сойти. Прости, дорогая, я просто не готов к подобному трезвым.

Лидия рассмеялась уже совершенно счастливо, потом нагнулась и подняла из-под стола тёмную тяжёлую бутыль, увенчанную надетым на горлышко вызывающе позвякивающим стаканом.

– Считай, эту проблему мы решили. Так вот, первый вопрос, который не даёт мне покоя… – бутылка в тонкой руке Лидии заметно дрожала, но тёмно-золотистая жидкость лилась ровно, без брызг, Лидия следила за ней так предвкушающе и гордо, закусывая накрашенные в цвет платья губы, словно отливала что-то из золота, – вот вас, что Метлендов, что тебя, восставшими мертвецами не назовёшь. Вы призраки. Дух, не плоть. Откуда берётся эта… телесность? И почему она именно такая? Имею в виду, не зрительные образы, а тактильные, обонятельные ощущения…

Когтищи монстра тенькнули о стекло стакана, демонстрируя как раз и тактильные, и звуковые эффекты, да чего там, и обонятельные – его движение навстречу обдало непередаваемым букетом могильной сырости, табачной горечи и затхлости тряпок, проспавших в сундуке падение пары цивилизаций. Не изменился. Ни капли не изменился.

– Вот что, девочка моя, пытливость твоего ума мне нравится, а единственность стакана – нет. Так, разгладь рожу. Я уже сказал, правил я уважаю немного, зато неукоснительно. И одно из этих правил – если я пью в компании, то налито должно быть не только мне. Однохаревый вариант я и сам себе организовать могу. Так что давай, голуба, нарисуй второй стакан. Дальше что хочешь с ним делай – хоть пей, хоть вон кустики из него поливай, пока я отвернусь.

Спорить не хотелось. Спускаясь на кухню за вторым стаканом, Лидия лениво копалась в себе: надеется ли она, что когда поднимется обратно – кошмарного призрака уже не будет, и будет ли она тогда надеяться, что он ей просто приглючился (дневной сон в духоту и не такой дичью одарить может), или втянет голову в плечи в ожидании – откуда она услышит его бурные изъявления восторга возможностью снова похулиганить в этом мире? Тому, что она сделала, разумных объяснений и оправданий не было, можно было только твердить себе, что она, за исключением смущающего умы родни мрачного образа, была крайне хорошей и послушной девочкой, она не пила, не курила, не возвращалась поздно ночью в надетой наизнанку майке и хорошо училась, так просто нельзя бесконечно, и что всё под контролем, под надёжным, как неизбежность смерти всего живого, контролем – трижды произнесённое имя вызывает его обладателя в мир живых, трижды произнесённое имя отправляет его обратно. Независимо от долготы гласных.

– В общем, – теперь роль виночерпия взял на себя гость, уже он следил за приближением золотистой кромки к едва заметной метке, а она следила за его лицом, затенённым растрёпанными космами и озарённым той самой, отпечатавшейся в памяти улыбкой, – дело, наверное, в том, что мы, призраки, чертовски сентиментальные создания. Мы привязываемся к своему образу, к местам, где жили – вот, твои Метленды из своего обожаемого дома даже шагу сделать не могут, или же где умерли – более нормальные призраки проявлялись бы где-нибудь на берегу вашей сраной речки… Как в ней утонуть можно было суметь? Там же воробью по колено? Ничего странного, что они долго не могли в это поверить…

– Но когда их переполняют эмоции, они становятся мокрыми. Иногда при этом – ещё и невидимыми. По появляющимся на полу мокрым следам и лужам, в которые вода стекает как будто из ниоткуда, можно понять, что папа или Диллия опять с кем-то поссорились по телефону и Адам с Барбарой не знают, как их успокоить. Они порой принимают близко к сердцу всякую ерунду.

Битлджус отставил к ней поближе наполненный стакан, звякнул об него своим, опрокинул в кривозубую пасть добрую половину, довольно крякнул.

– Эмоции, именно. Движущая сила нашего взаимодействия с физическим миром и вообще самого нашего существования. Мы, призраки, и есть отделённые от бренного тела, сконцентрированные в холодную потустороннюю дрянь эмоции. Мёртвой плоти ни в одном из нас ни грамма, она вся законным порядком упокоена с цветами и непонятно чем провинившимся псалмом. Осталась память о ней, сожаление о недожитой жизни или негодование о внезапной или слишком мучительной смерти, и это всё обеспечивает очередному остолопу вроде твоего Метленда, типичный представитель как раз, возможность воспроизводить на своём носу очки, которые ему фактически-то уже больше не нужны, как и самый нос, и даже взаимодействовать с физическим миром. Будь то поднять стакан, ущипнуть за задницу домработницу или напрудить лужу, собрав совершенные в своей примитивности молекулы из атомов, в которых обычно недостатка нет.

