сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Конан умела пользоваться своей красотой, это не раз помогало ей в миссиях. И она прекрасно знала, когда мужчина уже находится в той стадии, когда страсть не даёт ему соображать.
— Я надеюсь, ты всё поняла, Конан.
Кажется, он всё ещё считал себя хозяином ситуации.
— Не совсем, — вскинула подбородок она. — Может, объяснишь ещё раз?
Одновременно с её словами в него со свистом отправились два бумажных сюрикена. При правильной обработке бумаги они резали не хуже стали.
Один сюрикен вонзился в стену за его спиной — всё-таки дрогнул, пропустил сквозь, второй он с небольшим усилием достал из своего плеча и задумчиво поднёс к лицу, разглядывая, а затем — к пламени свечи. Пламя лизнуло бумагу, словно издеваясь над работой Конан, словно говоря, что та ничего не стоит.
Он стоял к ней спиной — тоже словно издеваясь.
На этот раз Конан запустила в него целую стаю сюрикенов, полёт которых усилила стихией ветра до скорости звука. Даже если ни один не попадёт — он всё-таки не дурак — она просто не могла это так оставить.
И он пропустил их через себя — все, за исключением одного. Когда он повернулся, стало видно, что он остановил рукой тот сюрикен, что мог задуть фитиль свечи. Он снял перчатку, из ладони лилась кровь — но с каждой секундой всё меньше. Он тряхнул рукой, сбрасывая остатки капель.
Ирьёниндзюцу?
— Отвечая на твой вопрос: конечно, я не дам тебе убить меня. Но боли я не боюсь.
Все его движения были неторопливыми, как у хищника, добыча которого уже загнана в угол и никуда не денется.
Если Конан хотела одержать морально победу, ей нужно было усмирить свой гнев. И как же это было непросто!
— Так что, мерзавец, ты покажешь мне, что будет, если мы уйдём? — выдохнула она максимально женственно и расстегнула плащ, под которым было только открытая туника поверх колготок. — Или это был блеф?
______________
Он оглядел её снизу вверх — от ног, через открытый живот и до вызывающего замка под шеей.
Она хочет его убить, понял Обито.
Он на миг позволил себе представить, как узкая ткань на её груди сжимается и выбрасывает упругие сферы по бокам — те чуть обвисают под собственной тяжестью, соски крепнут; как он хватает сзади полы блузы и наматывает их на кулак, держа у поясницы её теперь крепко, беря за хвост. Как он слизывает с её лица косметику, чтобы раздеть сильнее, чтобы она была максимально беззащитна перед ним и не так сопротивлялась. Как он трёт ладонью между её ног, пока ткань здесь не промокает настолько, что ладонь — только вытирать. Как она сама елозит, уже желая избавиться от мокрых колготок, но не решаясь, и, якобы пытаясь вывернуться, словно невзначай касается его сосками — а у него захватывает дух. Как он наклоняется, рискуя целостью затылка, и кусает её вокруг серьги в пупке, желая ту то ли вылизать, то ли выдрать — чтобы дорожка крови побежала ровно вниз, мешаясь там с её соками. У Обито пульсирует в висках, он старается вернуться мыслями в комнату.
У Обито отличное самообладание. Он может позволить себе пощекотать нервы.
______________
Он снимает пояс со щитками для бёдер, бросает на свою койку с тяжёлым звуком и приближается к ней.
Конан напрягается, ей не хочется пускать его в себя, но она себя успокаивает — до этого не дойдёт.
Он пугающе силён и гибок, как пантера, в этом чёрном обтягивающем костюме, весь как сжатая пружина — словно перед прыжком. Он физически сильнее — настолько, что Конан никогда не сладить с ним без ниндзюцу. А если учесть его потенциальную нематериальность — то и с ними. Но Конан тоже умеет испаряться. Если она не захочет, ему её не достать.
И всё-таки Конан начинает казаться, что она взялась играть с огнём.
Он ей не по зубам.
Хватит притворяться.
Инстинкты визжат, что ей лучше уйти — просочиться под дверь бумажным вихрем. Но она, заворожённая какой-то страшной чёрной грацией, смертельной, абсолютной тьмой, остаётся на месте. Он подходит ближе.
Он готов, понимает она. Он кидает ей вызов, он не будет использовать нематериальность — и её задача как можно дольше удержать его в этом состоянии, убедить, что ему ничто не угрожает. И как только он расслабится, чуть расфокусируется, она нанесёт удар.
Но её мягкость до этих пор будет подозрительна. Поэтому Конан решает без боя не отдаваться.