Лидия кивнула. Всё звучит логично и даже, в общем-то, научно… ладно, квазинаучно. С водой, действительно, никаких проблем быть не должно, что-то такое говорил и Адам, только куда более неуверенно, потому что сам не понимал в точности, как он это делает – «всё это появляется как будто из меня самого», воду можно просто конденсировать из воздуха – какая-то влажность в нём всегда имеется, хотя, пожалуй, не в последние летние денёчки, можно и телепортировать из речки… наверное… по идее это уже вариант сложнее.

– Всё это вещественное сущее, – Битлджус с чувством постучал костяшками пальцев по кромке столешницы, – состоит из атомов, которые суть мелкие невыразительные частицы, но смотря сколько и в каком порядке их скомпоновать… Весь мир – огромный и безумно увлекательный конструктор, в основном собирающийся, увы, без всякого нашего участия, но иногда, совсем немного, мы можем внести свою скромную лепту. Для соединения элементов нужна энергия, а мы – оппачки – она и есть. Вот как-то так.

Он откинулся на спинку кресла, оно сухо скрипнуло, покачиваясь, качнулась в висящем в крючковатых пальцах стакане золотистая жидкость. Вторую лапищу Битлджус запустил в карман, извлёк крупного, глянцевито поблёскивающего жука и с громким хрустом и чавком слопал.

– И это ты сейчас тоже… создал?

– Неа. Мёртвый не может создать ничего живого. Ничего по-настоящего живого, не являющегося зрительной иллюзией, – по ладони призрака проползла карикатурная, мультяшная змейка, повернула к Лидии пучеглазую физиономию, демонически расхохоталась и растворилась в воздухе, – а этот приятель по крайней мере был живым когда-то. Это у меня вроде ваших чипсов, таскаю в карманах – неплохой перекусон, но тебе не предлагаю. Что, я ответил на твой вопрос? Конечно, нет. Это тема часа на три непрерывной лекции, пару фолиантов – некоторые энтузиасты, кстати, пишут, для подробного её изучения, вообще, ты несколько ограничена во времени. Это, конечно, временное ограничение, снимется однажды… Главное – общий принцип ты поняла.

Вторым богатырским глотком осушил стакан, закусил ещё одной своей «чипсиной».

– Ты же мёртв. Мёртвым не нужно ни есть, ни пить.

– И тем не менее, ты встретила меня с этой бутылкой. Сама как-то разрешишь это противоречие?

Она молчала, созерцая лёгкую дрожь золотистой глади в собственном, нетронутом стакане.

– Ладно, ты говорила – вопросы. Множественное число предполагает, что вопросов как минимум два, или я не прав? Что ещё ты хотела знать?

Она всё-таки повернулась, найдя пока компромисс в том, чтоб смотреть на его руки, не на лицо.

– Эта ваша контора… Канцелярия. Что это такое и зачем? Извини, моим примитивным восприятием живого это выглядит какой-то дичью. Вы, блин, мёртвые! Какой может быть официоз, какие правила, какая бюрократия? Чего ради?

Призрак положил подбородок на сцепленные руки, наклонился в её сторону.

– Этот вопрос мне нравится даже больше предыдущего. Прямо так и тянет рассыпаться в комплиментах, аж самому от себя тошно. Ну, если кратко, по верхам… Место, где время от времени загорают твои Метленды и ещё неопределённое число неудачников, называется – Междумирье. Как думаешь – почему? Даю направление мысли – между какими мирами это место?

Его пустой стакан, бликующий падающим на него по касательной солнечным лучом, пробивающимся в щель слухового окна, вызывал в ней своей пустотой какой-то неуют почти физический. Как что-то неправильное, несоответствующее, наверное, серьёзности поднятых тем. Поэтому она подняла бутылку – теперь она была несколько легче.

– Между миром живых и… миром мёртвых. Настоящим миром мёртвых, окончательно мёртвых, так сказать.

– Умница девочка. Просто класс, на лету всё ловишь.

– То есть, это своего рода чистилище?

Он принял у неё стакан, и она сделала вид, что не заметила, как соприкоснулись их пальцы – а если точнее и честнее, раз уж за серьёзными вопросами и ответами они тут собрались – это прикосновение не вызвало в ней никакого ужаса. Потому что было оно не злонамеренным, бытовым, недолгим – или потому, что в конце концов они вернутся к этому тоже глубокому и злободневному вопросу, зачем она сама вызвала то, что напугало её до усрачки. После всех антимоний.

– Ага. Как я уже сказал, призраки – штука безобразно сентиментальная. Расстаться с жизнью, может, и легко, ежегодно тысячи горемык делают это даже добровольно, и я кстати не собираюсь их сейчас осуждать, житуха у некоторых и правда… вертел я такое счастье сама догадываешься на чём. Расстаться с памятью о жизни – тяжелее. С воспоминаниями о хорошем и плохом, с надеждами и разочарованиями, с любовью и ненавистью… практически невозможно. И это всё превращается в нечто, понимаешь, такое – груз не груз, мне не очень нравится это слово, слишком однозначное – с чем совершенно невозможно уйти дальше… Про это «дальше» меня не спрашивай, я о нём не знаю и знать не хочу, но из того, что я за свою долгую нежизнь слышал, я понял – это возможность воплотиться на свете вновь, или рай и ад, или даже великое ничто буддистов, все представления о посмертном будущем удивительным образом оказываются верными. Но для этого покойный должен отцепиться вот… от этого всего. От любимого дома, дурацких очков, свадебных фотографий, прокручивания в памяти, как неопознанный урод, которого так, кстати, и не поймали, втыкает тебе ножик в печень, от оставленных на этом свете родственников, совершенно не важно, льющих безутешные слёзы или пляшущих на могиле… Быть готовым оставить это всё и идти дальше. Ни один междумирец вот так прямо с ходу к этому не готов. Он с безобразным щёгольством таскает прижизненную физиономию и смертные повреждения, он с упоением кружит над своим хладным трупом, над своей зарастающей могилой, над руинами своего дома, он в лепёшку расшибётся, чтоб поподглядывать за жизнью правнуков, для которых он не более чем воняющий нафталином факт истории… Всё это превращает коридор, по которому покойники должны быстро и законопослушно шмыгать из пункта А в пункт Б, в полноценный такой дурдом. А в дурдоме необходимы санитары и главврач. Не можешь прекратить безобразие – так хоть возглавь его. Покойники, не смирившиеся с тем, что они покойники, или смирившиеся на словах, очень держатся за это вот подобие физической формы, за то, чтоб хлопать саваном и греметь костями, и за всё прочее, что они сентиментально притащили с собой из жизни – и поэтому для них выстраивают всю эту загробную бутафорию – столы, бумаги, штампы, двери и пороги, и более того – улицы с домами, крылечками и соседями, и более того, – он снова всосал в себя содержимое стакана, – еду, выпивку, прочее разное…

– Это создают для них, чтоб им типа… комфортно было?

Призрак развёл выглядящими несомненно материально руками – капля алкоголя вылетела из стакана, сверкающим солнечным кварком улетела через стол куда-то во тьму.

– Ну а что? В психушках свихнувшимся на потере детей мамашам дают кукол. Правильнее сказать, они все вместе это создают. Продуцируют в силу самого своего существования. Всё создаётся с помощью энергии, а уж этого дерьма там получается… Да, энергию можно отделить от себя и создать какую-нибудь фигню, – под его ладонью, зависшей над столом, соткалась бутылка, подобная стоящей поодаль, а в ней – корабль с парусами, качающийся на волнах разыгрывающегося шторма, а потом всё исчезло, как и не бывало, – в этом мире, конечно, она продержится недолго, только пока источник энергии рядом, а в том – переключается к другим источникам, к коллективному снабжению, точнее. Кто бы ни придумал нашу убогую географию – его с нами явно уже нет, а география, что интересно, есть. И энергией можно делиться, обмениваться. Угощать друг друга в призрачном баре призрачным пивом, приглашать соседа по призрачному дому на призрачный чай с призрачным кексом… иногда с последующим призрачным сексом. Будь я непроходимым занудой, я б тут прямо в разъяснения пустился, о видах всех этих взаимодействий энергий, но не, вот уж точно нахрен.

– И Канцелярия… руководит всем этим, в общем. Помогает пациентам наиграться, вылечиться и освободить их от своего общества. Понятно. Её сотрудниками становятся за какие-то особые заслуги?

Бывший, самое время вспомнить, сотрудник этой самой конторы пакостно расхохотался.