— Тебе будет больно, — предостерегает она, как предостерегает хищника насекомое яркой окраской.
— Я не боюсь, — его голос по мере приближения становится как никогда низким.
Он знает, что он сильнее. Он не допускает и шанса, что Конан может его одолеть. И это его и погубит.
Между ними остаётся пара десятков сантиметров. Он наклоняется над её плечом:
— Я тебя разорву, — бьёт ей в ухо воздух.
— Я не боюсь, — само собой вырывается у Конан дерзкое.
Он усмехается и срывает с неё плащ — одной рукой, коротким движением от локтя вниз. Она вздрагивает от грубости произошедшего, но держит себя в руках. Он обхватывает её запястья — снова, крепко и больно, но Конан терпит. Он зубами цепляет и ведёт вниз застёжку на груди. Конан дышит в его душные торчащие волосы. Застёжка застревает и поддаётся туго — как сама Конан. Но поддаётся.
Он освобождает одну руку — чтобы притянуть её за спину, вырезом — в лицо, она тут же пользуется этим: хватает его за волосы на затылке и отстраняет от себя — как можно резче и бесцеремоннее. В его шаринганах искры недовольства, разгорающегося в ярость. «Да ты не железный, — думает Конан, — и боль ты совсем не любишь».
Ей хочется немедленно ужалить его, проверить на прочность, чтобы потом ткнуть носом — вот твоя выдержка, вот. Ты слаб, а не я. Ты сломаешься раньше.
Пользуясь тем, что она ещё одета, Конан тянет вниз его брюки, оставляя на бедре четыре полосы ногтей. Снова позволил. Конан с силой сжимает здесь расцарапанную кожу, выдавливая кровь, с не очень хорошим предчувствием, что скоро он тоже сделает ход — и жалеть её не будет.
Она с вызовом смотрит ему в лицо. Он бесстрастен.
Чтобы не думать о том, не далеко ли она зашла, Конан сдёргивает с него брюки совсем; но внизу перевязь шиноби не даёт им окончательно упасть. Перед её глазами вдруг мелькают картинки, как она встаёт на колени, ртом дотрагивается до члена, а руками в этом время разбинтовывает ему икры.
Конан пугается: что это такое рабское в ней, неужели она и правда по натуре — прислуга? Откуда такие мысли? Она гонит их прочь, вместо этого властно обхватывая его яички.
Руку пересекает боль, от которой темнеет в глазах. Конан от неожиданности оседает на пол.
— Не так быстро, — жёстко выдаёт он.
Конан понимает, что просто к нему не подобраться. Самое хрупкое он охраняет. Она дезориентирована, и преимущество упущено.
Он приседает на её уровень, глядя ей в лицо, и ослабляет повязки на ногах. Те падают и позволяют теперь легко сбросить брюки.
Когда он сидит на корточках, её взгляд скользит по его бёдрам — крупные, мощные. Ей почему-то представляется, как он вбивается ими… Конан охватывает чувство беспомощности перед самой собой. Она начинает бояться собственных мыслей — такие, они запросто приведут её к гибели.
Конан становится противна сама себе. Что если Яхико видит это? Он, светлый, сильный, — простит ли её?
Конечно, простит. Яхико всегда был за свободу. Это способ Конан обрести свободу — для себя и Нагато. Мадара никогда не оставит их в покое, будучи живым.
Главное не дёрнуться раньше времени, не сделать резкий выпад, хотя так хочется уже проткнуть его грудь — кажется, что достаточно будет некоторой доли ловкости и внезапности. Но это обманчиво, Конан знает. Нельзя его недооценивать: идя на такой шаг, он наверняка всё предвидел, он настороже, пусть даже выглядит вальяжно-невозмутимо. Если напасть сейчас, шанса усыпить его бдительность больше не представится. Конан должна зайти дальше, она должна почувствовать тот момент, когда физическое возобладает над ним и хотя бы на долю секунды закроет разум. Нужно настроиться на него и тонко отслеживать его реакции, и для этого первым делом нужно начать дышать с ним в такт.
Он протягивает к ней руку, а Конан пристально всматривается в движения его грудной клетки. Вдох. Ещё раз.
Он извлекает из её волос цветок — она едва замечает. Он откладывает тот в сторону не глядя, однако ровно, без пренебрежения.
Они сидят на полу, по стенам плещутся тени, разбросанные свечой.