– Ну, можно и так сказать. Кого-то на это сподвигает жалость к этим несчастным, и эта жалость становится их якорем в Междумирье, у кого-то характер и жизненный опыт как раз для такой работёнки… всяко бывает.

Можно было многое спросить. Что сподвигло когда-то его самого (и за что его с этой работы мечты уволили, хотя вот это как раз можно представить), и рассказывала ли Джуно, как она умерла (то есть, причина чисто внешне очевидна, сопутствующие обстоятельства), но по крайней мере часть из этих вопросов будут… слишком бестактными? Может, хоть пригубить это пойло? Это же может должным образом развязать ей язык…

– Правильно ли предположить, что большинство обитателей Междумирья – молодые, скончавшиеся до срока, каким-то трагичным образом?

– Неа, неправильно. Таких, конечно, много, но, пожалуй, не большинство. Распространённое заблуждение – что старики готовы к смерти. Ты не видела, как они за жизнь цепляются. Дряхлые мумии, от которых ещё при жизни начало нести трупятиной, таскают за собой капельницы и разгоняют ими очередь, требуя принять их прямо сейчас и выписать срочную путёвку в мир живых, проверить правильность исполнения завещания или настучать по голове непутёвому внучку, посмевшему выкинуть дедушкин любимый проперженный диван. Альпинисты, на которых сошла внезапная лавина, уходят иногда быстрее, чем подыхавшие от рака в течение лет пяти.

– А кого больше – христиан, индуистов или вообще атеистов?

– Подсчётов не вёл, Джуно спроси. Она как-то сказала, что атеисты создают намного меньше проблем, что бы это ни означало. Я лично был знаком всего с двумя – малость занудные ребята, их даже чуть на работу в Канцелярию не взяли. Считали всё происходящее галлюцинацией умирающего мозга и научную любознательность не могли унять долго.

Галлюцинация, усмехнулась Лидия про себя. Галлюцинация – это идеальный ответ, который всегда и всё объясняет. Это просто галлюцинация, деточка. Может быть, и сейчас. Просто не надо спать в духоте. Барбара как-то, в очередных переживаниях, брякнула, что, может быть, лучше б им было уйти, не возвращаться в этот мир, по крайней мере, пока они не продадут дом (папа действительно думал об этом, что-то около пары часов), тогда в конце концов Лидия поверит, что всё произошедшее тогда ей просто… ну, почудилось. Гораздо предпочтительнее подозревать у себя шизофрению, чем знать, что объятья безумно хохочущего трупа были на самом деле, правда? О нет, милая, мы вовсе не это имели в виду, просто… ну, у людей бывают ведь кошмары…

Кошмары у неё, конечно, бывали. Но – до этих пор – не такие, серьёзно, не такие.

– То есть, в основном ваш облик – фикция, дань привычке и традиции. Почему же ты выглядишь как… – она снова отвела взгляд.

– Как пьяный кошмар? Как чокнутый клоун? Как концентрированная мерзость? Ну, я же вижу, как ты страдаешь от невозможности произнести все эти слова разом. Тут всё до примитива просто – мне так нравится.

Она невольно обернулась на его голос, дрогнувший гордостью и ликованием.

– Это как-нибудь очевидно. Но почему?

Полосатое пугало подпрыгнуло в кресле – словно какая-то пружина в заднице в действие пришла, сплело-расплело ноги косичкой, завертелось безумным штопором, разбрызгивая вокруг снопы искр и крупные нарядные мухоморы, потом шлёпнулось обратно и как ни в чём не бывало потянулось к бутылке.

– Почему? Почему я не стремлюсь нравиться, производить благоприятное впечатление и всё такое, хотя бы не вызывать стойкий рефлекс хлопнуться в обморок или выблевать все кишки? Ох я даже не знаю… наверное… дай-ка подумать… наверное, дорогая, потому, что я призрак? Мы природой своей предназначены нагонять жути. Вообще-то. За малыми исключениями в виде твоих ручных утопленничков. У меня вот интереснее вопрос есть. Почему ты не стремишься выглядеть так, как подобает человеку? Живому человеку, чтоб гостям твоих родителей не приходилось сдерживаться от вопросов, где ж гроб, из которого ты выбралась? Ну можно ж как-то поживее, повеселее, помолодёжнее, попривлекательнее с точки зрения всяких оценщиков, оценки которых тебе всё равно до лампочки? А? Для тебя, между прочим, это звучит логичнее, ты, по крайней мере, жива!