Поняв, чего он хочет, она сама распускает волосы. Он берёт её на руки — достаточно небыстро, чтобы она не приняла это за нападение, но не достаточно, чтобы это можно было спутать с нежностью, — и разворачивается к койке, Конан же в это время чувствует ягодицей его напряжённый член. Она позволяет ему этот манёвр только потому, что так пламя свечи будет лучше освещать его лицо и будет проще за ним наблюдать. Он опускает её на кровать резко, но Конан смягчает удар выпусканием чакры и демонстративно выбрасывает рукой из-под спины брошенные им сюда недавно щитки — прямо на пол. Неудачно: те летят далеко и накрывают собой лежащий там её цветок. Судя по их тяжести, которую она успела ощутить в руке, теперь тот безнадёжно раздавлен.
Кажется, он совсем не стесняется своей наготы. Взгляд Конан приковывает к себе вздувшаяся на члене вена, и она не сразу замечает длинный неровный шрам, тянущийся от колена по середине бедра, обходящий член и ныряющий под водолазку. Выглядит это как серьёзная травма.
Конан его не жаль.
Возможно, стоит ударить сюда, думает она. Между тем он приближается к ней и склоняется сверху, намереваясь раздеть. Нет уж, лучше она сама!
Конан решает, что стянуть колготки будет меньшей потерей, и остаётся снизу в одном белье, частично скрывающемся под полами туники. Возможно, дальнейшее разоблачение не потребуется.
Хорошо, что он ничего не говорит, размышляет Конан. Так долго молчащий Мадара, — а вернее, самозванец, — выглядит ещё более жутко. Но Конан чувствует, что, стоит ему сказать что-то не то, её выдержка полетит к чертям вместе с планом. Она просто выйдет из себя от злости.
Он снова склоняется над ней, и Конан приходится сделать над собой усилие, чтобы не убрать грудь, предотвращая неизбежное прикосновение. Одна его ладонь по-прежнему в перчатке, поэтому ощущения, когда он просовывает обе руки с боков под узкую часть туники спереди, на каждой из грудей разнятся. Конан решает попытаться наслаждаться, чтобы её игра выглядела правдоподобной. Она закрывает глаза и мысленно исследует своей кожей поверхность его рук. Как ни странно, прикосновение той, что в перчатке, кажется более невесомым — и это усиливает ощущения, делает их богаче. Он не пристаёт к соскам — он уделяет равное внимание всей поверхности. И Конан это нравится.
Заканчивая ласку и убирая руки, он оттягивает упругую ткань на груди, и та с хлопком возвращается на место; с одной стороны краешек хлёстко приходится ровно по соску, обжигает его. Конан вздыхает от неожиданности — хотя она ожидала, ожидала, что он будет жёсток! Сосок горит, край туники на нём режет. Конан знает, что это скоро пройдёт. И вдруг она с удивлением отмечает, что влага из неё течёт вниз, между ягодиц, щекотной дорожкой. Он жёсток, но он терпимо жёсток. Конан определённо входит в роль.
Он наклоняется к этому соску и кусает — захватывая зубами и ткань, вжимая её в сосок, заставляя впиваться. А перед носом Конан оказывается артерия на его шее. Вот бы вцепиться — и не отпускать, пока он не истечёт кровью, — захлёбываться его кровью, но держать бульдожьей хваткой. Но Конан этого не делает. Ещё рано.
Вместо этого она примеривается, пробует на вкус: кусает сюда сильно, но не смертельно. Он замирает, но не отстраняется. Его шея крепкая и солёная. Интересно, перед тем, как она пришла, он собирался спать? Несмотря на законсервированное время суток в пещере — законсервированную ночь, Конан всегда знает, сколько прошло времени от рассвета. Но сейчас за стенами базы Акацуки тоже ночь.
Почему она об этом думает?
Конан одёргивает себя, прикусив его шею ещё сильнее — он упирается в неё плечом, заставляя отстраниться. И одновременно сжимает двумя пальцами чуть ниже её лобка.
Это заставляет Конан поперхнуться воздухом. Это именно та интенсивность давления, которая сквозь складки кожи проникает куда нужно. Она не думала, что он умеет так. Она вообще не представляла, что он что-то смыслит в женщинах.
Конан отталкивает его так сильно, как только может, она бы целый вихрь сюрикенов в него выпустила, уничтожила бы. Он напрягает мышечный корсет, гася удары, но ему это непросто: Конан бьёт несколько раз от души, того и гляди, хрустнут рёбра. Конан очень хочется сломать ему сейчас хотя бы одно. Чтобы он не был такой уверенный, чтобы вынужден был лечиться — или справляться с болью, чтобы продолжить то, что они сейчас делают. Травмированный, он будет более лёгкой мишенью, его концентрация даст сбой раньше, пусть и по другой причине.
Он хватает её за плечо и давит пальцем в болевую точку — Конан дёргается назад. Вот так просто: ему ничего не стоит её остановить. Но Конан ему даже благодарна: она понимает, что перегнула. Она могла его сейчас спугнуть.
Как же хочется его ранить. Увидеть его слабым, увидеть, как его надменное лицо искажается от боли, которая бьёт все границы его выносливости.
Конан что-то не нравится в этих мыслях. Но она не сразу понимает, что, а когда понимает, начинает ненавидеть его ещё сильнее. Она больше не желает ему смерти. Она желает, чтоб он страдал, — но это качественно иное. Это не хуже смерти. Смерть — это худшее, это ничто. Даже если единственная альтернатива ей — боль, то лучше боль.
Конан до сих пор не решила, верить ли в загробную жизнь. Однако если бы она действительно верила, то уже давно бы выбрала этот путь. Если бы только знала, что по нему можно добраться к Яхико.
И теперь Конан мысленно смягчает наказание, а она не должна. Будь ты проклят, Мадара. Ты должен умереть. Ты заставляешь страдать Нагато.
Он тянется к поле её туники на животе — но снимает только маленький бумажный листок, в который Конан мгновенно обращает одежду.
Потому что это противоречит её планам. Пусть ждёт. Он ещё недостаточно разогрет. Недостаточно, чтобы заставить его умереть стало легко.
Вдруг с ним что-то случается, он кидается вперёд, на Конан, и разрывает её тунику через распахнутую молнию декольте. В последний момент возникшие вместо ткани листы бумаги режут ему руки. Но поздно — Конан уже обнажена. Он хватает её под спину и, набрасываясь сверху, прижимает к себе, дыша так, что Конан словно обдувает ветром. Его изрезанные ладони пачкают ей спину кровью: горячо и мокро. Конан неприятно быть в его крови.
Он вжимает ей в спину свои твёрдые пальцы, словно пытаясь продавить насквозь — пройти насквозь. Конан холодеет, и тем более горячей кажется его рука, молниеносно скользящая по животу в трусы. Он хватает её там, заставляя чувствовать жар своей кожи, а Конан, зверея, расцарапывает ему ягодицы так, что гнутся ногти. Мадара не останавливается, и Конан понимает по недвусмысленно изменившемуся дыханию, что ему наконец-то очень больно — но это ни на что не влияет. Он её не отпустит, пока не возьмёт своё. А может, и потом не отпустит.
Конан бьётся в его руках, испытывая приступ клаустрофобии, раздирает ему зубами через водолазку плечо, но кровь всё не течёт, вместо неё ей рот забивает какая-то вязкая белая масса. Конан задыхается, пугается, шарахается от него с такой силой, что он её ненадолго выпускает. Видно, что он удерживается, чтобы не схватиться за плечо, морщится, — наконец-то, наконец-то она попала, куда нужно. Конан отплёвывается и хрипит:
— Что ты такое?
Он не собирается отвечать.
______________
Без нематериальности становится всё сложнее. Эта девчонка его выматывает и не собирается прекращать. Всё сильнее хочется ударить её наотмашь, но Обито боится не рассчитать. Что бы он ни говорил, она ему ещё нужна.
Он видит шаринганом каждое её движение: как только она попытается убить его, он узнает об этом. Но она не пытается. Обито уже изображал, что теряет голову, действовал развязно, но это не привело ни к чему.
Теперь ему уже интересно, как далеко она позволит ему зайти. У Обито ничего не было страшно давно, и он, в общем-то, не просто не против рискнуть, а даже за. Мало кому удаётся так сильно разогнать по нему кровь, чтобы она даже из берегов выходила, а он это позволял. Но он чувствует, что сейчас она стала чуть опаснее: из-за мутной ли головы Обито или потому что он её сильнее разозлил?
Шаринган считывает с её лица всё, не успевают дрогнуть её веки; Обито узнаёт о её чувствах раньше, чем она сама. И сейчас он замечает, что она уже не в силах даже пытаться скрывать страх. Запуганная, трепещущая самка, добыча, а не шиноби и союзник. И Обито, вопреки инстинктам, одолевает презрение.
У него никогда не было причин недооценивать куноичи, он лгал ей: он считал их равными. Потаскухи из публичных домов — другое, но женщины-шиноби не должны так сильно уступать ему.
